Свирский Григорий. Прорыв

организации, местный Хаяс, что ли? Помогут?
Мы улыбнулись. Вспомнили, как "хаясная дама" с тупым лицом рыночной
торговки (Мы называли ее "мадам Бычки-бычки!") ответила нам, когда министр
эмиграции публично угрожал нашей семье депортацией: "Я не думаю, что Канаде
так-таки нужны писатели".
-- ...Найдем, а? -- переспросил Сергей в тревоге.
Полина отвернулась, вытерла лицо платком, повторила, что мы не только
сами дадим гарант, но и достанем сколько надо у коренных канадцев, даже,
если надо, у миллионера. Хочешь?
Сергей вскочил на ноги.
-- Господи, неужели мы с Гулей свободны? -- Снова подержался за живот,
поморщился.
Телефон знакомого профессора экономики, который немедля бы дал Сергуне
"рабочий гарант", не отвечал. Видно, профессор уже мчал на дачу. Кататься на
водных лыжах.
Утром Полина подняла нас рано.
-- Поехали! На озеро Гурон. Там сегодня твой гарант, Сергуня!
Двинулись от Торонто на север. Был субботний день. Втянулись в колонну
машин с прицепами; из одних, крытых, выглядывали морды верховых лошадей; на
других стояли белые катера, глиссеры, парусники. Вдруг открылись поля без
края, травяные выпасы без края. А сбоку, на холмах, березовый лесок...
Казалось, и лес, и выпасы отражались в выпученных синих глазах Сергуни.
-- Как Россия! -- воскликнул он восхищенно. -- И купола горят... Это
что, храмы?
Мы улыбнулись. Канадский ландшафт у Великих озер, действительно,
напоминает Россию. И Подмосковье, и Карелию, а чуть севернее, у озера
Верхнего, -- Мурманск. Поля фермеров огромны, скалы круты. Только вот храмы
не здесь. Над сахарно-желтой кукурузой высятся, как купола храмов, купола
силосных башен. Сияют на солнце, режут глаза серебристо-алюминиевым светом.
-- Храмы! -- воскликнул Сергуня. -- Не спорьте!..
Гурон встретил нас холодным ветром. Дача профессора-экономиста была
закрыта. Сиротливо, на железных канатах, висел над прозрачной водой глиссер.
Каное перевернуто вверх днищем. Красный катамаран с двумя мачтами с веселым
названием "Дабл-трабл" стоял без парусов. "Двойной цорес", -- перевел
Сергуня название, засмеялся, несколько подняв наше настроение.
Мы медленно пошли вдоль песчаного берега. Большинство дач было заперто.
Кое-где возились люди, что-то красили, постукивали молотками.
-- Вот любопытный дачник, -- сказала Полина, кивнув в сторону
двухэтажного дома с огромными окнами, рядом с которым копался в земле
маленький старик в резиновых ботах, -- миллионер, который не умеет писать.
Ни на одном языке мира.
Мы приблизились к нему, поздоровались. Старик не ответил. Он кривил
губы, подергивал плечами. Видно, ему было очень плохо. Мы хотели уже тихо
отойти, он поднял глаза и сказал жалобно:
-- Как тяжело умирать богатым!
Сергей прыснул от смеха, зажал рот рукой.
-- Наш друг не верит, -- заторопилась Полина, чтоб сгладить неловкость.
-- Не верит, что вы миллионер и не умеете расписываться.
Старик поставил лейку на землю и прохрипел, кашляя: -- Если б я умел
расписываться... ки-хе! ки-хе!.. я бы никогда не стал миллионером. Хотите,
загляните в мой сарайчик... Идите-идите, не стесняйтесь!
Мы с Сергеем заглянули. Внутри -- персидские ковры, самое дорогое
стерео с четырьмя тумбами-репродукторами по углам гостиной, окна над самым
Гуроном. На столах хрусталь, розы, гладиолусы. Кухня в белом кафеле. Белые
телефоны в каждой комнате, а внизу в бейсменте -- полуподвале -- огромный
биллиард, цветной телевизор, диваны... Выбрались, наконец, наружу.
-- Вы что, в самом деле не умеете расписываться? -- недоверчиво
переспросил Сергей.
Старик усмехнулся, объяснил, что из старых эмигрантов разбогател тот, у
кого не было специальности. Они хватались за все. Развозили итальянскую
пиццу, торговали землей и воздухом. Некоторые, правда, умерли. Но лично ему
повезло. Он вложил деньги в землю.
-- Вы кто по профессии? -- спросил он Сергея. -- Инженер-экономист?
Считаете без ошибок? Вот моя визитная карточка. Если нужна работа... Много
не плачу. Минимум! Берешь русского -- получаешь удовольствие.
Я соображал лихорадочно, не даст ли он Сергею гарант? Не только не дал;
повернувшись к Сергею, повысил голос:
-- Почему ты уехал из Исраэль?! Тебе там было плохо?
-- Мягко выражаясь, -- лицо Сергея окаменело, -- жить не давали! Когда
твоя судьба в руках одного человека...
-- А-а! - перебил старик уличающе. - Нам о таких, как ты, объяснили...
У всех вас есть... -- Он поднял над головой скрюченный палец... - есть
КОМПЛЮКС!
-- Что-что, простите? Комплекс?
-- Раз ругаете Исраэль, значит, комплюкс вины. Уехали и хотите
оправдаться... В Исраэль хорошо. Я там был три раза "на визит"; у меня там
жив двоюродный брат. Я -- знаю все! -- Он снова поднял скрюченный палец. --
Все евреи должен жить в Исраэль! А ты хочешь бежать-бежать...
Сергей переступил с ноги на ногу, спросил почти спокойно, есть ли у
старика дети?
-- О! -- горделиво воскликнул старик. -- Три сына и две дочери. Один
имеет офис в Торонто, он по женским болезням, другой работает с нефтью в
Калгари... -- Он перечислил еще несколько городов Канады и Америки, где
"делают деньги" его дети, зятья, внуки.
-- Все женились и вышли замуж за евреев? -- деловито спросил Сергуня.
-- О! Как могло быть иначе!
-- Тогда почему они не в Исраэль? Все евреи должен ехать в Исраэль !
Старик открыл рот, и так и остался стоять, -- с открытым ртом, сияющим
безупречными, как у кинодивы,
протезами.
-- Так вот, папаша, -- продолжал Сергей прежним деловым тоном, -- если
ты и вся твоя большая мешпуха, все дети, зятья и внуки завтра покупают
билеты и летят в Израиль, то я лечу с вами. Одолжу деньги и -- лечу. "На
постоянное жительство", как писали в ОВИРах...
Старик продолжал глядеть на него с открытым ртом.
-- А если же нет, то, -- Сергей впервые сорвался на крик, -- то закрой
свое х р ю к а л о. Понял? -- Отвернулся круто и зашагал прочь. Лицо у него
было такое, что какой-то костлявый мужчина в джинсах, сидевший с газетой у
соседнего домика, поднялся в тревоге: -- что случилось?
Сосед пообещал дать "гарант", не дослушав. Он оказался профессором
философии и твердокаменным коммунистом. Убежал некогда с женой из Чили,
затем из Америки, благо бегать тут недалече.
-- Разве т а м можно жить?! -- воскликнул он, приведя нас к себе и
раздавая стаканы кока-колы или виски со льдом.
Сергей пытался с ним спорить, но быстро затих: профессор знал Маркса
лучше, чем Сергуня. И уж точно лучше, чем я... И тогда я высказался в
досаде: -- Ну, пускай! Ваша мечта осуществилась. С утра наступает социализм.
Полновесный. Еще шаг и -- коммунизм Компанеллы-Фурье-Маркузе, выбирайте на
любой вкус! -- Я протянул к нему обе руки. -- Но вам-то что? Лично вам?
-- Простите, что вы имеете в виду?
-- Вы его никогда не увидите, своего полновесного коммунизма. Вас
расстреляют. Трижды! -- Я начал загибать пальцы. -- Как буржуазного
профессора-философа, -- раз! Как убежденного коммуниста-ленинца -- два! Как
неуживчивого политэмигранта, связи которого всегда подозрительны -- три!
Если же проэцировать на сегодняшний опыт строительства социализма, от Кубы
до Анголы, лично вас удостоят целой пулеметной очереди. Нужны документальные
подтверждения?
Он взмахнул рукой, мол, не требуется, поставил свой стакан с кока-колой
на полированный стол и -- задумался...
-- Вот, что значит удачно заглянуть на огонек! -- воскликнул Сергей по
дороге домой. -- С работой о кэй! беседер! Шея есть -- хомут найдется!
Гарант есть! Позвоним Гуле, ладно? Я вас не разорю? -- Он набирал свой
длинный-длинный номер -- Италию, Рим, гетто, кричал в трубку резким высоким
голосом, как чайка, догонявшая стаю:
-- Все решительно о'кэй! Чего ты плачешь?.. "Вступили одной ногою то ли
в подданство, то ли в гражданство". Точно! Тут, знаешь, такие березовые
рощи! Приеду - расскажу!
Потом я говорил с Геулой, затем Полина, ободряла ее, как могла, весело,
утирая ладонью слезы на щеках. -- Гуля, родная! До встречи! Ждем тебя!
Жде-ем!
Пили чай с домашним "наполеоном" и особым, с орехами, печеньем, которое
в Московском университете, на химфаке, называлось " Полинкиными штучками" и
пользовалось неизменным успехом.
До утра почти не спали. Вспоминали нашу квартиру на Аэропортовской
улице в Москве, где гости не переводились. Я уже свет погасил, а Сергей все
не унимался: русские врачи в Канаде прорвались? Сдали "провальный" экзамен?
А как музыканты?
Почти сквозь сон услышал: -- Гриша! Я у вас почти сутки. Весь субботний
вечер телефон молчал. Это непостижимо! У вас что, нет друзей? Как вы живете?
У меня сон как рукой сняло...
В России было немало людей, которые жили напряженной духовной жизнью,
новыми книгами, постановками"Таганки", полузаконными выставками абстрактного
искусства, -- оказалось на поверку, вовсе не потому, что это была их
естественная потребность, а потому, что в обществе об этом говорили,
спорили. Это надо было знать, чтобы слыть культурным... Я помню, как прозаик
Юрий Нагибин однажды весь вечер жаловался одному своему знакомому по
клубному телефону на капризы своей автомашины, -- все удивились несказанно.
Кто-то даже обозвал его пошляком. В зале убивали поэта Александра Яшина, а
утонченный Нагибин тихо исчез из зала и принялся тратить время бог знает на
ч т о...
Но в Канаде, главным образом, только об этом и толкуют, даже
университетские преподаватели. А коли так, то многие некогда "тянувшиеся к
культуре" семьи спокойно вернулись на круги своя. Их не интересуют даже
книги, которые они трепетно мечтали прочесть в России, а порой, рискуя,
читали; за которыми стояли в очередях в Италии, в русской библиотеке
"Хаяса". Ныне и деньжата появились, и времени достаточно, но... нет желания.
Как загорается порой бывший московский технократ, когда видит модель
кухонной мойки. А -- Солженицын? Россия? Сахаров? Прошлогодний снег...
Я перебирал канадских знакомых долго. Друзья есть, хотя и не обошлось
без разочарований. Порой мучительных. Как правило, люди не меняются.
Становятся самими собой... Впрочем, в Москве люди "притирались" друг к другу
десятки лет; а сколько мы в Канаде? Нет, грех жаловаться...
Утром я собрался везти Сергуню по городу. Спугнули пушистых широкозадых
енотов, которые шли куда-то по автомобильной стоянке всем семейством.
Подскочила черная белка, протянула лапку, мол, позавтракал - поделись.
Сергуня кинулся в дом, за пищей. Покормил белок, галок, енотов, сбежавшихся,
слетевшихся со всей улицы; наконец, двинулись.
Сергуне повезло. В тот день открывались ежегодные торонтские
"караваны". Каждая этническая группа угощала своей едой, своими танцами,
фильмами, -- своей культурой. Мы пили горячую водку сакэ и смотрели
неторопливые, как в замедленной съемке, японские танцы. Затем направились к
шотландцам, где парни в клетчатых юбочках плясали безостановочно, под звуки
волынки, и традиционные кожаные кошельки, свисающие с животов, колотили их,
при молодецких прыжках, по причинному месту. Филиппинец танцевал со стаканом
на голове, в котором пылала свечка. Остальные плясуны были босы и успевали
коснуться ногой пола между длинными бамбуковыми жердями в то мгновение,
когда жерди, отбивающие ритм, раздвигались.
Мексиканцы привезли с родины студенческий хор. Нескончаемый народный
фестиваль перекочевал на улицы, где кружились девушки в трехцветных, в честь
старого польского флага, косынках...
Сергей глядел на все поначалу с интересом, а потом как-то ошалело.
-- Ты чего? -- спросил я его.
-- Сколько таких павильонов?
Я взглянул в "международный паспорт", который нам вручили в одном из
павильонов. Оказалось, семьдесят три.
-- С ума сойти! Столько народностей живет в Торонто?
-- Да! Одних итальянцев шестьсот тысяч.
-- И... и государство поддерживает эту... культурную автономию? Но ведь
тогда эмигранты, конечно же! Бетах! никогда не сольются в единую нацию.
Мы подошли в эту минуту к сербскому павильону, который устроили в
православной церкви; я обратил внимание Сергуни на толпу у распахнутых
дверей. Вверху, на паперти, стояли, в национальных одеждах ,родители. Они
говорили замедленно, весомо. По-сербски.
А внизу на тротуаре задержались их дети. Школьники лет 13-- 15-ти.
Спорили о чем-то. Говорили быстро, взахлеб, по-английски. К ним подскочила
маленькая девочка в национальной сербской свитке, восклицая пронзительным
голоском: "Кака дудал ду! Кака дудал ду!"
-- Это что значит? -- встрепенулся Сергей... -- Ку-ка-реку? Так
горланит английский петух? -- Сергей засмеялся. Глядел теперь на "караван"
без недоумения.
В армянском павильоне, где старая женщина в черном кричала, что если не
она, то ее дети отберут у турок их, армянский, Арарат, Сергуня спросил
обеспокоенно: -- Слушай, а живут дружно? Семьдесят три народности.
-- Без серьезных конфликтов.
-- Не может быть! У каждого народа есть свои евреи...
-- И у Канады есть. "Паки". Пакистанцы. Два раза в год кто-либо в
метро, с пьяных глаз, обзовет индуса или пакистанца "паки". Или даже
изобьет. И газеты и телевидение кидаются изобразить это во всей красе.
Виновные во время съемок закрывают свои лица газеткой или рукой. В Канаде не
любят расистов... Суды? Попробовал недавно один фабрикант платить индусам
чуть меньше, чем остальным, - попал и на скамью подсудимых, и в газетную
"мельницу^. Крупным планом его подали. Престиж Канады от этого не пострадал.
-- 0'кэй! А почему же в Израиле не получилось... ну, не идиллии,
четверть идиллии? А? Или у нас, действительно, нет дискриминации, -- просто
встреча разных культур, разных веков... Погоди-погоди! -- Сер-гуня перебил
себя. -- Не давать иммигрантским волнам равных условий, а потом обездоленных
бросать на произвол судьбы -- это и есть государственная дискриминация. --
Сергуня остановился. -- Слушай, это слишком серьезно, если так... Грузин или
марокканец в Израиле не может подать в суд на своего нарядчика-поляка,
обвиняя его в дискриминации. В стране нет защиты от такой дискриминации. Для
суда все -- евреи. Где же выход?
Мы провожали Сергуню через два дня. Он увозил анкеты, "гаранты",
заверенные юристами и государственными офисами. Мятая кожаная папка его
разбухла, он размахивал ею, Полина беспокоилась, как бы не потерял. По нашим
подсчетам они с Геулой должны были прилететь в Канаду месяца через два-три.
В баре выпили "посошок на дорогу". Я вспомнил, что Сергуня в разговоре
с Геулой произнес, похоже, стихотворную строку.
-- Из Бориса Слуцкого! -- как эхо отозвался Сергуня на мой вопрос. Я
заинтересовался. После одного из моих публичных выступлений в Союзе
писателей Борис Слуцкий подошел ко мне и сказал сочувственно: "На твою
голову, Гриша, теперь упадет кирпич... Откуда? Кирпичи падают только
сверху... "Он так много обещал, мудрый, глубокий Борис, поднятый ненадолго
высокой волной XX съезда. Наверное, большинство его стихов так и осталось в
письменном столе...
Сергуня закрыл глаза, сероватые веки его были в алых прожилках, точно
кровоточили; зашептал стихи, нигде и никогда не изданные. По крайней мере, в
СССР.
"... Созреваю или старею -
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился,
Я-то думал, что я прорвался,
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а зарвался...
Я читаюсь не слева направо,
По-еврейски: справа налево.
Я мечтал про большую славу,
А дождался большого гнева.
Я, ступивший ногой одною
То ли в подданство, то ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в Пространство..."
Сергуня открыл глаза. Моргнул, чтобы сдержать слезы, сказал:
-- Борис Слуцкий, 1953 год.
-- О, написано в сталинщину? -- воскликнул я. -- Во время
"космополитского" погрома!
Сергуня ответил тихо-тихо: -- А наше римское гетто, это что-нибудь
иное?
В аэропорту сгрудились у входа, обнимались на прощанье; я заметил, что
история с израильским гетто в Риме не должна пропасть для потомства. Я,
наверное, об этом напишу... Сказал и тут же пожалел. Сергей изменился в
лице. Синие, навыкате, глаза Сергуни потемнели. Прижал папку к груди, словно
вот-вот отнимут. Зашептал вдруг со страстью приговоренного, который молит о
пощаде:
-- Не раньше, чем через пять лет, Гриша! Иначе Израиль... у них руки
длинные. Нас не впустят в Канаду. А впустят, не дадут гражданства. За тебя
Канада вступилась. Газеты-университеты! А за нас кто вступится?
Я почувствовал холодок на спине.
Любимый вождь Иосиф Сталин, сирийский плен и любимое израильское
правительство, выдавшее его Шаулю с головой, -- видно, это слишком много для
одного человека...
Сергуня уходил по длинному коридору, ведущему к самолету. Я смотрел на
согбенную спину в сером, отглаженном Полиной костюме с ощущением ужаса.
Словно Сергуни уже не было.
На войне однажды грохнула бомба, я упал у гранитного валуна, мой друг
еще бежал. И я увидел, как не стало друга. Его скрыло, унесло взрывной
волной, землей, осколками. Нечего было хоронить.
Почти такое же ощущение леденило сейчас мою спину. Я жил этим несколько
дней.
Господи, быстрей бы прилетели! Мы украсим машину цветными лентами, как
украшают автомобили новобрачных. Будем победно гудеть, как гудит, ревет
клаксонами свадьба. Не пришлось...

12. ГОСПОДИ, ДАЙ СИЛЫ!

Сергей Гур объявился спустя полгода. Без Геулы. В городе Вашингтоне.
В 1977-78 годах я преподавал вМерилендском университете. Секретарша
декана просунула в аудиторию записку о том, что меня разыскивает какой-то
Гур. "Сказать, чтоб ждал?"
Когда я вернулся в профессорскую, он сидел на корточках, спиной ко мне,
у книжных полок, разглядывая толстущий, как шкатулка, словарь Вебстера.
Услышав скрип шагов, вскочил, и... я не поверил своим глазам. Сергуня был
свеж, упитан, соломенная копешка уложена в дорогом "бьюти-салоне" (простые
парикмхеры такне укладывают), выгоревшая бородка, искусно выбритая у губ,
походила на бородку шейха Оммана. А -- костюм?! Темно-синий, английского
сукна, с разрезами по бокам, "свадебный", как непременно заметил бы Наум.
Всем улыбаясь и пританцовывая, он напоминал актера, ждущего за кулисами
своего выхода: кинулся ко мне, обтерхал бородкой, объяснил, наконец, что
когда все документы в Канаду были оформлены, они с Гулей решили все же
вернуться в Израиль. И Наум, и Дов, и особенно Яша подняли там такой
тарарам, что посыпались запросы в Кнессет. Словом, Гуле со следующего
семестра обеспечена постоянная позиция доцента в Бершевском университете, а
ему самому отыскалось место в военном комплексе, в вычислительном центре.
Расчеты военных проектов, интересно безумно!.. Гуля? Вначале принимала все
безучастно, иногда нервно.Пока вдруг не прорвалась в газете "Ал-Гамишмар"
одна из ее статей о "Черной книге". В Штатах, по следам Гули, дали в
нью-йоркской газете целый подвал под названием "КНИГА, ЗАПРЕЩЕННАЯ СТАЛИНЫМ,
ТЕПЕРЬ ЗАПРЕЩЕНА В ИЗРАИЛЕ"^ Сразу преобразился Гуленок. "Едем! -- говорит.
-- Звони в аэропорт. Надо ковать железо, пока горячо". Счастлива! Перестала
изводить себя Ахматовой:
...А я иду -- за мной беда,
Не прямо и не косо,
И в никуда, и в никогда,
Как поезда с откоса.
Кончилась беда! Финита! Гулька верит и не верит, в глазах тревога.
Нахлебалась из-за меня, бедняжка...Финита, Гриша! Рукопись у Гульки,
издательство торопит... Менахем Бегин у власти. Арик Шарон берет в руки
бразды правления. Гулька вырезала из журнала его портрет, сделала над ним
надпись: "Самый крупный полководец современности, к счастью, родившийся в
самой маленькой стране". И - на стеночку. Теперь ждем процесса над Могилой.
А, может, и над профессором Митингером, жмотом и рабовладельцем. Все ждут.
Вот-вот начнется. Твержу Гуле, не будем "перегнивать". Жить будем. Может,
пошла светлая полоса?
Сергей прибыл на Конгресс в защиту советских евреев, как представитель
Израиля.
-- Тут главное сражение, Гриша!.. Отвык от сражений? Приходи!
Приглашаю! А затем завалимся в ресторан, завьем горе веревочкой.
Я принялся звонить в Торонто, чтоб сообщить Полине, что Гуры, наконец,
нашлись.

Еврейский конгресс состоялся в одном из самых дорогих отелей
Вашингтона. Я ненавижу такие отели. Отнюдь не за их мраморное великолепие и
бесшумные кондиционеры. В обычной гостинице тебя обслуживают, в одной --
четко, в другой -- с ленцой. В мраморных отелях человека не обслуживают,
перед ним стелятся. Меня оскорбляет, когда мне по-собачьи заглядывают в
глаза.
Когда я подъехал к мраморному небоскребу, подбежал "бой" в красных
штанах с галунами и поблагодарил меня за то, что я позволил ему
"припарковать" мою машину. Другой "бой" с неизбежной синей кастрюлькой на
голове мчал передо мной, как гарольд перед монархом, как бы распахивая
стеклянные двери, которые открывались автоматически. Когда я сунул ему, по
ошибке, не доллар, а бумажку в десять долларов, он кинулся за мной в лифт,
поднял на нужный этаж и, прощаясь, наклонил голову и приложил руку к груди.
У тяжелых, из мореного дуба, дверей был затор, кого-то, по обыкновению,
не пускали; наконец, оттолкнули, и я увидел человека явно российского,
взъерошенного, несчастного, который засновал в своих мятых штанах
взад-вперед по мраморной площадке. Спросил его по-русски, в чем дело?
Он схватил меня за руку и начал рассказывать быстро, что он из
Ленинграда, психолог, доктор наук, выпустил две книги. Как ни протестовал,
его засунули в дыру...
- ...Город Энсвиль, слыхали о таком? Родина жареной курятины.
Оказалось, там нет ни университета, ни НИИ, ни больших компаний -- ничего.
Дали место клерка в банке. Он не может оттуда вырваться
Это была нередкая в эмиграции история. На плечах семья, заболевшая
жена. Чтоб искать работу, надо уйти из банка, ездить, встречаться с учеными.
А на какие деньги жить, когда мечешься в поисках места? Колесо!
-- Конечно, я разослал документы в университеты. Предложил три курса, в
том числе: "диктатура и психология". Не отвечают или удостаивают вежливым:
"К сожалению..." Не представляю интереса... Проснутся, когда вдруг
загромыхают ракетно-танковые бои на Мексиканском направлении... Не знают
оболваненной России и знать не желают... На меня ходят смотреть, как на
обезьяну с красным задом! Весь багаж - книги!.. - Глаза его блуждали, чем-то
он походил на Сергуню, который кинулся ко мне в Канаде.
Я попросил его подождать, успокоиться; пришлю к нему человека, который,
может быть, поможет.
В списке гостей, допущенных на Конгресс, я оказался на последней
странице, внизу; меня уже готовились выкидывать на лестницу, но, отыскав в
списке, сразу заулыбались. Вручили "распорядок дня" на меловой бумаге
Сергей стоял у стола с напитками, тянул что-то через соломинку. Я
подошел к нему, сказал жестко:
-- Там, за дверью, топчешься ты - зачумленный римский Сергуня! Выйди к
нему и - выслушай!..
Он как-то неуверенно, озираясь, сдал мою особу на руки двум стоявшим
поблизости людям, с которыми иные проходившие раскланивались. А некоторые
бросали свое "Хай ду!" таким тоном, каким, наверное, вызывают на дуэль.
Шепнул, уходя:
-- Не удивляйся, что бы ни услыхал от них.
Один из знакомых Сергуни -- упитанно-плотный, высокий, с сигарой в
зубах, представился официально: доктор такой-то, профессор университета...
Университет был с неожиданным для русского уха названием: "П ер д ь ю..."
У его собеседницы было лицо хищной птицы, серовато-холодное,
самонадеянное. Клюв припудрен. Она обронила, что из Флориды.
Не подтолкни меня Сергей к этой хищной птице, обвитой длинным
коричневато-пятнистым боа, как удавом, я не подошел бы к ней даже во сне.
Как и к ее буйно обкуривающему всех спутнику. Вздохнув, я представился.
-- Откуда вы? Из Москвы? -- у дамы в боа дернулись губы. -- И вы
довольны?

Не слова меня насторожили, а, пожалуй, интонация. В ней угадывалась не
то неприязнь, не то скрытая издевка.
-- Да! -- произнес я твердо.
-- Вы обрели то, что искали? -- спросил профессор... -- А что вы
искали?.. Ах, свободы! -- Он обдал меня едкой сигарной вонью.
-- Свободы? -- Женщина с припудренным клювом оглядела меня с ног до
головы. -- Где же она, ваша свобода? -- Поджала бескровные губы. -- Свобода
-- это твой счет в банке! Захочу -- лечу в Индию, захочу -- в Японию...
Когда у человека на счету ноль, он сидит дома! Он уже не субъект, а объект.
Я почувствовал прилив крови к вискам. Я знаю это свое состояние.
-- Жаль, что вы не изучали истории Античного мира, -- произнес я, видя
перед собой уж не эти чужие лица, а блуждающий взгляд ленинградского доктора
наук, который остался за дверью.
-- Почему вы решили, что мы не знаем истории Античного мира? -- с
усмешкой спросил профессор, перекинув сигару на другую сторону рта.
-- В античном мире были богатые рабы и бедные свободные. Рабы были
готовы отдать все свои богатства, до последней серебряной ложки, чтобы стать
свободными гражданами. Иным это удавалось. Голым, но -- на свободу! Отчего
бы это?
В ответ -- недоуменные взгляды. Высокий сощурился холодно. Но меня уж
понесло.
-- Вы здесь затем, чтобы бороться за свободу советских евреев, не так
ли? Один из них стоит за дверью.
Психолог. Из Ленинграда. Пи эйч ди. Понятно?
Сколько он в Штатах? -- спросил высокий... -- Полтора года?
Женщина скривила губы: -- Сперва им надо научиться ползать!
Я огляделся быстро, с острым ощущением опасности, как солдат, попавший
в чужие окопы.
-- Господа борцы, -- наконец, я снова обрел дар речи, -- а совесть у
вас есть? Обычная человеческая совесть?
Профессор из Пердью поглядел на меня недобро: -- Совесть -- это типично
русская проблема.
И они быстро двинулись к залу. Я глядел вслед им...
Понимание, что свобода без морали -- корабль без днища -- у них даже не