Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Это желание королевы-матери?
   – Приказ.
   – Будем разыскивать господина д'Эрбле.
   – О, мы знаем, где он. Он на Бель-Иле, у господина Фуке.
   – Его схватят.
   – Не считайте, что это так просто, – сказала герцогиня с усмешкой, и не обещайте этого с такой легкостью.
   – Почему же, сударыня?
   – Потому что господин д'Эрбле не из тех, кого можно схватить, когда вздумается.
   – Значит, это мятежник.
   – О господин Кольбер, мы всю жизнь были мятежниками, и, однако, как видите, нас не хватают; больше того, это мы хватаем других.
   Кольбер, смерив старую герцогиню одним из тех злобных взглядов, выражение которых передать невозможно, произнес с твердостью, не лишенной величественности:
   – Прошли те времена, когда подданные добывала для себя герцогства, воюя с королем Франции. Если господин д'Эрбле заговорщик, он кончит на эшафоте. Понравится это его врагам или нет, – для нас безразлично.
   Над словом нас, так странно прозвучавшим в устах Кольбера, герцогиня на минуту задумалась. Она поймала себя на мысли, что ей теперь придется, считаться со словами этого человека.
   И на этот раз Кольбер добился превосходства над нею; желая сохранить его за собой, он спросил:
   – Вы обращаетесь с просьбой, сударыня, арестовать господина д'Эрбле?
   – Я? Я у вас ничего не прошу.
   – Я так подумал. Но раз я ошибся, предоставим всему идти своим чередом. Король еще ничего не сказал. Впрочем, не такая уж крупная дичь этот епископ! Что он королю? Нет, нет, я не стану заниматься подобными мелочами.
   Ненависть герцогини обнаружила себя с полною откровенностью.
   – Он крупная дичь для женщины, – сказала она, – а королева-мать женщина. Если она желает, чтобы господин д'Эрбле был арестован, значит, у нее есть основания к этому. Ко всему, господин д'Эрбле – близкий друг того человека, который вскоре впадет в немилость, не так ли?
   – О, это не имеет никакого значения! Его пощадят, если он не враг короля. Вам это не нравится? И… вы предпочли бы видеть его в тюрьме, скажем в Бастилии?
   – Думаю, что тайна будет надежнее погребена в стенах Бастилии, чем за стенами Бель-Иля.
   – Я поговорю с королем, и он снабдит меня указаниями.
   – А пока вы будете ждать указаний, сударь, ваннский епископ сбежит.
   На его месте я, по крайней море, поступила бы именно так.
   – Сбежит? Но куда? Европа если и не принадлежит Франции, то, во всяком случае, покоряется нашей воле.
   – Он всегда сможет найти убежище. Видно, что вы по осведомлены, с кем имеете дело. Вы не знаете господина д'Эрбле, вы не знали Арамиса. Это один из четырех мушкетеров, которые при покойном короле держали в трепете кардинала Ришелье и во время регентства причинили столько хлопот монсеньеру Мазарини.
   – Но как же он все-таки сделает это, если не располагает своим собственным королевством?
   – Оно есть у него.
   – Королевство у господина д'Эрбле?!
   – Повторяю вам, сударь, если у него будет нужда в королевстве, то он уже обладает им или будет им обладать.
   – Поскольку вы находите столь важным, чтобы этот мятежник не скрылся, уверяю вас, он не скроется.
   – Бель-Иль укреплен, господин Кольбер, и укреплен им самим.
   – Даже если он сам будет оборонять Бель-Иль, Бель-Иль вовсе не неприступен, и если ваннский епископ заперся на Бель-Иле, ну что ж, сударыня, мы осадим остров и схватим епископа.
   – Можете быть уверены, сударь, что готовность, с которой вы беретесь выполнить пожелание королевы-матери, живо тронет ее величество, и вы будете за это по заслугам вознаграждены. Что же мне передать королеве о ваших планах относительно этого человека?
   – Передайте, что, как только он попадет в наши руки, его заточат в крепость, и тайна, которою он владеет, никогда оттуда не выйдет.
   – Превосходно, господин Кольбер, и мы можем сказать, что отныне у нас с вами прочный союз, и я полностью к вашим услугам.
   – Это я, сударыня, готов служить вам во всем, что потребуется. Но шевалье д'Эрбле – испанский шпион, не так ли?
   – Он нечто большее.
   – Тайный посол?
   – Берите повыше…
   – Погодите… Король Филипп Третий весьма набожен. Это… духовник Филиппа Третьего?
   – Еще выше.
   – Черт возьми! – вскричал Кольбер, забывшись до того, что выругался при высокопоставленной даме, при давней подруге королевы-матери, при самой герцогине де Шеврез. – Что же он – генерал иезуитского ордена, что ли?
   – Полагаю, что вы угадали, – ответила герцогиня.
   – Ах, сударыня, значит, этот человек погубит нас всех, если только мы его не погубим. И притом нам следует поторопиться.
   – Я была такого же мнения, сударь, но не решалась высказать его до конца.
   – И нам еще повезло, что он напал на трон, вместо того чтобы напасть на нас, грешных.
   – Но запомните, господин Кольбер: господин д'Эрбле никогда не падает духом, и если его постигла в чем-нибудь неудача, он не успокоится, пока не добьется своего. Если он упустил случай создать покорного себе короля, он рано или поздно создаст другого, и будьте уверены, что первым министром этого короля вы, конечно, не будете.
   Кольбер грозно нахмурил брови.
   – Я полагаю, сударыня, что тюрьма разрешит это дело, и притом таким способом, что мы оба сочтем себя удовлетворенными до конца.
   В ответ на эти слова г-жа де Шеврез усмехнулась.
   – Если б вы знали, – вздохнула она, – сколько раз Арамис выходил из тюрьмы.
   – Но теперь мы сделаем так, что он из нее больше не выйдет.
   – Вы, по-видимому, забыли о том, о чем я только что говорила? Вы позабыли уже, что Арамис – один из четырех непобедимых, которых боялся сам Ришелье? Но в те времена у четырех мушкетеров отсутствовало все то, чем они располагают теперь, – у них не было ни денег, ни опыта.
   Кольбер закусил губу и тихо сказал:
   – Ну что ж, тогда мы откажемся от тюрьмы. Мы найдем убежище, из которого не сумеет выбраться даже этот непобедимый.
   – В добрый час, дорогой союзник! – ответила герцогиня. – Но уже поздно; не пора ли нам возвращаться?
   – Я вернусь тем охотнее, что мне нужно еще приготовиться к отъезду с его величеством королем.
   – В Париж! – крикнула кучеру герцогиня.
   И карета повернула к предместью Сент-Антуан. Итак, во время этой прогулки был заключен союз, обрекавший на смерть последнего друга Фуке, последнего защитника укреплений Бель-Иля, старинного друга Мари Мишон и нового врага герцогини.

Глава 18.
ДВЕ ГАБАРЫ

   Д'Артаньян уехал; Фуке тоже покинул Париж. Он ехал с поразительной скоростью, которая все возрастала и возрастала благодаря нежной заботливости друзей.
   Первое время эта поездка или, правильнее сказать, это бегство было омрачено постоянным страхом перед всеми лошадьми и каретами, появлявшимися позади беглецов. И действительно, было маловероятно, чтобы Людовик XIV, имея намерение схватить свою жертву, позволил им ускользнуть; молодой лев уже постиг искусство охоты; к тому же у него были достаточно ревностные ищейки, на которых он мог вполне положиться.
   Но понемногу опасения этого рода рассеялись; суперинтендант так быстро продвигался вперед, и расстояние между ним и его преследователями, если только они в самом деле существовали, так возросло, что никто уже, очевидно, не мог бы догнать его. Что же касается объяснения его внезапной поездки, то друзья придумали прекрасный ответ на всякий вопрос, который мог бы в связи с нею последовать: разве не едет он в Нант и разве самая скорость, с которой он едет, не свидетельствует о его усердии!
   Он прибыл в Орлеан усталый, но успокоенный. Там он нашел, благодаря заботам посланного им вперед человека, отличную восьмивесельную габару.
   На этих несколько неуклюжих и широких судах в форме гондолы имелась небольшая каюта, находившаяся на палубе и напоминавшая собой рубку, и, кроме нее, еще одно помещение на корме, нечто вроде шалаша или палатки.
   Габары плавали по Луаре между Орлеаном и Лантом, и это путешествие, которое теперь показалось бы томительно долгим, было по тем временам и приятнее и удобнее езды по большим дорогам в каретах с жалкими почтовыми клячами и дурными рессорами. Фуке сел на такую габару, и она тотчас же отчалила. Гребцы, зная, что им досталась честь везти суперинтенданта финансов, старались изо всех сил, так как магическое слово финансы сулило им щедрое вознаграждение, и они хотели получить его по заслугам.
   Габара летела, рассекая воды Луары. Безоблачная погода и один из тех роскошных восходов солнца, которые зажигают багряным заревом окрестности, придавали реке облик ничем не смущаемой безмятежности и покоя.
   Течение и лодка несли Фуке, как крылья уносят птицу; так доплыл он без всяких происшествий де Божанси.
   Суперинтендант надеялся прибыть в Нант раньше кого бы то ни было; там он рассчитывал повидаться с нотаблями и заручиться поддержкой виднейших представителей генеральных штатов; он хотел сделаться необходимым для них, что было нетрудно человеку его дарований, и отсрочить грозящую катастрофу, если ему не удастся совсем отвести ее.
   – В Нанте, – говорил Гурвиль, – вы или мы с вами вместо выведаем, кроме того, намерения ваших врагов: у нас будут наготове лошади, чтобы добраться до непроходимого Пуату, лодка, чтобы добраться до моря, а раз мы будем у моря, недалеко и Бель-Иль, неприступная крепость. К тому же, вы видите, никто не следит за вами и никто вас не преследует.
   Но едва он успел произнести эти слова, как вдалеке за излучиной реки показались мачты большой габары, плывшей так же, как они, вниз по течению. Гребцы лодки, Фуке, увидев эту габару, стали обмениваться удивленными восклицаниями.
   – Что случилось? – спросил Фуке.
   – Дело в том, монсеньер, – ответил хозяин лодки, – что тут и впрямь что-то совершенно невиданное – габара мчится, как ураган.
   Гурвиль вздрогнул и вышел на палубу, чтобы узнать, что же там происходит. Фуке не поднялся с места, но попросил Гурвиля со сдержанной подозрительностью:
   – Посмотрите, в чем дело, дорогой друг.
   Габара только что вышла из-за излучины. Она шли так быстро, что за ней дрожала освещенная солнцем белая борозда – след, оставляемый ею.
   – Так они идут, черт возьми! – повторил хозяин. – Как же они, черт, идут! Должно быть, им здорово платят. Я не думал до этого, что могут быть весла лучше ваших, но вот эти доказывают мне, пожалуй, обратное.
   – Еще бы! – воскликнул один из гребцов. – Их двенадцать, а нас только восемь.
   – Двенадцать! – удивился Гурвиль. – Двенадцати гребцов! Это просто непостижимо!
   Восемь – это было предельное число гребцов на габарах, и даже король довольствовался теми же восемью веслами Такая честь была оказана и суперинтенданту финансов, впрочем, скорее ввиду спешности его поездки, чем для того, чтобы достойно принять его.
   – Что это значит? – сказал Гурвиль, тщетно стараясь разглядеть путешественников под парусиной уже хорошо видной палатки.
   – Основательно же они спешат, – заметил хозяин габары. – Только это никак не король.
   Фуке вздрогнул.
   – Почему вы думаете, что там нет короля? – поинтересовался Гурвиль.
   – Прежде всего потому, что нет белого знамени с лилиями, которое всегда развевается на королевских габарах.
   – И, – добавил Фуке, – потому, что еще вчера король был в Париже.
   Гурвиль бросил на него взгляд, который должен был означать: «Но ведь и вы там были вчера».
   – А из чего видно, что они так уж спешат? – спросил он, чтобы выиграть время.
   – Из того, сударь, – ответил хозяин, – что эти люди должны были выехать гораздо позже, чем мы, а между тем они почти догнали нас.
   – Но кто вам сказал, что они не выехали из Божанси или, быть может, даже Ниора?
   – Ниже Орлеана мы не видели ни одной столь же быстроходной габары.
   Эти люди едут из Орлеана и очень торопятся, сударь.
   Фуке и Гурвиль обменялись взглядами. Хозяин лодки заметил их беспокойство. Гурвиль, чтобы ввести его в заблуждение, как бы походя бросил ему:
   – Это, должно быть, кто-нибудь из наших друзей; он побился об заклад, что догонит нас. Ну что ж, заставим его проиграть пари и не дадим ему одержать верх над нами.
   Хозяин не успел раскрыть рта для ответа, что это решительно невозможно, как Фуке высокомерно произнес:
   – Если кто-нибудь хочет приблизиться к нам, давайте предоставим ему эту возможность.
   – Можно попробовать, монсеньер, – робко вставил хозяин габары. – Эй, вы, пошевеливайтесь!
   – Нет, – приказал Фуке, – напротив, сейчас же остановитесь!
   – Монсеньер, что за безумие! – прошептал Гурвиль.
   – Остановитесь сейчас же! – настойчиво повторил Фуке.
   Восемь весел разом остановились и, сопротивляясь точению, дали габаре обратный ход. Она застыла на месте.
   Двенадцать гребцов на другой габаре сначала не заметили этого маневра первой габары и продолжали сильными рывками продвигать лодку вперед, так что она подошла на расстояние мушкетного выстрела. У Фуке было плохое зрение. Гурвилю мешало солнце, светившее ему прямо в глаза; один лишь хозяин с зоркостью, присущей людям, привыкшим бороться с разбушевавшимися стихиями, отчетливо видел пассажиров соседней габары.
   – Я их хорошо вижу! – воскликнул он. – Их только двое.
   – А я ничего не вижу, – заметил Гурвиль.
   – Скоро и вы их увидите: еще несколько ударов веслами, и между ними и нами останется каких-нибудь двадцать шагов.
   Но предсказанного хозяином не случилось; вторая габара сделала то же, что по приказанию Фуке сделала первая, и, вместо того чтобы приблизиться к мнимым друзьям, резко остановилась посредине реки.
   – Ничего не понимаю! – сказал хозяин.
   – И я, – проговорил следом за ним Гурвиль.
   – Вы так хорошо видите пассажиров этой габары, хозяин, – попросил из своей каюты Фуке, – постарайтесь же, пока мы не удалились от них, описать их наружность.
   – Мне казалось, что их там всего двое; теперь, однако, я вижу лишь одного.
   – Каков он собой?
   – Черноволосый, широкий в плечах человек с короткою шеей.
   В этот момент темное облако закрыло собою солнце. Гурвиль, продолжавший смотреть, прикрыв рукою глаза, увидел то, что искал, и, бросившись с палубы в каюту Фуке, произнес взволнованным голосом:
   – Это Кольбер!
   – Кольбер? – повторил Фуке. – Как странно! Нет, это никак не возможно!
   – А я утверждаю, что это он, и никто иной; и он тоже узнал меня и скрылся в палатке, что на корме. Быть может, король посылает его, чтобы передать нам повеление возвратиться.
   – В таком случае он подошел бы поближе, а не стоял бы неподвижно на месте. Что ему нужно?
   – Он, должно быть, следит за нами.
   – Я не люблю неясностей! – воскликнул Фуке. – Пойдем прямиком на него!
   – О, не делайте этого, монсеньер, не останавливайтесь, молю вас; его габара полна вооруженных людей.
   – Неужели вы думаете, что он арестует меня? Почему же он не делает этого?
   – Монсеньер, я считаю, что идти навстречу чему бы то ни было, даже собственной гибели, значит уронить ваше достоинство.
   – А терпеть, чтобы за тобой следили, как за преступником?
   – Ничто не говорит о том, что за вами следят; немного терпения, монсеньер.
   – Что же нам делать?
   – Больше не останавливаться; вы плывете с такой быстротой исключительно из-за желания выполнить поскорее приказ короля. Придется налечь на весла. Скоро все выяснится.
   – Это верно. Раз они продолжают стоять, поехали! Трогайте!
   По знаку хозяина гребцы снова взялись за весла: подгоняемое дружными усилиями отдохнувших людей судно быстро понеслось по реке. Не успела габара Фуке отойти на сто шагов, как вторая, двенадцативесельная, также тронулась с места. Это состязание длилось весь день; расстояние между судами не уменьшалось и не увеличивалось.
   Под вечер Фуке решил узнать намерения своего преследователя. Он приказал гребцам приблизиться к берегу, как бы затем, чтобы выйти на землю; габара Кольбера повторила маневр и поплыла наперерез к тому же самому берегу.
   Случайно в том месте, в котором Фуке якобы имел намерение высадиться, конюх замка Ланже вел на повода по цветущему прибрежному лугу трех лошадей. Должно быть, люди из двенадцативесельной габары подумали, что Фуке направляется к лошадям, приготовленным для о; о бегства, так как четверо или пятеро человек, вооруженных мушкетами, соскочили на берег.
   Фуке, довольный тем, что принудил врага к демонстрации, принял это, как говорится, к сведению и велел продолжать плавание. Люди Кольбера возвратились на спое судно, и состязание между двумя габарами возобновилось с новым упорством.
   Видя происходящее, Фуке почувствовал, что опасность совсем ужо нависла над ним, и он едва слышно сказал пророческим тоном:
   – Ну, Гурвиль, не говорил ли я за нашим последним ужином, не говорил ли я, что я накануне гибели?
   – О, монсеньер!
   – Эти два судна, следующие одно за другим и так упорно соревнующиеся друг с другом, как если бы Кольбер и я оспаривали между собой приз на гонках, не олицетворяют ли они две наши судьбы, и не думаешь ли ты, мой добрый Гурвиль, что одного из нас в Нанте ожидается крушение?
   – Исход этой гонки, – возразил Гурвиль, – все же остается неясным; вы предстанете перед генеральными штатами, вы воочию покажете всем, что вы такое; ваше красноречие и ваши таланты послужат вам мечом и щитом, и вы сможете защищаться, а быть может, и победить. Бретонцы вас совершенно не знают; но пусть они познакомятся с вами, и ваша сторона возьмет верх. О, Кольберу нужно быть начеку, его габара может опрокинуться так же легко, как наша! Обе они несутся с исключительной быстротой; его, правда, немного быстрее, чем ваша; посмотрим, какая из них первой встретит крушение.
   Фуке, взяв руку Гурвиля в свою, произнес:
   – Друг мой, все уже заранее предрешено; вспомним пословицу: «Кто первое, тот и правее». Впрочем, Кольбер, надо думать, не имеет желания обогнать меня. Он человек в высшей степени осторожный, этот Кольбер.
   Он оказался прав. Обе габары шли до самого Нанта, наблюдая одна за другой. Когда лодка Фуке подходила к пристани, Гурвиль все еще продолжал надеяться, что ему удастся тотчас же найти в Нанте убежище для Фуке и подготовить подставы на случай, если придется бежать.
   Но у самого причала второе судно нагнало, и Кольбер, сойдя на берег, подошел к Фуке и поклонился ему с величайшим почтением. Этот поклон был настолько приметным и изъявления почтения настолько подчеркнуто, что вокруг них на набережной сразу же собралась толпа.
   Фуке полностью сохранял власть над собой; он понимал, что и в последние минуты его величия у него есть обязанности по отношению к себе самому и что ему по подобает забыть о своем достоинстве. Он считал, что если ему суждено упасть, то он должен упасть с такой высоты, чтобы его падение раздавило хоть кого-нибудь из врагов. Если рядом с ним г-н Кольбер, тем хуже для г-на Кольбера.
   Подойдя к нему, суперинтендант спросил, презрительно сощурив глаза:
   – Так это вы, господин Кольбер?
   – Чтобы приветствовать вас, монсеньер.
   – Вы были в этой габаре?
   И он указал на пресловутое двенадцативесельное речное судно.
   – Да, монсеньер.
   – С двенадцатью гребцами? Какая роскошь, господин Кольбер. Некоторое время я склонен был думать, что эта королева-мать или сам король.
   – Монсеньер… – пробормотал Кольбер, лицо которого покрылось густой краской.
   – Это путешествие недешево обойдется тем, кто за него платит, господин интендант, – продолжал Фуке. – Но в конце концов вы здесь, и это важнее всего. Вы видите, впрочем, что, несмотря на то что у меня было только восемь гребцов, я все же прибыл чуть раньше.
   И он повернулся к нему спиной, оставив его в сомнении, заметила ли первая габара все увертки второй или нет. По крайней мере, он не доставил Кольберу удовлетворения, какое мог бы доставить, если бы показал, что боится его.
   Кольбер, на которого было вылито столько презрения, тем не менее не смутился.
   – Я прибыл несколько позже, чем вы, монсеньер, – продолжал он, – потому что останавливался всякий раз, как вы останавливались.
   – Почему же, господин Кольбер? – воскликнул Фуко, разгневанный такой дерзостью. – Почему же, ведь у вас было больше людей, почему вы не догнали и не перегнали меня?
   – Из почтительности, – сказал интендант и поклонился до самой земли.
   Фуке сел в карету, которую неизвестно как и почему ему выслал город, и направился в нантскую ратушу в сопровождении большой толпы, уже несколько дней волновавшейся в ожидании открытия штатов. Как только Фуке устроился в ратуше, Гурвиль вышел в город с намерением приготовить лошадей по дороге в Пуатье и Ванн и лодку в Пембефе. Он вложил в эти приготовления столько старания и благородства и окружил их такой непроницаемой тайной, что никогда Фуке, мучимый приступом лихорадки, не был так близок к спасению, как в эти чаек, и ему помешал лишь великий разрушитель человеческих планов – случай.
   Ночью по городу распространился слух, будто король едет на почтовых лошадях, и притом очень быстро, и прибудет уже через десять или двенадцать часов. Собравшиеся в ожидании короля народ приветствовал громкими криками мушкетеров, только что прибывших со своим командиром г-ном д'Артаньяном и расставленных на всех постах в качестве почетного караула.
   Будучи человеком отменно учтивым, д'Артаньян около десяти часов утра явился к Фуке, чтобы засвидетельствовать суперинтенданту свое почтение.
   Хотя министр страдал от приступа лихорадки и был весь в поту, он все же пожелал принять д'Артаньяна, который был очарован этой оказанной ему честью, как увидит читатель, ознакомившись с разговором, который произошел между ними.

Глава 19.
ДРУЖЕСКИЕ СОВЕТЫ

   Подойдя к кровати, где лежал измученный лихорадкой Фуке, д'Артаньян увидел человека, цепляющегося за уходящую жизнь и старательно оберегающего тонкую ткань бытия, такую непрочную и чувствительную к ударам и острым углам этого мира. Заметив д'Артаньяна в дверях, суперинтендант сердечно приветствовал его.
   – Здравствуйте, монсеньер, – ответил д'Артаньян. – Как изволите себя чувствовать после поездки?
   – Довольно хорошо, благодарю вас.
   – А как лихорадка?
   – Довольно плохо. Как видите, я беспрерывно пью. Сейчас же по прибытии в Нант я наложил на местное население контрибуцию в виде травяного отвара.
   – Прежде всего надо выспаться, монсеньер.
   – Черт возьми, дорогой господин д'Артаньян, я охотно поспал бы…
   – Кто же мешает?
   – Прежде всего вы, капитан.
   – Я! Ах, монсеньер!..
   – Разумеется. Или, быть может, и в Нанте вы являетесь ко мне так же, как явились в Париже, не по повелению короля?
   – Ради бога, оставьте, монсеньер, короля в покое! В тот день, когда я приду по повелению короля для того, о чем вы сейчас говорите, обещаю не заставлять вас томиться в догадках. Я положу руку на шпагу, как полагается по артикулу, и скажу вам самым торжественным током: «Монсеньер, именем короля арестую вас!»
   Фуке против воли вздрогнул: до того голос темпераментного гасконца был естествен и могуч. Инсценировка события была почти столь же страшна, как само событие.
   – Вы обещаете быть по отношению ко мне до такой степени искренним?
   – Моя честь порукою! Но поверьте, мы еще далеки от этого.
   – Почему вы так считаете, господин д'Артаньян? Что до меня, то я думаю совершенно обратное.
   – Я ни о чем подобном не слышал.
   – Что вы, что вы! – произнес Фуке.
   – Да нет же, вы очень приятный человек, несмотря на треплющую вас лихорадку. И король не может, не должен позволить, чтобы ему помешали испытывать к вам чувство глубокой любви.
   Фуке поморщился:
   – А господин Кольбер тоже любит меня, и так же, как вы говорите?
   – Я но говорю о господине Кольбере. Это – человек исключительный. Он вас не любит – возможно; но, черт возьми, белка может спастись от ужа, пожелай она этого.
   – Честное слово, вы разговариваете со мною как друг, и, клянусь жизнью, я никогда не встречал человека вашего ума и вашего сердца!
   – Вы слишком добры. И вы ждали сегодняшнею утра, чтобы удостоить меня таким комплиментом?
   – До чего же мы бываем слепы! – пробормотал Фуке.
   – Ваш голос становится хриплым. Выпойте, монсеньер, выпейте.
   И он с искренним дружелюбием протянул ему чашку с отваром; Фуке принял ее у него из рук и поблагодарив ласковою улыбкой.
   – Такие вещи случаются только со мной, – сказал мушкетер. – Я провел у вас на глазах долгие десять лет, и притом это были те годы, когда вы ворочали грудами золота. Вы выплачивали по четыре миллиона в год одних пенсий и никогда не замечали меня. И вот теперь вы обнаруживаете, что я существую на свете, обнаруживаете это в момент…
   – Моего падения, – перебил Фуке. – Это верно, дорогой господин д'Артаньян.
   – Я не говорю этого.
   – Но вы так думаете, и это важнее. Если я паду, верьте мне, не пройдет ни одного дня, чтобы я не бился головой о стену и не твердил себе по много раз на день: «Безумец, безумец! Слепое ничтожество! У тебя под рукой был господин д'Артаньян, и ты не воспользовался его дружбой! И ты не обогатил его!»
   – Вы преувеличиваете мои достоинства, и я в восторге от вас.
   – Вот еще один человек, который не придерживается мнения господина Кольбера.
   – Дался же вам этот Кольбер! Это похуже, чем приступы лихорадки.