Страница:
Охрана тоскует, как бы от Стены-- кормилицы не отлучили!.. Вызвали министра
религии -- во! куда дошло!.. Прибыл громадный "крайслер", из него вышел
маленький старик, раввин Вархавтик. Тихий, скромный еврей. -- "Что вы
хотите, дети?" -- спрашивает. Я опять объясняю: "Хотим, говорю, чтоб наша
голодовка вызвала демонстрации во всем мире. В защиту тех, кого сегодня
судят. Иначе их убьют!" Вархавтик удивился: "Но кто о вас услышит?.. Знаете
что? Садитесь ко мне в машину, поужинаем, а завтра вместе подумаем". -- "Не
можем, отвечаем, мы уже объявили, что начали голодовку. И мы должны быть
здесь!"
-- "Но вы же здесь закоченеете!" -- "Ну, так мы закоченеем,
рав Вархавтик". -- "С вами беременная женщина... Ночью. На холоде. Этого,
дети, я допустить не могу". Стали мы уговаривать Галю, чтоб она брала
подмышку мужа и ехала рожать... Она -- ни в какую! "Если, -- сказала, --
сорвут нашу голодовку, ребят в Ленинграде кокнут". Правильная баба, а?
Вархавтик видит, что ничего не поделаешь, распорядился открыть комнату
Главного раввина Стены Плача. Открыли комнатку, видели ее -- нет? Метров
10-- 12. Промерзшая, точно вырубленная в леднике. Стол, три стула. А
главное, печечка электрическая. Мы ее сразу включили. Наши женщины-- бедняги
стали сушить свои мокрые носки, туфли, греть ноги. Главное, уже не на
ветру... На другое утро собрались дружки, я их по газетам разослал. В
"Маарив", в "Едиот". И все точь-в-точь, как ныне. Те позвонили, куда
следует, и, как свободные люди, сказали, что они свободны в выборе --
печатать и не печатать... И дальше, значит, все, как сейчас. Мы сидим, и
никто не только в мире, но даже в Иерусалиме не знает о нашей голодовке.
Туристы только, как воробьи, обступили, крылышками хлопают: "В чем дело? Не
надо ли "донейшен"?" На вторые сутки вечером появляется, кто бы вы думали?
Чарльз Гайс! Я до сих пор за него Богу молюсь!.. Записал нас тем же манером,
и в тот же вечер "Голос Америки" передал на двух языках, что у Стены Плача
идет голодовка в поддержку тех, кого судят в Ленинграде. В Нью-Йорке он был
в толпище, я его, признаться, не запомнил тогда. Запомни, когда суют тебе в
морду сразу двадцать микрофонов! А уж той зимой!.. Ну, на следующий день
прикатило телевиденье, -- немецкое, потом французское, итальянское. Только
не израильское. Мир поднялся. Я рассказываю об Эдике, о Сильве Залмансон,
сижу, как сейчас, на плите и рта не закрываю, и в тот же вечер по радио на
всех языках. Горячо пошло. Вспыхнуло, точно нефть зажгли. А в Израиле
"Партия и правительство" мух давит. Трое суток чиновники от нас шарахались,
как от чумных. Пятки у них горят, еврейские пятки, а никто из властей, ни
одна собака, не заглянула. Только в конце третьих суток, в десять вечера,
приезжает машина. Выходит из нее заместитель Голды генерал Игаль Алон:
"Расскажите, что тут у вас происходит?" Ничего, видите ли, не ведал. А
живет, между прочим, во-он там, за поворотом, в ста метрах от Стены Плача. И
только на четвертые сутки (весь мир, заметьте, уже двое суток клокотал!)
прибывают сразу -- Боже мой! -- начальник полиции, начальник Шинбета,
начальник охраны Голды Меир. Ну, чистый Гоголь, отец, а? Гоголь! Сорок тысяч
курьеров!.. У каждого курьера в руках по загородке с надписью "Миштара"
(полиция). Огородили нас, установили лозунги, плакаты. Проснулись,
родимые!.. Везут, конечно, Асирей Ционов, которых в первый день уволокли.
Все деятели, которые под зонтиком "Партии и правительства", туточки.
Наконец, автобусы появились из кибуцев. Со школьниками. У школьников в руках
флажки. Ну, парад Первое Мая. Семен Михайлович Буденный летит на сером
кобыле... И точно летит, куда деваться? Сама... дорогая наша Голда Меир.
Поднялась на приступочку, огляделась, видит: как мы сидели у стены, так и
сидим. Сироты небритые. Для парада мы как-то без надобности... Нарушила
протокол, подождала, когда мы рядышком встанем, говорит мне: "Такого
единения в Израиле мы не видели со дня Шестидневной войны". Ну, что
говорить. Начался непрекращающийся митинг. Демонстрация еврейских общин по
всему миру. Заполыхало всерьез... К чему я вам это говорю? Дело, вроде,
давнее. А к тому говорю, что прискакал, сейчас посчитаю... на седьмые! сутки
"Партия и правительство", и к нам, этак, смешочком: "Главное, вовремя
остановиться!" Мы -- ни в какую... Хоть были, признаться, порой в
полубессознательном состоянии. "Завтра, говорим, их к смерти приговорят, а
мы -- по домам? Что мы, из вашей конторы, что ли?! На следующие сутки --
восьмые -- прибежал озабоченный, собрал всех кучкой и -- вполголоса, будто
государственный секрет доверяет: "Вы добились своего. Но я вам привез плохую
новость. Немедля выйдите к толпе и объявите о прекращении голодовки, так как
я получил сведения, что иностранные "корры" завтра напечатают статьи о том,
что вы обманываете весь мир, вы не голодаете.. ИОСИФ ГУР: -- А-а! -- так он
падло! ДОВ: -- Куда хуже! Падло-сука рискует. А этот? Безнаказанный опер,
вот он кто! Каждый день брешет, ну, и забывает, где что набрехал. С одной и
той же брехней по всем баракам... Досказывать? Или и так все ясно? ЯША ГУР:
-- Доскажи, это надо знать. ДОВ: -- Ну, как только "Партия и правительство"
заорал: мол, не кончите голодовку -- лопнете, как мыльный пузырь, обман
вскроется, я ему... ИОСИФ: -- Это ты можешь пропустить. Мы уже знаем, что ты
ему... ДОВ: -- Лады! Когда он исчез, я бросился к телефону, позвонил в
больницу "Хадасса" главному врачу, попросил, чтоб прибыла группа врачей и
обследовала участников голодовки: голодают или нет? Прибыли врачи,
обследовали, составили документ. Позвонил я начальнику полиции Израиля
Оферу, чтоб он поставил к дверям нашей комнаты охрану. Поставили тут же
трехсменный пост. Тогда я набрал номер "Партии и правительства", обрадовал
его: "Так вот! У нас охрана, у нас врачи. Иди со своими говенными статьями
знаешь куда..." Никаких, конечно, статей не появилось. Опер он, воркутинский
опер, жидомор! Фантазии, и той нет, одно и то же талдычит. Все годы... ЯША:
-- Дов, значит, если бы вы не раскрутили всего этого дела, Эдика Кузнецова и
Дымшица могли бы расстрелять? ИОСИФ: -- Могли. И не только их. Евреев хотели
запугать. На десятилетия... ЯША -- И, похоже, не только евреев... Слушай,
отец, если б наша синица море не зажгла, нас бы тогда в Президиуме
Верховного Совета всех бы повязали. Впрочем, мы бы и не сунулись туда. На
дворе была б другая погода... ИОСИФ: -- А когда приговор узнали, что было?
ДОВ: -- Собралось у Стены Плача, наверное, пол-Иерусалима. Приехали
израильтяне, которых русские евреи волновали тогда мало... В субботу это
было. Автобусы не ходили. Все прибыли на своих машинах; двинулись по Яфо к
московским попам, начали бить стекла. Сожгли советский флаг. Вернее, красную
тряпку, которую откуда-то притащили. Полиция начала было отгонять, тогда все
машины двинулись в сторону Бейт-ехема. По всей ширине двухстороннего шоссе.
Двинулась лавина, непрерывно гудя, готовая смести все на своем пути. Тысячи
машин шли. Против движения... Зачем? В Бейт-Лехеме на Рождество собралось
много иностранцев. Туристы, паломники, церковники. Мы не собирались их
линчевать. Мы хотели, чтоб все знали, все сонные тетери, все благополучники,
что, ежели они молчат, они тоже убийцы... Только километрах в пятнадцати от
Иерусалима, в районе Гило, полиция сумела, выбросив большие силы, перекрыть
дорогу. ИОСИФ: -- Дов, ты позже говорил с Шаулем об этом? При его власти
бездействие в такой час сродни уголовному преступлению. За такое должны
судить. ДОВ: -- Его должны судить за каждый шаг!.. Если мы выручим Наума,
Гулю и других ребят, дай Бог!.. тут верующим станешь!.. то с его помощью,
что ли? Сволочь, профессиональный провокатор (долгая и страшная ругань)..."
На этой ругани я оборвал свои записи, сделанные тогда по горячим следам.
Возвращаюсь к белым глыбам Стены Плача, возле которой рядом со мной сидит на
камнях Яша Гур со своей постоянно-виноватой улыбкой. Выпяченные губы его
посинели. Он смотрит на солнце и оттого кажется слепцом. У Иосифа
по-прежнему дрожат руки, пожалуй, еще сильнее дрожат большие руки зека,
много лет державшие лопату и кайло. Только о Дове трудно сказать, что он
голодал. Зарос до глаз. Широко расставленные, как у быка, большие глаза
горят. Два раскаленных угля. Он ухмыльнулся, произнес свою присказку (обычно
завершал ею воспоминания о столкновениях с властями, и советскими, и
израильскими): -- Ну, вот, дали год, просидел два, освободили досрочно... --
Помолчал, пожевал свою бороду, пробасил: -- А вы думали, отчего так сиганул
от меня "Партия и правительство"? Кулаков, что ль, моих испугался? Вокруг
солдат, военной полиции, -- яблоку негде упасть. Только свистни -- меня бы
узлом связали. Ему другое страх Божий... спросят меня: а чего ты, дурак,
кинулся?! На личного представителя Голды Меир? Спросят, а я отвечу. Еще
подробнее, чем вам. Вот отчего он несся вскачь, сука! Чует кошка, чье мясо
съела. Мы удрученно молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить странную политику
Шауля бен Ами, если, конечно, за этим стоит политика. Сергуня вдруг
распрямился. Стало заметнее, как он осунулся. Щеки ввалились. Тонкий, с
горбинкой, нос стал крупнее. Торчал с вызовом. -- Что ты сделал, Дов! --
нервно воскликнул он. -- Может быть, тогда ты был прав, а сейчас -- нет!
Оскорблять правительство?! Вопреки разуму?! -Ну-у, -- прогудел Дов, сбычась.
-- Кто "наше правительство"?! Шауль бен Суки, которому мы выданы с
головой?.. В гробу я видел такое правительство, в белых тапочках. -- Дов
пожевал бороду, от этой его новой привычки несколько волосков у рта всегда
были сыроватыми. Потому, видно, вскоре разнесся слух, что он эпилептик и
вообще место ему в Акко, среди помешанных. -- А ты что лепишься к этому
вурдалаку? -- добавил он с издевкой. -- Хочешь ездить на деньги "Партии и
правительства" по Европам-- Америкам? Жрать семгу на сионистских конгрессах?
-- Дов пожевал мокрые волоски, спросил отца: -- В Библии как добровольный
раб называется? Ну, который семь лет батрачил, а ему все мало. Навечно
просится... Ну, еще ставили его к дверному, косяку и, по ритуалу,
привязывали не то цепью, не то ремнем. Ухо прокалывали... Вот-вот, Э в е д н
е р ц а. Точно! Ременной раб, привязанный... К чему я это говорю? К тому,
что наш любимый Сергунчик, весельчак, первый парень на деревне, вывернулся
нынче весь наизнанку, и что увидели? Как ему сломали в Москве целку, так и
пошел, видать... Званьишко советского доцента зря не дают. В разных там
математиках не знаю, а уж где политика-экономика -- советский
доцент-профессор -- это уж точно эвед нерца. За спиной вдруг прозвучало
оскорбленно-резкое сергунино: -- Эвед нерца имел право слово молвить? При
хозяине... Или ему рот запирали? -- Голос звенящий, мальчишеский, откуда
только силы . взялись?.. -- Так вот, я советский доцент, советский человек.
До мозга костей. Дов, ты прав на все сто процентов. О кей? -- И резче, злее:
-- Как истинно советский человек, я никогда не верил и сейчас, извини меня,
не верю в результативность голодовок, газетной трескотни, радиошума,
митингов и в прочий энтузиазм рабочих масс. Как истинно советский человек,
тем более отмеченный за особое понимание социальных и экономических
процессов научным званием "эвед-- доцента", я твердо знаю, что на нашей
доисторическо-- советской родине правительство и лично дорогой товарищ
Брежнев плевали на мнение трудящихся масс с колокольни Ивана Великого.
Плевали со Спасской башни Кремля и других тоже. Не мне вам это
рассказывать!.. А наша голодовка для них вообще -- комар чихнул. "Голос
Америки" взовьется -- глушилку включат -- Яша сунул Сергею флягу, тот жадно
обхватил горлышко потрескавшимися губами; глотнув, отдал флягу тут же. -- Вы
решили голодать, я с вами. Решите умереть -- лягу рядом. Слова не скажу!.. А
сейчас не перебивай, Дов, я тебя выслушал... Во что я верю? В международные
торговые сделки верю. В тайную дипломатию верю. В визиты конгрессменов,
которым Шауль списочки "отказников" готовит, верю. Когда сенатор Кеннеди в
Москву собирался, я три дня не спал-- не ел: знаю, что где-то там, в первой
десятке фамилий, Гуля... Верю, что одна власть с другой договорятся, пусть
они даже друг друга за горло держат. Нас продают и меняют, как вещи.
Торговля есть торговля. Ворон ворону глаз не выклюет... Теперь давайте
думать вместе, отец, Яша. Взгляните на мир моими глазами, хоть на минуту...
Кто первая ступенька к возможной удаче Гуров? Шауль бен Ами, как бы я или
Дов к нему ни относились. Он -- единственный в правительстве Израиля, кто
практически занимается нашими бедами. Поставит он Гулю ближе к началу
списка, глядишь, счастье улыбнется. Вычеркнет -- конец Гуле. Тут все зыбко.
Нужны были как-то для речи президента США три фамилии диссидентов. В
последний момент вычеркнули Твердохлебова. Говорят, такое слово президент не
сможет произнести. Невыносимо это для английской гортани: Тв...рд...хл...
Многих пытались выручить, а его -- нет, турнут бедолагу в тюрьму или ссылку,
вот увидите!.. Геула, кровь из носу, должна остаться в списках! 0'кей?! Как
в этой связи, Дов, выглядит твоя сегодняшняя матерщина и угрозы Шаулю?! Ты
враг Гули или друг?!.. Психанет Шауль -- и нет Гули в списках. Нет Наума в
списках. Тогда хоть бейся головой о Стену Плача!.. -- Да ты что! -- не
выдержал Дов. -- Вычеркнет -- ему по земле на ходить!.. -- Ты даешь
гарантию? Не вычеркнет? Дов растерянно взглянул на отца, на Яшу. -- Вот что,
отец, вот что, Гуры, -- продолжал Сергуня, отхлебнув из яшиной фляжки. --
Пятеро голодают или четверо -- разница невелика. Я должен быть там, возле
списков, и -- костьми лечь, чтобы Шауль или кто другой Гулю и Наума не
вычеркнул. -- Он покосился на Дова и снова вскричал с истеринкой в голее: --
Да, я буду на коленях стоять, продам себя на скотобойню. Мне это пристало,
поскольку я эвед нерца! Яша взял Сергея за руку, стиснул больно, Сергей чуть
успокоился; продолжал, едва шевеля потрескавшимися губами: -- Такой мне
видится эта операция. Один из нас должен быть на подстраховке. Если вы мне
доверите, пойду я. Может отправиться и любой другой... Иосиф переглянулся с
Яшей; после долгого молчания Иосиф сказал Сергуне натужно, казалось, через
силу и тихо: -- Ос-сторожно с ним, с-сынок. Политика -- дело... да! нечистое
Сергуня вскочил легко, схватил с камней свой пиджак, измазанный в земле и в
мелу, и, точно его ветер нес, так легко он промчал по каменной площади, к
воротам, возле которых урчал дизелем красный, в рекламных плакатах, автобус.
Проводили взглядами Сергуню. Долго молчали. Первым заговорил Дов, который
стал почему-то яро, апоплексически багровым. -- А может, Сергуня, и впрямь
лишь ее. Гули, эвед нерца! Ее раб до смерти... Извиниться я должен перед ним
тогда, вот что! -- Пожевал нервно бороду, сказал, как выдохнул: -- Может, и
в самом деле так, отец, а? Потому Шаулю задницу лижет?.. Ох, с опером иметь
дело!.. Коли б так! Повинюсь. Раздавим с Сергуней поллитровку... Отец! Но
Иосиф вряд ли слышал Дова. Он поднялся, подошел к Стене Плача, положил руку
на ее белый ноздреватый камень. Рука Иосифа дрогнула, коснувшись Стены. А
лицо вдруг стало таким, словно Стена излучала невидимую энергию. Кровь
прилила к лицу Иосифа, отчего седая щетина точно отбелилась, ожила на ветру.
Расширились глаза, глядевшие с надеждой куда-то вдаль... Он гладил шершавый
камень ладонью и разговаривал с ним. Иосиф вернулся к нам через час, не
ранее. Когда Яша протянул ему фляжку, Иосиф долго не мог понять, чего от
него хотят. Наконец, взял фляжку и присел рядом с нами. У изгороди заурчали
автомобили. Все происходило точь-в-точь, как в ту декабрьскую голодовку 1970
года, о которой рассказывал Дов. Сперва прибыло немецкое телевидение. Затем
французское. А на другое утро -- итальянское. Израильское телевидение
пожаловало на шестой день голодовки, когда все радиостанции мира говорили о
семье Гуров. Иногда о Науме. Но чаще о Геуле. И в новостях, и в обзорах, и в
женских передачах, и в воскресных молебнах. На всех языках дикторы
произносили имя, ставшее всемирно известным: -- Геула!.. Гуля!.. Гиля!..
Циля!.. Хиля!.. Хильда!.. "Гуля, мы с тобой! -- звучал свистяще-- хрипатый
голос Иосифа Гура, записанный у Стены Плача на сотни магнитофонных лент. --
Весь мир с-- с тобой, Наум! Держитесь, дети! Гуля, держись, девочка моя,
держись!.."
Тень от боинга с белыми буквами ЭЛЬ-АЛЬ на гордом
хвосте скользнула по толпе, прилепившейся к металлической решетке аэропорта.
Из-за бетонных строений донесся отдаленный шум приземления, шелест, затем
рев моторов на повороте. Человек двадцать встречающих закричали "Ура!" и
бросились друг к другу обниматься и целоваться. Возле них притормозило
такси, шофер крикнул, высунувшись из машины: что за праздник? Кто прилетел?
Гу-- уля! -- проревели в ответ восторженно. -- Геула!.. -- Геула? -- он
пожал плечами и рванулся навстречу пестрой толчее американских туристов,
вышедших из таможни на круглую площадь. Гуры почти в полном составе, включая
яшину тещу, двинулись в аэропорт, к стеклянной перегородке со щелями для
записок, остальные разъехались, договорившись собраться вечером. Иосиф Гур и
Лия просили у Шауля бен Ами пропуск, чтобы встретить Геулу у трапа самолета.
Шауль не дал. Выписал только один пропуск, персональный, на имя Сергея
Гурова. Сергуня ждал у самолета с огромным букетом красных роз, на который
оглядывались все, кто спускался по белому трапу. Протопали бизнесмены с
чемоданчиками типа "дипломат", затем посыпались огромные семьи грузинских и
бухарских евреев во главе со стариками, в глазах которых стояли слезы.. --
Наконец, показалась Геула. На ней была вязаная спортивная шапочка, белый, с
высоким воротом, полярный свитер, синие спортивные брюки в обтяжку. Точно на
соревнования прикатила. Сергуня замахал букетом. -- Гуля! Гу-у-лена!..
Почему без норковой шубы? Тут норки нет даже у Голды Меир! -- лопотал
Сергуня, изо всех сил стараясь не разреветься. Геула ткнулась в щеку
Сергуни. Нос у нее был холодный. -- С мороза! -- восторженно закричал
Сергуня. -- Что? Ты о чем?.. Где Лия, Иосиф? -- Только меня пустили! --
Сергуня поцеловал пригнувшуюся к нему Гулю в глаза и не удержался,
всплакнул. Гуля пахла парным молоком. Господи, он ничего не забыл! Ничего!..
Гуля поершила его соломенную копешку, он ткнулся в ее плечо,потерся лбом,
губами, нацелился было поцеловать в шею, но Гуля легко шлепнула его ладонью
по темечку. Он тут же отпрянул, схватил ее кожаную сумку. Сумка была
тяжелой: набита доверху книгами. Похоже, захватила с собой все издания
Ахматовой, не доверилась багажной службе. -- Гуля, -- воскликнул Сергей
нарочито-- весело. -- Что написала Анна Ахматова по поводу твоего приезда в
Израиль? Геула оглядела стеклянный куб аэропорта Лод, грузин и бухарцев,
которых сбивали в колонну, чтобы куда-то вести, и продекламировала: -- "Я не
была здесь лет семьсот. И ничего не изменилось..." Сергей засмеялся. Но
гораздо громче прозвучал смех за его спиной. Геула вскинула глаза. К ней
шагнул высокий, с генеральской выправкой израильтянин, протянул руку с
длинными пальцами пианиста: -- Шауль бен Ами, специальный представитель
Голды Меир. От имени правительства Израиля я приветствую вас на нашей
древней земле. Геула протянула ему руку, растроганная, счастливая. --
Садитесь ко мне в машину! -- распорядился Шауль бен Ами. -- Я приехал за
вами. Лицо Геулы посерьезнело, Шауль понял это по-своему: -- Нет, вам не
надо туда, со всеми. Ваши бумаги мы заполним у меня дома. Геула ответила,
что вначале ей нужно передать на Запад письмо Наума Гура. Шауль бен Ами
воскликнул с шутливой интонацией: -- И вы привезли послание? Просто как в
русской сказке: дочка за бабушку, бабушка за дедку, дедка за репку... Геула
не могла принять его веселого тона: -- Галина Борисовна объявила, что не
отпустит его никогда. -- Галина Борисовна? -- Шауль недоуменно вскинул
брови. -- Ах, Г.Б.! -- Он улыбнулся одной щекой. -- Наум связался с
диссидентами?.. Нет? В чем же дело? Геула хотела сказать что-то резкое,
Сергуня толкнул ее под бок, и она замялась. Шауль заметил, как Сергей поддал
Гуле под бок, усмехнулся: -- Ладно, не все сразу. Садитесь. -- Он открыл
дверцу подкатившей поближе машины. -- Естественно, я подвезу вас вначале к
родным. Возьмем багаж... Что? К каким "коррам"? Мы их вызовем... -- У тебя
два экземпляра письма Наума? -- шепнул Сергуня, когда они с Гулей
устраивались на заднем сиденье длинного американского "Шевроле"... -- Три?
Тогда ладно. Машина выехала с летного поля, покружила и подкатила к
аэропорту со стороны круглой площади. Сергуня сбегал за родней, томившейся у
стеклянной "границы". Гуры примчались тут же. Лия плакала. Иосиф пытался
выглядеть молодцом, хлюпнул носом раза два, не более. Увидя Шауля, Дов
прыгнул к Геуле кошкой, прошипел достаточно громко: -- Это -- пахан, поняла?
Пахан! Тот самый... Иосиф положил ему руку на плечо. -- Дов, не дави на
мозги! Гулю обнимали все сразу. Она вгляделась в Дова, который что-то
безостановочно шептал ей, и жалостливо, по-бабьи разревелась.-- Боже, какой
ты худющий! Тебя же за бородой не видно!.. Слушайте, что с вами? Вы все
усохли! Кости торчат! Какой-то молодец вынес чемодан Геулы, лимузин Шауля
чуть тронулся, Сергуня вскричал, высовываясь из кабины по пояс: -- Гуленок!
Геула, еще раз расцеловавшись со всеми, крикнула: -- До вечера! Машина
рванулась, и спустя минуту-две аэропорт был уже где-то позади.Сергуня,
пристраивая сумку Геулы, увидел рядом с книгами деревянный парусник, который
он подарил Геуле перед своим отъездом.
'Трибун а", 14 августа 1973 г. -- Гуленок! -- прошептал он хрипло,
задохнувшись. -- Привезла, значит... -- А как же! -- Это было, пожалуй, их
самой большой совместной радостью. А для Сергуни и символом. Он часто думал:
привезет-- не привезет. Привезла! -- Помнишь? Наше Пюхе-ярве... -- Конечно,
помню!.. Не наваливайся на меня так, жарко! -- Покосилась на него, сразу
отодвинувшегося к углу, пожалела, видно, о резком восклицании, сказала
теплее: -- Пюхе-ярве... В 1969 "шляпы" ходили уж за Геулой вплотную, надо
было как-то от них оторваться, и Сергей увез Геулу ночью на такси; кружили
по улицам, пересаживались; наконец, убедившись, что слежка отстала, умчались
на машине друзей в Эстонию потеряться в глуши, отдохнуть. Свернули к озеру
Пюхе-ярве под Таллином. Достали у рыбаков парусник. Разбили палатку--
"серебрянку". Залезли в свои спальные мешки. Гуля проснулась оттого, что ее
целовали в глаза. Откинулась от Сергея, выбралась из "серебрянки" и, как
Сергуня ни умолял ее, устроилась спать возле палатки. Утром мешок от росы
сырой, у Гули зуб на зуб не попадает. -- Я уеду. Не могу!.. Наших там сейчас
хватают, судят, а мы прохлаждаемся... Сергуня был неутомимым выдумщиком, а
уж на краю пропасти как не придумать!.. Вскочив на ноги, он изложил свой
план. -- Ты останешься сама собой и здесь, -- восторженно заключил он. --
Только красок надо достать! Выстрел был точным, Геула поцеловала Сергея в
лоб, и они бросились искать краски. Нет красок, хоть отправляйся в Таллин.
Сергуня и тут нашел выход. В кемпинге, который оказался на другом берегу
Пюхе-ярве, купили синюю изоляционную ленту. Расстелили парус на траве,
нашили на нем с обеих сторон слово "Шалом". На русском и на иврите. Синее на
белом далеко видно. Затем сделали из веток два треугольника, обмотали
изолентой, сложили -- получилась шестиконечная звезда... Как сияли глаза у
Геулы, когда готовили парусник! Радовалась, как ребенок! И закачалась на
Пюхе-ярве лодочка, посылая обоим берегам -- шалом! Новость тут же достигла
ближайшего городка. Незнакомые люди останавливали Сергея и Геулу в лесу, в
городке, куда они ходили за молоком, интересовались, не знают ли они, где
хозяева белого парусника с названием... -- Тут спрашивающие запинались,
затем добавляли: -- Если перевести на наш язык, то это будет: "Мир вам". Не
слыхали? -- И рассказывали о паруснике с восторгом. А с другого берега
пришли старики: "Наши девочки только и говорят, что про вашу лодку"... На
глазах Геулы и Сергея рождалась легенда о бело-голубом паруснике с назван ;м
"Шалом!" В конце недели они плавали по светлому, тихому Пюхе-ярве с почетным
охранением яхт, баркасов, лодочек, с которых им махали и еврейские девчушки,
и белокурые, плечистые эстонские парни. ...Машина взревела, выскакивая на
шоссе. Геула и Сергей взялись за руки, как дети. Сидели молча, счастливые,
полные воспоминаний о лодочке "Шалом", риске и неравной борьбе с атомным
царством, воспоминаний, которые сближают порой куда крепче, чем брачный
контракт. Их отвлек звонок. Шауль бен Ами поднял трубку, лежавшую между ним
и шофером. Геула, похоже, никогда не видела, как говорят по телефону из
несущейся машины. Огляделась. Высокая антенна покачивалась над багажником.
-- Глушь ты наша российская, нерадиофицированная, -- весело протянул
Сергуня. -- Держись ко мне поближе, не то узнаешь... Геула отпустила руку
Сергея. Из реплик Шауля по телефону стало ясно, что они едут в кибуц.
Спросила Сергуню шепотом, где он, этот кибуц. -- На ливанской границе. --
Где-э? -- Не пугайся, Гуленок. Мы маленькая страна. Два прихлопа, три
притопа, и -- Ливан. Геула припала лбом к приоткрытому окну. Шоссе широкое,
как трасса Москва -- Минск. Даже пошире. Пальмы -- как верстовые столбы.
Провожая их взглядом, продекламировала: "В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли..." -Эти не гордые, -- Сергуня усмехнулся. --
В самой вони стоят. У скоростной трассы. -- Вздохнул горьковато--
сочувственно: -- Куда ткнули, там и шелестят... -- Геула снова взяла его за
руку: -- Как ты себя здесь чувствуешь, Сергунь? Лицо у Сергея черное, нос
религии -- во! куда дошло!.. Прибыл громадный "крайслер", из него вышел
маленький старик, раввин Вархавтик. Тихий, скромный еврей. -- "Что вы
хотите, дети?" -- спрашивает. Я опять объясняю: "Хотим, говорю, чтоб наша
голодовка вызвала демонстрации во всем мире. В защиту тех, кого сегодня
судят. Иначе их убьют!" Вархавтик удивился: "Но кто о вас услышит?.. Знаете
что? Садитесь ко мне в машину, поужинаем, а завтра вместе подумаем". -- "Не
можем, отвечаем, мы уже объявили, что начали голодовку. И мы должны быть
здесь!"
-- "Но вы же здесь закоченеете!" -- "Ну, так мы закоченеем,
рав Вархавтик". -- "С вами беременная женщина... Ночью. На холоде. Этого,
дети, я допустить не могу". Стали мы уговаривать Галю, чтоб она брала
подмышку мужа и ехала рожать... Она -- ни в какую! "Если, -- сказала, --
сорвут нашу голодовку, ребят в Ленинграде кокнут". Правильная баба, а?
Вархавтик видит, что ничего не поделаешь, распорядился открыть комнату
Главного раввина Стены Плача. Открыли комнатку, видели ее -- нет? Метров
10-- 12. Промерзшая, точно вырубленная в леднике. Стол, три стула. А
главное, печечка электрическая. Мы ее сразу включили. Наши женщины-- бедняги
стали сушить свои мокрые носки, туфли, греть ноги. Главное, уже не на
ветру... На другое утро собрались дружки, я их по газетам разослал. В
"Маарив", в "Едиот". И все точь-в-точь, как ныне. Те позвонили, куда
следует, и, как свободные люди, сказали, что они свободны в выборе --
печатать и не печатать... И дальше, значит, все, как сейчас. Мы сидим, и
никто не только в мире, но даже в Иерусалиме не знает о нашей голодовке.
Туристы только, как воробьи, обступили, крылышками хлопают: "В чем дело? Не
надо ли "донейшен"?" На вторые сутки вечером появляется, кто бы вы думали?
Чарльз Гайс! Я до сих пор за него Богу молюсь!.. Записал нас тем же манером,
и в тот же вечер "Голос Америки" передал на двух языках, что у Стены Плача
идет голодовка в поддержку тех, кого судят в Ленинграде. В Нью-Йорке он был
в толпище, я его, признаться, не запомнил тогда. Запомни, когда суют тебе в
морду сразу двадцать микрофонов! А уж той зимой!.. Ну, на следующий день
прикатило телевиденье, -- немецкое, потом французское, итальянское. Только
не израильское. Мир поднялся. Я рассказываю об Эдике, о Сильве Залмансон,
сижу, как сейчас, на плите и рта не закрываю, и в тот же вечер по радио на
всех языках. Горячо пошло. Вспыхнуло, точно нефть зажгли. А в Израиле
"Партия и правительство" мух давит. Трое суток чиновники от нас шарахались,
как от чумных. Пятки у них горят, еврейские пятки, а никто из властей, ни
одна собака, не заглянула. Только в конце третьих суток, в десять вечера,
приезжает машина. Выходит из нее заместитель Голды генерал Игаль Алон:
"Расскажите, что тут у вас происходит?" Ничего, видите ли, не ведал. А
живет, между прочим, во-он там, за поворотом, в ста метрах от Стены Плача. И
только на четвертые сутки (весь мир, заметьте, уже двое суток клокотал!)
прибывают сразу -- Боже мой! -- начальник полиции, начальник Шинбета,
начальник охраны Голды Меир. Ну, чистый Гоголь, отец, а? Гоголь! Сорок тысяч
курьеров!.. У каждого курьера в руках по загородке с надписью "Миштара"
(полиция). Огородили нас, установили лозунги, плакаты. Проснулись,
родимые!.. Везут, конечно, Асирей Ционов, которых в первый день уволокли.
Все деятели, которые под зонтиком "Партии и правительства", туточки.
Наконец, автобусы появились из кибуцев. Со школьниками. У школьников в руках
флажки. Ну, парад Первое Мая. Семен Михайлович Буденный летит на сером
кобыле... И точно летит, куда деваться? Сама... дорогая наша Голда Меир.
Поднялась на приступочку, огляделась, видит: как мы сидели у стены, так и
сидим. Сироты небритые. Для парада мы как-то без надобности... Нарушила
протокол, подождала, когда мы рядышком встанем, говорит мне: "Такого
единения в Израиле мы не видели со дня Шестидневной войны". Ну, что
говорить. Начался непрекращающийся митинг. Демонстрация еврейских общин по
всему миру. Заполыхало всерьез... К чему я вам это говорю? Дело, вроде,
давнее. А к тому говорю, что прискакал, сейчас посчитаю... на седьмые! сутки
"Партия и правительство", и к нам, этак, смешочком: "Главное, вовремя
остановиться!" Мы -- ни в какую... Хоть были, признаться, порой в
полубессознательном состоянии. "Завтра, говорим, их к смерти приговорят, а
мы -- по домам? Что мы, из вашей конторы, что ли?! На следующие сутки --
восьмые -- прибежал озабоченный, собрал всех кучкой и -- вполголоса, будто
государственный секрет доверяет: "Вы добились своего. Но я вам привез плохую
новость. Немедля выйдите к толпе и объявите о прекращении голодовки, так как
я получил сведения, что иностранные "корры" завтра напечатают статьи о том,
что вы обманываете весь мир, вы не голодаете.. ИОСИФ ГУР: -- А-а! -- так он
падло! ДОВ: -- Куда хуже! Падло-сука рискует. А этот? Безнаказанный опер,
вот он кто! Каждый день брешет, ну, и забывает, где что набрехал. С одной и
той же брехней по всем баракам... Досказывать? Или и так все ясно? ЯША ГУР:
-- Доскажи, это надо знать. ДОВ: -- Ну, как только "Партия и правительство"
заорал: мол, не кончите голодовку -- лопнете, как мыльный пузырь, обман
вскроется, я ему... ИОСИФ: -- Это ты можешь пропустить. Мы уже знаем, что ты
ему... ДОВ: -- Лады! Когда он исчез, я бросился к телефону, позвонил в
больницу "Хадасса" главному врачу, попросил, чтоб прибыла группа врачей и
обследовала участников голодовки: голодают или нет? Прибыли врачи,
обследовали, составили документ. Позвонил я начальнику полиции Израиля
Оферу, чтоб он поставил к дверям нашей комнаты охрану. Поставили тут же
трехсменный пост. Тогда я набрал номер "Партии и правительства", обрадовал
его: "Так вот! У нас охрана, у нас врачи. Иди со своими говенными статьями
знаешь куда..." Никаких, конечно, статей не появилось. Опер он, воркутинский
опер, жидомор! Фантазии, и той нет, одно и то же талдычит. Все годы... ЯША:
-- Дов, значит, если бы вы не раскрутили всего этого дела, Эдика Кузнецова и
Дымшица могли бы расстрелять? ИОСИФ: -- Могли. И не только их. Евреев хотели
запугать. На десятилетия... ЯША -- И, похоже, не только евреев... Слушай,
отец, если б наша синица море не зажгла, нас бы тогда в Президиуме
Верховного Совета всех бы повязали. Впрочем, мы бы и не сунулись туда. На
дворе была б другая погода... ИОСИФ: -- А когда приговор узнали, что было?
ДОВ: -- Собралось у Стены Плача, наверное, пол-Иерусалима. Приехали
израильтяне, которых русские евреи волновали тогда мало... В субботу это
было. Автобусы не ходили. Все прибыли на своих машинах; двинулись по Яфо к
московским попам, начали бить стекла. Сожгли советский флаг. Вернее, красную
тряпку, которую откуда-то притащили. Полиция начала было отгонять, тогда все
машины двинулись в сторону Бейт-ехема. По всей ширине двухстороннего шоссе.
Двинулась лавина, непрерывно гудя, готовая смести все на своем пути. Тысячи
машин шли. Против движения... Зачем? В Бейт-Лехеме на Рождество собралось
много иностранцев. Туристы, паломники, церковники. Мы не собирались их
линчевать. Мы хотели, чтоб все знали, все сонные тетери, все благополучники,
что, ежели они молчат, они тоже убийцы... Только километрах в пятнадцати от
Иерусалима, в районе Гило, полиция сумела, выбросив большие силы, перекрыть
дорогу. ИОСИФ: -- Дов, ты позже говорил с Шаулем об этом? При его власти
бездействие в такой час сродни уголовному преступлению. За такое должны
судить. ДОВ: -- Его должны судить за каждый шаг!.. Если мы выручим Наума,
Гулю и других ребят, дай Бог!.. тут верующим станешь!.. то с его помощью,
что ли? Сволочь, профессиональный провокатор (долгая и страшная ругань)..."
На этой ругани я оборвал свои записи, сделанные тогда по горячим следам.
Возвращаюсь к белым глыбам Стены Плача, возле которой рядом со мной сидит на
камнях Яша Гур со своей постоянно-виноватой улыбкой. Выпяченные губы его
посинели. Он смотрит на солнце и оттого кажется слепцом. У Иосифа
по-прежнему дрожат руки, пожалуй, еще сильнее дрожат большие руки зека,
много лет державшие лопату и кайло. Только о Дове трудно сказать, что он
голодал. Зарос до глаз. Широко расставленные, как у быка, большие глаза
горят. Два раскаленных угля. Он ухмыльнулся, произнес свою присказку (обычно
завершал ею воспоминания о столкновениях с властями, и советскими, и
израильскими): -- Ну, вот, дали год, просидел два, освободили досрочно... --
Помолчал, пожевал свою бороду, пробасил: -- А вы думали, отчего так сиганул
от меня "Партия и правительство"? Кулаков, что ль, моих испугался? Вокруг
солдат, военной полиции, -- яблоку негде упасть. Только свистни -- меня бы
узлом связали. Ему другое страх Божий... спросят меня: а чего ты, дурак,
кинулся?! На личного представителя Голды Меир? Спросят, а я отвечу. Еще
подробнее, чем вам. Вот отчего он несся вскачь, сука! Чует кошка, чье мясо
съела. Мы удрученно молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить странную политику
Шауля бен Ами, если, конечно, за этим стоит политика. Сергуня вдруг
распрямился. Стало заметнее, как он осунулся. Щеки ввалились. Тонкий, с
горбинкой, нос стал крупнее. Торчал с вызовом. -- Что ты сделал, Дов! --
нервно воскликнул он. -- Может быть, тогда ты был прав, а сейчас -- нет!
Оскорблять правительство?! Вопреки разуму?! -Ну-у, -- прогудел Дов, сбычась.
-- Кто "наше правительство"?! Шауль бен Суки, которому мы выданы с
головой?.. В гробу я видел такое правительство, в белых тапочках. -- Дов
пожевал бороду, от этой его новой привычки несколько волосков у рта всегда
были сыроватыми. Потому, видно, вскоре разнесся слух, что он эпилептик и
вообще место ему в Акко, среди помешанных. -- А ты что лепишься к этому
вурдалаку? -- добавил он с издевкой. -- Хочешь ездить на деньги "Партии и
правительства" по Европам-- Америкам? Жрать семгу на сионистских конгрессах?
-- Дов пожевал мокрые волоски, спросил отца: -- В Библии как добровольный
раб называется? Ну, который семь лет батрачил, а ему все мало. Навечно
просится... Ну, еще ставили его к дверному, косяку и, по ритуалу,
привязывали не то цепью, не то ремнем. Ухо прокалывали... Вот-вот, Э в е д н
е р ц а. Точно! Ременной раб, привязанный... К чему я это говорю? К тому,
что наш любимый Сергунчик, весельчак, первый парень на деревне, вывернулся
нынче весь наизнанку, и что увидели? Как ему сломали в Москве целку, так и
пошел, видать... Званьишко советского доцента зря не дают. В разных там
математиках не знаю, а уж где политика-экономика -- советский
доцент-профессор -- это уж точно эвед нерца. За спиной вдруг прозвучало
оскорбленно-резкое сергунино: -- Эвед нерца имел право слово молвить? При
хозяине... Или ему рот запирали? -- Голос звенящий, мальчишеский, откуда
только силы . взялись?.. -- Так вот, я советский доцент, советский человек.
До мозга костей. Дов, ты прав на все сто процентов. О кей? -- И резче, злее:
-- Как истинно советский человек, я никогда не верил и сейчас, извини меня,
не верю в результативность голодовок, газетной трескотни, радиошума,
митингов и в прочий энтузиазм рабочих масс. Как истинно советский человек,
тем более отмеченный за особое понимание социальных и экономических
процессов научным званием "эвед-- доцента", я твердо знаю, что на нашей
доисторическо-- советской родине правительство и лично дорогой товарищ
Брежнев плевали на мнение трудящихся масс с колокольни Ивана Великого.
Плевали со Спасской башни Кремля и других тоже. Не мне вам это
рассказывать!.. А наша голодовка для них вообще -- комар чихнул. "Голос
Америки" взовьется -- глушилку включат -- Яша сунул Сергею флягу, тот жадно
обхватил горлышко потрескавшимися губами; глотнув, отдал флягу тут же. -- Вы
решили голодать, я с вами. Решите умереть -- лягу рядом. Слова не скажу!.. А
сейчас не перебивай, Дов, я тебя выслушал... Во что я верю? В международные
торговые сделки верю. В тайную дипломатию верю. В визиты конгрессменов,
которым Шауль списочки "отказников" готовит, верю. Когда сенатор Кеннеди в
Москву собирался, я три дня не спал-- не ел: знаю, что где-то там, в первой
десятке фамилий, Гуля... Верю, что одна власть с другой договорятся, пусть
они даже друг друга за горло держат. Нас продают и меняют, как вещи.
Торговля есть торговля. Ворон ворону глаз не выклюет... Теперь давайте
думать вместе, отец, Яша. Взгляните на мир моими глазами, хоть на минуту...
Кто первая ступенька к возможной удаче Гуров? Шауль бен Ами, как бы я или
Дов к нему ни относились. Он -- единственный в правительстве Израиля, кто
практически занимается нашими бедами. Поставит он Гулю ближе к началу
списка, глядишь, счастье улыбнется. Вычеркнет -- конец Гуле. Тут все зыбко.
Нужны были как-то для речи президента США три фамилии диссидентов. В
последний момент вычеркнули Твердохлебова. Говорят, такое слово президент не
сможет произнести. Невыносимо это для английской гортани: Тв...рд...хл...
Многих пытались выручить, а его -- нет, турнут бедолагу в тюрьму или ссылку,
вот увидите!.. Геула, кровь из носу, должна остаться в списках! 0'кей?! Как
в этой связи, Дов, выглядит твоя сегодняшняя матерщина и угрозы Шаулю?! Ты
враг Гули или друг?!.. Психанет Шауль -- и нет Гули в списках. Нет Наума в
списках. Тогда хоть бейся головой о Стену Плача!.. -- Да ты что! -- не
выдержал Дов. -- Вычеркнет -- ему по земле на ходить!.. -- Ты даешь
гарантию? Не вычеркнет? Дов растерянно взглянул на отца, на Яшу. -- Вот что,
отец, вот что, Гуры, -- продолжал Сергуня, отхлебнув из яшиной фляжки. --
Пятеро голодают или четверо -- разница невелика. Я должен быть там, возле
списков, и -- костьми лечь, чтобы Шауль или кто другой Гулю и Наума не
вычеркнул. -- Он покосился на Дова и снова вскричал с истеринкой в голее: --
Да, я буду на коленях стоять, продам себя на скотобойню. Мне это пристало,
поскольку я эвед нерца! Яша взял Сергея за руку, стиснул больно, Сергей чуть
успокоился; продолжал, едва шевеля потрескавшимися губами: -- Такой мне
видится эта операция. Один из нас должен быть на подстраховке. Если вы мне
доверите, пойду я. Может отправиться и любой другой... Иосиф переглянулся с
Яшей; после долгого молчания Иосиф сказал Сергуне натужно, казалось, через
силу и тихо: -- Ос-сторожно с ним, с-сынок. Политика -- дело... да! нечистое
Сергуня вскочил легко, схватил с камней свой пиджак, измазанный в земле и в
мелу, и, точно его ветер нес, так легко он промчал по каменной площади, к
воротам, возле которых урчал дизелем красный, в рекламных плакатах, автобус.
Проводили взглядами Сергуню. Долго молчали. Первым заговорил Дов, который
стал почему-то яро, апоплексически багровым. -- А может, Сергуня, и впрямь
лишь ее. Гули, эвед нерца! Ее раб до смерти... Извиниться я должен перед ним
тогда, вот что! -- Пожевал нервно бороду, сказал, как выдохнул: -- Может, и
в самом деле так, отец, а? Потому Шаулю задницу лижет?.. Ох, с опером иметь
дело!.. Коли б так! Повинюсь. Раздавим с Сергуней поллитровку... Отец! Но
Иосиф вряд ли слышал Дова. Он поднялся, подошел к Стене Плача, положил руку
на ее белый ноздреватый камень. Рука Иосифа дрогнула, коснувшись Стены. А
лицо вдруг стало таким, словно Стена излучала невидимую энергию. Кровь
прилила к лицу Иосифа, отчего седая щетина точно отбелилась, ожила на ветру.
Расширились глаза, глядевшие с надеждой куда-то вдаль... Он гладил шершавый
камень ладонью и разговаривал с ним. Иосиф вернулся к нам через час, не
ранее. Когда Яша протянул ему фляжку, Иосиф долго не мог понять, чего от
него хотят. Наконец, взял фляжку и присел рядом с нами. У изгороди заурчали
автомобили. Все происходило точь-в-точь, как в ту декабрьскую голодовку 1970
года, о которой рассказывал Дов. Сперва прибыло немецкое телевидение. Затем
французское. А на другое утро -- итальянское. Израильское телевидение
пожаловало на шестой день голодовки, когда все радиостанции мира говорили о
семье Гуров. Иногда о Науме. Но чаще о Геуле. И в новостях, и в обзорах, и в
женских передачах, и в воскресных молебнах. На всех языках дикторы
произносили имя, ставшее всемирно известным: -- Геула!.. Гуля!.. Гиля!..
Циля!.. Хиля!.. Хильда!.. "Гуля, мы с тобой! -- звучал свистяще-- хрипатый
голос Иосифа Гура, записанный у Стены Плача на сотни магнитофонных лент. --
Весь мир с-- с тобой, Наум! Держитесь, дети! Гуля, держись, девочка моя,
держись!.."
Тень от боинга с белыми буквами ЭЛЬ-АЛЬ на гордом
хвосте скользнула по толпе, прилепившейся к металлической решетке аэропорта.
Из-за бетонных строений донесся отдаленный шум приземления, шелест, затем
рев моторов на повороте. Человек двадцать встречающих закричали "Ура!" и
бросились друг к другу обниматься и целоваться. Возле них притормозило
такси, шофер крикнул, высунувшись из машины: что за праздник? Кто прилетел?
Гу-- уля! -- проревели в ответ восторженно. -- Геула!.. -- Геула? -- он
пожал плечами и рванулся навстречу пестрой толчее американских туристов,
вышедших из таможни на круглую площадь. Гуры почти в полном составе, включая
яшину тещу, двинулись в аэропорт, к стеклянной перегородке со щелями для
записок, остальные разъехались, договорившись собраться вечером. Иосиф Гур и
Лия просили у Шауля бен Ами пропуск, чтобы встретить Геулу у трапа самолета.
Шауль не дал. Выписал только один пропуск, персональный, на имя Сергея
Гурова. Сергуня ждал у самолета с огромным букетом красных роз, на который
оглядывались все, кто спускался по белому трапу. Протопали бизнесмены с
чемоданчиками типа "дипломат", затем посыпались огромные семьи грузинских и
бухарских евреев во главе со стариками, в глазах которых стояли слезы.. --
Наконец, показалась Геула. На ней была вязаная спортивная шапочка, белый, с
высоким воротом, полярный свитер, синие спортивные брюки в обтяжку. Точно на
соревнования прикатила. Сергуня замахал букетом. -- Гуля! Гу-у-лена!..
Почему без норковой шубы? Тут норки нет даже у Голды Меир! -- лопотал
Сергуня, изо всех сил стараясь не разреветься. Геула ткнулась в щеку
Сергуни. Нос у нее был холодный. -- С мороза! -- восторженно закричал
Сергуня. -- Что? Ты о чем?.. Где Лия, Иосиф? -- Только меня пустили! --
Сергуня поцеловал пригнувшуюся к нему Гулю в глаза и не удержался,
всплакнул. Гуля пахла парным молоком. Господи, он ничего не забыл! Ничего!..
Гуля поершила его соломенную копешку, он ткнулся в ее плечо,потерся лбом,
губами, нацелился было поцеловать в шею, но Гуля легко шлепнула его ладонью
по темечку. Он тут же отпрянул, схватил ее кожаную сумку. Сумка была
тяжелой: набита доверху книгами. Похоже, захватила с собой все издания
Ахматовой, не доверилась багажной службе. -- Гуля, -- воскликнул Сергей
нарочито-- весело. -- Что написала Анна Ахматова по поводу твоего приезда в
Израиль? Геула оглядела стеклянный куб аэропорта Лод, грузин и бухарцев,
которых сбивали в колонну, чтобы куда-то вести, и продекламировала: -- "Я не
была здесь лет семьсот. И ничего не изменилось..." Сергей засмеялся. Но
гораздо громче прозвучал смех за его спиной. Геула вскинула глаза. К ней
шагнул высокий, с генеральской выправкой израильтянин, протянул руку с
длинными пальцами пианиста: -- Шауль бен Ами, специальный представитель
Голды Меир. От имени правительства Израиля я приветствую вас на нашей
древней земле. Геула протянула ему руку, растроганная, счастливая. --
Садитесь ко мне в машину! -- распорядился Шауль бен Ами. -- Я приехал за
вами. Лицо Геулы посерьезнело, Шауль понял это по-своему: -- Нет, вам не
надо туда, со всеми. Ваши бумаги мы заполним у меня дома. Геула ответила,
что вначале ей нужно передать на Запад письмо Наума Гура. Шауль бен Ами
воскликнул с шутливой интонацией: -- И вы привезли послание? Просто как в
русской сказке: дочка за бабушку, бабушка за дедку, дедка за репку... Геула
не могла принять его веселого тона: -- Галина Борисовна объявила, что не
отпустит его никогда. -- Галина Борисовна? -- Шауль недоуменно вскинул
брови. -- Ах, Г.Б.! -- Он улыбнулся одной щекой. -- Наум связался с
диссидентами?.. Нет? В чем же дело? Геула хотела сказать что-то резкое,
Сергуня толкнул ее под бок, и она замялась. Шауль заметил, как Сергей поддал
Гуле под бок, усмехнулся: -- Ладно, не все сразу. Садитесь. -- Он открыл
дверцу подкатившей поближе машины. -- Естественно, я подвезу вас вначале к
родным. Возьмем багаж... Что? К каким "коррам"? Мы их вызовем... -- У тебя
два экземпляра письма Наума? -- шепнул Сергуня, когда они с Гулей
устраивались на заднем сиденье длинного американского "Шевроле"... -- Три?
Тогда ладно. Машина выехала с летного поля, покружила и подкатила к
аэропорту со стороны круглой площади. Сергуня сбегал за родней, томившейся у
стеклянной "границы". Гуры примчались тут же. Лия плакала. Иосиф пытался
выглядеть молодцом, хлюпнул носом раза два, не более. Увидя Шауля, Дов
прыгнул к Геуле кошкой, прошипел достаточно громко: -- Это -- пахан, поняла?
Пахан! Тот самый... Иосиф положил ему руку на плечо. -- Дов, не дави на
мозги! Гулю обнимали все сразу. Она вгляделась в Дова, который что-то
безостановочно шептал ей, и жалостливо, по-бабьи разревелась.-- Боже, какой
ты худющий! Тебя же за бородой не видно!.. Слушайте, что с вами? Вы все
усохли! Кости торчат! Какой-то молодец вынес чемодан Геулы, лимузин Шауля
чуть тронулся, Сергуня вскричал, высовываясь из кабины по пояс: -- Гуленок!
Геула, еще раз расцеловавшись со всеми, крикнула: -- До вечера! Машина
рванулась, и спустя минуту-две аэропорт был уже где-то позади.Сергуня,
пристраивая сумку Геулы, увидел рядом с книгами деревянный парусник, который
он подарил Геуле перед своим отъездом.
'Трибун а", 14 августа 1973 г. -- Гуленок! -- прошептал он хрипло,
задохнувшись. -- Привезла, значит... -- А как же! -- Это было, пожалуй, их
самой большой совместной радостью. А для Сергуни и символом. Он часто думал:
привезет-- не привезет. Привезла! -- Помнишь? Наше Пюхе-ярве... -- Конечно,
помню!.. Не наваливайся на меня так, жарко! -- Покосилась на него, сразу
отодвинувшегося к углу, пожалела, видно, о резком восклицании, сказала
теплее: -- Пюхе-ярве... В 1969 "шляпы" ходили уж за Геулой вплотную, надо
было как-то от них оторваться, и Сергей увез Геулу ночью на такси; кружили
по улицам, пересаживались; наконец, убедившись, что слежка отстала, умчались
на машине друзей в Эстонию потеряться в глуши, отдохнуть. Свернули к озеру
Пюхе-ярве под Таллином. Достали у рыбаков парусник. Разбили палатку--
"серебрянку". Залезли в свои спальные мешки. Гуля проснулась оттого, что ее
целовали в глаза. Откинулась от Сергея, выбралась из "серебрянки" и, как
Сергуня ни умолял ее, устроилась спать возле палатки. Утром мешок от росы
сырой, у Гули зуб на зуб не попадает. -- Я уеду. Не могу!.. Наших там сейчас
хватают, судят, а мы прохлаждаемся... Сергуня был неутомимым выдумщиком, а
уж на краю пропасти как не придумать!.. Вскочив на ноги, он изложил свой
план. -- Ты останешься сама собой и здесь, -- восторженно заключил он. --
Только красок надо достать! Выстрел был точным, Геула поцеловала Сергея в
лоб, и они бросились искать краски. Нет красок, хоть отправляйся в Таллин.
Сергуня и тут нашел выход. В кемпинге, который оказался на другом берегу
Пюхе-ярве, купили синюю изоляционную ленту. Расстелили парус на траве,
нашили на нем с обеих сторон слово "Шалом". На русском и на иврите. Синее на
белом далеко видно. Затем сделали из веток два треугольника, обмотали
изолентой, сложили -- получилась шестиконечная звезда... Как сияли глаза у
Геулы, когда готовили парусник! Радовалась, как ребенок! И закачалась на
Пюхе-ярве лодочка, посылая обоим берегам -- шалом! Новость тут же достигла
ближайшего городка. Незнакомые люди останавливали Сергея и Геулу в лесу, в
городке, куда они ходили за молоком, интересовались, не знают ли они, где
хозяева белого парусника с названием... -- Тут спрашивающие запинались,
затем добавляли: -- Если перевести на наш язык, то это будет: "Мир вам". Не
слыхали? -- И рассказывали о паруснике с восторгом. А с другого берега
пришли старики: "Наши девочки только и говорят, что про вашу лодку"... На
глазах Геулы и Сергея рождалась легенда о бело-голубом паруснике с назван ;м
"Шалом!" В конце недели они плавали по светлому, тихому Пюхе-ярве с почетным
охранением яхт, баркасов, лодочек, с которых им махали и еврейские девчушки,
и белокурые, плечистые эстонские парни. ...Машина взревела, выскакивая на
шоссе. Геула и Сергей взялись за руки, как дети. Сидели молча, счастливые,
полные воспоминаний о лодочке "Шалом", риске и неравной борьбе с атомным
царством, воспоминаний, которые сближают порой куда крепче, чем брачный
контракт. Их отвлек звонок. Шауль бен Ами поднял трубку, лежавшую между ним
и шофером. Геула, похоже, никогда не видела, как говорят по телефону из
несущейся машины. Огляделась. Высокая антенна покачивалась над багажником.
-- Глушь ты наша российская, нерадиофицированная, -- весело протянул
Сергуня. -- Держись ко мне поближе, не то узнаешь... Геула отпустила руку
Сергея. Из реплик Шауля по телефону стало ясно, что они едут в кибуц.
Спросила Сергуню шепотом, где он, этот кибуц. -- На ливанской границе. --
Где-э? -- Не пугайся, Гуленок. Мы маленькая страна. Два прихлопа, три
притопа, и -- Ливан. Геула припала лбом к приоткрытому окну. Шоссе широкое,
как трасса Москва -- Минск. Даже пошире. Пальмы -- как верстовые столбы.
Провожая их взглядом, продекламировала: "В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли..." -Эти не гордые, -- Сергуня усмехнулся. --
В самой вони стоят. У скоростной трассы. -- Вздохнул горьковато--
сочувственно: -- Куда ткнули, там и шелестят... -- Геула снова взяла его за
руку: -- Как ты себя здесь чувствуешь, Сергунь? Лицо у Сергея черное, нос