Свирский Григорий. Прорыв

деньгами, им выдали по маске, и вот на каждом -- эта маска упрямца и
скептика. Впечатление было столь тяжелым, что Науму захотелось обругать их и
уйти.
И вдруг его, как уже не раз случалось с Наумом, понесло, к счастью пока
в мыслях: "Дерьмо зал, не проветришь! И "прямики" не лучше! Отступники!
Одесская шпана! Барахольщики с Американо... Оседлала западную культуру
"Ручная работа"?! Где ты тут, лошадиный барышник?!" -- Наум почувствовал --
заводится... "Ч-черт, чего это я?! -- мелькнуло досадливое, хотя он
постигал, улавливал, -- "чего.." Легко им все досталось! Не разбивали головы
о двери ОВИРа. Не тратили годы. "Самолетчики" за них сгорели. Гуля за них
билась, отец бился, Дов крушил стену своими кулачищами. Сколько людей дорогу
проторили..." -- Урезонивал себя с усмешкой: "Ну и что? Решил с них за то
денежку собрать?! Ленту потребовать со звездой?.. Наум, а ведь ты,
оказывается, сам де-эрьмо! Геуле с Сергуней "хьюмен райт", а "Ручной работе"
-- кукиш?"
А сердце все равно щемило: там Гуля, за тертой! Отшвырнули на
поруганье! Была бы хоть тут, что ли! Нет, в лепешку он разобьется...
Чтобы унять себя, выпил воды. Дерьмо вода! Листочки с тезисами сунул в
карман своих прожженных сигаретами синих "кобеднишних" брюк, которые Гуля с
утра проутюжила так, что даже чуть залоснились. Принялся отыскивать взглядом
лица, на которых можно было остановиться. Без нагловатой маски. Отыскал,
наконец, в середине зала тонколицего, в пенсне. Скучает интеллигент, терпит.
-- Господа! - Наум подождал, пока затихнут шорохи у дверей и шепоток.
-- Стою я перед вами и заранее знаю, вижу, что моя позиция провальная. Я
проиграл раньше, чем открыл рот: я в ваших глазах агитатор... А у вас
идиосинкрозия к агитаторам. Как и у меня. Помню, пришел в свои студенческие
годы в рабочий барак, агитировать за блок комунистов и беспартийных, слышу
из коридора: "Машка, гаси свет. Агитаторы идут..."
Прошелестел смешок, появилось на лицах что-то живое и -- погасло.
-- Вы ненавидите агитаторов и по причине национального скептицизма.
Фрейд определил, что в еврейском характере есть целых четыре черты,
благодаря которым вам хочется послать меня к чертовой бабушке. Вдохновляет
меня только последняя, четвертая по Фрейду, черта: постоянное несогласие
еврея с самим собой...
-- Кор-роче! - пробасили от дверей одесским говорком.
-- Не прошел Фрейд в Одессе!
Засмеялись дружнее, но и это, понимал Наум, не было успехом. Посмеются,
а потом агитатора в шею, под свист и улюлюканье. Он бросил взгляд на
крикнувшего. Лицо пустое. Сидит на приставном стуле, у дверей. Голова ниже
соседских, ноги не достают до пола. Почему-то вспомнилось: "Как у Бен
Гуриона"... и он сразу понял, как здесь говорить. Как заставить слушать
себя.
-- Вы все здесь разные. Даже по росту. У кого - баскетбольный, кто
пониже, а у кого не рост, а росточек. Сидит, вон, человек на стуле, ноги
болтаются. -- Наум вышел из-за стола, к авансцене, и воскликнул: - Но каждый
из вас - велик! В этом нет преувеличения. Пусть иные из вас почти без
образования, вы сапожник или кто-то еще, но вам выпало счастье, которое
выпадает один раз в пять или десять поколений евреев -- р е ш и-и-и т ь! И
поскольку вы решили, то это делает вас великими. Пройдет еще несколько
поколений, и ваш внук или правнук скажет: Мой дед был великим, он -- решил!
Два с половиной миллиона евреев еще не решили, а вы -- решили...
Но продумали ли вы все до конца? Не поддаетесь ли общему поветрию?
Такие же иронические лица, как у вас, были у многих евреев в конце тридцатых
годов, какова судьба этих евреев -- вам известно...
-- Так это сионисты виноваты! -- крикнули из зала.
-- А я так думал -- гитлеровцы!
Зал зашумел, кто-то принялся стыдить крикнувшего; Наум увидел, стали
слушать.
-- Мир циничен, земляки. Ему нужны рабы - черные, желтые, белые.
Франция разбогатела на испанцах, теперь впрягли арабов. В Западной Германии
три миллиона "гэстарбайтер" - югославов, турок, греков, итальянцев.
Американцы -- рабовладельцы до мозга костей, поздравляю вас, белые негры!
-- Заткнись, агитатор! -- зашумели от дверей. -- Сколько сребреников
получил?!
У Наума спина стала мокрой.
-- Кто обозвал меня агитатором? -- спросил он как мог веселее. - Вызову
на дуэль. Я не агитатор! -- повысил голос Наум, стараясь перекрыть шум и
смешки зала. -- Я не зову в Израиль уважаемого доктора социологии, который
сидит, вот, во втором ряду. В Израиле социологов-советологов, как собак
нерезанных. И на всех один кусок мяса. Не зову историков или учителей
русской литературы. Не хочу идеть их слез. Навидался слез... Я -- босс на
огромном, даже по советским масштабам, предприятии. Нам нужны, -- Наум
вытащил из кармана брюк листочек и стал читать: -- авиационные
инженеры-мотористы, инженеры по холодной обработке металлов... -- Список был
длинный. Перечислив нужные позарез профессии, Наум заключил: -- Берем с
пятым пунктом!..
Зал грохнул от хохота; переждав смех, Наум заметил, что от работника
требуется только одно...
-- ....Чтоб он был хорошим специалистом и -- не шпионом.
Зал снова развеселился, кто-то крикнул, а как он отличит шпиона?
-- Хорошенькое дело, -- Наум покрутил своей длинной шеей. -- Я сам
шпион, вся моя семья -- шпионы. Я на семь вершков под землей вижу...
Тут уж все повскакали с мест; этот длинный лысоватый дядька с
бесовски-веселыми огоньками в глазах был, может быть, первым человеком на их
пути, которому им хотелось довериться. Наума обступили, каждый требовал,
чтоб он ответил на его вопрос немедля и исчерпывающе; тонколицый мужчина в
пенсне, которого он в начале выступления выискал взглядом, чтоб не сбежать
из зала, протянул ему список родственников, просил послать в СССР вызовы.
Наум затряс руками.
-- Вы не едете в Израиль и ваши родственники не поедут в Израиль.
Сохнут не пошлет им вызовы.
-- Вы этого не сделаете! -- закричали со всех сторон.
-- Почему-у?
-- Потому что у вас еврейское государство! Евреи так не делают!
-- Делают! -- вырвалось у Наума с очевидной всем искренностью. -- Еще и
не то делают... -- Но списочек взял, подумав, что отыщет в Израиле
однофамильцев, которые, может быть, согласятся послать от своего имени
вызов... Не рассказывать же им про маразматика из "Едиота", для которого
еврей, не едущий в Израиль -- не еврей. Да что там маразматик из "Едиота"!
Или государственные "мудрецы!" Его собственная дочка, Динка-картинка, кричит
при любом удобном случае, что каждый "прямик" - вонючий жид!
Воспитаньице дают, гуманисты!..
Когда Наум, пробившись сквозь толпу, уходил, его нагнал немолодой
тучный доктор-социолог, на лекциикоторого он в свое время похаживал.
-- Слушайте, дорогой мой! -- возбужденно произнес социолог. -- Знаете
ли вы, как я обрадовался вам? В первый раз на своем эмигрантском пути я
встретил настоящего агитатора, такого, которого я выработал в своих
социологических представлениях. Вы не касаетесь бытовых льгот, в Америке и
без льгот возможностей больше, вы не принижаете людей, а вы их подымаете!
Превращаете их из объектов, из жертв исторического процесса, в субъекта
истории, а это и есть суть агитработы. Позвольте, дорогой мой, маленькую
просьбу. Нет, вначале вопрос. Вы назвали специальности, которые вам нужны.
Что, в Израиле нет безработицы по вашему профилю?.. У меня, увы, другие
данные. Вот письмо моего знакомого, инженера-моториста. Окончил Московский
авиационный. Второй год без работы. Как же так? Вы не берете людей, которые
уже там? Это настораживает...
Наум торопливо взял письмо и почему-то покраснел, словно и в самом деле
кого-то обманывал, и доктор социологии продолжал уже почти вдохновенно: --
Теперь позвольте, дорогой мой, маленькую просьбу. Ничтожную!.. Вы
представитель Израиля, и Израиль обязан потребовать от работников Хаяса и
Джойнта, и в Вене, и в Риме, и всюду, чтоб они относились к нам, как к
людям... Если бы только знали, в каких дырах приходится жить!
Наум закрыл на мгновение глаза, представив себе, сколько унижений
натерпелся ученый за эти месяцы, чтоб сказать это... Пожал плечами,
разъяснил, что Израиль не имеет отношения ни к Хаясу, ни к Джойнту. "Как
помогать, так -- не имеет, а как давить, так имеет", -- мелькнуло у него. --
У Израиля есть свои хамы, у Хаяса -- свои, -- пробурчал он, подумав вдруг,
как была бы счастлива Гуля, если бы могла сидеть здесь. Гуля видела
пересылки и похуже. Горечь и раздражение последних дней, неожиданно для
самого Наума, прорвались в нем: -- Извините, но у меня нет ни силы, ни
времени подкладывать соломку тем, кто едет мимо. Как говорится, ты хотел
этого, Жорж Данден!
Доктор социологии покраснел до шеи.
-- Да вы же на меня пальцем показали -- не нужен там! Не зовете!.. Так
что же! -- воскликнул он фальцетом. -- Вы не цивилизованный человек! Вы --
сектант!.. Нет, вы-- селектант ! С е л е к т а н т!!!
Наум выбрел на улицу, недовольный и самим собой, и Шаулем, но, более
всего, этим "капищем", которому до государства Израиль нет никакого дела...
"В чужом Риме им хамят, видите ли. Что мне, с "Хаясом" воевать? Если уж
что-то менять, так в Израиле. Вот, где нужно менять и менять. Но скажи я им
это, -- для них еще одна причина к нам не ехать..."
Лил холодный дождь. Ветер швырял прохожих с черными зонтиками, как
мусор. Наум хотел поймать такси, чтобы успеть до самолета к Геуле и Сергею.
Взглянул на часы. Бог мой! До самолета час десять!.. Наум бросился к
телефону-автомату, выуживая из кармана бренчавшие там медные телефонные
жетоны.
Геулин телефон, Наум помнил, в коридоре "коммуналки". Подошел к
телефону какой-то мужчина, отправился за Гулей. Из трубки доносились
нечеловеческий вой, итальянские ругательства, снова вой, точно кого-то
убивали. Подошла Гуля. Перебив Наума, сказала своим гортанным голосом, в
котором звучала истерика.
-- Ты слышишь крик! Это санитары тащат учителя, из угловой комнаты.
Давида! Он сошел с ума! Пытался вскрыть себе вены!.. Передай Ицхаку Рабину,
что он убийца! И все мы убийцы, если можем жить, слыша эти крики и ничего не
предпринимая!..
В трубке снова послышалась чья-то брань, нечеловеческое "А-а-а!", и
вдруг все стихло.
Гуля! -- закричал Наум. -- Гу-у-у-ленок!!
В трубке звучали гудки отбоя...

II. КАНАДСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

Я сразу узнал его голос. Хотя мешали какие-то шумы, высокий, а порой
пронзительно-резкий чаячий голос Сергуни нельзя было спутать ни с чьим
другим. К тому же в Израиле он, человек переимчивый, больше других грешил
"суржиком". Иногда фраза из пяти слов несла на себе отпечаток всех пяти
онтинентов. А уж боек, боек, -- особенно, когда неуверен в себе...
-- Привет, синьоры! -- взрывалась трубка. -- Мой "боинг" скрипел, но
долетел. Все о'кэй и беседер!.. Да здесь я, в Торонто, Интернейшенел
аэропорт!
Помню, я вздрогнул, когда раздался этот необычно поздний звонок. Только
что завершилась наша эмиграционная эпопея, полтора года хлопот, мучений.
Правительство Трюдо, разрешившее нашей семье жить в Канаде, вдруг отменило
свое решение, грозно уведомило газеты, что Свирские будут депортированы из
страны не позднее 19 апреля 1977 года. Затем снова позволило дышать
канадским воздухом, прислав свои извинения... И опять звонок.
Я вздохнул облегченно, а Сергуне обрадовался. Понял, что римскому гетто
пришел конец.
-- Геула где?.. Еще в Риме?!
Спустя полчаса он переступил наш порог, и моя жена, обняв его,
заплакала беззвучно: у Сергея было лицо узника Освенцима. Ввалившиеся темные
щеки. Остро торчат кости длинного, без мускулов, лица. Будто сквозь
истончившуюся кожу воочию виден череп. Огромные глаза словно горели впереди
лба. И казались безумными. Во всяком случае, это были глаза человека,
доведенного до исступления. Бросив выгоревший пиджак и чемоданчик на стул,
он сразу произнес:
-- Ребята, на вас вся надежда! Канадский консул в Риме рече: достанете
гарант, въедете в Канаду! Не достанете гарантии, что не сядете на шею
государства, -- кукуйте дальше. Ребята, больше нет сил куковать!..
Мы успокоили Сергея, сказали, что подпишем для него и для Гули все, что
надо, и не надо. Жена ушла доревывать в спальню, да и я, признаться, не был
молодцом. Сергей выпил залпом молока, не сказал --
вскрикнул:
-- Знаешь" сколько времени мы были в облаве?! Почти три года! С осени
семьдесят четвертого до... сейчас июль, август? Как зачумленные жили.
Полина быстро выставила на стол все, что было в доме. Сергей съел
кусочка два, не более. Приложил ладонь кживоту, сказал, морщась от боли: --
Похоже, в гетто нажил себе язву...
Достал из кожаной московской папки, с которой не расставался, другую,
картонную. Вынул оттуда газеты, журналы. Кинул на стол 'Тайм", "Шпигель",
"Нью-Йорк Тайме", "Пари-матч", "Панораму"... На английском, немецком,
французском, итальянском. Все за последние полгода: январь-апрель 1977.
-- Так мир услышал об израильском гетто в Риме. Читали?
-- Нет, Сергуня, -- виновато ответила Полина. -- Эти полгода нам было
не до того.
-- Знаю! Все про вас знаю! Газеты перепечатывали. Вы думаете, вам
Россия ножку подставила? Попросила -- на недавних переговорах -- вышвырнуть
вас из Канады? Почти уверен, это израильский консул избегался. Облава на
всех нас. Вы что, не слыхали вещие слова Баяна: "Мы им создадим такую жизнь
в Америках и Канадах, что..." Словом, на коленях приползете к Могиле...
Ясно-нет?.. -- Лицо у Сергея окаменело. -- Всех мобилизовал! "Знатока
России" Шмуэля Митингера, его жену, биологичку... Никаких скандалов не
боятся. Биолога К. представили в Европе к Нобелевской премии, а в это время
шлепается запоздалое подметное письмо из Иерусалимского университета. Де
ученый сей -- бездарь, и вообще не ученый. И смех, и грех!.. А скольким не
до смеха?! Все правительственные консулаты пытаются превратить в
заградотряды. Чтоб стреляли в спину. -- Лицо у него дернулось, как от тика.
Захлебываясь словами, перебирая газеты и протягивая их нам, словно мы
могли не поверить, он рассказывал то шепотом, то криком, к а к ж и л о г е т
т о...
Но гетто не жило -- это было очевидно даже из его нервного, сбивчивого
порой до сумбура, рассказа. Оно -- вымирало... Сперва умерли родители
маляра, затем старик Шота, пробиравшийся с женой и двумя дочками к сыну, в
Штаты. Получил он, наконец, визу и от радости опрокинулся на клеенчатый пол
своей комнатки-чулана, забился в конвульсиях и затих. Затем простыла
старушка Дора, она же Дарья. Светлая старушка, душевная, уж как ее ни
отпаивали домашними настоями! Легла на свою раскладушку, прошептала: "Это
мне от Господа муки... Я говорил дочке: "Иудеи народ библейский, мудрай.
Антиллегенция. Не боись, доченя... Прости мя, Господи!"
И -- преставилась... Старые да больные люди таяли, "доходили", как на
истребительных сибирских этапах, когда врача в арестантский "вагон-зак" не
дозовешься.
Год-полтора прошли -- наступила очередь молодых. Особенно получивших
травмы на стройках, где, естественно, "руссо" сами были во всем виноваты:
нет права на работу -- не лезь!
Вот тогда-то и ударило Сергея, точно камнем по голове: их уничтожают.
Всех подряд. Методично. ВЮгославии собрался Международный симпозиум Прав
Человека, но кто пустит их в Югославию? Да и кто поверит, что в свободном
Риме...
В тот же вечер (Геула работала по вечерам, мыла посуду, выбивала ковры)
Сергей обошел все гетто, собрал отцов семей и, спустя неделю, возле каменной
ограды "Хаяса", на тротуаре, под охраной полиции, разрешившей демонстрацию,
выстроилась странная шеренга человек в триста. Мужчины в забрызганных робах,
старики, поддерживаемые детьми, женщины с детскими колясками и грудниками,
орущими на всю улицу Реджина-Маргарита, девочки на тонких, как спички,
ножках. Почти у всех приколоты к груди желтые шестиконечные звезды. Над
шеренгой колыхались транспаранты на обратной стороне обоев. На них было
выведено почти профессионалы, Сережа очень старался! по-английски и
итальянски: "Верните нам человеческие права!", "Америка! Спаси нас!"
Веселый одессит Николка в синей робе, паренек по-детски искренний,
загорающийся, как солома, и на язык невоздержанный, развернул красный
половичок с лозунгом: "Позади Москва, отступать некуда!" Затем припоздавший
автобусик привез из Остии еще десятка три плакатов, проклинающих и молящих.
Итальянские карабинеры с белой лентой через плечо похаживали поодаль и
улыбались сдержанно: евреи против евреев -- это было, на их взгляд,
любопытно.
Первой выскочила из дверей Хаяса, как ошпаренная, итальянка-сотрудница,
обежала весь ряд, читая плакаты, вышептывая, заучивая тексты. Лицо у нее
было испуганное, как и у тех, кто выглядывал украдкой из немытых окон Хаяса.
Спустя полчаса прикатил на своей широкой машине американский консул,
поднятый, видимо, истерическим телефонным звонком. Оставил автомобиль на
соседней улочке. Надев темные очки, прошагал туда-сюда, за спиной шеренги,
задержался возле красного половичка Николки, глянул встревоженно на текст,
пытаясь понять смысл... Пообещал Николке что-то неопределенное, и -- отбыл.
А римская улица Реджина-Маргарита жила, по обыкновению, своей жизнью,
далекой от высокой политики. Но с бедой -- рядышком. То мафия склады
подожжет, сутками горят, дым на весь Рим, то бывшего премьер-министра убьют,
то член парламента два миллиарда украдет. Все с утра кидаются к газетам или
к собственному окну, восклицая в испуге: "Кэ сучессо?! Кэ сучессо?!" (Что
случилось?)
А тут вдруг такое! Дети кричат, на них -- желтые звезды. Обступила
"Реджина-Маргарита" непонятных "руссо" и расшумелась-раскудахталась: "Кэ
сучессо?.. Кэ сучессо?!" Одни кошельки вынимают, другие выспрашивают,не
могут ли помочь?
Какая-то губастая девчушка в школьном переднике решила, что "руссо" не
пускают в Израиль. Пообещала, что папа позвонит, и все устроится...
Примчались первые репортеры, и на другой день Рим впервые начал
понимать, что к чему. Правда, газеты почему-то не вдавались в политический
аспект проблем, зато очень ярко живописали нищету, голодных детей. И даже
фотографировали трущобы, в которых ютились эти "руссо".
От слов "Хьюмэн райтс" (Права человека) репортеры отмахивались сердито
или даже с усмешкой: здесь же не СССР, не Уганда, даже не Чили. Святой Рим!
В конце концов корров стали избегать, а то и гнать, и советских, и
итальянских, и американских. -- Вы как сицилийская мафия! -- сказал им
Николка, сунув руки в карманы своего рабочего комбинезона. -- Она дает обет
молчания. Омерта! И вы такие же, точь-в-точь -- омертвелые. Свободная
омертвелая пресса. Тьфу!
Журналисты прыгнули в свои "фиаты" и исчезли, остался лишь один из них,
плотный, высокий, увешанный "кодаками". Щелкнул Николку с его лозунгом на
половичке, сказал "Найс"; Николка вскричал збешенно: -- Уйди, свистун! Если
бы я, как Беленко, прилетел к вам на самолете МИГ-- 25, тут же гуманность бы
проявили, документы выдали б, а где я возьму МИГ-- 25?
Американец вначале не понял, а затем повернулся к Николке спиной:
одесских шуточек он, видать, не любил. Оглядевшись, принялся фотографировать
Геулу, которая возвышалась надо всеми со своим плакатиком: "Убийцы!"
Он начал пыхтеть свое "Найс!", "Белла донна!", Геула тут же ушла,
пришлось ему пообщаться с Сергеем, спросившим его напрямик: -- Хэлло!
Мистер... как вас? Мы -- пленники государства Израиль, которое загнало нас в
гетто. Мы захвачены государственным терроризмом. Поняли? Мевин? Андерстуд?..
Так почему ж никто не пишет об этом? Ни одна газета?! "Не хотим связываться
с Израилем", -- честно признались в норвежском консулате. И вас тоже
припугнули? -- Американец переминался с ноги на ногу. -- Сегодня так
поступают с нами, -- Сергей сорвался на крик. -- Завтра так же, точь-в-точь,
схватят за горло вас!
Американец не скрыл улыбки, самоуверенной и чуть брезгливой: "Мол, чего
городишь?!" Всего-навсего через два года начнется эпопея с американскими
заложниками в Иране...
Схлынули первые репортеры, добавившие не надежды, а горечи, и снова
только улица Реджина-Маргарита с острым любопытством выспрашивала у странных
руссо-исраэлей: "Кэ сучессо? Кэ сучессо?!" Ни одно официальное лицо перед
изможденными зноем и голодом людьми более не появлялось.
-- Мы придем завтра, -- тяжело сказал Сергей обступившим его мужчинам.
-- И послезавтра.
Они появлялись здесь, у закрытого наглухо, мертвого "Хаяса" -- месяц...
Каждое утро их привозили сюда з Остии друзья по несчастью, разжившиеся
старыми грузовичками, автобусиками. Случалось, бензин покупали вместо еды:
на все не напасешься! Часть машин порой застревала в пути, что ж, на месте
оказывались другие. Ровно в восемь утра мужчины и женщины с колясками
подымали свои знамена из старых обоев.
Никто не вышел к ним и на двадцатый день. И на двадцать пятый... Где-то
их уже похоронили. Без эмоций. Как хоронят околевших собак или беглых рабов.
Геула с группой женщин отправилась в фонд "ИРЧИ". Вышла к ним грудастая
русская дама, дебелая, породистая, в кольцах, и произнесла на добром
старомосковском диалекте, что от неЯ ничего не зависит...
-- Это все ваши евреи крутят-выворачивают. Идите, добивайтесь у своих
братьев-иудеев, что же это -- своя своих не познаша?
Приветила Сергуню и Геулу только католическая монахиня Джулия,
тоненькая, в широченной мантии, которая трепетала на ней, как флаг на ветру.
Она плакала над незадачливой судьбой "руссо-исраэлей", беспокоилась о них,
как о детях своих, мчась на своем "фиатике" по всему Риму с
папками-документами, -- туда, где брали или, прошел слух, что будут брать.
"Руссо-исраэли" таяли на глазах, хоронили своих стариков, и Джулия в
конце концов не выдержала, у нее начались нервные припадки, и ее пришлось
срочно отправить в США.
Если католические монахи, люди другой веры, заболевают, неужто "Хаяс"
не шелохнется?
Минул месяц и два дня. В последнее утро начальница Хаяса отказалась
разговаривать со "смутьянами" наотрез, и измученные, разъяренные женщины,
отшвырнув "вышибалу" у дверей, ворвались в кабинеты Хаяса, стали
переворачивать столы, рвать документы...
Слава Богу, что Геула вбежала за ними. Начальницы Хаяса не оказалось в
кабинете, и Тамара, плечистая сильная горская еврейка, решила, в знак
протеста, выброситься из окна. Геула успела схватить ее за распушенные
ветром смоляные волосы и втащила обратно. Чиновники Хаяса от страха
обеспамятовали настолько, что вызвали полицию. Вызвали все, что могли. Даже
пожарных. Это было, наверное, самой крупной ошибкой в их жизни: похоже, они
начисто забыли, кто -- закон, где -- закон, и что огласка им совсем ни к
чему.
Разгром еврейского "Хаяса" еврейскими женщинами -- могло ли это не
стать сенсацией? Весь Рим заспешил на улицу Реджина-Маргарита со своим
извечно-пугливым "Кэ сучессо?!" Корры понаехали со всего мира, и тут только
впервые заговорили газеты об еврейском гетто в Европе, организованном
еврейским государством...
В те дни в Риме находился Архиепископ австралийский. Он был гостем
Ватикана. Архиепископ немедля дал "гарант" на сто человек, и двадцать семей
уехало. Остальных, чтоб неслыханный скандал затих, разобрали другие страны.
-- ...А мы остались, -- негромко рассказывал Сергуня, держа ладонь на
животе и морщась. -- Гуля не захотела освободиться по гаранту архиепископа.
"Не можем, -- вздохнула, -- в память об Иосифе". Я же, признаюсь по секрету,
ждал выборов в Израиле.
Тем более, русских собралось на Обетованной столько, что они, по
закону, имеют права на четыре места в Кнессете. Есть кому сказать правду.
Но голосуют в Израиле, как вы знаете, не за личность, а за партийные
списки, 0'кэй! Генерал Шарон предложил место в своих партийных списках Яше.
Да какое место! Номер два! Это называется: в Кнессет -- на крыльях! За
характер, видно, Яша приглянулся; к тому ж Рафуля Эйтана спас. Все русские
за Яшу, вся Грузия за Яшу.
Вероничка с планеты Марс, старая херутовка, естественно, искричалась за
своего незабвенного МенахемаБегина. Она проходила в Кнессет уже от "Херута"!
0'кэй?.. От рабочей партии, от "Аводы", подсаживали кого?.. Правильно!
Подлюкина! Каков результат? Только не смейтесь! Как только партийный босс
выясняет, что ему дают в Кнессете, скажем, пять мест, он русского сразу на
"непроходимое" -- шестое. Даже Подлюкина. В последнюю секунду, когда их
поздравляли с избранием...
Помните, что было на первых выборах? Сразу после войны. Тогда обман, и
сейчас обман. Какой-то оголтело наглый, восточный. Обжулили, как на арабском
шуке! 0'кэй! Другого от них и не ждали. Восток Средний, законность -- ниже
средней!
Сергуня попросил у Полины еще молока, проглотил какую-то таблетку,
отхлебнул глоток.
-- Что там ни говори, Менахем Бегин, первый и единственный на земле
Премьер-министр -- бывший советский зек. Все прощу ему за изгнание Шауля бен
Собаки...
-- Выгонит, думаешь?! -- Полина подняла глаза на Сергуню.
-- Хорошенькое дело! Шауль - кибуцник, социалист. Он потопил корабль с
оружием для Бегина. Прямо в порту расстрелял его. А сколько парней Бегина он
убил, выдал англичанам на расправу... Не только вышвырнет, судить будет
открытым судом. За любовь к русской алии до гроба. Нашего гроба,
естественно... Сейчас весь Израиль гудит. Чиновники трясутся, посетителям
руку подают. Понимают -- покатится Могила -- первый камень с горы...
Передохнув, Сергуня принялся рассказывать, как они ходили с Гулей по
посольствам. В американском перекосились: "Ах, вы были членом партии?"
Оказывается, у них еще закон Маккарти в силе. У канадцев на знамени кленовый
листочек. Спросили только, гарант найдете?" Тут есть какие-нибудь