Страница:
задачу конкретную...
И тут позвонила Геула. Дов представил ей Сергуню, который ничего
объяснять по телефону Дова не желал и потому лепетал и заикался; затем
трубку взял сам Дов, успокоил Гулю, пообещал завтра доставить ее любовь в
Иерусалим "в неповрежденном виде". И точно, на другой день доставил
Сергуню... в Кнессет. Израильские студенты в те дни ставили вокруг него
специальный "забор" -- от террористов. Ребята работали весело, без рубах,
под лозунгом: "Каждому члену Кнессета -- по столбу!" Сергуня увидел среди
студентов, натягивающих проволоку, моего сына, подошел к нему, сказал
достаточно громко, так, что слышали несколько парней: сегодня он
переламывает свою жизнь, как хворостину над коленом. Сергуня не был бахвалом
или пустословом, я не сразу понял, зачем он рассказывает о сокровенных
планах направо и налево. Страшился, что не хватит духу? Что в последнюю
минуту передумает? Потому поклялся Дову? Раззвонил? Чтоб уж как с моста в
речку... Все! Обратного пути нет!
Пока Сергей шел по зеленому дворику Кнессета, затем к дверям Комиссии
по иностранным делам и обороне, его пошатывало. Нервы! У дверей Комиссии он
увидел краснощекого мрачного Федю Подликина, "геройского майора", нового
председателя Комитета Олим из СССР. Геройский майор (в СССР он,
действительно, вел себя геройски, за что чуть не упекли в "психушку"), стал
широко известен в Израиле тем, что как-то после войны он присоединился к
походу израильтян -- ярых противников Голды. Те двинулись к Канцелярии Главы
правительства с лозунгами-проклятиями Голде и ее "кухне". Самый большой
транспарант, который начинался со слова "Позор..." доверили бывшему майору,
поскольку он человек здоровый, шея красная, бычья, и не то утащит. Когда
Голда и ее соратники выбрались из своих больших американских автомашин и
направились к калитке, мимо Подликина, он, неожиданно для самого себя,
поставил грозный транспарант на землю и гулко, изо всех сил, зааплодировал,
улыбаясь правительству преданно и широко. Израильтяне посчитали его
изменником, негодяем! А русские хохотали до колик. Советский человек! Увидел
вдруг, глаза в глаза, руководителей партии и правительства, -- сработала
"вековая" привычка...
-- Подликин! -- жестко позвал Сергей. -- Сегодня у тебя последняя
возможность подняться с четверенек. Я читаю свою речь. Ты -- первый, кто ее
слышит. И попробуй меня не поддержать! -- Сергуня взглянул на побелевшего
Подликина и, развернув тетрадные листочки, принялся читать вполголоса:
-- "Я в Израиле без малого три года. Воевал в Израиле. Был в сирийском
плену.
-- Хорошо начал, -- вырвалось у Подликина. -- Раз ты был т а м, тебя не
перебьют!.. Молодец! Давай!
-- ...На протяжении трех лет я убедился, что никто из политических
деятелей Израиля... никто! я повторяю это ...не интересуется проблемами алии
серьезно. Дежурные речи не в счет!.. Ни президент Израиля Кацир, ни
министры, входящие в "кухню Голды" или выходящие из нее. Некоторое
исключение составляла сама Голда Меир, но и она не сумела предотвратить
глумления над приезжими. Что же касается нынешнего Премьер-министра Израиля
Ицхака Рабина, то он, как известно, вообще назвал израильское гостеприимство
"сущим адом абсорбции"... Кто добровольно отправится в ад?
Подликин вздохнул шумно, точно обжегся горячим. Он "обжигался" так
после каждой фразы, в которой перечислялись фамилии министров, от которых
Гуры уходили со "своими" проблемами не солоно хлебавши. Заглянувши в листок
Сергуни, геройский майор шепнул помертвелым голосом:
-- Всех до кучи, да?
Сергуня заставил себя продолжать, чувствуя, что его самого вдруг начала
бить дрожь: -- Таким образом, Шауль бен Ами оказался единственным
официальным лицом, которому вручена судьба еврейства в СССР, делай с русским
еврейством, что хочешь! Кого хочешь -- спасай, кого хочешь -- бросай на
произвол судьбы. В одни руки вручена судьба миллионов. Это --
преступление..."
Тут Подликин, оглянувшись, выхватил у Сергея листочки и прижал к своей
офицерской гимнастерке. -- Сергей, умоляю! Убьют они нас! Ты что, маленький?
Зачем ты трогаешь е г о?
-- Он нас всех стравил, да только за это...
-- Сереженька, -- горячо зашептал Подликин. -- Он не может не
стравливать, если хочет усидеть! Это закон... этой... политической борьбы,
безотносительно к Израилю.
-- Федор, какая тут, к черту, политическая борьба? Идет резня за
кресло!
-- А что такое политическая борьба? Ты что, с луны свалился? У него в
Америке, знаешь, какие связи? Стоит ему поднять телефонную трубку, и хана!..
Он и тут топит и тылы отрезает... Се-эргуня! -- простонал он, увидев
приближавшихся людей. -- Ты думаешь, я боюсь? -- снова зашептал он, когда
люди прошли. -- Слушай старого могильщика. Я два батальона похоронил. На
самом живого места нет. Иногда высотку брать стоит. Иногда нет... Бывало,
немцы сами отойдут, а каждый квадрат заранее пристрелян тяжелой артиллерией.
Влезешь, и хана! А тут каждый сантиметр... Сергу-у-уня! Не удержим высотку!
Не удержим! Слушай старого могильщика.
По коридору быстро прошел невысокий пухловатый председатель комиссии
Ицхак Навон, в легком костюме цвета Сахары, улыбаясь встречным и думая о
чем-то своем. Ицхак Навон напоминал Сергею доброго Айболита, который только
что вернулся из Африки, вылечив там всех зверюшек. И потому сильно загорел.
На Ицхака Навона и была вся надежда, хотя он и не казался столь неодолимо
твердым, как Абрахам, застреленный сирийским офицером...
Только закрылась за Ицхаком Навоном дверь, Подликина и Сергея позвали.
-- Се-эргуня! -- Подликин дышал в затылок Сергея. -- Не удержимся на
высотке, тут каждый вершок пристрелян... Сергу-у-уня!..
Все были в сборе. Интеллигентный улыбающийся сразу всем Ицхак Навон,
неистовая йеменка Геула Коен, которая в свое время так помогла Дову. С
самого края стола устраивался высоколобый, спокойный "еврейский мужик" с
неподвижным лицом.
У Сергея горела голова. Вспотели ладони. Он с надеждой глядел на Ицхака
Навона, которому подали папку с бумагами, и на бронзовую Геулу Коен. "Если
Африка не спасет..." -- Он ощутил вдруг, что боится Шауля больше, чем того
сирийского офицера, который стрелял ему в ноги. "Этот предупреждать не
будет".
Когда Ицхак Навон попросил рассказать, каково положение с алией, Сергей
заставил себя поднять руку. Вскочил со стула., поведал все, что хотел,
однако ужас Подликина отразился в его речи, более гладкой, парламентской; но
"черт побери! говаривал он Геуле позже, я же и выступал в парламенте..."
-- Совершенно ненормально, - Сергуня старался глядеть на
пухловато-мягкое полное участия лицо Ицхака Навона, но неизменно, боковым
зрением, видел другое -- высоколобое белое с плотно поджатыми тонкими
губами. Ни разу лицо то не колыхнулось, не выразило эмоций. Муляж! --
Совершенно ненормально, -- громче, с внутренним напором повторил Сергей, --
что за судьбу трех миллионов советских евреев отвечает микроскопический
отдел, а, по сути, один человек -- Шауль бен Ами. Или полтора человека... Я
повторяю это безо всякого осуждения личности руководителя, -- торопливо
добавил Сергей, ибо Муляж вздрогнул, распрямил генеральские плечи, чуть
дернулись в усмешке губы. - Кто бы ни был во главе русского отдела
Министерства иностранных дел, такая структура не может работать нормально.
Это физически невозможно!.. Думаю, все было о'кей в шестидесятые годы, когда
приезжали десятки, ну, сотни олим в год. Она, эта структура, прест...
губительна в семидесятые, когда прибывают десятки тысяч... Те же полтора
человека могут делать с иммигрантами чик-чак! -- все, что угодно. Объявить
его героем, трусом, сомнительной личностью, которую следует, при любой
возможности, обыскивать или, что уже бывало не раз, -- шпионом, агентом КГБ.
Слово "шпионом" Сергей почти выкрикнул. Подликин простонал, словно у
него вырвали зуб. -- Стон геройского майора подбавил Сергею решимости. --
Такая структура гарантирует полную безнаказанность. Скажем, только что в
Нью-Йорке советскому еврею, рассказавшему на митинге, как его встретили в
Лоде, воткнули в спину нож... Кто это сделал? Почему никто не вылетел в
Нью-Йорк для расследования? Кто платит мафии, если это ее работа? Мы, может
быть, отданы в руки мафиозо? Это гипотеза. Не спорю, о'кэй! Но уже сейчас
эта отжившая гнилая структура способна довести приезжего, который
почему-либо не приглянулся одному-двум чиновникам, до самоубийства, до
изгнания. И государство тут не при чем. Судебная власть -- в стороне.
Министры -- в стороне. Кнессет -- понятия не имеет, первый раз за три года
окликнул нас, как в лесу: "Ау-у! Живы?!" Господа члены Кнессета, миллионы
людей в руках одного человека - это шутка дьявола, так меня просили передать
те, кто эти шуточки испытал на себе. -- Затем Сергей начал говорить об
экономике и связанном с нею трудоустройстве, косясь на красновато-белый
муляж, который резко выделялся рядом с порывистой огненной Геулой Коен; едва
ей дали слово, она принялась стучать своим бронзовым кулаком по столу...
Когда Сергуня выскочил из Кнессета, его белая безрукавка прилипла к
спине. Впервые после страшной ночи в Сирии, в бараке для военнопленных, он
испытывал горделивое чувство: смог!.. Страх не прошел, увы, но крепло,
веселило, как вино, чувство возрождающегося человеческого достоинства.
В автобусе была давка. Огромный жирный парень с полуоткрытым ртом и
пустыми глазами, в черной кипе, пейсы до плеч колбасками, сидел у открытого
окна, поигрывая белыми хвостиками талеса, выпущенными поверх брюк. Впереди
него колыхалась старушка, вцепившаяся обеими руками в железную подпорку. А
рядом с ним покачивалась беременная женщина, тесня парня в кипе раздутым
животом. Сергей обычно не ввязывался в автобусных коллизии. В Израиле
никогда не знаешь, во что это выльется... А тут он так гаркнул на парня с
белыми хвостиками, что тот мгновенно оказался в другом конце автобуса.
Сергей вбежал по лестнице, задыхаясь от нетерпения и крича: Гу-уля!
Пересказал все, что было в Кнессете, а затем схватил гитару и запел легко,
без обычной горькой ухмылки, которую вызывала эта песня:
Мой друг уехал в Магадан Снимите шляпу, снимите шляпу...
Заснул, как в воду нырнул. Спал, раскинувшись, на диване под широким
окном на Иудейские горы с могилой пророка, воздевшего к небесам перст
указующий...
Геула любила выходить на балкон и всегда выводила гостей -- угощала
синевой Иудеи. Порой она часами смотрела на эту ошеломляющую туристскую
красоту. Она была именно туристской, чужой... Кавказ, Алтай, Гималаи -- она
видела тоже. На Уральском хребте работала кайлом, за лагерной оградой. Горы
не вызывали чувства родного дома, так остро живущего в ней. Росла в Геуле
досада, которую она никогда не высказывала: даже свои горы. Иудейские, не
становятся родными. Горы!..
В Москве у нее была маленькая комнатка с окном во всю стену. Она почти
физически ощущала, и весной, и летом, когда окна распахнуты, свежесть и уют
дома, в который ее привезли ребенком. Свежесть травы после дождя. Свежесть
кленов, на которые она часто смотрела сквозь бьющий в глаза свет. Они
подымались над самым окном, клен и клениха. И Геула точно знала, когда
зацветут и один, и другой.
Когда Лия привезла ее туда, сразу после войны, они зеленели внизу,
где-то на уровне первого этажа. Когда уезжала, тянулись уже выше четвертого.
Они стучались, при ветре, в ее окно. И не было терпеливей и надежней
слушателей, чем погодки-клены. В чем хочешь признайся им - не выдадут. И
признавалась, было. Особенно, когда заневестилась, и не было проходу от
летающих и ползающих.
Геула перевела взгляд с далекой горной синевы на спящего Сергуню,
разметавшегося на диване, и впервые, на какое-то мгновение, ощущение родного
дома охватило ее, словно она приехала к клену и кленихе, и они стучали в
окно... Сергей вскрикнул во сне, она присела к нему. Его почернелое, с
веснущатым носом, лицо было мокрым от пота; она растолкала Сергуню, он
раскрыл глаза и смотрел на нее вначале с ужасом; затем Сергуня издал
ликующий вопль и, обхватив жену за плечи, повалил ее на скрипучую кровать...
-- Ч-черт! -- сказал он, когда они, обессилев и прижавшись друг к
другу, лежали на ковре, возле кровати, с которой скатились, не заметив
этого. -- Снилось мне, что тебя куда-то тащат. Под руку подхватили и тащат.
Крадут, как на Кавказе. Только суют почему-то в американский автомобиль. Я
хочу закричать: "Помогите!" -- и не могу.
Она засмеялась счастливо, поцеловала его так, что он едва перевел дух.
-- Не украдут, Сергуня, в этом ты можешь быть уверен!
...Вскоре жара начала спадать. Гуры отмечали годовщину женитьбы "коэна"
на "разводке" -- все кричали "горько", как на русской свадьбе: затем
притихли, вспоминали Иосифа. Дов показывал свой новый узкопленочный фильм о
мордовских лагерях, который сняли в России, по его просьбе, старые зеки, а
туристы провезли. Дов поднял тост за Сергуню, который отважился на
штыковую...
-- Только так их! Только так! -- воскликнул он, расплескав водку. --
Тогда, может, когти подберут. Израиль -- государство "бэ дэрех"., в
дороге... От провинции Оттоманской империи оторвалось, к индустриальному
государству не приблизилось, в собственных лавках да банках
забаррикадировалось! По дороге... -- Застольную речь Дова прервал резкий
телефонный звонок. Государство, действительно, оказалось в дороге. --
Быстрее сюда! -- кричал полицейский в телефон. -- "Азака" ревет с полуночи.
Не знаем, где выключить!
Когда Гуры примчали, сирена молчала: провода перерезали. Новый
тибетский терьер Дова лежал, раскинув лапы. Убили. Пытались влезть через
боковое окно.
-- Вот что, братья мои, -- сказал Яша. -- Мне надоели эти "шпионские"
жмурки. С Могилой разговаривать смысла нет, да и отвратительно это нам,
после гибели отца. Я позвоню тому шин-бетчику, который меня испытывал на
"детекторе лжи". Простой крестьянский парень, хоть имя царское -- Соломон.
Шломо. И заключение дал честное. Помните, как это всей нечисти рот заткнуло.
Он мне свою карточку сунул "на всякий случай". Скажу парню, что у меня к
нему серьезный разговор. С глазу на глаз.
Наум искоса взглянул на него. Знал, каких усилий стоит это Яше.
-- Мне надо самому ломиться! -- просипел Дов. -- У меня душу
вынимают...
-- Нет! -- резко возразил Яша. -- С тобой они не будут разговаривать
откровенно. Сделают голубые глаза и все. Пойду я! Война, так война! Мир, так
мир! Хуже не будет!
Яша явился в кафе, в котором Шломо назначил ему встречу, без десяти
двенадцать. Точно в двенадцать показался он сам, низкорослый, курчавый, лет
тридцати сабра с острым спокойным взглядом голубых глаз. -- Ну, что выберем
на ланч? -- спросил Шломо, нацепляя на вешалку зеленый армейский плащ.
Яша, едва расположились за столиком, начал было говорить возбужденно о
странных грабежах. Шломо остановил его жестом, взял у официанта меню,
простодушно улыбнулся: -- О деле на голодный желудок?
Шломо выбирал еду неторопливо; не успел он сделать заказ, как
стеклянная дверь распахнулась широко, и вошел, Яша даже вздрогнул от
неожиданности, хорошо знакомый ему "еврейский мужик" с генеральской
выправкой. Кафе было неподалеку от ведомства Шауля, и по тому, как
засуетились официанты, подскочил к ним один, стал в дверях, как бы занимаясь
входящими, другой; Яша подумал, что это, пожалуй, одно и то же заведение.
Впрочем, может быть, просто дорожат таким посетителем?
Шауль увидел их и, кинув свой плащ официанту, неторопливо, как бы
озирая столики, стал приближаться. -- О-о! - Он широко раскрыл рот, почти
пропел это свое удивленное "о-о", - Какая встреча! Гуры нынче пошли в гору,
устроены, как никому не снилось. Встретишь разве что случайно... -- И без
перерыва. -- Можно к вам присоединиться?
Яша хотел извиниться, что, мол, у нас конфиденциальный разговор. Но
Шломо, опередив его, сделал широкий жест рукой.
Выпили апельсиновй сок из холодильника, съели по куску парной нежирной
баранины с "хацелим" - баклажанной икрой, смешанной с острыми, обжигающими
рот израильскими специями. Поговорили о погоде. Затем Шауль бен Ами попросил
три рюмки коньяка "Наполеон" и сыру. Яша молчал... Когда Шломо, вытерев
салфеткой губы, попросил Яшу начать рассказ, Яша едва сидел: "случайный"
характер встречи был, как на ладони. Шломо, человек, возможно, их делу
сторонний, передает его точно по адресу. Яша аж зубами заскрипел: "суженого
и на коне не объедешь"...-- Может, встать и уйти, -- мелькнуло. Но он
заставил себя остаться.
Если бы на его месте были Наум или Дов, они, возможно, начали бы менее
резко. Яше надо было преодолеть самого себя, и потому, упомянув убийство
отца в Бершеве и свой вызов в Шин-Бет, и взъяренный воспоминаниями, кинулся
на Шауля, точно с кулаками: -- Если не вы ломитесь к Дову, что вполне
допускаю, почему вы запрещаете писать об этом?! Ведь это -- гангстеризм! И
взлом, и укрывательство взломщиков! -- Яша посмотрел на Шауля в упор. На
длинном, в паутине морщин, неподвижном лице Шауля не было даже тени тревоги.
Сытое благодушие. А вот и глаза прикрыл, точно задремал.
-- Двойной взлом -- это уж не только Галина Борисовна! Кто-то, пусть
безо всякой ее просьбы, обеспечивает ей тишь да гладь...
Шауль бен Ами не перебивал: он знал обо всем не хуже Яши. Грел в
ладонях рюмку с коньяком, пригубил его, причмокнул, наслаждаясь. Яша
взвился: -- Вы, извините, -- позорите Израиль! Каждым своим шагом позорите
Израиль!
-Я?! -- воскликнул Шауль, словно просыпаясь.
-- Может быть, я ошибаюсь, но вы не возразили главному редактору газеты
"Едиот Ахронот", который твердит, что двадцать процентов советских евреев
являются шпионами! Каждый пятый, значит!.. Нас, Гуров, не считая матери,
которая, конечно же, старая шпионка: в России сидела за шпионаж!, нас,
Гуров, - пять душ. Значит, один из нас на зарплате КГБ.
-- Яков Натанович, дорогой! - протянул Шауль добродушно. -- Кто
обращает внимание на старого маразматика из "Едиота"! Ему нужна сенсация. В
каждом номере. Он ищет сенсаций днем с огнем. Это его право!
-- В таком случае, почему вы запретили ему опубликовать сенсационную
статью об ограблении Дова? О том, что увезли материалы, часть из которых
была оглашена на комиссии Сената США и вызвала интерес всего мира?.. Да что
вы со мной разговариваете, прошу прощения! как с дурачком?! - Яков
воскликнул зло и достаточно громко. Официант у дверей вытянулся по стойке
"смирно", не сводя глаз с Шауля. -- Может быть, вы все-таки будете говорить
со мной серьезно? Как профессионал? -- добавил Яша желчно. Тут только,
казалось, Шауль бен Ами проснулся окончательно. Широко открыл серые холодные
глаза.
-- Как еврейский мужик, то есть? -- произнес он, усмехнувшись, и
продолжал неторопливо, без улыбки, поставив бокал на стол: -- Не обращайте
внимания на идиотов. Даже, если они члены Кнессета... У русских достаточно
денег, чтобы купить австрийского гражданина, американского бизнесмена,
испанского гранда, английского лорда и так далее. С подлинными паспортами и
биографиями. Без легенд. Что они и делают... С эмигрантскими документами?
Попадаются! Но чаще всего бедолаги, вроде того больного старика, стоп, не вы
ли передали нам письмо о нем... Он -- шпион? Еще одна несчастная еврейская
судьба! Сказали старику в Москве: десять лет лагерей или командировка в
Израиль на год. Вернешься - расскажешь народу всю правду... Семью,
естественно, в Москве оставишь. Ждать папочку... Мы за ним следили, начиная
с Лода. Пил горькую, бедняга. Мы его жалели, как отца родного, на работу
устроили. В Тель-Авиве. Жалко человека! - Он усмехнулся, поглядел свою рюмку
на просвет.
Яша пригубил коньяк, чтобы успокоиться. Не помогло. -- Семью Гуров, вы,
уважаемый гуманист, как известно, не только на работу не устраивали. Но -
разбросали по всей стране. Как горох рассыпали. С какой целью?
-- Ну-у, - протянул Шауль почти благодушно. -- Это не мои дела, Яков.
Дебри абсорбции. Целое министерство... крутит-вертит. Там сам черт ногу
сломит.
Яша молчал, плотно сжав губы.
-- И потом, -- не сразу продолжал Шауль веселым тоном, мол, это,
конечно, шутка. -- Я политик. Может ли политик приветствовать появление
конкурирующей группировки? Разве Гуры это есть семья? Это есть... это целая
партия. Со своими фракциями.
У Яши вспотели ладони: недавно он разговаривал с женой Шауля,
заглянувшей в его госпиталь кого-то проведать. У нее была газета, в которой
сообщалось о том, что наконец будет предъявлено обвинение Яшеру Ядлину,
всесильному начальнику Купат-Холима, уличенному во взяточничестве. Все,
естественно, толковали об этом. Жена Шауля, оказывается, вовсе не разделяла
возмущения Яши. -- Он брал не для себя, - раздраженно вырвалось у нее, и она
посмотрела Яше прямо в глаза.-- Не для себя, понимаете? А -- для партии...
"В этом суть!" -- Яша вытер ладони платком, произнес устало и спокойно,
словно они говорили сейчас о меню: -- Не Израилю вы служите, господин Шауль.
Даже если вы лично уверовали в свое служение ему. Вы служите своей партии,
благодаря которой заняли столь высокое кресло. И страшно именно то, что вы
отнюдь не исключение! Извините! Одни воруют для партии. Другие тридцать лет
из партийных соображений не печатают "Черную книгу"... Вот уж,
действительно, все морально, что на пользу... "партии труда". Все, как в
СССР. Беззаветная преданность партии... ради собственного кресла. Извините!
Шауль скривил побелевшие губы в усмешке. -- Нет, вы мне положительно
нравитесь, дорогой наш хирург. В вас бушует кровь маккавеев. Наверное, в
хирургии это качество бесценно...
-- Я вам могу нравиться или не нравиться, господин Шауль, но вам
придется заняться этим странным ограблением: мафия Ашкелонит или арабы из
Рамаллы не крадут бумаг на незнакомом языке, если им за это не платят. Вы
принимаете меры или мы, в порядке самозащиты, вынуждены будем собрать
прессконференцию, которую вы не сможете, как выражается мой друг, прикрыть
шляпой "панама". Это путь, которым мы шли в Москве, и потому -- выжили... Вы
хотите, чтоб мы двинулись привычным путем? -- Яша поднялся на ноги.
-- Дорогой наш хирург, -- Шауль поставил на стол пустой бокал и,
полуобняв, усадил Якова. -- Гарантирую, что не весь чиновный идиотизм идет
от меня. Или через меня... Как это по-русски, не весь светоч в окошке... Вы
хотите, чтоб я принял меры. Быть по сему, дорогой! -- он подписал
поднесенный официантом счет, отстранив деньги, протянутые и Шломо, и Яшей.
Заключил спокойно. -- Ну, так!.. Вы преувеличиваете мое значение. Я не... --
Он не удержался от ухмылки. -- Я не Сарра Борисовна. Я даже не ее
родственница. Шломо может это подтвердить. Мы из разных ведомств. Тем не
менее, Гурами интересовался. По долгу службы. Сообщаю вам как профессионал,
этого вы хотели?.. Гуры, как жена Цезаря, вне подозрений. Все Гуры! Наума
только что назначили руководителем проекта высшей секретности. Лично вы... о
вас, собственно, что говорить, вы даже не обрезанный? -- Так что?
-- Если бы русская разведка послала вас в Израиль, так, наверное,
обрезала бы, а? -- Оба захохотали, и Шауль тотчас поднялся со стула, и
широким жестом, поскольку Яков Натанович был гостем, предложил ему пройти
вперед. К выходу...
Яша вернулся домой, в сердцах иронизируя над собой: "Ты что, хотел,
чтоб они к тебе в ноги повалились. "Виноваты, де?.." Шауль Голду пересидел,
и всех пересидит в своей "бетонной крепости"...
А дома и того не легче. Регина с трудом открыла дверь, вторая рука у
нее на перевязи. Оказалось, какие-то мальчишки с пейсами опять швырнули
камень в окно прозекторской. Разбили окно, осколок рассадил палец до кости.
-- Грозили?
-- Выло два звонка. Обещали изрезать на куски, если вскрою труп их
любимого ребе. Странная мораль: труп резать нельзя, а живого -- в самый
раз...
-- В полицию звонила?
-- Какой смысл?
Так Яша и не сказал жене о своем походе в никуда. Треволнений
достаточно и без того. Подумал тоскливо, подавленный, что они попали в
клещи. Между религиозными фанатиками и секретной службой. Как из этого
выберутся?..
-- Пирожок хочешь? - весело спросила Регина. Яша улыбнулся, взял
горячий, в масле, пирожок с творогом. Взглянул на Регину благодарно. Сколько
уж лет она разглаживает на его лбу морщины этим простым вопросом. Он
поспешил к детям, возился с ними, думая о давнем...
Четверть века назад, в коридоре мединститута, подошла к нему,
первокурснику, незнакомая девушка в офицерской гимнастерке и спросила:
"Пирожок хочешь?" Яша был голоден зверски. Не помнил себя сытым. Когда
кто-либо разворачивал домашний завтрак, у Яши начинались голодные спазмы в
желудке.
-- Нет, не хочу! -- ответил он, не отрывая глаз от пирожка, который она
достала из сумочки. -- Никогда не зри! -- назидательно сказала Регина,
подавая ему вываленный в табаке пирожок, который он не съел, а заглотнул.
Пошли вместе, она рассказала, что только что вернулась из армии; на войну
удрала в сорок четвертом, шестнадцати лет, сказав в военкомате, что ей
семнадцать.
-- Никогда не ври! -- повторил Яша ее слова, назидательно подняв палец,
и они рассмеялись.
На троллейбус не сели. Двинулись пешком. Крымский мост через
Москва-реку длинный, висячий, на нем и постоять приятно. Пока шли,
останавливаясь над черной водой и греясь на весеннем солнце, Яша узнал, что
Регина живет у родственника. С войны привезла дочь, хотела еще в армии
сделать аборт, но тут танкист, отец ребенка, погиб, и решила оставить
И тут позвонила Геула. Дов представил ей Сергуню, который ничего
объяснять по телефону Дова не желал и потому лепетал и заикался; затем
трубку взял сам Дов, успокоил Гулю, пообещал завтра доставить ее любовь в
Иерусалим "в неповрежденном виде". И точно, на другой день доставил
Сергуню... в Кнессет. Израильские студенты в те дни ставили вокруг него
специальный "забор" -- от террористов. Ребята работали весело, без рубах,
под лозунгом: "Каждому члену Кнессета -- по столбу!" Сергуня увидел среди
студентов, натягивающих проволоку, моего сына, подошел к нему, сказал
достаточно громко, так, что слышали несколько парней: сегодня он
переламывает свою жизнь, как хворостину над коленом. Сергуня не был бахвалом
или пустословом, я не сразу понял, зачем он рассказывает о сокровенных
планах направо и налево. Страшился, что не хватит духу? Что в последнюю
минуту передумает? Потому поклялся Дову? Раззвонил? Чтоб уж как с моста в
речку... Все! Обратного пути нет!
Пока Сергей шел по зеленому дворику Кнессета, затем к дверям Комиссии
по иностранным делам и обороне, его пошатывало. Нервы! У дверей Комиссии он
увидел краснощекого мрачного Федю Подликина, "геройского майора", нового
председателя Комитета Олим из СССР. Геройский майор (в СССР он,
действительно, вел себя геройски, за что чуть не упекли в "психушку"), стал
широко известен в Израиле тем, что как-то после войны он присоединился к
походу израильтян -- ярых противников Голды. Те двинулись к Канцелярии Главы
правительства с лозунгами-проклятиями Голде и ее "кухне". Самый большой
транспарант, который начинался со слова "Позор..." доверили бывшему майору,
поскольку он человек здоровый, шея красная, бычья, и не то утащит. Когда
Голда и ее соратники выбрались из своих больших американских автомашин и
направились к калитке, мимо Подликина, он, неожиданно для самого себя,
поставил грозный транспарант на землю и гулко, изо всех сил, зааплодировал,
улыбаясь правительству преданно и широко. Израильтяне посчитали его
изменником, негодяем! А русские хохотали до колик. Советский человек! Увидел
вдруг, глаза в глаза, руководителей партии и правительства, -- сработала
"вековая" привычка...
-- Подликин! -- жестко позвал Сергей. -- Сегодня у тебя последняя
возможность подняться с четверенек. Я читаю свою речь. Ты -- первый, кто ее
слышит. И попробуй меня не поддержать! -- Сергуня взглянул на побелевшего
Подликина и, развернув тетрадные листочки, принялся читать вполголоса:
-- "Я в Израиле без малого три года. Воевал в Израиле. Был в сирийском
плену.
-- Хорошо начал, -- вырвалось у Подликина. -- Раз ты был т а м, тебя не
перебьют!.. Молодец! Давай!
-- ...На протяжении трех лет я убедился, что никто из политических
деятелей Израиля... никто! я повторяю это ...не интересуется проблемами алии
серьезно. Дежурные речи не в счет!.. Ни президент Израиля Кацир, ни
министры, входящие в "кухню Голды" или выходящие из нее. Некоторое
исключение составляла сама Голда Меир, но и она не сумела предотвратить
глумления над приезжими. Что же касается нынешнего Премьер-министра Израиля
Ицхака Рабина, то он, как известно, вообще назвал израильское гостеприимство
"сущим адом абсорбции"... Кто добровольно отправится в ад?
Подликин вздохнул шумно, точно обжегся горячим. Он "обжигался" так
после каждой фразы, в которой перечислялись фамилии министров, от которых
Гуры уходили со "своими" проблемами не солоно хлебавши. Заглянувши в листок
Сергуни, геройский майор шепнул помертвелым голосом:
-- Всех до кучи, да?
Сергуня заставил себя продолжать, чувствуя, что его самого вдруг начала
бить дрожь: -- Таким образом, Шауль бен Ами оказался единственным
официальным лицом, которому вручена судьба еврейства в СССР, делай с русским
еврейством, что хочешь! Кого хочешь -- спасай, кого хочешь -- бросай на
произвол судьбы. В одни руки вручена судьба миллионов. Это --
преступление..."
Тут Подликин, оглянувшись, выхватил у Сергея листочки и прижал к своей
офицерской гимнастерке. -- Сергей, умоляю! Убьют они нас! Ты что, маленький?
Зачем ты трогаешь е г о?
-- Он нас всех стравил, да только за это...
-- Сереженька, -- горячо зашептал Подликин. -- Он не может не
стравливать, если хочет усидеть! Это закон... этой... политической борьбы,
безотносительно к Израилю.
-- Федор, какая тут, к черту, политическая борьба? Идет резня за
кресло!
-- А что такое политическая борьба? Ты что, с луны свалился? У него в
Америке, знаешь, какие связи? Стоит ему поднять телефонную трубку, и хана!..
Он и тут топит и тылы отрезает... Се-эргуня! -- простонал он, увидев
приближавшихся людей. -- Ты думаешь, я боюсь? -- снова зашептал он, когда
люди прошли. -- Слушай старого могильщика. Я два батальона похоронил. На
самом живого места нет. Иногда высотку брать стоит. Иногда нет... Бывало,
немцы сами отойдут, а каждый квадрат заранее пристрелян тяжелой артиллерией.
Влезешь, и хана! А тут каждый сантиметр... Сергу-у-уня! Не удержим высотку!
Не удержим! Слушай старого могильщика.
По коридору быстро прошел невысокий пухловатый председатель комиссии
Ицхак Навон, в легком костюме цвета Сахары, улыбаясь встречным и думая о
чем-то своем. Ицхак Навон напоминал Сергею доброго Айболита, который только
что вернулся из Африки, вылечив там всех зверюшек. И потому сильно загорел.
На Ицхака Навона и была вся надежда, хотя он и не казался столь неодолимо
твердым, как Абрахам, застреленный сирийским офицером...
Только закрылась за Ицхаком Навоном дверь, Подликина и Сергея позвали.
-- Се-эргуня! -- Подликин дышал в затылок Сергея. -- Не удержимся на
высотке, тут каждый вершок пристрелян... Сергу-у-уня!..
Все были в сборе. Интеллигентный улыбающийся сразу всем Ицхак Навон,
неистовая йеменка Геула Коен, которая в свое время так помогла Дову. С
самого края стола устраивался высоколобый, спокойный "еврейский мужик" с
неподвижным лицом.
У Сергея горела голова. Вспотели ладони. Он с надеждой глядел на Ицхака
Навона, которому подали папку с бумагами, и на бронзовую Геулу Коен. "Если
Африка не спасет..." -- Он ощутил вдруг, что боится Шауля больше, чем того
сирийского офицера, который стрелял ему в ноги. "Этот предупреждать не
будет".
Когда Ицхак Навон попросил рассказать, каково положение с алией, Сергей
заставил себя поднять руку. Вскочил со стула., поведал все, что хотел,
однако ужас Подликина отразился в его речи, более гладкой, парламентской; но
"черт побери! говаривал он Геуле позже, я же и выступал в парламенте..."
-- Совершенно ненормально, - Сергуня старался глядеть на
пухловато-мягкое полное участия лицо Ицхака Навона, но неизменно, боковым
зрением, видел другое -- высоколобое белое с плотно поджатыми тонкими
губами. Ни разу лицо то не колыхнулось, не выразило эмоций. Муляж! --
Совершенно ненормально, -- громче, с внутренним напором повторил Сергей, --
что за судьбу трех миллионов советских евреев отвечает микроскопический
отдел, а, по сути, один человек -- Шауль бен Ами. Или полтора человека... Я
повторяю это безо всякого осуждения личности руководителя, -- торопливо
добавил Сергей, ибо Муляж вздрогнул, распрямил генеральские плечи, чуть
дернулись в усмешке губы. - Кто бы ни был во главе русского отдела
Министерства иностранных дел, такая структура не может работать нормально.
Это физически невозможно!.. Думаю, все было о'кей в шестидесятые годы, когда
приезжали десятки, ну, сотни олим в год. Она, эта структура, прест...
губительна в семидесятые, когда прибывают десятки тысяч... Те же полтора
человека могут делать с иммигрантами чик-чак! -- все, что угодно. Объявить
его героем, трусом, сомнительной личностью, которую следует, при любой
возможности, обыскивать или, что уже бывало не раз, -- шпионом, агентом КГБ.
Слово "шпионом" Сергей почти выкрикнул. Подликин простонал, словно у
него вырвали зуб. -- Стон геройского майора подбавил Сергею решимости. --
Такая структура гарантирует полную безнаказанность. Скажем, только что в
Нью-Йорке советскому еврею, рассказавшему на митинге, как его встретили в
Лоде, воткнули в спину нож... Кто это сделал? Почему никто не вылетел в
Нью-Йорк для расследования? Кто платит мафии, если это ее работа? Мы, может
быть, отданы в руки мафиозо? Это гипотеза. Не спорю, о'кэй! Но уже сейчас
эта отжившая гнилая структура способна довести приезжего, который
почему-либо не приглянулся одному-двум чиновникам, до самоубийства, до
изгнания. И государство тут не при чем. Судебная власть -- в стороне.
Министры -- в стороне. Кнессет -- понятия не имеет, первый раз за три года
окликнул нас, как в лесу: "Ау-у! Живы?!" Господа члены Кнессета, миллионы
людей в руках одного человека - это шутка дьявола, так меня просили передать
те, кто эти шуточки испытал на себе. -- Затем Сергей начал говорить об
экономике и связанном с нею трудоустройстве, косясь на красновато-белый
муляж, который резко выделялся рядом с порывистой огненной Геулой Коен; едва
ей дали слово, она принялась стучать своим бронзовым кулаком по столу...
Когда Сергуня выскочил из Кнессета, его белая безрукавка прилипла к
спине. Впервые после страшной ночи в Сирии, в бараке для военнопленных, он
испытывал горделивое чувство: смог!.. Страх не прошел, увы, но крепло,
веселило, как вино, чувство возрождающегося человеческого достоинства.
В автобусе была давка. Огромный жирный парень с полуоткрытым ртом и
пустыми глазами, в черной кипе, пейсы до плеч колбасками, сидел у открытого
окна, поигрывая белыми хвостиками талеса, выпущенными поверх брюк. Впереди
него колыхалась старушка, вцепившаяся обеими руками в железную подпорку. А
рядом с ним покачивалась беременная женщина, тесня парня в кипе раздутым
животом. Сергей обычно не ввязывался в автобусных коллизии. В Израиле
никогда не знаешь, во что это выльется... А тут он так гаркнул на парня с
белыми хвостиками, что тот мгновенно оказался в другом конце автобуса.
Сергей вбежал по лестнице, задыхаясь от нетерпения и крича: Гу-уля!
Пересказал все, что было в Кнессете, а затем схватил гитару и запел легко,
без обычной горькой ухмылки, которую вызывала эта песня:
Мой друг уехал в Магадан Снимите шляпу, снимите шляпу...
Заснул, как в воду нырнул. Спал, раскинувшись, на диване под широким
окном на Иудейские горы с могилой пророка, воздевшего к небесам перст
указующий...
Геула любила выходить на балкон и всегда выводила гостей -- угощала
синевой Иудеи. Порой она часами смотрела на эту ошеломляющую туристскую
красоту. Она была именно туристской, чужой... Кавказ, Алтай, Гималаи -- она
видела тоже. На Уральском хребте работала кайлом, за лагерной оградой. Горы
не вызывали чувства родного дома, так остро живущего в ней. Росла в Геуле
досада, которую она никогда не высказывала: даже свои горы. Иудейские, не
становятся родными. Горы!..
В Москве у нее была маленькая комнатка с окном во всю стену. Она почти
физически ощущала, и весной, и летом, когда окна распахнуты, свежесть и уют
дома, в который ее привезли ребенком. Свежесть травы после дождя. Свежесть
кленов, на которые она часто смотрела сквозь бьющий в глаза свет. Они
подымались над самым окном, клен и клениха. И Геула точно знала, когда
зацветут и один, и другой.
Когда Лия привезла ее туда, сразу после войны, они зеленели внизу,
где-то на уровне первого этажа. Когда уезжала, тянулись уже выше четвертого.
Они стучались, при ветре, в ее окно. И не было терпеливей и надежней
слушателей, чем погодки-клены. В чем хочешь признайся им - не выдадут. И
признавалась, было. Особенно, когда заневестилась, и не было проходу от
летающих и ползающих.
Геула перевела взгляд с далекой горной синевы на спящего Сергуню,
разметавшегося на диване, и впервые, на какое-то мгновение, ощущение родного
дома охватило ее, словно она приехала к клену и кленихе, и они стучали в
окно... Сергей вскрикнул во сне, она присела к нему. Его почернелое, с
веснущатым носом, лицо было мокрым от пота; она растолкала Сергуню, он
раскрыл глаза и смотрел на нее вначале с ужасом; затем Сергуня издал
ликующий вопль и, обхватив жену за плечи, повалил ее на скрипучую кровать...
-- Ч-черт! -- сказал он, когда они, обессилев и прижавшись друг к
другу, лежали на ковре, возле кровати, с которой скатились, не заметив
этого. -- Снилось мне, что тебя куда-то тащат. Под руку подхватили и тащат.
Крадут, как на Кавказе. Только суют почему-то в американский автомобиль. Я
хочу закричать: "Помогите!" -- и не могу.
Она засмеялась счастливо, поцеловала его так, что он едва перевел дух.
-- Не украдут, Сергуня, в этом ты можешь быть уверен!
...Вскоре жара начала спадать. Гуры отмечали годовщину женитьбы "коэна"
на "разводке" -- все кричали "горько", как на русской свадьбе: затем
притихли, вспоминали Иосифа. Дов показывал свой новый узкопленочный фильм о
мордовских лагерях, который сняли в России, по его просьбе, старые зеки, а
туристы провезли. Дов поднял тост за Сергуню, который отважился на
штыковую...
-- Только так их! Только так! -- воскликнул он, расплескав водку. --
Тогда, может, когти подберут. Израиль -- государство "бэ дэрех"., в
дороге... От провинции Оттоманской империи оторвалось, к индустриальному
государству не приблизилось, в собственных лавках да банках
забаррикадировалось! По дороге... -- Застольную речь Дова прервал резкий
телефонный звонок. Государство, действительно, оказалось в дороге. --
Быстрее сюда! -- кричал полицейский в телефон. -- "Азака" ревет с полуночи.
Не знаем, где выключить!
Когда Гуры примчали, сирена молчала: провода перерезали. Новый
тибетский терьер Дова лежал, раскинув лапы. Убили. Пытались влезть через
боковое окно.
-- Вот что, братья мои, -- сказал Яша. -- Мне надоели эти "шпионские"
жмурки. С Могилой разговаривать смысла нет, да и отвратительно это нам,
после гибели отца. Я позвоню тому шин-бетчику, который меня испытывал на
"детекторе лжи". Простой крестьянский парень, хоть имя царское -- Соломон.
Шломо. И заключение дал честное. Помните, как это всей нечисти рот заткнуло.
Он мне свою карточку сунул "на всякий случай". Скажу парню, что у меня к
нему серьезный разговор. С глазу на глаз.
Наум искоса взглянул на него. Знал, каких усилий стоит это Яше.
-- Мне надо самому ломиться! -- просипел Дов. -- У меня душу
вынимают...
-- Нет! -- резко возразил Яша. -- С тобой они не будут разговаривать
откровенно. Сделают голубые глаза и все. Пойду я! Война, так война! Мир, так
мир! Хуже не будет!
Яша явился в кафе, в котором Шломо назначил ему встречу, без десяти
двенадцать. Точно в двенадцать показался он сам, низкорослый, курчавый, лет
тридцати сабра с острым спокойным взглядом голубых глаз. -- Ну, что выберем
на ланч? -- спросил Шломо, нацепляя на вешалку зеленый армейский плащ.
Яша, едва расположились за столиком, начал было говорить возбужденно о
странных грабежах. Шломо остановил его жестом, взял у официанта меню,
простодушно улыбнулся: -- О деле на голодный желудок?
Шломо выбирал еду неторопливо; не успел он сделать заказ, как
стеклянная дверь распахнулась широко, и вошел, Яша даже вздрогнул от
неожиданности, хорошо знакомый ему "еврейский мужик" с генеральской
выправкой. Кафе было неподалеку от ведомства Шауля, и по тому, как
засуетились официанты, подскочил к ним один, стал в дверях, как бы занимаясь
входящими, другой; Яша подумал, что это, пожалуй, одно и то же заведение.
Впрочем, может быть, просто дорожат таким посетителем?
Шауль увидел их и, кинув свой плащ официанту, неторопливо, как бы
озирая столики, стал приближаться. -- О-о! - Он широко раскрыл рот, почти
пропел это свое удивленное "о-о", - Какая встреча! Гуры нынче пошли в гору,
устроены, как никому не снилось. Встретишь разве что случайно... -- И без
перерыва. -- Можно к вам присоединиться?
Яша хотел извиниться, что, мол, у нас конфиденциальный разговор. Но
Шломо, опередив его, сделал широкий жест рукой.
Выпили апельсиновй сок из холодильника, съели по куску парной нежирной
баранины с "хацелим" - баклажанной икрой, смешанной с острыми, обжигающими
рот израильскими специями. Поговорили о погоде. Затем Шауль бен Ами попросил
три рюмки коньяка "Наполеон" и сыру. Яша молчал... Когда Шломо, вытерев
салфеткой губы, попросил Яшу начать рассказ, Яша едва сидел: "случайный"
характер встречи был, как на ладони. Шломо, человек, возможно, их делу
сторонний, передает его точно по адресу. Яша аж зубами заскрипел: "суженого
и на коне не объедешь"...-- Может, встать и уйти, -- мелькнуло. Но он
заставил себя остаться.
Если бы на его месте были Наум или Дов, они, возможно, начали бы менее
резко. Яше надо было преодолеть самого себя, и потому, упомянув убийство
отца в Бершеве и свой вызов в Шин-Бет, и взъяренный воспоминаниями, кинулся
на Шауля, точно с кулаками: -- Если не вы ломитесь к Дову, что вполне
допускаю, почему вы запрещаете писать об этом?! Ведь это -- гангстеризм! И
взлом, и укрывательство взломщиков! -- Яша посмотрел на Шауля в упор. На
длинном, в паутине морщин, неподвижном лице Шауля не было даже тени тревоги.
Сытое благодушие. А вот и глаза прикрыл, точно задремал.
-- Двойной взлом -- это уж не только Галина Борисовна! Кто-то, пусть
безо всякой ее просьбы, обеспечивает ей тишь да гладь...
Шауль бен Ами не перебивал: он знал обо всем не хуже Яши. Грел в
ладонях рюмку с коньяком, пригубил его, причмокнул, наслаждаясь. Яша
взвился: -- Вы, извините, -- позорите Израиль! Каждым своим шагом позорите
Израиль!
-Я?! -- воскликнул Шауль, словно просыпаясь.
-- Может быть, я ошибаюсь, но вы не возразили главному редактору газеты
"Едиот Ахронот", который твердит, что двадцать процентов советских евреев
являются шпионами! Каждый пятый, значит!.. Нас, Гуров, не считая матери,
которая, конечно же, старая шпионка: в России сидела за шпионаж!, нас,
Гуров, - пять душ. Значит, один из нас на зарплате КГБ.
-- Яков Натанович, дорогой! - протянул Шауль добродушно. -- Кто
обращает внимание на старого маразматика из "Едиота"! Ему нужна сенсация. В
каждом номере. Он ищет сенсаций днем с огнем. Это его право!
-- В таком случае, почему вы запретили ему опубликовать сенсационную
статью об ограблении Дова? О том, что увезли материалы, часть из которых
была оглашена на комиссии Сената США и вызвала интерес всего мира?.. Да что
вы со мной разговариваете, прошу прощения! как с дурачком?! - Яков
воскликнул зло и достаточно громко. Официант у дверей вытянулся по стойке
"смирно", не сводя глаз с Шауля. -- Может быть, вы все-таки будете говорить
со мной серьезно? Как профессионал? -- добавил Яша желчно. Тут только,
казалось, Шауль бен Ами проснулся окончательно. Широко открыл серые холодные
глаза.
-- Как еврейский мужик, то есть? -- произнес он, усмехнувшись, и
продолжал неторопливо, без улыбки, поставив бокал на стол: -- Не обращайте
внимания на идиотов. Даже, если они члены Кнессета... У русских достаточно
денег, чтобы купить австрийского гражданина, американского бизнесмена,
испанского гранда, английского лорда и так далее. С подлинными паспортами и
биографиями. Без легенд. Что они и делают... С эмигрантскими документами?
Попадаются! Но чаще всего бедолаги, вроде того больного старика, стоп, не вы
ли передали нам письмо о нем... Он -- шпион? Еще одна несчастная еврейская
судьба! Сказали старику в Москве: десять лет лагерей или командировка в
Израиль на год. Вернешься - расскажешь народу всю правду... Семью,
естественно, в Москве оставишь. Ждать папочку... Мы за ним следили, начиная
с Лода. Пил горькую, бедняга. Мы его жалели, как отца родного, на работу
устроили. В Тель-Авиве. Жалко человека! - Он усмехнулся, поглядел свою рюмку
на просвет.
Яша пригубил коньяк, чтобы успокоиться. Не помогло. -- Семью Гуров, вы,
уважаемый гуманист, как известно, не только на работу не устраивали. Но -
разбросали по всей стране. Как горох рассыпали. С какой целью?
-- Ну-у, - протянул Шауль почти благодушно. -- Это не мои дела, Яков.
Дебри абсорбции. Целое министерство... крутит-вертит. Там сам черт ногу
сломит.
Яша молчал, плотно сжав губы.
-- И потом, -- не сразу продолжал Шауль веселым тоном, мол, это,
конечно, шутка. -- Я политик. Может ли политик приветствовать появление
конкурирующей группировки? Разве Гуры это есть семья? Это есть... это целая
партия. Со своими фракциями.
У Яши вспотели ладони: недавно он разговаривал с женой Шауля,
заглянувшей в его госпиталь кого-то проведать. У нее была газета, в которой
сообщалось о том, что наконец будет предъявлено обвинение Яшеру Ядлину,
всесильному начальнику Купат-Холима, уличенному во взяточничестве. Все,
естественно, толковали об этом. Жена Шауля, оказывается, вовсе не разделяла
возмущения Яши. -- Он брал не для себя, - раздраженно вырвалось у нее, и она
посмотрела Яше прямо в глаза.-- Не для себя, понимаете? А -- для партии...
"В этом суть!" -- Яша вытер ладони платком, произнес устало и спокойно,
словно они говорили сейчас о меню: -- Не Израилю вы служите, господин Шауль.
Даже если вы лично уверовали в свое служение ему. Вы служите своей партии,
благодаря которой заняли столь высокое кресло. И страшно именно то, что вы
отнюдь не исключение! Извините! Одни воруют для партии. Другие тридцать лет
из партийных соображений не печатают "Черную книгу"... Вот уж,
действительно, все морально, что на пользу... "партии труда". Все, как в
СССР. Беззаветная преданность партии... ради собственного кресла. Извините!
Шауль скривил побелевшие губы в усмешке. -- Нет, вы мне положительно
нравитесь, дорогой наш хирург. В вас бушует кровь маккавеев. Наверное, в
хирургии это качество бесценно...
-- Я вам могу нравиться или не нравиться, господин Шауль, но вам
придется заняться этим странным ограблением: мафия Ашкелонит или арабы из
Рамаллы не крадут бумаг на незнакомом языке, если им за это не платят. Вы
принимаете меры или мы, в порядке самозащиты, вынуждены будем собрать
прессконференцию, которую вы не сможете, как выражается мой друг, прикрыть
шляпой "панама". Это путь, которым мы шли в Москве, и потому -- выжили... Вы
хотите, чтоб мы двинулись привычным путем? -- Яша поднялся на ноги.
-- Дорогой наш хирург, -- Шауль поставил на стол пустой бокал и,
полуобняв, усадил Якова. -- Гарантирую, что не весь чиновный идиотизм идет
от меня. Или через меня... Как это по-русски, не весь светоч в окошке... Вы
хотите, чтоб я принял меры. Быть по сему, дорогой! -- он подписал
поднесенный официантом счет, отстранив деньги, протянутые и Шломо, и Яшей.
Заключил спокойно. -- Ну, так!.. Вы преувеличиваете мое значение. Я не... --
Он не удержался от ухмылки. -- Я не Сарра Борисовна. Я даже не ее
родственница. Шломо может это подтвердить. Мы из разных ведомств. Тем не
менее, Гурами интересовался. По долгу службы. Сообщаю вам как профессионал,
этого вы хотели?.. Гуры, как жена Цезаря, вне подозрений. Все Гуры! Наума
только что назначили руководителем проекта высшей секретности. Лично вы... о
вас, собственно, что говорить, вы даже не обрезанный? -- Так что?
-- Если бы русская разведка послала вас в Израиль, так, наверное,
обрезала бы, а? -- Оба захохотали, и Шауль тотчас поднялся со стула, и
широким жестом, поскольку Яков Натанович был гостем, предложил ему пройти
вперед. К выходу...
Яша вернулся домой, в сердцах иронизируя над собой: "Ты что, хотел,
чтоб они к тебе в ноги повалились. "Виноваты, де?.." Шауль Голду пересидел,
и всех пересидит в своей "бетонной крепости"...
А дома и того не легче. Регина с трудом открыла дверь, вторая рука у
нее на перевязи. Оказалось, какие-то мальчишки с пейсами опять швырнули
камень в окно прозекторской. Разбили окно, осколок рассадил палец до кости.
-- Грозили?
-- Выло два звонка. Обещали изрезать на куски, если вскрою труп их
любимого ребе. Странная мораль: труп резать нельзя, а живого -- в самый
раз...
-- В полицию звонила?
-- Какой смысл?
Так Яша и не сказал жене о своем походе в никуда. Треволнений
достаточно и без того. Подумал тоскливо, подавленный, что они попали в
клещи. Между религиозными фанатиками и секретной службой. Как из этого
выберутся?..
-- Пирожок хочешь? - весело спросила Регина. Яша улыбнулся, взял
горячий, в масле, пирожок с творогом. Взглянул на Регину благодарно. Сколько
уж лет она разглаживает на его лбу морщины этим простым вопросом. Он
поспешил к детям, возился с ними, думая о давнем...
Четверть века назад, в коридоре мединститута, подошла к нему,
первокурснику, незнакомая девушка в офицерской гимнастерке и спросила:
"Пирожок хочешь?" Яша был голоден зверски. Не помнил себя сытым. Когда
кто-либо разворачивал домашний завтрак, у Яши начинались голодные спазмы в
желудке.
-- Нет, не хочу! -- ответил он, не отрывая глаз от пирожка, который она
достала из сумочки. -- Никогда не зри! -- назидательно сказала Регина,
подавая ему вываленный в табаке пирожок, который он не съел, а заглотнул.
Пошли вместе, она рассказала, что только что вернулась из армии; на войну
удрала в сорок четвертом, шестнадцати лет, сказав в военкомате, что ей
семнадцать.
-- Никогда не ври! -- повторил Яша ее слова, назидательно подняв палец,
и они рассмеялись.
На троллейбус не сели. Двинулись пешком. Крымский мост через
Москва-реку длинный, висячий, на нем и постоять приятно. Пока шли,
останавливаясь над черной водой и греясь на весеннем солнце, Яша узнал, что
Регина живет у родственника. С войны привезла дочь, хотела еще в армии
сделать аборт, но тут танкист, отец ребенка, погиб, и решила оставить