Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Вы на меня сердитесь?
   Рауль одно мгновение смотрел на нее в упор, затем, опустив глаза, произнес:
   – Да.
   – Вы считаете, что я участвовала в заговоре, который привел к вашему разрыву с Луизой?
   – Разрыву… – повторил он с горечью. – О сударыня, разрыва не может быть там, где никогда не было ни крупинки любви.
   – Заблуждение. Луиза любила вас.
   Рауль вздрогнул.
   – Это не было страстью, я знаю, но она все же любила вас, и вам надо было жениться на ней до отъезда в Англию.
   Рауль разразился таким мрачным смехом, что Монтале содрогнулась.
   – Вам хорошо так говорить, сударыня… Разве мы женимся на той, кто нам по сердцу? Вы, видимо, забываете, что в то время король уже приберегал для себя любовницу, о которой мы говорим.
   – Послушайте, – продолжала молодая женщин, сжимая холодные руки Рауля в своих, – вы сами кругом виноваты: мужчина вашего возраста не должен оставлять в одиночестве женщину ее возраста.
   – Значит, нет больше верности в мире, – вздохнул Рауль.
   – Нет, виконт, – спокойно ответила Монтале. – Однако я должна вам заметить, что если бы вместо того, чтоб холодно и философски обожать Луизу, вы разбудили в ее сердце любовь…
   – Довольно, прошу вас, сударыня. Я чувствую, что все вы принадлежите к другому веку, чем я. Вы умеете смеяться, и вы мило насмешничаете. А я, я любил мадемуазель Ла…
   Рауль не смог произнести это имя.
   – Я любил ее, я верил в нее; а теперь мы с ней в расчете: я перестал испытывать к ней чувство любви.
   – О, виконт! – остановила его Монтале, подавая ему небольшое зеркало.
   – Я знаю, что вы хотите сказать, сударыня. Я изменился, не так ли? А знаете почему? Мое лицо – зеркало моей души, и внутренне я изменился так же, как внешне.
   – Вы утешились? – язвительно спросила Монтале.
   – Нет, я никогда не утешусь.
   – Вас не поймут, господин де Бражелон.
   – Меня это нисколько не беспокоит. Сам себя я достаточно хорошо понимаю.
   – Бы даже не пытались поговорить с Луизой, не так ли?
   – Я! – вскричал молодой человек, сверкая глазами. – Я! Право, почему бы вам не посоветовать мне жениться на ней! Быть может, теперь король и согласился б на это!
   И в гневе он встал.
   – Я вижу, – сказала Монтале, – что вы вовсе не исцелились и что у Луизы есть еще один враг.
   – Враг?
   – Ведь фавориток при французском дворе не очень-то жалуют.
   – Разве ей мало защиты ее возлюбленного? Она избрала себе возлюбленного такого сана, что врагам его не осилить. И потом, – добавил он с некоторой прописи после внезапной паузы, – у нее есть такая подруга, как вы.
   – Я? О нет: я больше не принадлежу к числу тех, кого мадемуазель де Лавальер удостаивает своим взглядом, но…
   Это но было полно угроз, от этого но забилось сердце Рауля, так как оно предвещало горе той, которую он так любил, и на этом же многозначительном но разговор был прерван довольно сильным шумом в алькове за деревянной панелью.
   Монтале прислушалась; Рауль уже вставал со своего места, когда в комнату, прикрыв за собой потайную дверь, спокойно вошла какая-то женщина.
   – Принцесса! – воскликнул Рауль, узнав невестку короля, красавицу Генриетту.
   – О, я несчастная! – прошептала Монтале, слишком поздно бросаясь навстречу принцессе. – Я ошиблась часом!
   Однако она все же успела предупредить идущую прямо к Раулю принцессу:
   – Господин де Бражелон, ваше высочество.
   Принцесса вскрикнула и отступила.
   – Ваше королевское высочество, – бойко заговорила Монтале, – вы так добры, что подумали о лотерее и…
   Принцесса начала терять присутствие духа. Рауль, не догадываясь еще обо всем, но чувствуя, что он лишний, заторопился уйти.
   Принцесса приготовилась уже что-то сказать, чтобы положить конец неловкому положению, как вдруг напротив алькова раскрылся шкаф, и из него, сияя, вышел до Гиш. Принцесса едва не лишилась чувств; чтобы устоять на ногах, она прислонилась к кровати. Никто не посмел ее поддержать. В тягостном молчании прошло несколько ужасных минут.
   Рауль первый прервал его; он направился к графу, у которого от волнения дрожали колени, и, взяв его за руку, громко начал:
   – Дорогой граф, скажите ее высочеству, что я бесконечно несчастлив и поэтому заслуживаю ее прощения; скажите ей, что я любил, и ужас перед предательством, жертвой которого я оказался, отвращает меня от предательства даже в самых невинных формах его. Вот почему, сударыня, – с улыбкой повернулся он к Монтале, – я никогда не разглашу тайну ваших свиданий с моим другом де Гишем. Добейтесь у принцессы (принцесса так великодушна и милостива), чтобы она простила также и вас, она, которая только что застала вас вместе. Ведь вы оба свободны; любите друг друга и будьте счастливы!
   Принцессу охватило непередаваемое отчаяние. Несмотря на утонченную деликатность Рауля, ей было в высшей степени неприятно зависеть от его возможной нескромности. Не менее неприятно было принцессе воспользоваться лазейкой, которую предоставлял ей этот деликатный обман. Живая и нервная, она мучительно переживала и то и другое. Рауль понял ее и еще раз пришел к ней на помощь. Он склонился пред Генриеттой и совсем тихо произнес:
   – Ваше высочество, через два дня я буду далеко от Парижа, а спустя две недели я буду вдали от Франции, и никто никогда меня не увидит.
   – Вы уезжаете? – обрадовано спросила она.
   – С герцогом де Бофором.
   – В Африку? – воскликнул де Гиш. – Вы, Рауль? О, мой друг, в Африку, где умирают!
   И, забыв обо всем, не подумав, что его забывчивость компрометирует принцессу в еще большей мере, чем его появление в комнате Монтале, он сказал:
   – Неблагодарный, вы даже не посоветовались со мной!
   И он обнял Рауля.
   В это время с помощью Монтале принцесса исчезла, а за нею исчезла и сама Монтале.
   Рауль провел рукою по лбу и улыбнулся:
   – Все это я видел во сне!
   Затем, обратившись к де Гишу, он продолжал:
   – Друг мой, я ничего не стану таить от вас, ведь вы избраны моим сердцем: я еду туда умирать, и ваша тайна – не пройдет и года – умрет вместе со мной.
   – О, Рауль! Вы же мужчина!
   – Знаете ли вы мою мысль, де Гиш? Я думаю, что, лежа в могиле, я буду более живым, чем сейчас, в этот последний месяц. Ведь мы христиане, друг мой, а я не мог бы отвечать за свою душу, если б такое страдание продолжалось и дальше.
   Де Гиш хотел возразить, но Рауль перебил его:
   – Обо мне больше ни слова; вот вам, дорогой друг, совет, и это гораздо важнее. Вы рискуете больше, чем я, так как вас любят.
   – О…
   – Мне бесконечно приятно, что я могу говорить с вами так откровенно.
   Остерегайтесь Монтале.
   – Она добрый друг.
   – Она была подругой… той… кого вы знаете, и погубила ее из тщеславия.
   – Вы ошибаетесь.
   – А теперь, когда она погубила ее, она хочет отнять у нее единственное, что извиняет ее предо мною, – ее любовь.
   – Что вы хотите сказать?
   – То, что против любовницы короля – заговор, и этот заговор в доме принцессы.
   – Вы так думаете?
   – Я убежден.
   – И Монтале во главе этого заговора?
   – Считайте ее наименее опасной из тех, кто может повредить… той, другой.
   – Объяснитесь, друг мой, и если я смогу вас понять…
   – В двух словах: было время, когда принцесса ревниво следила за королем.
   – Я это знаю…
   – О, не бойтесь, де Гиш, вас любят, вас любят: чувствуете ли вы цену двух этих слов? Они означают, что вы можете ходить с поднятой головой, что вы можете спокойно спать по ночам, что вы можете благодарить бога каждое мгновение вашей жизни! Вас любят – это значит, что вы можете позволить себе выслушать все, решительно все, даже совет вашего друга, который хочет уберечь ваше счастье. Вас любят, де Гиш, вас любят! Вам не будут знакомы ужасные ночи, бесконечные ночи, которые проводят с сухими глазами и истерзанным сердцем несчастные, обреченные на смерть. Ваш век будет долгим, если вы будете поступать как скупец, который настойчиво, мало-помалу, собирает брильянты и золото. Вас любят! Разрешите же мне сказать вам по-дружески, как следует поступать, чтобы вас любили всегда.
   Де Гиш некоторое время смотрел в упор на несчастного юношу, полубезумного от отчаяния. И в его душе промелькнуло нечто вроде стыда за свое счастье.
   Рауль понемногу брал себя в руки; его лихорадочное возбуждение сменилось привычной для него бесстрастностью в голосе и в чертах лица.
   – Заставят страдать, – сказал он, – ту, чье имя я уже не в силах произнести. Поклянитесь же мне, что вы не только не будете содействовать этому, но защитите ее так же, как я сам защищал бы ее.
   – Клянусь, – ответил де Гиш.
   – И в тот же день, когда вы окажете ей какую-нибудь важную для нее услугу, в тот день, когда она будет благодарить вас, обещайте мне, что вы скажете ей: «Сударыня, я сделал вам добро по просьбе господина де Бражелона, которому вы принесли столько зла».
   – Клянусь! – прошептал тронутый словами Рауля до Гиш.
   – Вот и все. Прощайте. Завтра или, может быть, послезавтра я уезжаю в Тулон. Если у вас есть несколько свободных часов, подарите их мне.
   – Все, все мое время – ваше!
   – Благодарю вас.
   – Что вы сейчас собираетесь делать?
   – Я отправлюсь к Планше, где мы надеемся, граф и я, увидеть шевалье д'Артаньяна. Я хочу обнять его веред отъездом. Он порядочный человек и любил меня. Прощайте, дорогой друг. Вас, наверное, ждут. А когда вы захотите повидаться со мной, вы найдете меня у графа. Прощайте!
   Молодые люди поцеловались. Кто увидел бы их в этот момент, тот не преминул бы сказать, указав на Рауля:
   – Этот человек поистине счастлив.

Глава 10.
ОПИСЬ, СОСТАВЛЯЕМАЯ ПЛАНШЕ

   В отсутствие Рауля, побывавшего, как известно читателю, в Люксембургском дворце, Атос и в самом деле поехал к Планше с намерением узнать что-нибудь о д'Артаньяне.
   Прибыв на Ломбардскую улицу, граф нашел лавку Планше в большом беспорядке, но беспорядок этот происходил не от бойкой торговли, которой не было, и не от привоза товаров, чего тоже не было. Планше не восседал, как обычно, на своих мешках и бочонках. Отнюдь нет. Один из приказчиков – с пером за ухом, другой – с записной книжкой в руке разбирались в бесконечных столбиках цифр, тогда как третий приказчик усердно считал и взвешивал.
   Происходила опись товаров. Атос, ровно ничего не понимавший в торговле, почувствовал себя в затруднительном положении и потому, что на его пути возвышались преграды материального свойства, и потому, что его пугало величие тех, кто тут орудовал.
   Он увидел, что нескольких покупателей отослали назад с пустыми руками, и подумал, что он, не собиравшийся делать покупок, с еще большим основанием может оказаться здесь лицом нежелательным. После некоторых колебаний он вежливо спросил одного из приказчиков, где он мог бы увидеть господина Планше.
   Ему довольно небрежно ответили, что Планше кончает укладываться.
   Эти слова заставили Атоса насторожиться.
   – То есть, что это значит «кончает укладываться»? – проговорил он. Разве господин Планше куда-нибудь уезжает?
   – Да, сударь, он сейчас уезжает.
   – В таком случае, господа, будьте добры сообщить ему, что граф де Ла Фер хотел бы встретиться с ним.
   Услыхав это имя, один из приказчиков, привыкший к тому, что здесь его произносили с особой почтительностью, оторвался от дела и пошел за Планше.
   Это было в то время, когда Рауль, после тягостной сцены в комнате Монтале и разговора с де Гишем, подъезжал к дверям лавки достойного бакалейщика.
   Планше, узнав от приказчика о том, кто его спрашивает, бросил работу и выбежал навстречу Атосу.
   – Ах, господин граф, какая радость! Какая это звезда привела вас ко мне?
   – Милый Планше, – сказал Атос, пожимая руку Раулю, который в это мгновение оказался с ним рядом и опечаленный вид которого он сразу же про себя отметил, – мы явились узнать у вас… Но в каких хлопотах я вас застаю! Вы весь белый, как мельник. Где это вы так измазались?
   – Ах, будьте осторожны, сударь, и не подходите ко мне прежде, чем я как следует не отряхнусь.
   – Почему?
   – То, что вы видите у меня в руках, это – мышьяк Я делаю запас мышьяка от крыс.
   – О, в таком заведении, как ваше, крысы доставляют немало забот.
   – Я не об этом заведении, господин граф, забочусь.
   – Что вы хотите сказать?
   – Но ведь вы видели, граф: составляют опись моих товаров.
   – Вы расстаетесь с торговлей?
   – Ну да, я уступаю заведение одному из моих приказчиков.
   – Вот как! Значит, вы достаточно разбогатели?
   – Сударь, мне опротивел город. Может быть, потому, что я начал стареть, а когда стареешь, как сказал однажды господин д'Артаньян, чаще думаешь о своей юности; но с некоторых пор я чувствую влечение к деревне и садоводству. Ведь я когда-то был крестьянином.
   Атос сделал одобрительный жест и спросил:
   – Вы покупаете землю?
   – Я купил, сударь, я купил домик в Фонтенбло и немножко земли по соседству, около двадцати арканов.
   – Превосходно, Планше, поздравляю вас.
   – Но здесь нам не слишком удобно; и к тому же вы кашляете от моего проклятого порошка. Черт возьми, я вовсе не хочу отравить достойнейшего во всей нашей Франции дворянина.
   Этой шутке, которую пустил Планше, чтобы выказать светскую непринужденность, Атос даже не улыбнулся.
   – Да, – согласился граф, – поговорим где-нибудь не на людях, – у вас, например. Ведь у вас тут квартира, не так ли?
   – Конечно, господин граф.
   – Наверху?
   И Атос, видя, что Планше в затруднении, прошел первым.
   – Дело в том… – начал Планше.
   Атос не понял причины этих колебаний Планше и, полагая, что Планше стесняется бедности своей обстановки, поднимаясь по лестнице, говорил:
   – Ничего, ничего. Квартира торговца в этом квартала может не быть дворцом. Пошли дальше!
   Рауль быстро опередил его и вошел.
   Тотчас же раздались два, даже три крика. Громче других прозвучал женский голос. Второй крик вырвался из уст Рауля, закрывшего пред собой дверь. Третий крик был криком ужаса, сорвавшимся с уст Планше»
   – Простите, – сказал он, – госпожа одевается.
   Рауль, несомненно, имел основания подтвердить, что Планше говорит сущую правду, и доказательством этого было то, что он отступил на один шаг вниз по лестнице.
   – Госпожа… – повторил Атос. – Ах, простите, мой милый, но я вовсе не знал, что у вас там наверху…
   – Это Трюшен, – добавил покрасневший Планше.
   – Кто бы там ни был, Планше, простите нам нашу нескромность.
   – Нет, нет; входите, господа, теперь можно.
   – Мы не войдем, – решительным тоном заявил Атос.
   – О, если б она знала о вашем приходе, она бы успела…
   – Нет, Планше, прощайте!
   – Вы не захотите обидеть меня, господа; нельзя же в самом деле оставаться на лестнице и уходить, даже не присев хотя б на минуточку.
   – Если б мы знали, что у вас там наверху дама, – ответил Атос со своим обычным хладнокровием, – мы бы попросили у вас позволения поздороваться с ней.
   Планше был до того смущен этой утонченною дерзостью, что быстро распахнул дверь, чтобы впустить графа и его сына.
   Трюшен уже закончила свой туалет. У нее был вид богатой и кокетливой купчихи, и ее французские глаза светились немецкою томностью. После двух реверансов она удалилась из комнаты, чтобы спуститься в лавку. Это, впрочем, вовсе не означало, что она не остановилась послушать у двери, что скажут о ней Планше и господа посетители.
   Атос в этом нисколько не сомневался и старался избежать этой темы.
   Планше, напротив, сгорал от желания выложить свои объяснения по этому поводу, от чего Атос всячески уклонялся.
   Но поскольку иные люди обладают способностью преодолевать своим упрямством упрямство своего собеседника, Атос вынужден был выслушать рассказ об идиллическом счастье, которым наслаждался Планше, рассказ, изложенный языком, превосходящим своим целомудрием даже прославленный в этом отношении язык самого Лонга.
   Итак, Планше поведал Атосу, что Трюшен – услада его зрелых лет и что она принесла ему удачу в делах, совсем как некогда Руфь Воозу.
   – Теперь вам не хватает лишь наследников вашего благоденствия, – заметил Атос.
   – Если у меня будет наследник, он получит триста тысяч ливров, – ответил Планше.
   – Нужно, чтобы он был, – флегматично сказал Атос, – это нужно для того, чтобы ваше состояньице де пошло прахом.
   Слово состояньице, как бы невзначай брошенное Атосом, поставило Планше на его место, подобно тому как это делал голос сержанта в те далекие времена, когда Планше был копейщиком в Пьемонтском полку, куда его устроил Рошфор.
   Атос понял, что лавочник женится на Трюшед и волей-неволей будет иметь потомство.
   Это показалось ему тем более очевидным, что приказчик, которому Планше продал лавку, приходился, как он узнал, родственником Трюшен. Атос вспомнил, что это был краснощекий, курчавый, широкоплечий малый. Он узнал уже все, что можно и должно было узнать о судьбе бакалейщика. Он понял, что нарядные платья Трюшен не могут возместить полностью скуку, которую нагонит на лее деревенская жизнь и разведение плодовых деревьев в обществе седеющего супруга.
   Итак, Атос понял решительно все и без всякого перехода спросил:
   – Что поделывает господин д'Артаньян? В Лувре его не нашли.
   – Но, господин граф, господин д'Артаньян исчез.
   – Исчез? – удивился Атос.
   – О, мы знаем, что это значит!
   – Но я-то этого не знаю.
   – Когда господин д'Артаньян исчезает, это всегда бывает ради какого-нибудь поручения или дела.
   – Он говорил вам об этом?
   – Никогда.
   – Однако вы знали заранее о его поездке в Англию.
   – Из-за спекуляций, – неосторожно промолвил Планше.
   – Спекуляций?
   – Я хочу сказать… – перебил смущенный Планше.
   – Хорошо, хорошо, ни ваши дела, ни дела нашего друга нас не касаются; мы расспрашиваем вас лишь из дружбы к нему. Но раз капитана мушкетеров здесь нет и мы не Можем получить от вас никаких указаний, где увидать шевалье д'Артаньяна, мы с вами простимся на этом. До свиданья, Планше, до свиданья. Едем, Рауль!
   – Господин граф, я хотел бы…
   – Молчите, молчите; я не из тех, кто вызывает слугу на нескромность.
   Слово «слуга» резнуло слух будущего миллионера Планше, но почтительность и врожденное добродушно взяли верх над оскорбленным тщеславием.
   – Ведь нет ничего нескромного в том, чтобы уведомить вас о следующем: господин д'Артаньян побывал у меня несколько дней назад…
   – Ах, так!
   – И провел здесь немало часов, склонившись над географической картой.
   А вот и та самая карта, о которой я говорю. Пусть она будет доказательством правдивости моих слов, – добавил Планше и отправился за картой, висевшей на одной из стен комнаты.
   И он действительно принес карту Франции, на которой опытный взгляд Атоса обнаружил маршрут, наколотый крошечными булавками; там, где отсутствовала выпавшая булавка, вехой намеченного д'Артаньяном маршрута служила оставшаяся после нее едва заметная дырочка. Следя за булавками и кое-где дырочками, Атос обнаружил, что д'Артаньян поехал на юг, по направлению к Средиземному морю в той его части, где расположен Тулон. Возле Канна следы терялись: здесь не было ни булавок, ни дырочек.
   Несколько минут Атос мучительно думал, стараясь разгадать, зачем мушкетеру понадобилось пускаться в Канн и какие причины заставили его отправиться посмотреть берега Вара.
   Размышления Атоса не привели ни к чему. Его обычная проницательность на этот раз изменила ему. Попытки Рауля разгадать заданную д'Артаньяном загадку имели не больший успех.
   – Не беда, – сказал молодой человек, обращаясь к отцу, который молча указывал ему пальцем маршрут, проложенный д'Артаньяном. – Можно положительно утверждать, что какой-то рок неизменно сталкивает нашу судьбу с судьбой д'Артаньяна. Вот он где-то близ Канна, а вы, граф, провожаете меня, по крайней мере, до Тулона. Будьте спокойны, мы легче найдем его на нашем пути, нежели на этой географической карте.
   Затем, распрощавшись с Планше, распекавшим своих приказчиков и даже кузена Трюшен, своего преемника, граф вместе с сыном отправился к герцогу де Бофору. Выходя из лавки, они увидели фуру, которой предстояло увезти прелестную мадемуазель Трюшен и мешки с золотом господина Планше.
   – Каждый движется к счастью по дороге, которую сам себе выбрал, грустно сказал Рауль.
   – В Фонтенбло! – крикнул Планше своему кучеру.

Глава 11.
ОПИСЬ, СОСТАВЛЯЕМАЯ ГЕРЦОГОМ ДЕ БОФОРОМ

   Разговор с Планше о д'Артаньяне и отъезд Планше из Парижа в деревню были для Атоса и его сына как бы прощанием со столичным шумом и с их былой жизнью. Что оставляли за собой эти люди? Один исчерпал славу прошлого века, другой – все страдание новейшего времени. Очевидно, что ни тому, ни другому нечего было спрашивать со своих современников.
   Оставалось лишь посетить герцога де Бофора, чтобы окончательно условиться об отъезде.
   Парижский дом герцога отличался пышностью и великолепием. Герцог жил на широкую ногу, как жили, по воспоминаниям нескольких доживающих свой век стариков, в расточительное время Генриха III.
   Тогда и впрямь некоторые вельможи были богаче самого короля. Они знали об этом и не лишали себя удовольствия унизить при случае его величество короля. Это была та эгоистическая аристократия, которую Ришелье заставил платить дань кровью, деньгами и почтительными поклонами, короче говоря, принудил к тому, что с тех пор стали называть королевскою службой.
   От Людовика XI, страшного косаря великих мира сего, до Ришелье, сколько семейств снова подняло высоко голову! И сколько семейств склонило головы, чтобы никогда не поднять их больше, от Ришелье до Людовика XIV! Но герцог де Бофор родился принцем, и в его жилах текла такая кровь, которая проливается на эшафоте только по приговору народа.
   Итак, этот принц сохранил привычку жить на широкую ногу. Как оплачивал он расходы на лошадей, бесчисленных слуг и изысканный стол? Никто этого хорошенько не знал, а он – меньше, чем кто-либо. Просто в те времена сыновья королей имели ту привилегию, что никто не отказывал им в кредите, одни из почтительности и преданности, другие в уверенности, что когда-нибудь и счет будет оплачен.
   Атос и Рауль нашли дом герцога в таком же беспорядке и таким же заваленным грудами разных вещей, как дом бакалейщика.
   Герцог тоже составлял опись своего имущества, то есть попросту раздавал друзьям, которые все до одного были его кредиторами, сколько-нибудь ценные вещи. Будучи должен что-то около двух миллионов, что по тем временам было очень большими деньгами, герцог де Бофор рассчитал, что не сможет отправиться в Африку, но имея при себе круглой суммы, и, чтобы добыть эту сумму, он принялся раздавать своим кредиторам оружие, драгоценности, посуду и мебель. Это было и роскошнее и выгодней, чем пустить те же вещи в продажу.
   И в самом деле, как человеку, давшему в свое время в долг десять тысяч ливров, отказаться принять подарок стоимостью в шесть тысяч, подарок, еще более ценный тем, что он исходит от потомка Генриха IV? А унося такой подарок с собой, как отказать в новых десяти тысячах такому щедрому и обаятельному вельможе?
   Так и случилось. У герцога больше не было дома, так как адмиралу, живущему на корабле, дом не нужен У него больше не было коллекций оружия, он ведь находился теперь посреди своих пушек; не было драгоценностей, ибо их могло поглотить море; но зато у него в сундуках было триста или четыреста тысяч экю.
   Везде в доме царило веселое оживление, поддерживаемое людьми, полагавшими, что они грабят герцога.
   Герцог достиг высокого мастерства в искусстве осчастливливать самых несчастных из своих кредиторов. Ко всякому человеку, стесненному в средствах, ко всякому опустевшему кошельку он относился с терпением и пониманием.
   Одним он говорил:
   – Хотел бы я обладать тем, чем обладаете вы; в этом случае я бы подарил вам все, что имею.
   Другие слышали от него:
   – У меня нет ничего, кроме этого серебряного кувшина; он все же стоит ливров пятьсот, возьмите его.
   Любезность – те же наличные деньги, и благодаря ей недостатка в новых кредиторах у герцога никогда не бывало.
   На этот раз он обходился без церемоний; можно было подумать, что тут происходит грабеж: герцог отдавал решительно все. Восточная сказка, повествующая о бедном арабе, уносящем из разграбленного дворца котел, да дне которого он скрыл мешок с золотом, арабе, свободно проходящем среди толпы и не вызывающем ничьей зависти, эта сказка в доме герцога де Бофора сделалась явью.
   Толпы людей опустошили его гардеробные и кладовые.
   Герцог де Бофор кончил тем, что роздал своих лошадей и запасы своего сена. Он осчастливил тридцать человек своей кухонной посудой и утварью, а триста – вином из своих погребов. К тому же все уходили из его дома в уверенности, что поведение герцога легко объяснимо, ибо он рассчитывает на новое состояние, которое добудет в арабских шатрах.
   Разоряя его дворец, всякий повторял себе самому, что король посылает его в Джиджелли, дабы он мог восстановись свое растраченное богатство; что все африканские сокровища будут поровну разделены между адмиралом и королем; что эти богатства скрываются в копях, в которых добывают алмазы и прочие баснословные драгоценные камни. Что же касается золотых и серебряных россыпей в Атласских горах, то эта безделица не заслуживала даже упоминания.