Страница:
это просто-напросто означало, что вы сами вырыли себе под ногами бездну..."
За столетие много воды утекло. Евреи обрели уж не только свое
государство, но и свою "государственную слякоть". Господа бершевцы! Умница,
Наум! Лучше не скажешь...
И да простят его жители Бершевы, трудовые честные люди, к ним этот
термин никакого отношения не имеет. Не о них речь...
Наверное, на моем лице блуждала улыбка: ко мне вернулся Щедрин. Наум
толкнул меня локтем.
-- Ты, старик, настоящий еврей, хотя и считаешь себя русским: умеешь и
в несчастье отыскать счастье. А я уж так обрусел, что не могу... -- И он
замолчал. Молчал, полузакрыв глаза, до самого Суэца, и я понимал, -- он
думает об отце, о Яше, о Сергуне, которых, видно, уже нет на свете. Ничего
не скажешь, обрусеешь!
Впереди, вижу, кто-то взмахнул рукой с автоматом "Узи". Автобус
медленно съехал на обочину.
Шоссе перегораживают два разбитых грузовика. Здесь, впрочем, все
разбито: дома, мостовая, фонарные столбы. Злосчастный Суэц!.. Пулеметчики в
мелком, выдолбленном ломиком окопе, разглядывают настороженно искрошенные
балконы, разбитые окна, окно за окном. Офицер с большим артиллерийским
биноклем в руках наклоняется к ним, они круто поворачивают дуло пулемета в
сторону полуснесенной крыши...
На одном из грузовиков ярко-голубой флаг ООН. Упитанные шведские
солдаты, в пятнистой униформе парашютных войск и голубых кепи войск ООН,
налаживают антенну и дают интервью.
А за ними, метрах в пятнадцати, толпятся египетские солдаты в
мешковатых рубахах. Их много, и я стараюсь вглядеться в их смуглые
простодушные лица. Скорее всего, это крестьяне. Феллахи. Им очень интересны
городские люди -- за постом ООН -- со странными сверкающими на солнце
приборами, кинокамерами, телеобъективами размером с противотанковую базуку.
Они миролюбиво поглядывают и на них, и на израильских солдат в окопчике,
кинувших им пачку сигарет. Дежурный автоматчик с нашивками египетского
сержанта пытается отогнать феллахов от линии зыбкого перемирия, одного из
них он даже ткнул в грудь прикладом, но египетские солдаты в просторных
хаки, похожих на деревенские рубашки, снова и снова проталкиваются вперед --
поглазеть на людей иного мира...
Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем --
ненужная война. Ни Египту не нужная, ни Израилю....В Тель-Авиве была
распродажа картин. Аукцион. Картины выставлялись хорошие. И не очень
хорошие. Но цены назначались высокие, а вздувались еще больше: весь сбор шел
военным госпиталям. Наконец осталась последняя картина -- портрет Голды
Меир. Большой, написанный маслом.
Разбитной молодой человек, проводивший аукцион, взял в руки портрет и
сказал весело:
-- Ну, посмотрим теперь, сколько стоит наша Голдочка? Раздался смех.
Картину не купил никто...
Я вышел после распродажи на улочку. Узкая была улочка, две машины едва
разойдутся. Навстречу друг другу мчались, каждый по своей стороне, два
тяжелых военных грузовика. Посередине ехал на велосипеде парень в мятой
солдатской форме, в высоких красных ботинках парашютиста. Он напевал что-то
свое, он был счастлив и не скрывал этого. Руль пошатывался туда-сюда, парень
вертел педали и пел. Зеленые крытые грузовики встретились и медленно, едва
не касаясь друг друга, разошлись. Как они не смяли велосипедиста, -- один
Бог знает!.. А он прорулил, пропетлял между ними, не переставая напевать и,
казалось, даже не замечая опасности...
Я смотрел вслед ему и подумал вдруг -- вот он, образ Израиля. Крутит
педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на
своем петляющем велосипеде, который такие грузовики могут свалить, даже не
зацепив, одной лишь воздушной волной. Катит себе, петляя, напевая от
счастья, и, кажется, вовсе не думая об опасности, подстерегающей его
ежеминутно...
Я позвонил Науму, спросил, нет ли новостей? Не объявился ли кто? Яша?
Сергуня?
Он ответил кратко:-- Едем!.. Как куда? Ты не слышал радио? В аэропорт!
Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто знает, все может быть!..
ЧАСТЬ 111
"КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был
в отъезде. Уже сыновья Иосифа: Дов, Яша и Сергуня, не выходившие из дома
отца после похорон неделю, разошлись, а Наума все не было. Лия лежала с
сердечным приступом, мы дежурили возле нее по очереди. Утром я сменил Гулю.
Глаза у Гули точно прихвачены морозом. Глядит в одну точку. Окликнул ее
шепотом -- не слышит. Потряс за плечо. Посмотрела на меня, не узнавая.
Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно
отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.
Квартира пропахла бромом, острыми запахами российских лекарств,
навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.
Иерусалимская жара еще не набрала силы, я поднял жалюзи, хлопавшие от
ветра, приоткрыл окно и -- увидел Наума. Он бежал к дому по газонам, не
закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.
Я встретил его у двери и, оставив наедине с матерью, ушел в кабинет
Иосифа, где лежали на столе гранки его новой книги, которой он не
дождался... Поэму, открывающую книгу, он читал мне, в переводе. Строфы о
своем приезде в Израиль: в квартире друзей, -- так начиналась поэма, -- в
прихожей, висела гимнастерка паренька, которого отпустили из части на
субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с
эмблемой парашютных войск... Наконец-то, у него, зека Иосифа Гура, есть
защитник...
Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах,
а в жизни, принадлежала Дову. Мог ли Дов предвидеть, откуда прогремит
выстрел?
На стене лоджии-кабинета висели на крюках куклы. Плосколицый
монголоидный Моше Даян с орденской муаровой лентой на глазу смотрел на
бабушку Голду, у которой муаровая лента закрывала оба глаза. Сколько
мудрости и незлой иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя,
своя, бабушка Голда с веселым носом пеликана. Муаровая лента будто сползла
на глаза. Вот-вот поставит бабушка кастрюлю, которую держит в руках, и
повяжет лентой растрепанные волосы.
Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.
Когда пришла, на смену мне, соседка, Наум попросил сводить его на
кладбище. -- Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на
куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.
Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый
крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...Поцелуй Иуды
отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди
шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия,
когда каменные, в выгоревшей траве, кручи ты преодолеваешь, точно ее
страницы.
Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах
Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре,
Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на
иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: --
Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил
себя Наум за то, что в дни бершевской резни не был рядом с отцом, не
подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом,
шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой
сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в
раздумьи, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы
спустились вниз, где смердили автобусы.
Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский
городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать
километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев
фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими
частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов,
которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не
застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А
позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы
"зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами. Арабское такси подвезло
нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В
проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что
брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в
белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с
проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под
израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он
походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на
партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной
армии.
-- Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго
и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову,
прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада, который стеганул
отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу. --
...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала -- стал заваливаться... --
Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и
отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти. -- ...Ты мне, Наум,
про гуманизЬм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не
намажет... -- со дна моря достану!
Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили
соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты,
кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла. А рядом посапывали на
железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.
Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они... Дов
протестующе взмахнул рукой. -- Я тоже так думал. Дикари! А потом понял. Из
многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. 'Тш-ш!" -- такого они
не слыхивали... Нет, ребята славные! Был, правда, один румын-пулеметчик.
Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил --
он наглотался чего. Смолчал. А тому помстилось -- русский струхнул, и взял
меня за грудки. Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера.
Кацин... ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит, и тот одобрил,
списал румына в обоз.
-- А чего ты с кацином не поделил? -- Наум взглянул на Дова
настороженно.
-- Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни -- всех вырежут. А он ночью
посты не проверяет. Я ему в лицо: обабился, сука?! Он осерчал, кричит:
"Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне
одолжение делает! Слышу, часа в три ночи, крадется. Не в себе, видать.
Пароль называет вчерашний. Ну, я его и уложил на глину животиком. Полтора
часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.
Наум протестующе крутанул длинной шеей, сказал, что Дов слишком много
себе позволяет.
-- Слишком много? -- прогудел Дов. -- Пошли!.. -- Он повесил на шею
свой длинный, как старинный мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем
бугор. Мы почти бежали за ним, перепрыгивая через ровики, обдираясь о
колючки. Наум снова по ошибке вытащил из кармана кипу, вместо платка, в
досаде сунул обратно.
Я спросил у него, загораживаясь руками от хлеставших по лицу кустов,
почему в Москве он кипу носил, не снимая, а здесь... Он приостановился,
ответил тоном самым серьезным: -- В Израиле кипа -- не вера, а партийная
принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!
Наконец, мы забрались на холм, Дов снял с шеи автомат, усадил нас на
камень и принялся рассказывать. В рассказе, казалось, не было ничего
необычного. Объявили на днях боевую тревогу. Сообщили, что ночью ожидается
нападение террористов Арафата на военную базу. Террористы, сказал кацин,
ворвутся в ворота на тяжелом грузовике. Сходу собьют шлагбаум и забросают
казармы зажигалками. А другие в это время, из автоматов Калашникова --
веером от живота...
Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как
ягуар, бронетранспортер. Чуть поодаль зеленел американский танк "Шерман".
Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.
-- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей
не удрал. Разогнал нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь
ходим. Ждем!.. -- Дов прибежал с бугра, махнул нам рукой, мол, чего
уселись?!
Наум вытерся кипой, запротестовал: -- Куда ты нас тянешь? Что мы,
"колючки" не видели?
Дов не ответил, только рукой махнул: "Давай-давай"! Когда он, наконец,
остановился, мы дышали загнанно. -- Видите? -- Дов показал рукой на ограду.
Мы взглянули и -- онемели.
В ограде из колючей проволоки, которой была обнесена военная база,
зияла рваная дыра; в нее прошел бы любой грузовик. "Колючка" лежала на
земле. Столбики, видно, подгнили... Мы переглянулись с Наумом. Да кто бы,
при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.
-- Бершева, ребята, кругом сплошная Бершева... -- басил Дов. -- Я к
чему это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи,
сука бершевская, поразмышляй.
Когда, простившись у ворот с Довом, мы шли к автобусу, Наум сказал,
что, по всей вероятности, он останется в Израиле. -- Послал сюда документы.
Из Штатов. Как доктор наук, сотрудник американской компании Ай-Би-Эм. В
шесть мест послал, из шести ответили, что будут счастливы видеть меня своим
сотрудником.
Я вспомнил, как Наум искал работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у
меня.
-- Раз в шесть-семь меньше, чем в Штатах. Думаю, выберу Техногон, на
севере. Место профессора.
-- А вдруг они спохватятся, что ты не американец?
-- Тогда я подымусь на кафедру и покажу им свои тощие ягодицы. -- Он
похлопал себя по заднему карману потертых джинсов, где красовался фирменный
знак и буквы "Made in USA". До самой остановки он молчал, сказал вдруг в
толчее пыхтящего арабского автобуса. -- Еще утром не знал, останусь здесь
или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил
почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на
очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!
Сирена проревела через два месяца. Скорее, не проревела, а прогудела
тоненько. Почти пропищала. Я высунулся в окно, отыскал взглядом железную
мачту, на которой виднелся раструб сирены. Эта, что ли, пищит? Включили
приемник, хотя в Судный день все радиостанции молчат. По израильскому радио
звучал Бетховен. Его прерывали короткие военные сводки, воспроизводившие
сообщения Дамаска и Каира. Израильские дикторы читали -- с ироническим
нажимом: Израиль, де, бомбят. Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим в огне.
Я выскочил на плоскую крышу дома, откуда виден весь Иерусалим, и
старый, за белыми турецкими стенами, и новый, где, как кегли, торчали над
тусклыми крышами отели, полиция и израильский Гис-тадрут. Привычный
отдаленный шум города. Ни дымка. Однако Бетховен продолжал звучать... Ночью
мне позвонил из Тель-Авива Наум. -- Гриша , тебе что-нибудь известно?
Информация, как в России. Шиш с маслом. А над городом трещат санитарные
вертолеты. Говорят, раньше такого не было. Значит, где-то кровавая рубка...
Где Дов, не знаешь?.. Телефон не отвечает. А Сергуня на Голанах...
Я снова припал к приемнику. Бетховена прерывали странные позывные:
"Горшок с мясом! Горшок с мясом"... "Шерстяная нитка!.."
На рассвете меня разбудил лязг танковых гусениц. Зеленая колонна
английских "центурионов" обтекала наш холм и час, и два, конца ей не было.
Поднялся на крышу сосед-израильтянин. Сказал, что танки разворачиваются на
юг. К Синаю...
Я, по правде говоря, не поверил. До Суэцкого канала почти четыреста
километров. Пустыня Негев. Затем огромный Синай с зыбучими песками. Танк --
машина не транспортная. А боевая. Треть танков не дойдет, сломается,
застрянет на песчаных дорогах... Я был солдатом на двух войнах. Хорошо знаю:
каждой танковой части приданы грузовики с платформами. Где они?
Добрался кое-как до южной оконечности Иерусалима. Здесь гигантская
пробка. Автобусы, грузовики, танки -- каша... Наконец машины растащили.
"Центурионы" и американские "Шерманы", кроша шоссе, прогрохотали в облаках
пыли и гари мимо. На юг... -- Где грузовики с платформами? -- Я задал вопрос
полицейскому офицеру, показывая для верности, руками: где платформы?
Он вызверился: -- У Даяна спроси!
Я кинулся на радиостанцию "Кол Исраэль", чтобы стать военным
корреспондентом. -- "Кол Исраэль" это нужно? - ответил мне груболицый
взъерошенный человек. -- Вы думаете, у нас есть деньги на сверхштатных?.. Вы
готовы без денег?!.. -- Он прохромал из одного угла в другой. -- А что вы
будете передавать -- без денег?..
Едва я вернулся домой, раздался телефонный звонок из Мюнхена.
Радиостанция "Свобода" просила меня быть ее корреспондентом на войне Судного
дня.
Следующее утро застало меня неподалеку от Голан, на пути в городок
Кирьят-Шмона, у Ливанской границы. Чем ближе к войне, тем, естественно,
больше патрулей. У солдат американские винтовки М-16. На холмах, у
апельсиновых деревьев, пулеметы, нацеленные на шоссе. Наш тряский
"фольксваген" останавливают, солдат заглядывает в кабину и тут же показывает
рукой -- вперед!..
-- Зачем они нас задерживают? -- спросил я своего приятеля-шофера. --
Проверка документов! -- пояснил он. -- Но у нас же ни разу не потребовали
документов!
-- Как?! Заглянули в машину. Увидели -- евреи!..
Мы задержались в Кирьят Шмона, на который обрушилась вчера советская
ракета "Фрог". За день до обстрела сюда привезли группу репатриантов из
СССР. Я опасался увидеть людей перепуганных, измученных. Ничуть не бывало!
Возле нас тут же собрались юнцы, жаждущие новостей (как будто новости не
здесь, у Голан!) Мальчишка в кепке, увешанной советскими и израильскими
значками, показал нам осколок ракеты. Осколок серьезный, на нем, у самого
излома, русская буква "Б". Подошли взрослые. Круглолицая полная одесситка
заметила под общий хохот: -- Теперь я понимаю, почему нам дали на сборы
только семь дней. ОВИР точно рассчитал, чтобы мы успели к этой ракете...
Жара спала. Воздух первозданно чист. Курорт. Оставив городок, машина
вскоре стала подыматься на взгорье. Впервые потребовали пропуск.
-- Зачем мне пропуск -- при таком паяльнике? -- Я показал на свой нос.
У солдата в танковом шлеме красные глаза. Он не улыбнулся; спросил,
какое сегодня число?.. Восьмое октября?! -- Добавил измученно. -- Значит, не
сплю третьи сутки. Извините! Нельзя!.. Назад-назад!
Тут лишь я заметил, позади него, в траншее, полузакопанный танк. Только
башня торчала. Орудие направлено на дорогу... Это что, арьергард части,
ведущей наверху бой?
Мы разворачивались, когда послышался рев истребителя, идущего почти на
бреющем. Голаны преодолевал израильский "Скайхок". Он шел тяжело, форсируя
мотор, будто переползал, а не перелетал. Под его крыльями поблескивали
ракеты. "Скайхок" оставил за собой столб грома, и снова тишина. Мы стояли
долго, Ждали второго самолета...
Я был поражен и, пожалуй, чуть напуган тем, что самолет прошел один. Я
воевал в годы второй мировой войны в воздушных войсках и помнил, что один
истребитель по наземной цели не выпускался никогда. Ведущий атакует цель,
ведомый прикрывает с воздуха. Защищает. А один? Он -- жертва. Его собьет
любой истребитель, барражирующий над линией фронта.
"Скайхок" прошел один-одинешенек...
На ближайшей развилке мы подхватываем солдата. Он воюет где-то рядом,
на севере от Тевериадского озера, у моста через Иордан. В тылу, казалось
бы... Солдата отпустили на сутки, со списком поручений. В расширенных глазах
паренька - ужас. Он повторяет в ожесточении одну и ту же фразу. Я не могу
понять его клокочущего иврита. Мой приятель переводит растерянно: "Попадись
мне сейчас Голда, я бы ее убил! Я бы ее убил! За всех ребят!.."
Я гляжу на него искоса, вспоминаю Иордан, где убили его друзей, и до
меня начинает доходить, что сирийские танки прорвались сквозь Голаны,
спустились вниз, к Иордану, и, значит, рванутся на Хайфу, перерезая Израиль
надвое. До Хайфы километров сто, не более... Парень сошел с ума?! Если
сирийцы спустились с Голан...Тут только я спросил себя: на Голанах
катастрофа?!
Иосиф Гур оказался провидцем? Я не представлял еще ее размеры, которые
вынудили Моше Даяна, на другой день, стремительно войти, в два часа ночи, в
кабинет командующего израильской авиации со словами: - "Надо оставить
Египет. Положение на севере ужасно. Некому остановить их. Переведи туда
авиацию".
Мы вернулись в Иерусалим ночью. Жена попросила меня отнести бутерброды
сыну. Он охраняет университет. Я увадел сына, когда он и пожилой охранник со
значком парашютных войск, зарядив "Узи", отправлялись в обход. Поднялся с
ними на крышу. Иерусалим затемнен. Ни огонька. А вокруг него -- световое
кольцо арабских деревень. Подарок штурманам, идущим на Иерусалим... Я
попросил смуглого напарника сына немедля сообщить в штаб, чтобы выключили
свет в деревнях.
-- Ты араба не знаешь, - едко усмехнулся напарник. - Я из арабской
страны - я знаю. Араб - идиот. Увидит свет, его-то и будет бомбить.
Я частенько слышал в Израиле, вовсе не только от рядовых охранников и
их начальников, что арабы - кретины, дебилы, идиоты и что арабский мир
никогда не подымется выше головы верблюда. Раньше я усмехался. Сейчас мне
было не до смеха. "Господи, кто придумал, что евреи - умный народ? Такие же
кретины, как и все".
С утра всюду огромные очереди. Такие очереди я видел лишь в России, у
продовольственных магазинов, и у меня упало сердце. Подойдя к стоявшим,
узнал, что это очереди -- сдавать кровь.
Изменилась улица. Наглецы, хамы словно провалились сквозь землю. Все
предупредительно вежливы. До жути. На углу улиц Яфо и Кинг Джордж, на
центральном "пятачке" Иерусалима, беззвучно плачет старушка. Все прохожие,
один за другим, кидаются к ней, чтоб перевести через дорогу. Старушка
отрицательно мотает головой, пучок волос сзади растрепался, она не замечает
этого...
- Сын!- шепчет улица, и я вижу, как словно "переламываются" спины у
прохожих. Отходят сгорбленными, с опущенными плечами.
В автобусах, к этому трудно привыкнуть, тишина. Передают "новости", их
слышно, где бы ни сидел. Улицы беззвучны. Никаких истерик, пьяных рекрутских
песен. Готовность помочь друг другу беззаветная. Достаточно любому мужчине
поднять руку, и любая машина затормозит и повезет его хоть на край света, в
Израиле, правда, не столь отдаленный.
Появились вдруг, точно из осеннего воздуха, острое чувство
побратимства, единой судьбы. Как у экипажа корабля, попавшего в гибельный
шторм. Каждый точно знает и свое место -- по "штормовому расписанию".
Израиль неправдоподобно тих, быстр, предупредителен. Словно бы он
перестал быть Востоком. Одно тревожит. Вакуум информации. Город полон
слухов, один другого нелепее. Никто ничего не знает. Это начинает
взвинчивать, раздражать: они что, все вымерли, что ли? И Голда, и Даян?
Mожeт, впали в "сталинскую депрессию", из которой "великий и мудрый",
помнится, не мог выкарабкаться почти две недели?
В Тель-Авиве, в доме журналиста, мне шепнули, Даян собирал главных
редакторов ивритских газет. С одним из них я был знаком, отправился к нему.
Редактор походил на солдата-ополченца, просидевшего сутки под огнем тяжелой
артиллерии. Он был в шоке. У него дрожали руки, губы. -- Мы потеряли канал,
-- наконец сообщил он. -- Новые русские ракеты прожигают наши танки... Это
разгром... Даян сказал, что вечером выступит по телевидению.
Но министра обороны к телестудии не подпустили. Естественно, отменить
явление Даяна перед народом Израиля не имел права никто, кроме Голды Меир.
Вместо него на экранах объявился моложавый генерал Аарон Ярив, бывший
начальник разведки, который, разумеется, по роду своей работы, не сообщал о
ней простому люду, отродясь, ни звука.
Свой опыт он развил блистательно: "...нет никакого повода
преувеличивать опасность, грозящую народу Израиля, -- решительно заявил он.
Если бы он добавил еще: "Армия -- это нечто особенное...", картина была бы
полной...В отчаянии я позвонил Гурам. Лия сказала, плача, что Дов в
госпитале. Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...
Дов лежал в большой светлой палате. Одна нога в гипсе. Толстая, как
труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся. -- Ты чего развеселился?
-- Так ведь помрешь от хохота. Советы целят в одну точку. Левая нога, чуть
выше щиколотки. В Воркуте стрелок достал. Затем с поезда сбросили; и тут
осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!
Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.
У тумбочки Дова гора апельсинов, конфет, пачки три печенья. Израиль
забрасывает госпитали подарками. -- Давай, старик, подхарчимся, -- весело
говорит он. -- Наум где?... А Сергуня? Ничего не слыхал?.. Боюсь я за
Сергуню. Целил в Магадан, попал на Иордан. Там, старик, такая резня!.. А
его, вроде, на Хермон перебросили. На самую вершину. Гуля свитер отвозила.
Всех порешили на Хермоне... -- Дов потемнел лицом, подобрал губами несколько
волосков бороды, закусил, зубы скрипнули. -- Мы Голде с Даяном ни отца, ни
За столетие много воды утекло. Евреи обрели уж не только свое
государство, но и свою "государственную слякоть". Господа бершевцы! Умница,
Наум! Лучше не скажешь...
И да простят его жители Бершевы, трудовые честные люди, к ним этот
термин никакого отношения не имеет. Не о них речь...
Наверное, на моем лице блуждала улыбка: ко мне вернулся Щедрин. Наум
толкнул меня локтем.
-- Ты, старик, настоящий еврей, хотя и считаешь себя русским: умеешь и
в несчастье отыскать счастье. А я уж так обрусел, что не могу... -- И он
замолчал. Молчал, полузакрыв глаза, до самого Суэца, и я понимал, -- он
думает об отце, о Яше, о Сергуне, которых, видно, уже нет на свете. Ничего
не скажешь, обрусеешь!
Впереди, вижу, кто-то взмахнул рукой с автоматом "Узи". Автобус
медленно съехал на обочину.
Шоссе перегораживают два разбитых грузовика. Здесь, впрочем, все
разбито: дома, мостовая, фонарные столбы. Злосчастный Суэц!.. Пулеметчики в
мелком, выдолбленном ломиком окопе, разглядывают настороженно искрошенные
балконы, разбитые окна, окно за окном. Офицер с большим артиллерийским
биноклем в руках наклоняется к ним, они круто поворачивают дуло пулемета в
сторону полуснесенной крыши...
На одном из грузовиков ярко-голубой флаг ООН. Упитанные шведские
солдаты, в пятнистой униформе парашютных войск и голубых кепи войск ООН,
налаживают антенну и дают интервью.
А за ними, метрах в пятнадцати, толпятся египетские солдаты в
мешковатых рубахах. Их много, и я стараюсь вглядеться в их смуглые
простодушные лица. Скорее всего, это крестьяне. Феллахи. Им очень интересны
городские люди -- за постом ООН -- со странными сверкающими на солнце
приборами, кинокамерами, телеобъективами размером с противотанковую базуку.
Они миролюбиво поглядывают и на них, и на израильских солдат в окопчике,
кинувших им пачку сигарет. Дежурный автоматчик с нашивками египетского
сержанта пытается отогнать феллахов от линии зыбкого перемирия, одного из
них он даже ткнул в грудь прикладом, но египетские солдаты в просторных
хаки, похожих на деревенские рубашки, снова и снова проталкиваются вперед --
поглазеть на людей иного мира...
Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем --
ненужная война. Ни Египту не нужная, ни Израилю....В Тель-Авиве была
распродажа картин. Аукцион. Картины выставлялись хорошие. И не очень
хорошие. Но цены назначались высокие, а вздувались еще больше: весь сбор шел
военным госпиталям. Наконец осталась последняя картина -- портрет Голды
Меир. Большой, написанный маслом.
Разбитной молодой человек, проводивший аукцион, взял в руки портрет и
сказал весело:
-- Ну, посмотрим теперь, сколько стоит наша Голдочка? Раздался смех.
Картину не купил никто...
Я вышел после распродажи на улочку. Узкая была улочка, две машины едва
разойдутся. Навстречу друг другу мчались, каждый по своей стороне, два
тяжелых военных грузовика. Посередине ехал на велосипеде парень в мятой
солдатской форме, в высоких красных ботинках парашютиста. Он напевал что-то
свое, он был счастлив и не скрывал этого. Руль пошатывался туда-сюда, парень
вертел педали и пел. Зеленые крытые грузовики встретились и медленно, едва
не касаясь друг друга, разошлись. Как они не смяли велосипедиста, -- один
Бог знает!.. А он прорулил, пропетлял между ними, не переставая напевать и,
казалось, даже не замечая опасности...
Я смотрел вслед ему и подумал вдруг -- вот он, образ Израиля. Крутит
педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на
своем петляющем велосипеде, который такие грузовики могут свалить, даже не
зацепив, одной лишь воздушной волной. Катит себе, петляя, напевая от
счастья, и, кажется, вовсе не думая об опасности, подстерегающей его
ежеминутно...
Я позвонил Науму, спросил, нет ли новостей? Не объявился ли кто? Яша?
Сергуня?
Он ответил кратко:-- Едем!.. Как куда? Ты не слышал радио? В аэропорт!
Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто знает, все может быть!..
ЧАСТЬ 111
"КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был
в отъезде. Уже сыновья Иосифа: Дов, Яша и Сергуня, не выходившие из дома
отца после похорон неделю, разошлись, а Наума все не было. Лия лежала с
сердечным приступом, мы дежурили возле нее по очереди. Утром я сменил Гулю.
Глаза у Гули точно прихвачены морозом. Глядит в одну точку. Окликнул ее
шепотом -- не слышит. Потряс за плечо. Посмотрела на меня, не узнавая.
Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно
отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.
Квартира пропахла бромом, острыми запахами российских лекарств,
навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.
Иерусалимская жара еще не набрала силы, я поднял жалюзи, хлопавшие от
ветра, приоткрыл окно и -- увидел Наума. Он бежал к дому по газонам, не
закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.
Я встретил его у двери и, оставив наедине с матерью, ушел в кабинет
Иосифа, где лежали на столе гранки его новой книги, которой он не
дождался... Поэму, открывающую книгу, он читал мне, в переводе. Строфы о
своем приезде в Израиль: в квартире друзей, -- так начиналась поэма, -- в
прихожей, висела гимнастерка паренька, которого отпустили из части на
субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с
эмблемой парашютных войск... Наконец-то, у него, зека Иосифа Гура, есть
защитник...
Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах,
а в жизни, принадлежала Дову. Мог ли Дов предвидеть, откуда прогремит
выстрел?
На стене лоджии-кабинета висели на крюках куклы. Плосколицый
монголоидный Моше Даян с орденской муаровой лентой на глазу смотрел на
бабушку Голду, у которой муаровая лента закрывала оба глаза. Сколько
мудрости и незлой иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя,
своя, бабушка Голда с веселым носом пеликана. Муаровая лента будто сползла
на глаза. Вот-вот поставит бабушка кастрюлю, которую держит в руках, и
повяжет лентой растрепанные волосы.
Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.
Когда пришла, на смену мне, соседка, Наум попросил сводить его на
кладбище. -- Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на
куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.
Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый
крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...Поцелуй Иуды
отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди
шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия,
когда каменные, в выгоревшей траве, кручи ты преодолеваешь, точно ее
страницы.
Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах
Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре,
Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на
иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: --
Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил
себя Наум за то, что в дни бершевской резни не был рядом с отцом, не
подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом,
шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой
сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в
раздумьи, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы
спустились вниз, где смердили автобусы.
Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский
городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать
километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев
фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими
частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов,
которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не
застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А
позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы
"зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами. Арабское такси подвезло
нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В
проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что
брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в
белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с
проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под
израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он
походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на
партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной
армии.
-- Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго
и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову,
прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада, который стеганул
отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу. --
...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала -- стал заваливаться... --
Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и
отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти. -- ...Ты мне, Наум,
про гуманизЬм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не
намажет... -- со дна моря достану!
Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили
соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты,
кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла. А рядом посапывали на
железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.
Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они... Дов
протестующе взмахнул рукой. -- Я тоже так думал. Дикари! А потом понял. Из
многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. 'Тш-ш!" -- такого они
не слыхивали... Нет, ребята славные! Был, правда, один румын-пулеметчик.
Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил --
он наглотался чего. Смолчал. А тому помстилось -- русский струхнул, и взял
меня за грудки. Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера.
Кацин... ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит, и тот одобрил,
списал румына в обоз.
-- А чего ты с кацином не поделил? -- Наум взглянул на Дова
настороженно.
-- Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни -- всех вырежут. А он ночью
посты не проверяет. Я ему в лицо: обабился, сука?! Он осерчал, кричит:
"Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне
одолжение делает! Слышу, часа в три ночи, крадется. Не в себе, видать.
Пароль называет вчерашний. Ну, я его и уложил на глину животиком. Полтора
часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.
Наум протестующе крутанул длинной шеей, сказал, что Дов слишком много
себе позволяет.
-- Слишком много? -- прогудел Дов. -- Пошли!.. -- Он повесил на шею
свой длинный, как старинный мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем
бугор. Мы почти бежали за ним, перепрыгивая через ровики, обдираясь о
колючки. Наум снова по ошибке вытащил из кармана кипу, вместо платка, в
досаде сунул обратно.
Я спросил у него, загораживаясь руками от хлеставших по лицу кустов,
почему в Москве он кипу носил, не снимая, а здесь... Он приостановился,
ответил тоном самым серьезным: -- В Израиле кипа -- не вера, а партийная
принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!
Наконец, мы забрались на холм, Дов снял с шеи автомат, усадил нас на
камень и принялся рассказывать. В рассказе, казалось, не было ничего
необычного. Объявили на днях боевую тревогу. Сообщили, что ночью ожидается
нападение террористов Арафата на военную базу. Террористы, сказал кацин,
ворвутся в ворота на тяжелом грузовике. Сходу собьют шлагбаум и забросают
казармы зажигалками. А другие в это время, из автоматов Калашникова --
веером от живота...
Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как
ягуар, бронетранспортер. Чуть поодаль зеленел американский танк "Шерман".
Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.
-- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей
не удрал. Разогнал нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь
ходим. Ждем!.. -- Дов прибежал с бугра, махнул нам рукой, мол, чего
уселись?!
Наум вытерся кипой, запротестовал: -- Куда ты нас тянешь? Что мы,
"колючки" не видели?
Дов не ответил, только рукой махнул: "Давай-давай"! Когда он, наконец,
остановился, мы дышали загнанно. -- Видите? -- Дов показал рукой на ограду.
Мы взглянули и -- онемели.
В ограде из колючей проволоки, которой была обнесена военная база,
зияла рваная дыра; в нее прошел бы любой грузовик. "Колючка" лежала на
земле. Столбики, видно, подгнили... Мы переглянулись с Наумом. Да кто бы,
при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.
-- Бершева, ребята, кругом сплошная Бершева... -- басил Дов. -- Я к
чему это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи,
сука бершевская, поразмышляй.
Когда, простившись у ворот с Довом, мы шли к автобусу, Наум сказал,
что, по всей вероятности, он останется в Израиле. -- Послал сюда документы.
Из Штатов. Как доктор наук, сотрудник американской компании Ай-Би-Эм. В
шесть мест послал, из шести ответили, что будут счастливы видеть меня своим
сотрудником.
Я вспомнил, как Наум искал работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у
меня.
-- Раз в шесть-семь меньше, чем в Штатах. Думаю, выберу Техногон, на
севере. Место профессора.
-- А вдруг они спохватятся, что ты не американец?
-- Тогда я подымусь на кафедру и покажу им свои тощие ягодицы. -- Он
похлопал себя по заднему карману потертых джинсов, где красовался фирменный
знак и буквы "Made in USA". До самой остановки он молчал, сказал вдруг в
толчее пыхтящего арабского автобуса. -- Еще утром не знал, останусь здесь
или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил
почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на
очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!
Сирена проревела через два месяца. Скорее, не проревела, а прогудела
тоненько. Почти пропищала. Я высунулся в окно, отыскал взглядом железную
мачту, на которой виднелся раструб сирены. Эта, что ли, пищит? Включили
приемник, хотя в Судный день все радиостанции молчат. По израильскому радио
звучал Бетховен. Его прерывали короткие военные сводки, воспроизводившие
сообщения Дамаска и Каира. Израильские дикторы читали -- с ироническим
нажимом: Израиль, де, бомбят. Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим в огне.
Я выскочил на плоскую крышу дома, откуда виден весь Иерусалим, и
старый, за белыми турецкими стенами, и новый, где, как кегли, торчали над
тусклыми крышами отели, полиция и израильский Гис-тадрут. Привычный
отдаленный шум города. Ни дымка. Однако Бетховен продолжал звучать... Ночью
мне позвонил из Тель-Авива Наум. -- Гриша , тебе что-нибудь известно?
Информация, как в России. Шиш с маслом. А над городом трещат санитарные
вертолеты. Говорят, раньше такого не было. Значит, где-то кровавая рубка...
Где Дов, не знаешь?.. Телефон не отвечает. А Сергуня на Голанах...
Я снова припал к приемнику. Бетховена прерывали странные позывные:
"Горшок с мясом! Горшок с мясом"... "Шерстяная нитка!.."
На рассвете меня разбудил лязг танковых гусениц. Зеленая колонна
английских "центурионов" обтекала наш холм и час, и два, конца ей не было.
Поднялся на крышу сосед-израильтянин. Сказал, что танки разворачиваются на
юг. К Синаю...
Я, по правде говоря, не поверил. До Суэцкого канала почти четыреста
километров. Пустыня Негев. Затем огромный Синай с зыбучими песками. Танк --
машина не транспортная. А боевая. Треть танков не дойдет, сломается,
застрянет на песчаных дорогах... Я был солдатом на двух войнах. Хорошо знаю:
каждой танковой части приданы грузовики с платформами. Где они?
Добрался кое-как до южной оконечности Иерусалима. Здесь гигантская
пробка. Автобусы, грузовики, танки -- каша... Наконец машины растащили.
"Центурионы" и американские "Шерманы", кроша шоссе, прогрохотали в облаках
пыли и гари мимо. На юг... -- Где грузовики с платформами? -- Я задал вопрос
полицейскому офицеру, показывая для верности, руками: где платформы?
Он вызверился: -- У Даяна спроси!
Я кинулся на радиостанцию "Кол Исраэль", чтобы стать военным
корреспондентом. -- "Кол Исраэль" это нужно? - ответил мне груболицый
взъерошенный человек. -- Вы думаете, у нас есть деньги на сверхштатных?.. Вы
готовы без денег?!.. -- Он прохромал из одного угла в другой. -- А что вы
будете передавать -- без денег?..
Едва я вернулся домой, раздался телефонный звонок из Мюнхена.
Радиостанция "Свобода" просила меня быть ее корреспондентом на войне Судного
дня.
Следующее утро застало меня неподалеку от Голан, на пути в городок
Кирьят-Шмона, у Ливанской границы. Чем ближе к войне, тем, естественно,
больше патрулей. У солдат американские винтовки М-16. На холмах, у
апельсиновых деревьев, пулеметы, нацеленные на шоссе. Наш тряский
"фольксваген" останавливают, солдат заглядывает в кабину и тут же показывает
рукой -- вперед!..
-- Зачем они нас задерживают? -- спросил я своего приятеля-шофера. --
Проверка документов! -- пояснил он. -- Но у нас же ни разу не потребовали
документов!
-- Как?! Заглянули в машину. Увидели -- евреи!..
Мы задержались в Кирьят Шмона, на который обрушилась вчера советская
ракета "Фрог". За день до обстрела сюда привезли группу репатриантов из
СССР. Я опасался увидеть людей перепуганных, измученных. Ничуть не бывало!
Возле нас тут же собрались юнцы, жаждущие новостей (как будто новости не
здесь, у Голан!) Мальчишка в кепке, увешанной советскими и израильскими
значками, показал нам осколок ракеты. Осколок серьезный, на нем, у самого
излома, русская буква "Б". Подошли взрослые. Круглолицая полная одесситка
заметила под общий хохот: -- Теперь я понимаю, почему нам дали на сборы
только семь дней. ОВИР точно рассчитал, чтобы мы успели к этой ракете...
Жара спала. Воздух первозданно чист. Курорт. Оставив городок, машина
вскоре стала подыматься на взгорье. Впервые потребовали пропуск.
-- Зачем мне пропуск -- при таком паяльнике? -- Я показал на свой нос.
У солдата в танковом шлеме красные глаза. Он не улыбнулся; спросил,
какое сегодня число?.. Восьмое октября?! -- Добавил измученно. -- Значит, не
сплю третьи сутки. Извините! Нельзя!.. Назад-назад!
Тут лишь я заметил, позади него, в траншее, полузакопанный танк. Только
башня торчала. Орудие направлено на дорогу... Это что, арьергард части,
ведущей наверху бой?
Мы разворачивались, когда послышался рев истребителя, идущего почти на
бреющем. Голаны преодолевал израильский "Скайхок". Он шел тяжело, форсируя
мотор, будто переползал, а не перелетал. Под его крыльями поблескивали
ракеты. "Скайхок" оставил за собой столб грома, и снова тишина. Мы стояли
долго, Ждали второго самолета...
Я был поражен и, пожалуй, чуть напуган тем, что самолет прошел один. Я
воевал в годы второй мировой войны в воздушных войсках и помнил, что один
истребитель по наземной цели не выпускался никогда. Ведущий атакует цель,
ведомый прикрывает с воздуха. Защищает. А один? Он -- жертва. Его собьет
любой истребитель, барражирующий над линией фронта.
"Скайхок" прошел один-одинешенек...
На ближайшей развилке мы подхватываем солдата. Он воюет где-то рядом,
на севере от Тевериадского озера, у моста через Иордан. В тылу, казалось
бы... Солдата отпустили на сутки, со списком поручений. В расширенных глазах
паренька - ужас. Он повторяет в ожесточении одну и ту же фразу. Я не могу
понять его клокочущего иврита. Мой приятель переводит растерянно: "Попадись
мне сейчас Голда, я бы ее убил! Я бы ее убил! За всех ребят!.."
Я гляжу на него искоса, вспоминаю Иордан, где убили его друзей, и до
меня начинает доходить, что сирийские танки прорвались сквозь Голаны,
спустились вниз, к Иордану, и, значит, рванутся на Хайфу, перерезая Израиль
надвое. До Хайфы километров сто, не более... Парень сошел с ума?! Если
сирийцы спустились с Голан...Тут только я спросил себя: на Голанах
катастрофа?!
Иосиф Гур оказался провидцем? Я не представлял еще ее размеры, которые
вынудили Моше Даяна, на другой день, стремительно войти, в два часа ночи, в
кабинет командующего израильской авиации со словами: - "Надо оставить
Египет. Положение на севере ужасно. Некому остановить их. Переведи туда
авиацию".
Мы вернулись в Иерусалим ночью. Жена попросила меня отнести бутерброды
сыну. Он охраняет университет. Я увадел сына, когда он и пожилой охранник со
значком парашютных войск, зарядив "Узи", отправлялись в обход. Поднялся с
ними на крышу. Иерусалим затемнен. Ни огонька. А вокруг него -- световое
кольцо арабских деревень. Подарок штурманам, идущим на Иерусалим... Я
попросил смуглого напарника сына немедля сообщить в штаб, чтобы выключили
свет в деревнях.
-- Ты араба не знаешь, - едко усмехнулся напарник. - Я из арабской
страны - я знаю. Араб - идиот. Увидит свет, его-то и будет бомбить.
Я частенько слышал в Израиле, вовсе не только от рядовых охранников и
их начальников, что арабы - кретины, дебилы, идиоты и что арабский мир
никогда не подымется выше головы верблюда. Раньше я усмехался. Сейчас мне
было не до смеха. "Господи, кто придумал, что евреи - умный народ? Такие же
кретины, как и все".
С утра всюду огромные очереди. Такие очереди я видел лишь в России, у
продовольственных магазинов, и у меня упало сердце. Подойдя к стоявшим,
узнал, что это очереди -- сдавать кровь.
Изменилась улица. Наглецы, хамы словно провалились сквозь землю. Все
предупредительно вежливы. До жути. На углу улиц Яфо и Кинг Джордж, на
центральном "пятачке" Иерусалима, беззвучно плачет старушка. Все прохожие,
один за другим, кидаются к ней, чтоб перевести через дорогу. Старушка
отрицательно мотает головой, пучок волос сзади растрепался, она не замечает
этого...
- Сын!- шепчет улица, и я вижу, как словно "переламываются" спины у
прохожих. Отходят сгорбленными, с опущенными плечами.
В автобусах, к этому трудно привыкнуть, тишина. Передают "новости", их
слышно, где бы ни сидел. Улицы беззвучны. Никаких истерик, пьяных рекрутских
песен. Готовность помочь друг другу беззаветная. Достаточно любому мужчине
поднять руку, и любая машина затормозит и повезет его хоть на край света, в
Израиле, правда, не столь отдаленный.
Появились вдруг, точно из осеннего воздуха, острое чувство
побратимства, единой судьбы. Как у экипажа корабля, попавшего в гибельный
шторм. Каждый точно знает и свое место -- по "штормовому расписанию".
Израиль неправдоподобно тих, быстр, предупредителен. Словно бы он
перестал быть Востоком. Одно тревожит. Вакуум информации. Город полон
слухов, один другого нелепее. Никто ничего не знает. Это начинает
взвинчивать, раздражать: они что, все вымерли, что ли? И Голда, и Даян?
Mожeт, впали в "сталинскую депрессию", из которой "великий и мудрый",
помнится, не мог выкарабкаться почти две недели?
В Тель-Авиве, в доме журналиста, мне шепнули, Даян собирал главных
редакторов ивритских газет. С одним из них я был знаком, отправился к нему.
Редактор походил на солдата-ополченца, просидевшего сутки под огнем тяжелой
артиллерии. Он был в шоке. У него дрожали руки, губы. -- Мы потеряли канал,
-- наконец сообщил он. -- Новые русские ракеты прожигают наши танки... Это
разгром... Даян сказал, что вечером выступит по телевидению.
Но министра обороны к телестудии не подпустили. Естественно, отменить
явление Даяна перед народом Израиля не имел права никто, кроме Голды Меир.
Вместо него на экранах объявился моложавый генерал Аарон Ярив, бывший
начальник разведки, который, разумеется, по роду своей работы, не сообщал о
ней простому люду, отродясь, ни звука.
Свой опыт он развил блистательно: "...нет никакого повода
преувеличивать опасность, грозящую народу Израиля, -- решительно заявил он.
Если бы он добавил еще: "Армия -- это нечто особенное...", картина была бы
полной...В отчаянии я позвонил Гурам. Лия сказала, плача, что Дов в
госпитале. Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...
Дов лежал в большой светлой палате. Одна нога в гипсе. Толстая, как
труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся. -- Ты чего развеселился?
-- Так ведь помрешь от хохота. Советы целят в одну точку. Левая нога, чуть
выше щиколотки. В Воркуте стрелок достал. Затем с поезда сбросили; и тут
осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!
Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.
У тумбочки Дова гора апельсинов, конфет, пачки три печенья. Израиль
забрасывает госпитали подарками. -- Давай, старик, подхарчимся, -- весело
говорит он. -- Наум где?... А Сергуня? Ничего не слыхал?.. Боюсь я за
Сергуню. Целил в Магадан, попал на Иордан. Там, старик, такая резня!.. А
его, вроде, на Хермон перебросили. На самую вершину. Гуля свитер отвозила.
Всех порешили на Хермоне... -- Дов потемнел лицом, подобрал губами несколько
волосков бороды, закусил, зубы скрипнули. -- Мы Голде с Даяном ни отца, ни