Свирский Григорий. Прорыв

Залезайте туда, наверх! Вот там все сокровища и лежат! Все, что ищете!
Прыщеватый гебист принес табуретку, влез на нее, достал одно колено
трубы, из которого на него посыпалась сажа. Буркнул сердито: -- Не буду тут
искать!
-- Что вы за следователь?! -- не унималась Нонка. -- Там деревянные
планки. Между планками можно схоронить целый склад нелегальщины.
Гебист пихнул ладонью "буржуйку", сажа посыпалась гуще. -- Тут я искать
не буду! -- раздраженно воскликнул гебист, сплевывая сажу и вытирая черные
губы тыльной стороной ладони. Спрыгнул с грохотом на пол.
-- Бессмысленный обыск! -- возмущенно заключила Нонка. -- Лучше б
сидели дома.
...Они ушли с рассветом, записав в протоколе все, что требовал Наум.
Перечислив все статьи Уголовно-процессуального кодекса, которые были
нарушены...
Васька-Уриель спрыгнул со своего сторожевого поста, и Нонка и Дина,
выскочившая из-за ширмы, стали тискать и целовать его в распушенные
буденновские усы. А Наум переглянулся с Сашей-пчеловодом. Потрогал свои
большие веснущатые уши. Они горели. Землетрясение началось, это ясно!
Москвичей трясут всех подряд. Но они не в эпицентре, это тоже ясно! Кто-то
отвел от них удар. Спас, если говорить по-честному. Потому обыск скорее для
проформы. На счетчик даже не взглянули.
В шесть утра Наум позвонил отцу, затем Володе Слепаку. -- "Что
стряслось?"

7. ИЩЕМ ТОЧКУ ОПОРЫ...

Это он узнал лишь на следующий день. В Ленинграде, на аэродроме
"Смольный", группа евреев пыталась захватить самолет ...
-- Идиоты! -- вскричал Наум, кружа по комнате и отшвыривая пинком все,
что попадалось под ноги. -- Теперь этот жидоморТолстиков1 наденет красный
фартук, возьмет топор и... покажет миру отрубленную еврейскую голову. Это
конец движению... -- Чувство беспомощности и личной вины не давало ему
сосредоточиться на чем-либо ином. Он слышал краем уха: рижане почти полтора
года жевали эту сладкую жвачку -- захватить самолет и улететь...
Наверное, десятки ребят в разных городах "отжевали" ее, как чуингам,
она обросла подробностями и даже кодовым названием -- "СВАДЬБА ". Запросили
Израиль, -- он, как известно, "Свадьбу" не одобрил, но -- что одобрял
Израиль?!
Когда в России о секрете известно двоим, это уже опасно. Если трое --
это уже не секрет...Догадайся Наум, что в Риге надежда на "Свадьбу" еще
теплится, он бы лег на рельсы перед поездом "Рига-- Ленинград", который вез
заговорщиков.
Евреи -- народ умный, но каждый тысячный -- это такой идиот, который
может быть рожден только избранным народом...
-- "Свадьба тысячных", ты могла себе это представить?! -- не мог
успокоиться Наум, глядя на посеревшее лицо Нонки. Нонка впервые за много лет
забыла покрасить губы. Она повторяла, как сомнамбула:
-- Теперь всех пересажают! Всех пересажают!.
В ситуациях безнадежных у Наума неизменно "прорезался" висельный юмор;
это он знал еще по войне. Усмехнувшись вдруг краем губ, он заметил жене:
-- Зато, наконец, снимут с полатей твою "буржуйку"! -- В бездействии он
находиться не мог. Прежде всего, надо было передать Дову, что евреи "горят".
Начнется новое "Дело Бейлиса"...
Позвонил приятель, сообщил, что у него есть "трамвай" на завтра. Не
хочет ли Наум...
-- Хочу! -- прервал его Наум. -- Жди меня!
Он быстро написал записку, сложил ее, как складывал свои письма с
фронта, треугольником, и выскочил из дому. Смеркалось. Оглядевшись, Наум
заметил метрах в пятидесяти черную "Волгу". Когда он перебегал улицу, мотор
ее завелся, фары зажглись, и она прыгнула вперед.
Наум бросился в проходной двор. Из машины вывалилось несколько человек.
Они помчались за Наумом, приближаясь, как пушечные ядра, от которых не
уйдешь. Наум метнулся в сторону, там был глухой забор, метра три высотой.
Ожгла мысль (раньше никогда не приходила), что ему, Науму, сорок восемь и со
времен войны он даже на турнике ни разу не подтягивался. Наум ухватился за
края, порвав кожу на пальцах, занозив ладони, едва подтянулся до подбородка,
подергался бессильно. Но тут услышал за спиной топот, выжал себя правой
рукой до груди (откуда силы взялись) и перевалил тело через забор. Шмякнулся
в крапиву. Лежа в крапиве, он слышал топот и ругань заметавшихся людей.
Единственное спасение -- назад. Слава Богу, эти проходные дворы были дворами
его детства. Минута, две, и он через задний ход вбежал домой, где Нонка
красила губы и ресницы. Жизнь продолжалась.
У него не было сил даже ее обругать. Отдышавшись, он поглядел на жену
внимательно.
-- Нонка, где моя шляпа, которую я купил в день Победы? -- Часа через
два, напялив на глаза порыжелую шляпу, которую он купил сразу после войны и
не надевал ни разу, перекинув зачем-- то через руку осеннее пальто, схватив
в коридоре сломанный зонтик, он выбрел в темноту. Медленно, хромая и
опираясь на зонтик, как на трость, пересек улицу. Хромал он напрасно Машины
не было. Во всяком случае, никто его не освещал. Он попетлял, стараясь не
шуршать, по проходным дворам, потом швырнул зонтик через забор,
за ним -- победную "кобеднешнюю" шляпу и, выскочив на другую улицу,
остановил такси.
Сколько он будет жить, такси это не забудет. За рулем сидела молодая
женщина. А на заднем сиденье лежал ребенок, аккуратно запеленутый,
перевязанный голубой ленточкой, как из роддома. Наум
спросил удивленно, почему она ездит с ребенком. Она вздохнула, а потом
нехотя (все любопытствуют!) рассказала. Оказалось, одинокая мать. Ребенка
оставить не с кем. И негде, главное. И поэтому она работает ночью и возит
ребенка с собой. -- Прижила! Куда денешься!
-- У меня то же самое! -- вырвалось у него горестно. -- Тоже прижил
ребенка. Ношусь с ним, как дурак с писаной торбой. И никуда не денешься...

-- Так ведь родное детище! -- Женщина за рулем стала утешать его. --
Терпи, голубок!
-- В том-то и дело, что родное... -- Наум вздохнул.
"Трамвай", бизнесмен из Чикаго, боялся дико. Глаза вылупил, точно его
тащили на эшафот. В конце концов Наум приклеил ему свой листок прямо под
причинное место и просил передать господину Текоа,
представителю Израиля в ООН. А копию выслать брату в Израиль по
адресу...
Назавтра, только надел рабочий халат, взял в руки карандаш, как
заявился Яша, брательник. Сел рядом повздыхал, тихоня, "красна девица".
Наконец, сказал вполголоса: -- Старик! Если что, Динку твою возьмем к
себе... -- Потряс брата за плечо, ушел сутулясь.
Едва начался перерыв, Наум скинул халат и примчался домой. Бросив Нонке
странную фразу: 'Трамвай трамваем...", снял с рычажка телефонную трубку,
набрал "международную" и попросил дать ему Иерусалим.
Этого раньше никогда не бывало -- ему не захотели дать Иерусалима.
Телефонистка сказала, что не знает, где он находится.
-- А Лондон вы знаете где?! -- зарычал Наум. -- Соедините меня с
Лондоном "коллект". -- И дал телефон Дэвида Флойда из газеты "Санди
телеграф". До этого он ни разу не связывался с ним, знал только, по
сообщению Дова, что Дэвид Флойд -- не "левый". И знает русский язык. Быстро
передал Дэвиду Флойду о том, что произошло в Ленинграде. Сам факт Дэвиду
Флойду был известен. О мотивах несостоявшегося захвата услышал впервые.
-- Я хотел бы быть в курсе вашей личной судьбы, -- прозвучал из Лондона
суховатый голос.
-- В свете того, во что выльется будущий процесс, моя судьба никакого
значения не имеет.
-- По натуре вы пессимист, Наум?
-- Я известный Оптимистенко, господин Дэвид Флойд. До свидания!
Заснуть в эту ночь он не мог. Ворочался с боку на бок. Вставал. Но
оказалось, не спит и жена.
-- Муха, -- наконец, решилась она. -- Зачем нам Израиль?
-- Что-о?
-- Там, наверное, даже грибов нет!
Наум стремительно сел, обхватив руками ноги в полотняных кальсонах со
штрипками.
-- Как так грибов нет? Спросим у Дова... Если грибов нет, тебе
действительно, ехать незачем...
-- А ты?
-- Я поеду один. Или женюсь на Геуле.
-- На Ге-у-ле? -- Нонка приподняла завитую, в белых пластмассовых
"бигуди" голову над подушкой. -- Геула -- солдат в юбке. Фельдфебель--
парашютист. Ты ляжешь в кровать с фельдфебелем? -- Упала на подушку и вдруг
заплакала горько: -- Муха, я злая нехорошая женщина!.. -- Наум обнял жену.--
Успокойся. В Израиле есть грибы... Боишься? -- спросил он, когда жена
приткнулась к его груди вспотевшим лбом.
-- Хорошенькое дело! Ты что, не знаешь, где мы живем? Один такой
самолетик, и евреи поедут по сталинскому маршруту. А то и далее...
Предвиденье Нонки, казалось, начало подтверждаться. Однажды утром
зазвенела междугородняя. Науму со сна показалось, на него наезжает, сшибая,
черная "Волга". Он схватил трубку, вытирая рукавом пижамы взмокшее лицо.
Вызывала Рига. В телефоне послышался тихий девичий голосок. -- Говорит Рут
Александрович*!.. У нас в гостях Марик Шмон ! Собирается к вам...
В квартире Наума ванна была с газовой колонкой. Вскоре она стала черной
от сажи. А бумаг не убавлялось. На другой день из квартиры Наума начал
просачиваться на лестницу дым, и кто-то вызвал пожарных.
-- У вас горит?! -- взмокший пожарник в черной каске всунул голову в
коридор. -- Нет ?
-- Мы горим без дыма!
-- Тьфу! -- пожарник помчался дальше.
Утром Наума вызвали в ОВИР. В ОВИРе было пусто, как в сарае. Давненько
такого не видали...
-- А вы, случайно, не раздумали ехать? -- спросил его затурканный и
незлой капитан МВД Золотухин, армейский щеголь, которого евреи называли
"Золотухес"... Нет? Странно! А многие, знаете, передумали... Я бы,
признаться, при вашей зарплате... И квартира у вас своя... Он взглянул на
Наума в нерешительности: сказать или нет, чтоб забирал свои бумаги и бежал,
куда глаза глядят? Приближается такая туча! Мало ваших резали, что ли?!
Наум понимал его безмолвные предупреждения и знал, почему "золотухес"
говорит с ним доверительно, как со своим. Тот прочитал в анкете Наума, что
Наум когда-то чинил в судебной экспертизе Московского уголовного розыска
приборы. Числился там на подставке. А коль работал, пусть недолго, в системе
МВД, значит, человек свой. А своему надо пособить... Очень хотел помочь
Золотухин этому длинному лысоватому инженеру со смешинкой в глазах, да не
решился. Сказал только, вынув расческу и подправив ею свой и без того
безукоризненный пробор:
-- Вот, знаете, две загадки мучают меня. Снежный человек и евреи. Наука
бессильна объяснить... Что? Новая характеристика нужна с места работы?
Зачем?.. Мы, знаете, МВД, а не КГБ. Могу сказать вам по величайшему секрету:
мы не ведаем ни хрена...
В "треугольнике" Электролампового завода с Наумом говорили, как на
следствии: -- Гур Наум Иосифович, по национальности еврей, 1922 года
рождения, ранее не судим... давно ли вы хотите ехать в Израиль?
-- С детства! Это голубая мечта всей моей жизни!
-- Допустим... Но хочет ли ехать ваша жена?
-- Моя жена поедет со мной хоть в Гану, хоть в Уганду!
На другой день вызвали Нонну.
-- Садитесь... Куда вы собираетесь ехать? Не поняли мы -- в Уганду,
Гану или еще куда?
-- Я никуда не собираюсь! -- выпалила испуганная Нонка.
-- Ага! Значит, ваш муж нас дезинформирует... -- И со всех сторон в три
голоса: -- Он вас принуждает ехать?!
Но Нонка уже справилась с собой. -- А что вы вмешиваетесь в наши
семейные дела? Может, я хочу поглядеть крокодилов в Уганде! В России
крокодилов нет!..
-- Ну-ну, -- раздраженно произнесли из угла, где стояло в пыльном
клеенчатом чехле переходящее знамя ЦК партии, врученное лучшему заводу. --
Уезжайте к своим крокодилам. Но вашего ребенка мы заберем. По суду. Не дадим
его губить.
Нонку точно подбросило со стула. Об этом давно думала с ужасом. От них
всего можно ожидать. Сказала, как по писаному: -- При попытке воздействия на
моего ребенка я немедленно обращусь в ООН! Человеколюбы! Не стыдно вам?.. --
И ушла, вся в красных пятнах.
Но ночь приносит свои сомнения. Все те же. -- Муха, у тебя на войне
была жуткая профессия. Жечь танки. Но тогда ты таскал за собой... эту... как
ее звали?.. "Сороконожка", то есть "сорокопятка...", о которой ты писал, как
о возлюбленной. Но сейчас ты с голыми руками... Муха, да проснись ты!.. Это
же безумие -- кидаться на танк с голыми руками... Ну, я, ладно, а Дина?.. Ее
же упрячут в "детприемник". Как когда-то Яшу с Сергуней... Ну, скажи мне,
кто заставляет тебя биться головой о железную стенку?
-- Манефа! -- ответил сквозь дрему Наум. Он проснулся от тарахтения
будильника и сразу вспомнил ночной разговор с женой. Манефа!
Спасибо Манефе, он давно перестал быть чучелом с тремя орденами
"Славы", "солдатскими Георгиями", как их называла армейская многотиражка.
Услужила бабеха!
Это было сразу после войны. Вернулся из армии отец. Почти тогда же
отпустили домой и его, Наума. В руке осколки остались, а так целый...В
институте, куда его приняли, как фронтовика, вне конкурса, семинары по
марксизму-ленинизму вела Манефа Ивановна Горбунова, дама в теле и с орденом
"Знак Почета". Однажды она спросила Наума на занятии, как он относится к
Канту. Наум ответил, что он к Канту никак не относится, так как Канта не
читал. Манефа Ивановна подняла в удивлении свои пшеничные брови. -- Но вы же
читали, что говорил Ленин о Канте? -- воскликнула она, готовясь, видно,
распушить ленивца, который не заглянул в Ленина.
Наум, сидевший на задней скамье, привстал и произнес неслыханное:
-- Но вы спрашиваете мое мнение, а не мнение Ленина.
Манефа онемела и вдруг завопила на всю аудиторию: -- Троцкист!
Как он не вылетел из института?! Ордена помогли, а то бы загремел.
Да, скорее всего, не пьяный уличный антисемитизм, даже не погромная
блевотина "Правды" о космополитах, а именно это столкновение Наума Гура, по
складу ума -- логика, исследователя, с принципиально алогичной системой
мышления потрясло его до основания. Тем более, что Манефу поддержали и вся
кафедра марксизма-ленинизма, и ректорат, влепивший студенту Гуру "строгача".
Через два года арестовали отца, затем Дова. Было о чем поразмышлять...
Нет, никуда он уезжать не собирался, ни в Польшу, ни тем более в Палестину.
Чего он там потерял, "под знойным небом Палестины-- Аргентины"? Жалко было
Гулю до слез, когда ее взяли. Да и Дова, загремевшего вторично. Душа
болела...Боль эта ощущалась им физически остро, как некогда рана от
снарядного осколка, и нашла выход неожиданный.
Было это в 1964 году. Только что увели Дова. Старик-- сосед, мужской и
дамский портной Менахем, единственный верующий еврей на их улице, узнал, что
в Москву на международную Олимпиаду прибыли израильские спортсмены. Старик
отправился на стадион в семь утра. Не терпелось увидеть своими глазами
израильский флаг. Вернулся он огорченный, сообщил Науму: -- Флаг есть, и
флага нет.
-- Как это может быть?
-- Что вы, Наум Иосифович, их не знаете? Они-таки все могут. Палка
есть, а полотнища нет. Оно навернуто на палку. И очень даже тщательно.
-- Так, может быть, ветер?
-- Все может быть, но почему только для израильского флага ветер, а для
других нет...
Наум не утерпел, поехал на другое утро на Олимпиаду, попал на баскетбол
"чехи-- итальянцы", посидел на сырых от дождя скамьях среди шепчущихся
стариков-евреев, которые все почему-то болели за чехов. Случайный сосед с
ухоженной, как у Карла Маркса, бородой объяснил доверительно, что если чехи
выиграют, то итальянцы выпадают из финала. И тогда на второе место выйдут
израильтяне.
Наум захохотал -закашлялся от смеха и, поглядев на бородатых библейских
старцев, которые нервничали, кричали, -- все, как один, "болели" за чехов --
почувствовал себя вдруг уютно, среди своих. Он тоже теперь был не против
того, чтобы выиграли израильтяне.
После игр он тщетно пытался отыскать на стоянке автобус с
израильтянами. Наконец, услышал ивритскую песню. Кинулся к ней. У взмокших
спортсменов были настороженные глаза. Они тянули протяжно "Наги-ила
Ха-ва..." и хлопали в такт мелодии, набиравшей темп...
-- Это они? -- спросил он пустоглазого, нервно дергающегося джентльмена
в штатском, который не сводил глаз с голубого автобуса с черноголовыми
парнями. -- Израильтяне? -- Не знаю! -- он снова дернулся и поглядел на
Наума в страхе.
"Боятся, -- впервые понял Наум. -- Бо-ят-ся!.. Постреляли жидков в
охотку. Михоэлса сбили грузовиком. Отца, как еврейского поэта, под корень...
Разве только отца?! Все уж забывать начали, а они-- то помнят! Каждый
расстрел "документировали"... Собственной тени боятся!,. Значит, Дов не
безумец! Отец -- не безумец!.. Нужна только точка опоры. Как Архимеду. Точку
опоры найти. Вычислить..."
Это был поворотный день в его жизни, о котором не знал никто. Даже
Нонка, которую "высшие материи" не очень волновали. Но, как сказано в
Библии, "вначале было Слово". Слово Манефы Ивановны, да продлит Бог дни ее
бездумной жизни.
Наум поглядел на вздремнувшую жену, которая от волнения осунулась;
теперь у нее было не лицо, а лик, как у Мадонны. Удлиненно-- желтоватый лик
с неотмытой на запалой щеке краской. Ресницы длинные и рыжие. Когда ресницы
вздрогнули, Наум спросил тихо, прижав свою жесткую ладонь к теплой щеке
жены: -- Красуха! Ты хочешь жить в стране, где тебя спрашивают о сокровенных
мыслях, подразумевая под этим, что думают за тебя другие? А?.. Где
"сокровенные мысли" вводят в тебя при помощи клизмы?.. -- Что тебе
разогреть: котлеты или гречку с молоком? -- вместо ответа спросила Нонка,
сбрасывая босые ноги на пол... -- Слушай, а Динку они действительно не могут
отобрать?..
Лето было жарким и душным. Асфальт плавился, идешь -- подошвы
прилипают. Вонь асфальтовая хуже бензиновой; возле завода стелили мостовую,
несет жаром, курится, как преисподняя. Дьявольское наваждение, а не лето.
Наум ходил распаренный, потный, дышал открытым ртом. Казалось, духотища и
нагоняет страх.
В один из таких раскаленно - тревожных дней принесли письмо от Чалидзе,
-- в защиту генерала Григоренко, которому грозила "психушка". От Чалидзе,
того самого? Наум расписался, не задумываясь, и попросил оставить листок на
сутки, чтобы обойти всех Гуров. Отец и Гуля подписали сразу. Мать пожала
плечами: "Моя подпись что-нибудь значит? Захотят убить -- убьют". Но
закорючку поставила. Яша вздохнул печально: "Погонят меня" И вывел
отчетливо: Гур-Каган, хирург... Адрес...
Труднее всех было поймать Сергуню. Он читал лекции в двух институтах, а
после работы пропадал в бассейне "Москва", -- сбрасывал вес... После обысков
в доме отца и Наума он заявился к отцу и сказал, глядя под ноги, что если
вся семья трогается, то придется и ему". На Руси родственники за границей --
камень на шее. Будь ты хоть семи пядей во лбу, утопят, как собаку". И тут же
поехал к парню, о котором шли слухи, что у него постоянная связь с
Израилем... Наум, услыхав о Сергунином визите, хмыкнул добродушно: -- За
Гулей, как нитка за иголкой.
Лия прервала сына с несвойственной ей резкостью: -- Нема, над
несчастьем не смеются! Ты понял меня? Чтоб я этого не слышала!
Наум поймал Сергуню у выхода из бассейна. Нет, конечно, он не вырос, не
раздался в плечах. Такой же шмендрик. Но походка уже не пингвинья. Шагает
размашисто, на ходу вытирая полотенцем волосы цвета соломы, бородку. Науму
обрадовался. -- ...Как дела? Кручусь! Вчера зам. зав. кафедрой политэкономии
-- дурак с шестимесячной завивкой -- спрашивает меня при всем честном
народе, не чувствую ли я ответственности за то, что произошло в Ленинграде.
Это все, сказал, ваша нация творит. Волна дерьма поднимается. Еще месяц--
другой, и жди девятый вал. Что ж, я готов! От собственной тени не уйдешь!
-- Ну, коль готов... -- и Наум протянул ему папочку, в которой лежало
письмо в защиту Григоренко. Сергуня сел на каменную ступеньку, внимательно
прочел и -- ставить подпись отказался. Наотрез!
-- Жалкий трус! -- вырвалось у Наума. -- Тебе все хаханьки, а как до
дела!.. -- У Сергуни на лице и мускул не дрогнул. -- Ты будешь, как всегда,
кипеть-булькать или Наума интересует мое мнение?
-- Ты его уже высказал!.. Нет?.. Пожалуйста, слушаю! -- Наум присел
рядом, на каменную ступеньку. Сергуня свернул полотенце, вложил в желтый
портфель из крокодильей кожи, произнес твердо, как давно решенное:
-- Наше дело ясное. Мы хотим уехать. Нам незачем влезать во внутренние
дела России. Она уже за кормой. Все!
Губы Наума выпятились в иронично-презрительной складке, и Сергуня
продолжал неохотно: -- Жаботинский сказал, что еврейская...
-- Раньше Лениным срам прикрывал, как листиком, теперь Жаботинским...
Выучился на свою голову!
Сергуня относился к ироническим "всплескам" Наума снисходительно: Наум
-- это Наум!.. Он продолжал, как обычно на лекции, -- с того слова, на
котором перебили: -- ...еврейская кровь не должна быть смазочным маслом на
колесах русской революции.
-- Не спорю!.. Но вот мы рассылаем десятки писем. Я инженер. У меня нет
юридической подготовки; возможно, нет даже юридического мышления. Одни
потуги... А я приношу людям бумаги. Подпишите! Они и так рискуют, ставят
себя под удар. Могу я допустить, чтобы из-- за моего незнания, запальчивости
или неаккуратности были жертвы? Нет. Что я делаю? Алеф! -- Наум загнул
палец. -- Я иду в Сахаровский комитет. Через чьи руки прошло письмо 39-- ти,
ты знаешь!.. Сейчас наша бумага о "самолетчиках" у него, Андрея Дмитриевича.
Они идут нам на помощь, а мы?.. "В тумане скрылась милая Одесса..."
Сергуня разрубил воздух ребром ладони. -- Это эмоции! Есть ли
что-нибудь принципиальное, что нас объединяет? Демократов и сионистов.
Сформируй мне. Точно. Это для меня важно. Я хочу понять!
Наум подумал, склонив голову набок, -- так он думал над листом ватмана.
Наконец, он произнес негромко: -- Нас объединяет... м-м-м... стремление
оставаться порядочным человеком в условиях насаждаемого аморализма... --
Наум поднялся с камня, отряхнулся. Сергуня вскочил, взял Наума под руку,
отвел в сторонку:
-- Наум, ты знаешь, я не трус. Это признал даже начальник читинского
лагеря, где сидела Геула, с которым я вступал в разные словопрения. Я не
хочу также выглядеть в твоих глазах скотиной, но вот что.. -- Понизив голос,
он рассказал, что вскоре после "самолетного безумия" был спор такой же,
какой они ведут сейчас. С одной стороны, отец и Володя Слепак, которых
пригласили стать членами Сахаровского комитета. С другой стороны, я и... --
Сергуня назвал фамилий десять. -- Ты был в Одессе, отвозил учебники "Элеф
Милим", поэтому не в курсе. Мы запросили Министерство иностранных дел
Израиля. Это ведь не просто -- отвернуться от академика Сахарова, мол, не
треба... Какой ответ пришел, знаешь?.. Никаких контактов с демократическим
движением. Ответ специального представителя Правительства Израиля Шауль
бей... бен... забыл, чей "бен"... Прислали туриста, специально по этому
вопросу.
-- А у Манефы Иванны ты не спрашивал?! -- вырвалось у Наума. -- А то
спроси у Манефы!
-- Наум, -- с грустью сказал Сергуня. -- У тебя действительно нет
юридического мышления. Мы -- не анархисты времен Бакунина, отвергающие все
правительства сразу. Письмо -- это показуха. Паблисити! А мы заняты делом,
которое, как тебе известно, творится не на виду... Есть мнение государства
Израиль... Надо прибиться к какому-- то берегу. Их два. Выбирай. Иначе
будешь болтаться, извини меня, как цветок в проруби... -- И ушел, шагая
крупно, уверенным шагом, вминая асфальт, на котором оставались следы его
дорогих итальянских сандалей.
Расстроенный Наум приехал ко мне на Аэропортовскую улицу за подписью. Я
подписал письмо, позвонил друзьям, которые жили здесь же, в кооперативных
домах "Московский писатель"; одни литераторы называли эти дома "голубым
гетто", другие -- писательским гадючником. К одному из приятелей заглянул
Юра Домбровский.* Еще одна подпись! Пока ждали соседей -- постоянных
"подписантов", разговорились о русской глубинке. Я только что вернулся из
Воркуты, Ухты и Норильска, где провел лето в геологических партиях. -- А в
тундре есть евреи? Да?! -- воскликнул Наум, и в глазах его появился блеск
старателя, наткнувшегося на золотую жилу. -- Это же все "ломовые" прорабы.
Сварщики газопроводов. Подарок Израилю.
Я засмеялся, вспомнив прораба-еврея по кличке "Бугай", который каждое
воскресенье выпивал с дружками по два литра на брата. И закусывал салом.
-- Они что, никогда об Израиле не говорят? -- возмущался Наум. -- Не
может быть.
-- Как не говорят?! Случается...
-- Ну?! -- нетерпеливо воскликнул Наум. И спохватился: "нукать", вроде,
невежливо; пояснил, что это у него не пустой интерес. Дов охватил всех, даже
татов -- горских евреев. А тундра как-то выпала из внимания... Значит, это
ложится на его, Наума, плечи.
Я улыбнулся, рассказал, как однажды мы собрались в деревянном ящике,
заменявшем прорабскую. На забытой Богом речушке Чебью. Спасаясь от комарья,
развели костерик прямо в ящике, на железном листе. Набросали свежей хвои для
дыма. Разговорились. Все прорабы, инженеры участков оказались евреями.
Несколько -- из Биробиджана. В центральных городах их не прописали, пришлось
осваивать тундру. От меня требовали новостей; в частности, поинтересовались,
правда ли, что из Москвы несколько семей отпущены в Израиль...Один из
прорабов вдруг взорвался, вскричал, что он ненавидит "этих местечковых",
которые рвутся в Израиль. "Они уедут, а тень падет на нас. Защити тогда
диссертацию, попробуй!" Его резко оборвал начальник участка, которого и
звали "Бугаем". В "Бугае" было трудно угадать еврея. Краснорожий, скуластый,
курносый. -- "Скотина! -- воскликнул он, оторвавшись от своих бумаг. -- Даже
уголовники, когда их товарищи бегут из тюрьмы, радуются. Знают, что
оставшихся не помилуют, начнутся строгости, расправа, побои, шмоны день и
ночь, и все равно -- рады. Кому-то удалось вырваться на свободу... Вот ведь