Свирский Григорий. Прорыв

груди?.. Через несколько лет на этот вопрос ответит Хомейни, тогда мы только
догадывались, глядя, каким яростным взглядом провожает голые спины шведок
продавец старины в турецкой феске, с четками в руках. За фанерной
перегородкой, чтоб туристы не видели, два черноголовых парня, насвистывая
современный танцевальный мотив, делают монеты второго века до нашей эры с
дырочкой посередине. И вдруг разрушенная, сгоревшая лавка. Вчера вечером
бомба рванула здесь. Радио Дамаска объявило, что это сделала организация
Арафата. Арабскую лавку? Зачем?..Вежливые солдаты в зеленых беретах, которые
стоят в боковом проходе, незаметные для туристов, показывают нам жестом --
проходите! -- Асади! -- кричат носильщики в вязаных фесках. Они несут на
плечах фрукты в плетеных корзинах. Петля корзины накинута на лоб. Они
боязливо косятся на взорванную лавку и уж не кричат, вопят остервенело: --
Асади!! Говорят, что Арафат более всего терроризирует своих арабов.
Наверное, так и есть!.. Начинаются фруктовые ряды: желтые горы апельсинов,
корзины сладкого винограда без косточек, ящики огурцов, красных перцев,
завалы темно-зеленых авокадо, иерусалимские травки для приправ. Воздух
пряный, ароматный. Ишак помочился, нарушив идиллию. Сергуня в досаде хлопнул
его ладонью по заду. Здесь, в каменной теснине, пахнущей персиками и мочей,
нас нагнала Фира. Поерошила на голове черные, африканские колечки волос,
подступила к Сергуне. -- Сережа, как вы себя чувствуете? -- Это она,
сионистка, спрашивает у всех. У меня уже дважды спросила. Сергуня подумал,
чтоб ответить точнее, сказал, надкусывая израильский сочный апельсин: -- Как
в затянувшейся командировке в Средней Азии. Фира расстроенно теребит свои
африканские колечки. Она жаждет, чтобы все были счастливы, как она. Хочет
что-то произнести воспитательно-утешающее, но тут взмыл надо всем одуряющий
радиокрик муллы, резонируя в каменном ущелье арабского рынка. Кто-то встал
на колени, ударил лбом о землю. Мы обошли осторожно, чтоб не мешать молитве,
ускорили шаг. Впереди бегут шведки, недипломатично зажимая уши. А мулла
поддает в спину и поддает... Наконец, снова над нами небо. Застучали
подошвами по каменным ступеням, ведущим к Стене Плача. Вырвались, вроде. Не
тут-то было! Живописный, в полосатом и драном халате и римских сандалиях,
еврей, идущий навстречу, остановился и спросил меня сердито: -- Ты кто,
лошадь или женщина, что ходишь с непокрытой головой?! Я обошел его, как
обходят неразорвавшийся снаряд. Фира ждет меня, утешает, как может: --
Никуда ты от этого здесь не денешься! -- Есть выход! -- жизнерадостно
говорит Сергуня, вытирая липкие от апельсинового сока руки. -- Объявить
войну Америке. Когда она нас завоюет и объявит своим штатом, -- переехать в
другой штат. Фира отпрянула от Сергуни в ужасе. -- Сергей, ты не можешь так
говорить! Ты -- Гур! -- Я не Гур, а Гуров. Увядшая ветвь... Тем не менее я
никуда не уеду, дорогая Фира. Не волнуйся! Я обречен всю жизнь общаться с
ослами Среднего Востока. Даже когда они брызжут мочей в мое благородное
лицо. Такова моя планида... За поворотом открылась Западная Стена
разрушенного Храма, Стена Плача, как окрестили ее века страданий. Солдаты
проверяют сумочки, толпа движется медленно, я гляжу на площадь у Стены из
каменных плит, на которую сейчас ступлю. Меня несет вниз, кто-то хватает
меня за безрукавку, подает кипу. Я напяливаю на голову кипу из черной
плотной бумаги. Вторую бумажную кипу протягиваю Сергуне. Никто ее не берет.
Оглядываюсь. Сергуню плотно, как полицейские, схватившие вора, обступили с
двух сторон два пейсатых молодца в черных котелках. Они выше и плотнее
Сергуни и потому легко, напялив на него черную кипу, накручивают на его руку
молитвенный ремешок -- "тфилим". Ошарашенный Сергуня недвижим: не скандалить
же в Святом месте!Накрутив "тфилим", молодцы требуют с Сергуни денег на
ешиву. "Кесев! -- говорят они властно. -- Кесев!" Сергуня полез было в
карман, эза мелочью, но тут к ним быстро подошел высокий, с запалыми щеками,
человек в желто-полосатом молитвенном талесе на плечах и бросил на иврите
что-то столь резко, что. молодцы как под землю провалились. -- Никаких денег
не давайте! -- сказал он по-английски. -- Какой стыд! Какой стыд! -- И
зашагал к белой стене, закачался взад-вперед привычным движением человека,
пришедшего к Богу. Сергей оторопело посмотрел на него, затем на пейсатых
молодцев из ешивы, которые по-прежнему ловили чуть в сторонке зазевавшихся,
и вдруг ударил себя по лбу, отчего его бумажная кипа свалилась с головы и,
подхваченная ветерком, улетела. -Слушай! -- возбужденно воскликнул он. -- Я,
кажется, сформулировал для себя самое главное. Почему я их ненавижу... Пусть
теперь отец со мной поспорит! Все эти ортодоксы, с молотками ли, с
"тфилимом" ли, требуют от русских не веры, да и можно ли требовать веры?.. А
соблюдения обрядности. Согласен?.. 0'кей? Да мы от этого только что уехали!
Удрали, можно сказать... От партсобраний, голосований, праздничных вахт,
обязательных цитат и газетного стереотипа. Как это всем обрыдло! Разве
навязанные мезузы и тфилимы не то же самое нравственное ханжество?! Да все
точь-в-точь!.. Иные аксессуары, но какое это имеет значение?! Потому я
возненавидел ортодоксов раньше, чем понял, отчего сие. Не умом -- кожей
ощутил сходство, и с кем?!.. Бог мой, это же Стена Плача! У самой стены,
припадая к ней лбом или поодаль от нее, стоят молящиеся. Старики с
пожелтелыми страничками, солдат в талесе с кистями. Раскачиваются в молитве.
Густая толпа закрыла Иосифа Гура, и я решил, что он еще не пришел. Пощупал
ладонью стену, отрытую в холме, -- все, что осталось от Иудейского Храма.
Белые, грубо обтесанные шершавые каменные глыбы, их много, но на могилы всем
не хватит. Только в семье Полины расстреляны шестнадцать человек. И брошены
в Ингулецкий карьер. Скоро выйдут мои "Заложники", где я говорю всего на
нескольких страницах об этом. Книгу переводят на все главные языки,
кроме...немецкого. Сбоку грот, в нем прохладно, можно заглянуть в колодец и
увидеть еще одиннадцать рядов почти метровых каменных глыб. Храмовая стена
отрыта, похоже, меньше, чем наполовину. Впервые испытал ощущение, едва ли не
физическое, зрительное: под ногами городА. Пласты вековых культур. Один за
другим, как эти белые камни. Земля Иерусалима! Не верю я ни в Бога, ни в
библейские чудеса, а -- волнуюсь. Я увидел Иосифа у Стены, там, где мужская
часть отделена от женской. На гладких, затертых миллионами подошв каменных
плитах сидели Иосиф и его сыновья, прибывшие в Израиль: Дов, Яша... Вот и
Сергуня подсел. Тут же вскочил, поднял повыше портреты Наума и Геулы на
длинных шестах. Потому и расположились Гуры у разделяющего барьера, что
портрет Геулы стоял на женской половине: с мужской его приказано было
убрать. Хоть шесты и находились на разных половинах, портреты были рядом.
Они улыбаются на портретах -- и Наум, и Геула. У Геулы улыбка -- открытая, у
Наума -- саркастическая. Схватил художник. К стене прислонены старые обои.
На обратной стороне начертано по-английски: "Свободу моей семье". Похоже,
Дов притащил те самые, нью-йоркские. Над ними обои посвежее, и надпись на
иврите. У меня сердце точно рукой сжали. Так бывало только на войне, перед
атакой, от которой не ждал ничего хорошего... Тогда, в Нью-Йорке было здание
ООН, мировая пресса. А здесь что? Десятка два туристов, жующих резинку и
вопрошающих недоуменно: в чем дело? Не нужно ли "д о н е й ш е н"
(пожертвований) ? Иосиф был небрит, всклокочен. Красное, точно обваренное
лицо его в морщинах, которых раньше не было; лишь у губ намечались. А
теперь... Лицо, что говорить, изможденное, только в смоляных гуровских
глазах -- сила. Почти исступление. Да и ручка та же, гуровская. Как клешня.
Даст -- не встанешь. -- Плохи дела, Гриша! Науму с-сказали: не уедешь
никогда. У Геулы и того хуже... - сказал мне, что, когда Никсон был в
Москве, Геула передала в американское посольство фамилии посаженных к
приезду Никсона еврейских активистов. Активистов тут же вытолкнули в Вену.
От греха подальше. А Гулю схватили и увезли куда-то. Будут "мотать" новый
срок. Меньше десятки не дадут... В голосе его звучало застойное отчаяние
зека, который знает: зубами решетки не перегрызть. -- Гриша, мы объявили
голодовку. Есть силы -- поддержи. Вставай рядом. -- Может помочь? -- Разные
попадаются "корры". Голодающий писатель, конечно, не редкость на земле, но
все же... -- Я подошел к жене, которой с утра ехать в пустыню Негев, сказал,
что задержусь у Стены Плача; вернулся к Гурам. Жестокое, убийственное пекло
разогнало толпу любопытных. Туристы с "кодаками" спешили к своим голубым
автобусам, в которых урчали кондиционеры. Самые любопытные поглядывали
издали, с огороженной дорожки, ведущей наверх, к мечети Омара. -- Чужую беду
руками разведу, -- грустно заметил Иосиф. -- Гуры -- не святыня ислама, --
сказал Яша, который сидел, прислонясь спиной к камням. -- Будем объективны.
Сергуня покосился в сторону туристов, которые наводили на них свои
фотоаппараты с огромными, как трубы, объективами, и сказал зло: -- Гитару бы
мне в руки! Дать им по мозгам каким-нибудь бешеным роком. Подтянулись бы
поближе. -- Заткнись! -- раздраженно сказал Иосиф. -- И... берегите силы,
ребята! Голодать будем, пока не унесут. К четырем часам дня мы сидели,
прислонясь к стене, с помутившимися от жары мозгами. Пекло изводило сильнее
голода. Я сделал себе бумажную треуголку из обрывков газеты "Маарив",
напялил на свою кепочку. Сергуня покосился на мою высокую бумажную шляпу и
-- захохотал: -- Григорий Буонапарте на острове Святой Елены! Господи, как
Гуры смеялись! Нервно. До слез. До кашля. И, похоже, всем стало чуть легче.
Ночь свалилась сразу. Жены привезли нам одеяла, накидали диванных подушек.
Ничто нам не помогло. Ощущение, что ты в Кара-Кумах. День сварит, ночь
заморозит. Я простучал зубами до утра. Меня растолкали, попросив ручку или
карандаш. На площадке вихрились, точно подхваченные смерчем, бумажки. Я не
сразу вспомнил, что это записки к Господу. Люди целый день запихивали их в
щели между каменными глыбами дрожавшими от волнения пальцами. Иосиф тоже
сунул украдкой такую бумажку, отойдя от нас к противоположному краю Стены.
Мы сделали вид, что не заметили этого. Проклятый мир, в котором не у кого
просить о милосердии, кроме как у Стены Плача.
Иосиф, видно, не спал всю ночь. Глаза красные. Седая щетина торчком.
Старила она его лет на пять, не меньше. Присел возле меня на корточки,
сказал, что он получил письмо из Москвы. От дяди Исаака. Нехорошо дяде
Исааку. Сам угодил в капкан и волнуется, не двинулись ли и мы его тропкой,
только под иным флагом... Вместе с тем есть в письме будто и случайная
фраза. Обмолвка, вроде: "может, твоя кривая вывезет?" Это не шаг в нашу
сторону? "Может, твоя кривая вывезет", а?.. То ли от предутреннего холода,
то ли от тревоги у Иосифа тряслись огромные, как клешни, руки с негнущимися,
торчащими пальцами. Было тяжело смотреть на то, как у Иосифа трясутся руки.
Сергуня окликнул отца, усадил возле себя, рассказал о том, что мы заезжали
ночью в Ешиву, видели Левушку, который что-то темнит. -- Отец, Левушка --
ученый с мировым именем, любимый ученик Ландау, не шизофреник. Его бы там
сгноили, если б не гулин прорыв к Никсону. Ему, ученику Ландау, общаться с
пейсатыми... двадцать четыре часа в сутки?! Иосиф ответил необычно резко: --
Они сохранили нацию, а не мы!.. -- И спокойнее, унимая, казалось,
беспричинное раздражение: -- Евреи исчезли б уже в третьем веке, вслед за
всеми другими, если б не раввины в Явне. Ешива была только там1-- Но Сергуня
сегодня был куда настойчивее, чем обычно: -- Отец, может быть, они были
необходимы, когда евреи были в рассеянии? Тогда было важно, чтобы кто-то
сидел в Меашеариме и Бней-Браке и не работал, а только сутками изучал Тору.
Как триста и семьсот лет назад. Тогда -- да, а сейчас?.. -- Как раз
наоборот! -- вскрикнул Иосиф. -- Когда нация была распылена и евреев по
праздникам и без оных вырезали, мы жались друг к другу. Как оленье стадо в
буран. Настоящая опас-с-сность именно сейчас, когда есть свое государство.
Израильские дети узнали о печах Освенцима только из процесса Эйхмана... Они
вообще не считали себя евреями. Именно сейчас есть опас-сность коллективной
ассимиляции в Израиле. Традиции выветриваются, профанируются политиканами и
жуликами... -- Опасность! Опасность! -- прогудел доселе молчащий Дов тоном,
в котором угадывалась издевка. -- Надо в конце концов решить, что в истории
еврейства весомее: Эйнштейн или Меа Шеарим, который каждую субботу
прокалывает мне шины. Извини, отец, увижу пейсатого с палкой или камнем...
Обрыдли, суки!.. Быть бы тут скандалу, но начали приезжать старые
друзья-зеки, знакомые Иосифа, молодые израильтяне, главным образом,
студенты, прослышавшие, что Дов и его семья объявили голодовку. Позже
появился Ури Керен со своим невысоким, в мать, сыном в шортах и армейских
ботинках. Израильтяне пошептались с Иосифом, друг с другом и разъехались по
редакциям газет, в телестудию, чтоб те прибыли. Вернулись огорченные. Никому
нет дела... Минул еще день, все осунулись, обросли щетиной. Прикатил сын
Корена с друзьями-офицерами, привезли зеленую армейскую палатку. Соорудили
тень. Да и на ночь спасение от холодины. Особенно, если прижаться друг к
другу. Выручал Сергуня. Принялся рассказывать свои истории. Историй этих у
него -- мешок. Только мы отхохочемся, а он уж другую разворачивает. Скажем,
как искал в Тель-Авиве Бейт-Авот, Дом Отцов, или попросту богадельню. Сел в
такси и сказал шоферу, куда ехать -- Бейт-Авот! Шофер ел бутерброд, решил,
что пассажир пожелал ему приятного аппетита (на иврите -- "Бетаавон").
Кивнул, мол, спасибо. Тогда Сергуня снова повторил адрес. Тот решил, что
русский голоден и отломал ему половину бутерброда. Сергуня от удивления съел
и снова за свое -- Бейт-- Авот, говорит. Водитель ответил, что у него больше
ничего, но, добрая душа, обратился к прохожим: русский у меня сидит,
голодный, как зверь. У кого есть еда?.. Все стали доставать свои
бутербророды и протягивать. Сергуня вскричал по-русски с примесью трех
ивритских слов, что он сыт, что ему нужен Бейт-Авот. Только тогда, наконец,
разобрали, что надо этому странному русскому. Ночь пролетела -- не заметили.
Кто-то из стражи позвонил в Мэрию. Русские, -- сообщили, -- которые голодную
забастовку объявили, хохочут без остановки. Не сошли ли с ума? От солнца или
от горя. У Стены Плача чего не бывало!.. Примчалась скорая помощь. Бегут
санитары. В ночи белые халаты видны издали. Рассказали им серегину историю
про Бейт-Авот, они заржали, кинулись обратно к машине, которая сверкала
своими тревожными огнями за оградой. Ближе стал мне с той ночи белоголовый
Сергуня. Война вспомнилась. Бывало, чем отчаяннее ситуация, тем отчаяннее
острилось. Только тем и спасались. То-то Сергуня в Москве сразу оказался в
центре. Находка-- парень. Помог и нам дождаться без нытья и нервных споров
той минуты, когда появилась на третьи сутки голодовки высоченная фигура,
обвешанная кинокамерами.-- Что тут такое? -- спрашивает. Шелковая рубаха,
как у скомороха. Точно в цветных заплатах. Выцветшие джинсы. Американец,
видать. -- Я узнал в "Джерусалем пост", что у вас что-то происходит. Я --
корреспондент "Войс оф Америка" Чарльз Гайс. Дов вскочил на ноги, сорвал с
головы зеленую шапочку "Шалом", которую Иосиф напялил не него почти силой.
-- Чарльз, вы не помните меня? -- Дов -- свобода моей семья! -- радостно
вскричал американец по-русски. ...Яшина теща привезла нам транзистор. По
"Голосу Америки" на русском и английском языках вот уже который час звучало
сообщение, с комментариями Чарльза Гайса, о том, что у Стены Плача началась
голодовка семьи Гур и их друзей, которые просят студентов поддержать их в
Нью-Йрке, Лондоне, Париже -- всюду, где есть советские посольства. А
студентов только попроси.. "Лига защиты евреев" тут же обступила советское
посольство в Вашингтоне, на 16-ой улице, ругалась в мегафоны, ходила за
посольскими по пятам. Чего не любят советские дипломаты, так это когда
портят их личные вещи, приобретенные на кровную валюту. Можно исходить
криком, плевать в сторону парадных окон, даже блокировть служебные телефоны
и взрывать бомбы у дверей (когда в оффисах никого нет) , но Боже упаси
портить их личные штаны, платья, машины, ради которых многие из них
пустились в дальнее плавание. Рав Меир Кахане первым нащупал "ахиллесову
пяту" советских дипломатов. Как они вскричали, когда он вступил в дело.
Антенны ломает -- частных советских "фордов" и "Шевроле". Бандит! В полдень,
на четвертый день голодовки, когда я голода уже не чувствовал, только голова
чуть кружилась, примчался чиновник из Министерства иностранных дел и сказал,
что меня ищет американский писатель Фрэнк Жерваси, который здесь не то от
"Нью-Йорк Тайме", не то от "Тайма". Он улетает вечером и уже выехал ко мне
домой. Иосиф Гур кивнул: -- мчись и потом назад. Я прикатил домой. Меня
ждали какие-то дамы. Оказалось, литературоведки. Одна, помнится, из
университета штата Коннектикут. Моя мама поила их чаем и поддерживала
полусветский разговор, в какой стране ч т о п о ч е м... Никакого Фрэнка
Жерваси не было и в помине... Во мне проснулся советский человек: уж не
провокация ли? Маленький, седой Фрэнк прибыл с переводчиком и
фотокорреспондентом, нагруженным своей аппаратурой, как ишак, когда дамы уже
покончили с печеньем и с восторгом открыли, что "Звезда" и "Кавалер Золотой
Звезды" совершенно разные книтя. "Сенсейшен!" Если бы не Фрэнк Жерваси, я бы
от них легко не отделался. Подвижный, неутомимый Фрэнк Жерваси о чем только
не спрашивал! Очень разволновался, узнав, что я никогда не был сионистом. И
не скрывал этого. -- Так почему вы в Израиле?! О Господи! Бежал человек с
каторги. Куда? Потом разберется. Лишь бы уйти... Неужто это надо объяснять?
-- Жить еврею в России -- оскорбительно, -- говорю. -- Для многих советских
евреев, думаю, гораздо важнее не "куда", а -- "откуда".. . Экспансивный
Фрэнк Жерваси всплеснул руками. -- Слушайте, это очень серьезно!.. Об этом
должно знать американское правительство. Река может по разным причинам
свернуть в новое русло, да? Голда Меир об этом догадывается? -- Узнаю -- дам
телеграмму! Фрэнк Жерваси засмеялся и захлопнул свой блокнот. Достал из
бокового кармана оттиск статьи в "Нью-Йорк Таймс", которая, видно, и привела
его ко мне: в статье было рассказано и о судьбе писателя Григория Свирского.
Когда Фрэнк ушел, я пробежал статью и отыскал дату. "Нью-Йорк Тайме" от 30
декабря 1971 года. Автор Хедрик Смит. Вот, оказывается, кто меня спас!.. 10
ноября меня исключили из Союза писателей СССР, а в эти дни, именно в эти
дни, решалось, в какую сторону швырнуть строптивого писателя. На Запад или
на Восток, в сибирскую тайгу... Спасибо, Хедрик! Когда я вернулся к Стене
Плача, снова стал подозревать, что меня отвозили к американцу не случайно.
Фрэнк Жерваси, конечно, тут ни при чем. Не он пытался нас разъединить... У
ограды стояли легковые автомашины: перед сидящими на камнях Гурами
неторопливо расхаживал, поскрипывая сандалетами, высокий человек с выправкой
строевого генерала. Он требовал голодную забастовку немедленно прекратить.
Иосиф Гур смотрел куда-то в сторону. Скривил запалую щеку в колкой, иглами,
белой щетине. Дов демонстративно повернулся спиной, нахлобучив на темечко
зеленую шапку с приветствием "Шалом".Я шагнул к Иосифу, кто-то придержал
меня за локоть. Ко мне склонился... голубоглазый леший из русской сказки,
который приезжал к нам в ульпан и затем бежал от тети Баси. -- Простите, но
вы вообще в стороне, -сказал "леший" вполголоса.- Вы, еще раз простите, были
дома...Я рванул в сторону свой локоть и присел возле Иосифа на корточках. --
Откуда напасть? Иосиф усмехнулся едко:-- Мы даем интервью, не завизированное
Министерством иностранных дел Израиля... Подняли Нью-Йорк, Париж, Лондон без
господина Шауля бен Ами. Вопреки ему. Вот его величество и прискакало. Ты
что, никогда Шауля не видел? Ну, гренадер-баскетболист. Все мячи он
закидывает и все мимо. Шауль бен Ами не говорил, а ронял слова. По одному:
-- Я... привез... корреспондентов трех газет. Объявите, не мешкая, что
голодную забастовку вы... вы все!.. прекращаете. -- Извините, возможно, я не
прав, но Израиль -- свободная страна, -- послышалось откуда-то сбоку. --
Свободная! -- подтвердил Шауль, ставя ногу возле наших заострившихся носов
твердо, по-хозяйски. -- Вас не грузят в "Черные маруси", как в России... Мы
приехали затем, чтобы уберечь от скандала. И вас, и Израиль. В среде
корреспондентов распространился слух... распространился широко, что вы -- не
голодаете. Завтра об этом будет объявлено во всех газетах мира, и поэтому...
Досказать ему не пришлось. Дов вскочил на ноги, страшный, заросший до ушей,
хлопнул свою шутовскую шапочку об землю: -- Опя-ать за свое! -- Поднял оба
кулака над головой. -- Молись, гнида! Пришел твой смертный час!.. -- И
рванулся к представителю Голды. Боже, как он помчался от Дова, всесильный
представитель Голды Меир!.. Дов успел добежать до середины площади, мы
схватили его за волосатые, твердые, как камень, руки, навалились на него,
потащили назад, к Стене Плача. Поднесли ко рту зеленую армейскую флягу. Он
пил, захлебываясь. Никак не мог отдышаться, успокоиться. Сергуня закрыл
руками лицо. Пригнулся почти до колен... Иосиф кинул на него беглый взгляд.
Затем спросил Дова негромко и, как мог, спокойно: -- В лагере голодал и
дольше. Не мутилось в мозгу. В чем дело? Дов дышал с хрипом. Плюхнулся на
белые плиты, привалился спиной к каменной глыбе, квадратный, тяжелый,
разбросав ноги в высоких красных ботинках парашютиста. Принялся, наконец,
рассказывать, почему вскочил. Почему под горячую руку мог бы придушить
"партию и правительство", как он окрестил Шауля бен Ами: -- Свободы Гуле не
видать, если вру, -- придушил бы. И на суде рассказал бы, за что. Все б
рассказал. Раскололся б до ж... -- С-- суд пока отменяется, -- просипел
Иосиф. -- Колись сейчас... Когда я вернулся через два дня домой, прежде
всего записал этот рассказ Дова. Затем я проверил его, разговаривая с
остальными участниками событий -- все оказалось верным. До последней буквы.
Еще не собираясь писать этой книги, я хранил запись как документ для
Верховного Суда Израиля, который называется Высшим Судом Справедливости.
Естественно, я не имею права в этом свидетельстве ничего ни изменять, ни
сокращать. Это -- история. ДОВ: ...Когда в Ленинграде арестовали Эдуарда
Кузнецова, Сильву Залмансон, короче, самолетчиков, я сказал студентам
Техниона: "Кузнецов и его друзья хотели улететь в Израиль". Меня чуть не
убили!.. Я в шпионах ходил тогда.. . -- Ты и сейчас ходишь, (реплика Яши) --
Ка-ак? -- Вот так!.. Нанимали меня в больницу Ихелев хирургом-- невидимкой
на два месяца, кого-то замещать, слышу сестры шепчутся: "Это кто у нас такой
появился?" -- "Доктор Гур". -- "Шпион?!" -- "Брат шпиона..." (хохот,
вызвавший недоумение туристов и сердитые окрики молящихся). ДОВ: -- Смех тут
плохой. Тогда было принято решение ООН о борьбе с международным пиратством.
А тут вдруг такой поворот... Все дОценты-- прОценты были мобилизованы, чтобы
дать отпор шпиону. Одна мымра из Риги за мной ходила, как тень. Куда меня
студенты пригласят, там и она. Кричит, как резаная: "Евреи не захватывают
самолеты!" "Партия и правительство" вообще пеной исходил. "Если б,--
говорит, -- Кузнецов и другие сюда прилетели, мы бы их заключили в тюрьму".
Вот такие пироги... Я к чему говорю? К тому говорю, что мы здесь, на этом
самом месте, у Святых камней, начали голодовку, как раз в день начала
Ленинградского процесса. "Партия и правительство" испугался жутко, хотя и
получил все сведения о следствии от Виля Свечинского из Москвы еще в ноябре
1970, то есть за полтора месяца до суда. Знал, зачем ребята собирались
захватить самолет... Договорился я с руководителями общества "Асирей Цион",
что все бывшие зеки-- политзаключенные будут голодать, как и мы. И точно, с
утра привезли на автобусах человек сто пятьдесят бывших узников Сиона.
Раввин прочитал молитву, и вся группа, все 150 душ, двинулись к автобусам...
Я кричу Якоби, в девичестве Янкельману, ихнему руководителю: "Мы ведь решили
объявить голодовку на все дни процесса". Улыбается в ответ: "А мы
передумали!" Это был удар в спину. Понял я: "Партия и правительство" решил
сорвать голодовку. Чтоб о ней и мыши не узнали, не то что пресса... Остались
я, Наташа из Москвы, одноделец Гули Галя П" инженер из кино со своим мужем,
который выдавал себя за выдающегося кинорежиссера. Какой он ни на есть, а
остался: Галя у него на девятом месяце. Живот почище, чем был у Регины...
Галя -- сильная баба, отец был еврейским писателем. Схавали его. Сказала
мужу: "Садись у Стены". Сел, как приклеился... Ну, и была, конечно, опора.
Бывшие зеки: Анатолий, Марик, Абрам Шифрин А снег валит. Потом дождь пошел.
Мы поставили портреты Сильвы и Эдика у Стены, точь-в-точь, как портреты
Наума и Гули, на этом самом месте, -- бежит вприпрыжку охрана Стены Плача.
-- "Чего вы тут поставили?" Я объяснил. Нас -- в шею... Ну, у меня шея
здоровая: где сядешь, там слезешь. Прибыла на двух джипах полиция. Мы
объяснили: судят наших друзей. Полиция, слава Богу, "Партии и правительству"
не подчиняется. Удивлена, что охрана шухер подняла такой?! "Они же не
безобразничают", -- говорят. Умчали, у них своих дел по горло... Не
застращай сука Шауль охрану -- оставили бы нас в покое... А тут... как быть?