Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Вы не узнаете вернейшего из ваших друзей? – спросил Фуке с дрожью в голосе.
   – Друг? Вы? – повторил Людовик, громко скрежеща зубами. В этом скрежете слышалась ненависть и жажда немедленной мести.
   – И почтительного слугу? – добавил Фуке, бросаясь перед королем на колени.
   Король выронил свое оружие на пол. Фуке поцеловал королю колени и нежно обнял его.
   – Мой король, дитя мое! О, как вы должны были страдать!
   Перемена, происшедшая в его положении, заставила короля опомниться; он взглянул на себя и, устыдившись своей растерянности, своего безумия и того, что ему оказывают покровительство, высвободился из объятий Фуке.
   Фуке не понял этого непроизвольного движения короля. Он не понял, что гордость Людовика никогда не простит ему того, что он стал свидетелем такой слабости.
   – Поедемте, ваше величество, вы свободны, – сказал он.
   – Свободен? – повторил король. – О, вы возвращаете мне свободу, после того как дерзнули поднять руку на своего короля!
   – Вы сами де верите этому! – воскликнул возмущенный Фуке. – Ведь вы не верите, что я в чем-нибудь виноват перед вами!
   И он торопливо и горячо рассказал об интриге, жертвой которой стал Людовик и которая известна во всех подробностях нашим читателям. Пока длился рассказ, Людовик переживал страшные душевные муки, и гибель, которой он избежал, настолько поразила его воображение, что к столь важной тайне, как существование брата, родившегося одновременно с ним, он не отнесся с должным вниманием.
   – Сударь, – остановил он Фуке, – это рождение близнецов – ложь; непостижимо, как это вы поддались такому обману.
   – Ваше величество!
   – Немыслимо подозревать честь и добродетель моей матери. И мой первый министр все еще не свершил правосудия над преступниками?
   – Поразмыслите, ваше величество, прежде чем гневаться. Рождение вашего брата…
   – У меня один-единственный брат – мой младший брат, и вы это знаете так же, как я. Здесь, говорю вам, заговор, и один из главнейших его участников – комендант Бастилии.
   – Не спешите с выводами, ваше величество. Этот человек был обманут, как и все остальные, поразительным сходством между принцем и вами.
   – Какое сходство? Вот еще!
   – Однако этот Марчиали, видимо, очень похож на ваше величество, раз все были введены в заблуждение.
   – Чепуха!
   – Не говорите этого, ваше величество: человек, готовый встретиться лицом к лицу с вашими министрами, с вашей матерью, с вашими офицерами и членами вашей семьи, должен быть безусловно уверен в своем сходстве с вами.
   – Да, – прошептал король. – Где же он?
   – В Во.
   – В Во? И вы терпите, чтоб он все еще оставался в Во?
   – Мне казалось, что прежде всего нужно было освободить короля. Я исполнил этот свой долг. Теперь я буду делать то, что прикажете, ваше величество. Я жду.
   Людовик на мгновенье задумался.
   – Приведем в готовность войска, расположенные в Париже, – сказал он.
   – Приказ на этот счет уже отдан.
   – Вы отдали этот приказ! – воскликнул король.
   – Да, ваше величество. Через час ваше величество будете стоять во главе десяти тысяч солдат.
   Вместо ответа король схватил руку Фуке с таким жаром, что сразу сделалось очевидным, какое недоверие сохранял он до этой минуты к своему министру, несмотря на оказанную им помощь.
   – И с этими войсками, – продолжал король, – мы осадим в вашем доме мятежников, которые, вероятно, успели уже укрепиться и окопаться.
   – Это было бы для меня неожиданностью, – ответил Фуке.
   – Почему?
   – Потому что глава их, душа этого предприятия, мною разоблачен, и я думаю, что весь план заговорщиков окончательно рухнул.
   – Вы разоблачили самозваного принца?
   – Нот, я не видел его.
   – Тогда кого же?
   – Глава этой затеи отнюдь не этот несчастный. Он только орудие, и его удел, как я вижу, – несчастье навеки.
   – Безусловно.
   – Виновник всего аббат д'Эрбле, ваннский епископ.
   – Ваш друг?
   – Он был моим другом, ваше величество, – с душевным благородством ответил Фуке.
   – Это очень прискорбно, – сказал король тоном гораздо менее благородным.
   – В такой дружбе, ваше величество, пока я не знал о его преступлении, не было ничего, позорящего меня.
   – Это преступление надо было предвидеть.
   – Если я виновен, я отдаю себя в ваши руки, ваше величество.
   – Ах, господин Фуке, я хочу сказать вовсе не это, – продолжал король, недовольный тем, что обнаружил свои тайные мысли. – Так вот, говорю вам, что хотя этот негодяй и был в маске, у меня шевельнулось смутное подозрение, что это именно он. Но с этим главой предприятия был также помощник, грозивший мне своей геркулесовой сплои. Кто он?
   – Это, должно быть, его друг, барон дю Валлон, бывший мушкетер.
   – Друг д'Артаньяна! Друг графа де Ла Фер! А, – воскликнул король, произнеся последнее имя, – обратим внимание на связь заговорщиков с виконтом де Бражелоном.
   – Ваше величество, не заходите так далеко! Граф де Ла Фер – честнейший человек во всей Франции. Довольствуйтесь теми, кого я вам назвал.
   – Теми, кого вы мне назвали? Хорошо! Но ведь вы выдаете мне всех виновных, не так ли?
   – Что ваше величество понимаете под этим?
   – Я понимаю под этим, – ответил король, – что, явившись во главе наших войск в Во, мы овладеем этим проклятым гнездом, и никто из него не спасется, никто.
   – Ваше величество велите убить этих людей?
   – До последнего.
   – О, ваше величество!
   – Не понимайте меня превратно, господин Фуке, – произнес высокомерно король. – Теперь уже не те времена, когда убийство было единственным, последним доводом королей. Нет, слава богу! У меня есть парламенты, которые судят от моего имени, и эшафоты, на которых исполняются мои повеления!
   Фуке побледнел.
   – Я возьму да себя смелость заметить, ваше величество, что всякий процесс, связанный с этим делом, есть смертельный удар для достоинства трона. Нельзя, чтобы августейшее имя Анны Австрийской произносилось в народе с усмешкой.
   – Надо, сударь, чтобы правосудие покарало виновных.
   – Хорошо, ваше величество. Но королевская кровь не может быть пролита на эшафоте.
   – Королевская кровь! Вы верите в это? – Король с яростью топнул ногой. – Это рождение близнецов – выдумка! Именно в этом, в этой выдумке, я вижу основное преступление господина д'Эрбле. И заговорщики должны понести за него более суровое наказание, чем за насилие и оскорбление.
   – Наказание смертью?
   – Да, сударь, да!
   – Ваше величество, – твердо произнес суперинтендант и гордо вскинул голову, которую до сих пор держал низко опущенной, – ваше величество велите, если вам будет угодно, отрубить голову французскому принцу Филиппу, своему брату. Это касается вашего величества, и вы предварительно посоветуйтесь об этом с Анной Австрийской, вашей матерью. И все, что ваше величество не прикажете, будет уместным. Я не хочу больше вмешиваться в эти дела даже ради чести вашей короны. Но я должен просить вас об одной милости, и я прошу вас о ней.
   – Говорите, – сказал король, смущенный последними словами министра. Что вам нужно?
   – Помилования господина д'Эрбле и господина дю Валлона.
   – Моих убийц?
   – Только мятежников, ваше величество.
   – Я понимаю, вы просите о помиловании друзей.
   – Моих друзей! – воскликнул глубоко оскорбленный Фуке.
   – Да, ваших друзей; безопасность моего государства требует, однако, примерного наказания всех замешанных в этом деле.
   – Я не хочу обращать внимания вашего величества на то, что только что возвратил вам свободу и спас вашу жизнь.
   – Сударь!
   – Я не хочу обращать вашего внимания и на то, что если б господин д'Эрбле захотел стать убийцей, он мог бы попросту убить ваше величество сегодня утром в Сенарском лесу, и все было бы кончено.
   Король вздрогнул.
   – Выстрел из пистолета в голову, – добавил Фуке, – и ставшее неузнаваемым лицо Людовика Четырнадцатою избавило бы навеки господина д'Эрбле от ответственности за совершенные им преступления.
   Король побледнел, представив себе опасность, которой он подвергался.
   – Если бы господин д'Эрбле, – продолжал суперинтендант, – был убийцей, то ему было бы незачем рассказывать мне о своем плане в надежде обеспечить ему успех. Избавившись от настоящего короля, он мог бы по бояться того, что поддельный король будет когда-либо разоблачен. Если бы узурпатор был узнан даже Анной Австрийской, он все равно остался бы ее сыном. Что же до совести господина д'Эрбле, то для него узурпатор был бы при любых обстоятельствах законным королем Франции, сыном Людовика Тринадцатого. К тому же это обеспечивало бы заговорщику безопасность, полную тайну и безнаказанность. Все это дал бы ему один-единственный выстрел. Так помилуйте же его, ваше величество, во имя того, что вы спасены!
   Но король не только не был растроган этим правдивым изображением великодушия Арамиса, по, напротив, почувствовал себя глубоко униженным.
   Его неукротимая гордость не могла смириться с мыслью о том, что кто-то держал в своих руках, на кончике своего пальца, нить королевской жизни.
   Каждое слово Фуке, казавшееся веским доводом в пользу помилования его несчастных: Друзей, вливало новую каплю яда в изъязвленное сердце Людовика XIV. Итак, ничто не могло умилостивить короля, и он резко бросил Фуке:
   – Я, право, не возьму в толк, сударь, почему вы просите у меня помилования этих людей. Зачем просить то, что можно получить и без просьб?
   – Я не понимаю вас, ваше величество.
   – Но ведь это совсем просто. Где я?
   – В Бастилии.
   – Да, я в тюрьме. И меня считают сумасшедшим, не так ли?
   – Да, ваше величество.
   – И здесь знают лишь Марчиали?
   – Да, Марчиали.
   – В таком случае оставьте все, как оно есть. Предоставьте сумасшедшему гнить в каземате, и господа, я д'Эрбле и дю Валлону не понадобится мое прощение. Новый король одарит их своею милостью.
   – Вы напрасно оскорбляете меня, ваше величество, – сухо ответил Фуке.
   – Если б я хотел возвести на трои нового короля, как вы говорите, мне не было бы нужды врываться силой в Бастилию, чтобы извлечь вас отсюда. Это не имело бы ни малейшего смысла. У вашего величества ум помутился от гнева. Иначе вы бы де оскорбляли без всякого основания вашего верноподданного, оказавшего вам столь исключительную услугу.
   Людовик понял, что зашел неподобающе далеко и что ворота Бастилии еще не открылись пред ним, а между тем шлюзы, которыми великодушный Фуке сдерживает свой гнев, начинают уже открываться.
   – Я сказал это вовсе не для того, чтобы нанести вам оскорбление, сударь, – проговорил король. – Вы обращаетесь ко мне с просьбой о помиловании, и я отвечаю вам, руководясь моей совестью, а моя совесть подсказывает, что виновные, о которых мы говорим, не заслуживают ни помилования, ни прощения.
   Фуке молчал.
   – То, что я делаю, – добавил король, – столь же благородно, как то, что сделали вы, потому что я полностью в вашей власти, и, быть может, даже еще благороднее, потому что вы ставите мне условия, от которых может зависеть моя свобода и моя жизнь, – и отказать значит пожертвовать ими.
   – Я и в самом деле не прав, – согласился Фуке, – да, я имел вид человека, вымогающего для себя милость; я в этом раскаиваюсь и прошу прощения, ваше величество.
   – Вы прощены, дорогой господин Фуке, – сказал король с улыбкой, окончательно вернувшей ясность его лицу, измученному столькими переживаниями.
   – Я получил ваше прощение, – продолжал упрямо министр, – а господа д'Эрбле и дю Валлон?
   – Никогда, пока я жив, не получат его, – ответил неумолимый король. И сделайте одолжение, никогда больше не заговаривайте со мной об этом.
   – Повинуюсь, ваше величество.
   – И вы не сохраните враждебного чувства ко мне?
   – О пет, ваше величество, ведь я это предвидел и потому принял кое-какие меры.
   – Что это значит?
   – Господин д'Эрбле как бы отдал себя в мои руки, господин д'Эрбле дал мне счастье спасти моего короля и мою родину. Я не мог осудить господина д'Эрбле на смерть. Я также не мог подвергнуть его законнейшему гневу вашего величества, это было бы все равно что собственноручно убить его.
   – Что же вы сделали?
   – Я предоставил господину д'Эрбле лучших лошадей из моей конюшни, и они опередили на четыре часа всех тех, кого ваше величество сможет послать в погоню за ними.
   – Пусть так! – пробормотал Людовик. – Свет все же достаточно велик, чтобы мои слуги наверстали те четыре часа, которые вы подарили господину д'Эрбле.
   – Даря ему эти четыре часа, я знал, что дарю ему жизнь. И он сохранит ее.
   – Как так?
   – После хорошей езды, опережая все время на четыре часа погоню, он достигнет моего замка Бель-Иль, который я предоставил ему как убежище.
   – Но вы забываете, что подарили Бель-Иль не кому-нибудь, как мне.
   – Не для того, однако, чтобы там арестовали моих гостей.
   – Значит, вы его отнимаете у меня.
   – Для этого – да, ваше величество.
   – Мои мушкетеры займут его, вот и все.
   – Ни ваши мушкетеры, ни даже вся ваша армия, ваше величество, – холодно произнес Фуке, – Бель-Иль неприступен.
   Король позеленел, и в глазах его засверкали молнии. Фуке понял, что он погиб, но суперинтендант был не из тех, кто отступает, когда их зовет голос чести. Он выдержал огненный взгляд короля. Людовик подавил в себе бешенство и после непродолжительного молчания произнес:
   – Мы едем в Во?
   – Я жду приказаний вашего величества, – ответил Фуке, отвешивая низкий поклон, – но мне кажется, что вашему величеству необходимо переменить платье, прежде чем вы предстанете перед вашим двором.
   – Мы заедем в Лувр. Идемте.
   И они прошли мимо растерянного Безмо, который увидел еще раз, как выходил из Бастилии Марчиали. Комендант в ужасе вырвал у себя последние остатки волос.
   Правда, Фуке дал ему в руки приказ, да котором король написал: «Видел и одобряю. Людовик».
   Безмо, неспособный больше связать хотя бы две мысли, в ответ на это ударил изо всей силы кулаком по собственной голове.

Глава 5.
ЛЖЕКОРОЛЬ

   В это самое время король-узурпатор продолжал храбро исполнять свою роль.
   Филипп велел начинать утренний прием посетителей – это был так называемый малый прием. Перед дверьми его спальни собрались уже все удостоенные великой чести присутствовать при одевании короля. Он решился отдать это распоряжение, несмотря на отсутствие господина д'Эрбле, который, вопреки его ожиданиям, не возвращался, и паши читатели знают, что было причиной этого. Но принц, полагая, что его отсутствие не может быть длительным, захотел, как все честолюбцы, испытать свои силы и счастье, не пользуясь ничьим покровительством и советом.
   К этому побуждала его и мысль о том, что среди посетителей, несомненно, будет и Анна Австрийская, его мать, которою он был принесен в жертву и которая была так виновата перед ним. И Филипп, опасаясь, как бы но проявить естественной при таких обстоятельствах слабости, но хотел, чтобы свидетелем ее оказался тот человек, перед которым ему подобало, напротив, выставлять напоказ свою силу.
   Открылись двери, и в королевскую спальню в полном молчании вошли несколько человек. Пока лакеи одевали его, Филипп не уделял ни малейшего внимания вновь вошедшим. Накануне он видел, как вел себя на малом приеме его брат Людовик. Филипп изображал короля, и изображал его так, что ни в ком не возбудил ни малейшего подозрения.
   И лишь по окончании туалета, – в охотничьем костюме в то утро, – он начал прием. Его память, а также заметки, составленные для него Арамисом, позволили ему сразу же узнать Анну Австрийскую, которую держал под руку принц, его младший брат, и принцессу Генриетту под руку с де Сент-Эньяном.
   Увидев все эти лица, он улыбнулся; узнав мать – вздрогнул.
   Благородное и запоминающееся лицо, измученное печалью, как бы убеждало принца не осуждать великую королеву, принесшую в жертву государству свое дитя. Он нашел свою мать прекрасной. Он знал, что Людовик XIV любит ее, он обещал себе также любить ее и вести себя так, чтобы не стать для нее жестоким возмездием, омрачающим дни ее старости.
   Он посмотрел на своего брата с нежностью, которую нетрудно понять.
   Тот ничего у него не отнял, ничем не отравил его жизнь. Будучи как бы боковой ветвью, не мешающей стволу неутомимо тянуться вверх, он нисколько не заботился о прославлении и возвеличении своей жизни. Филипп обещал себе быть по отношению к нему добрым братом – ведь этому принцу было достаточно золота, на которое покупаются удовольствия.
   Он любезно кивнул де Сент-Эньяну, гнувшемуся в поклонах и реверансах, и, дрожа, протянул руку невестке, Генриетте, красота которой поразила его. Но он увидел в ее глазах холодок, который ему поправился, так как облегчал будущие отношения с нею.
   «Насколько мне будет удобное, – думал он, – быть ее братом, а не возлюбленным».
   Единственная встреча, которой он в этот момент опасался, встреча с королевой Марией-Терезией, так как его сердце и ум, только что подвергшиеся таким испытаниям, несмотря на основательную закалку, могли бы не выдержать нового потрясения. К счастью, она не пришла.
   Анна Австрийская завела дипломатический разговор о приеме, оказанном Фуке королевской фамилии. Она перемешивала враждебные выпады с комплиментами королю, вопросами о его здоровье, нежной материнской лестью и тонкими хитростями.
   – Ну, сын мой, – спросила она, – изменили ли вы мнение о господине Фуке?
   – Сент-Эньян, – сказал Филипп, – будьте любезны узнать, здорова ли королева.
   При этих словах, первых, громко произнесенных Филиппом, легкое различие в его голосе и голосе Людовика XIV не ускользнуло от материнского слуха. Анна Австрийская пристально посмотрела на сына.
   Де Сент-Эньян вышел. Филипп продолжал:
   – Ваше величество, мне не нравится, когда дурно говорят о господине Фуке, вы это знаете, и вы сами хорошо отзывались о нем.
   – Это верно; по ведь я только спросила, как теперь вы к нему относитесь.
   – Ваше величество, – заметила Генриетта, – я всегда любила господина Фуке; он хороший человек, и притом человек отменного вкуса.
   – Суперинтендант, который никогда не торгуется, – добавил, в свою очередь, принц, – и неизменно выкладывает золото, когда ни обратишься к нему.
   – Каждый из нас думает лишь о себе, – вздохнула королева-мать, – и никто не считается с интересами государства. Господин Фуке, но ведь это неоспоримо, господин Фуке разоряет страну!
   – Разве и вы, матушка, тоже, – сказал немного тише Филипп, – стали защитницей господина Кольбера?
   – Что? – спросила удивленная королева.
   – Право, я нахожу, что вы говорите, как давняя ваша приятельница, госпожа де Шеврез.
   При этом имени Анна Австрийская поджала губы и побледнела. Филипп задел львицу.
   – Почему вы напоминаете мне о госпоже де Шеврез и почему вы сегодня восстановлены против меня?
   Филипп продолжал:
   – Разве госпожа де Шеврез не затевает нескончаемых козней против какой-нибудь из своих жертв? Разве госпожа де Шеврез недавно не посетила вас, матушка?
   – Вы говорите, сударь, со мной таким образом, что мне кажется, будто я слышу вашего отца, короля.
   – Мой отец не любил госпожу де Шеврез и был прав. Я тоже ее не люблю, и если она надумает явиться сюда, как бывало, под предлогом выпрашивания денег, а в действительности чтобы сеять рознь и ненависть, то тогда…
   – Тогда? – надменно переспросила Анна Австрийская, как бы сама вызывая грозу.
   – Тогда, – решительно ответил молодой человек, – я изгоню из королевства госпожу де Шеврез и с ней вместе всех наперсников ее тайн и секретов.
   Он не рассчитал силы, заключенной в этих страшных словах, или, быть может, ему захотелось проверить их действие, как всякому, кто, страдая никогда не покидающей его болью и стремясь нарушить однообразие ставшего привычным страдания, бередит свою рану, чтобы вызвать хотя бы острую боль.
   Анна Австрийская едва не потеряла сознания; ее широко открытые, но уже ослабевшие глаза на мгновение перестали видеть; она протянула руки к младшему сыну, который тотчас же обнял ее, не боясь рассердить короля.
   – Ваше величество, – прошептала она, – вы жестоки к своей матери.
   – Почему же, ваше величество? – ответил Филипп. – Ведь я говорю лишь о госпоже де Шеврез, а разве моя мать предпочтет госпожу де Шеврез спокойствию моего государства и моей безопасности? Я утверждаю, что госпожа де Шеврез пожаловала во Францию, чтобы раздобыть денег, и что она обратилась к господину Фуке, предполагая продать ему некую тайну.
   – Тайну? – воскликнула Анна Австрийская.
   – Касающуюся хищений, якобы совершенных суперинтендантом, но это ложь, – добавил Филипп. – Господин Фуке с возмущением прогнал ее прочь, предпочитая уважение короля всякому сговору с интриганами. Тогда госпожа де Шеврез продала свою тайну господину Кольберу, по так как она ненасытна и ей мало тех ста тысяч экю, которые она выманила у этого приказного, она задумала метить выше, в поисках более глубоких источников. Верно ли это, ваше величество?
   – Вы осведомлены решительно обо всем, – сказала скорее встревожено, чем разгневанно, королева.
   – Поэтому, – продолжал Филипп, – я имею право по любить эту фурию, являющуюся к моему двору, чтобы чернить одних и разорять других. Если бог потерпел, чтобы были совершены известные преступления, и скрыл их в тени своего милосердия, то я никоим образом не допущу, чтобы госпожа де Шеврез получила возможность нарушить божественные предначертания.
   Эта последняя часть речи Филиппа до того взволновала королеву Анну, что Филипп пожалел ее. Он взял со руку и нежно поцеловал; она не почувствовала, что в этом поцелуе, несмотря на сердечный бунт и обиду, было прощение восьми лет ужасных страданий.
   Филипп помолчал; он дал улечься волнению, порожденному тем, что он только что высказал; спустя несколько секунд он оживленно и даже весело проговорил:
   – Мы сегодня еще не уедем отсюда, у меня есть план.
   Он повернулся к двери, надеясь увидеть возле него Арамиса, отсутствие которого начинало его тяготить.
   Королева-мать выразила желание возвратиться к себе.
   – Останьтесь, матушка, – попросил Филипп, – я хочу помирить вас с господином Фуке.
   – Но я и не враждую с господином Фуке, я только боялась его расточительности.
   – Мы наведем во всем этом надлежащий порядок, и отныне суперинтендант будет у нас проявлять лишь свои хорошие качества.
   – Кого разыскивает ваше величество? – спросила Генриетта, заметив, что король посматривает на дверь. Она хотела исподтишка уколоть его, так как думала, что ни ждет Лавальер или письма от нее.
   – Сестра моя, – ответил молодой человек, угадавший с поразительной проницательностью, для которой только теперь судьба нашла применение, тайную мысль принцессы, – я жду одного замечательного во всех отношениях человека, искуснейшего советника, которого я хочу представить собравшимся, поручив его вашим милостям. Ах, д'Артаньян, входите.
   Д'Артаньян вошел.
   – Что прикажете, ваше величество?
   – Скажите, где ваннский епископ, ваш друг?
   – Но, ваше величество…
   – Я жду его, а он все не показывается. Велите его разыскать.
   Д'Артаньян был поражен; впрочем, изумление его продолжалось недолго; сообразив, что Арамис по поручению короля тайно покинул Во, он решил, что король хочет сохранить секрет про себя.
   – Ваше величество изволите настаивать, чтобы отыскали господина д'Эрбле? – спросил он.
   – Настаивать – пет, зачем же, – ответил Филипп, – он мне не так уж и нужен; но если б его все-таки отыскали…
   «Я угадал!» – сказал себе д'Артаньян.
   – Этот господин д'Эрбле, – заметила Анна Австрийская, – ваннский епископ – друг господина Фуке?
   – Да, ваше величество, когда-то он был мушкетером.
   Анна Австрийская покраснела.
   – Он один из четырех храбрецов, которые в свое время совершили столько чудес.
   Королева-мать тут же раскаялась в своем желании укусить; чтобы сохранить последние зубы, она прекратила этот неприятный для нее разговор.
   – Каков бы ни был ваш выбор, сын мой, я уверена, что он будет великолепен.
   Все склонились пред королем.
   – Вы увидите, – продолжал Филипп, – глубину Ришелье без скупости Мазарини.
   – Первого министра, ваше величество? – спросил испуганный принц, брат короля.
   – Милый брат, я вам расскажу об этом попозже; но как странно, что господина д'Эрбле все еще пет.
   Он позвал лакея и приказал:
   – Пусть предупредят господина Фуке, что мне нужно побеседовать с ним.
   О, в вашем присутствии, – не уходите.
   Де Сент-Эньян вернулся с добрыми вестями о королеве. Она осталась в постели только ради предосторожности, только ради того, чтобы иметь силы исполнить все повеления короля.
   И пока повсюду искали суперинтенданта и Арамиса, новый король спокойно продолжал проходить свое испытание, и все, решительно все – члены королевской фамилии, офицеры, лакеи – видели перед собой Людовика, и только Людовика, с его жестами, голосом и привычками.
   Отныне уже ничто не могло страшить узурпатора. С какой страдной легкостью провидение опрокинуло самую высокую судьбу во всем мире, чтобы поставить на ее место самую низкую и обездоленную!
   Впрочем, порой Филипп чувствовал, как по сиянию его юной славы пробегает зловещая тень. Арамиса все но было.