Страница:
эту войну не простим, помяни мое слово! Все просрали, паразиты!
Дов поел, чуть успокоился, рассказал, как настигла война. Привез свою
продукцию. Сгрузил на Голанах краном блоки, плиты. Укреплял бункер на
вершине. -- ...Привариваю автогеном блок. Отлетает вдруг от взрыва дверь.
Выглядываю. Мать честная! Танк -- Т-54, метрах в сорока. Карабкается вверх,
ко мне. Орудийный ствол торчит, как хер у новобранца. За ним еще дымят... С
другой стороны холма, слышу, ревет наш "центурион". Кто первый жахнул, не
понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? -- оживился он. --
Война непьющих... Смеешься. На Голанах ночью зуб на зуб не попадал. У
каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну?
Война -- дело страшное! А война непьющих!! Жуть! -- Дов выковырял из коробки
все конфеты с ромом, и горстью -- в рот. Вот отчего у него борода у губ
рыжеватая. От рома... -- Так, значит, лежу, жую землю. Вижу, "центурион"
горит. Кричу благим матом, чтоб выпрыгивали. А они хобот опустили и -- в
упор! В упор!.. Ору, забыл, что меня никто не может услышать -- "Вылезайте,
мать вашу! ."Во всех армиях, Гриш, экипаж имеет святое право оставить
горящий танк или самолет. А чтоб вот так?! Ни в одной войне не бывало. От
отца знал. От зеков-танкистов. Раз огонь занялся, тикайте, братцы! Законно!
Я ору, а они шмалят в упор. В упор! Кибуц ихний внизу, что ли? Танков семь
"схавали", пока сами не взорвались. Башня отлетела, как отрубленная голова.
Черный дым. Смрад... Отполз, спрашиваю раненых: кто в танке был? Интересно
мне. Это ж почище, чем наш Гастелло...
Никто не знает. Один парняга вгляделся в номер, говорит, вроде, танк
Додика... Фамилии сказать не успел. Нас взрывом расшвыряло, сознание
потерял. Пришел в себя, вроде цел. Кругом все горит. Как на адской
сковородке... Слышу, кричат откуда-то снизу, кто знает, как запустить
русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор
водил в лагере, да и машину знаю. Посидел, пошуровал рычагами. Гляжу,
дернулся, гад. Пошел!.. Тут из-за хребта "скайхок" израильский. Ка-а-к
жахнет по мне! Дура, кричу, ты что?! А? Был бы пост радионаводки -- ему б
указали кто -- кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут
сирийцы начали обстрел. Мать честная! Свои бьют, чужие добавляют... В общем,
вывел я из ложбины пять танков. Целехонькими. Нате, говорю, от России
подарочек жидам! Она для жидов ничего не жалеет!..
Тут простучал в палате костылями какой-то парнишка, сунул Дову
маленькую бутылку, сказал: -- Твоя принесла, бывшая... Что?.. Мать ей не
разрешила выйти из машины... Дов аж руками всплеснул. -- У-ух, сука! Верна
себе. Застращала мою пташку... -- Открыл зубами пробку, отхлебнул, мне.
протянул бутылку, не отстал, пока я не пригубил. Французский!..
-- Так и остался я у танкистов. -- Дов отхлебнул еще глоток, затем
вылил из пузырька какое-то лекарство, перелил туда коньяк и лишь тогда
успокоился.
-- Спрашивают фамилию. Я отвечаю: "Маршал бронетанковых войск Гур".
Больно длинные, говорят, у русских фамилии. Сократили. Имя -- Маршал,
фамилия Гур... Если что, так бы и на могиле написали, ей Богу!
Я покидал "Хадассу", стараясь не разрыдаться: навстречу несли и несли
носилки с ранеными. Ранения страшные, смертельные -- от базук, прожигающих
броню. Многих не могут опознать: железные солдатские жетоны с номером
расплавлены.
Невольно подумал о Голде, фотографии которой снова появились на
страницах газет. Какая трагедия -- быть у колыбели государства, "еврейской
мамой", а уйти под проклятия солдат, брошенных в фортах и блиндажах на
произвол судьбы.
Полдня я искал остальных Гуров. Ни Наум, ни Яша не отвечали. От
отчаяния даже Сергуне позвонил. Какое! Наконец, я наткнулся на Регину. Она
сказала, что муж отправился в госпиталь Тель-Ашомер, там какое-то управление
армией.
Через час я отыскал Яшу, сидевшего на скамейке, среди сырых и остро
пахнущих кустов терновника. Он курил папиросу за папиросой. Оказывается, он
здесь с утра; вошел в управление и сказал прямо: "Я хирург, опытный,
здоровый, -- и не иду в армию. Я не могу с этим согласиться!"
Яше сказали, подождите, мы обсудим это. Когда будет надо, мы вас
вызовем. -- Нет, сейчас, - возразил Яша. -- Я уже пришел. Давайте
направление!
-- Савланут! -- сказал мужчина в военной форме и босоножках. Услыша
"савланут", Яша просто озверел: -- Можно талдычить "савланут" кому угодно,
-- вскричал он, -- но не раненым, истекающим кровью!.. Военные чиновники
переглянулись, вздохнули и сказали Яше, чтоб посидел на скамейке.
И вот мы сидим с ним, и час, и два, и три. Каждые десять минут над
головой трещит вертолет. Раненых везут и везут. Уж солнце начало заходить, а
мы все ждем.
Наконец из управления вышла солдатка, дала Яше бумажку и затараторила
на иврите. Яша уловил лишь то, что его направляют в Синай, а я разобрал,
откуда уходит самолет и в какое время. Сложив понятое вместе, оба закивали,
ответствуя солидно и, конечно же, на иврите: -- Беседер! Беседер!
Оказалось, мы оба не поняли ни черта. Во всяком случае, меньше
половины. Солдатка сказала, что Яша должен получить обмундирование и военное
имущество здесь, на центральном складе. В том числе, железный жетон с
номером. Этого мы не постигли, и утром Яша явился на военный аэродром в
рубашке апаш и московских босоножках с дырочками. Он был единственным
штатским, и его не хотели пускать. Яша показал направление, в котором было
написано "кацин-рефуа", офицер-доктор. Офицеры, стоявшие в очереди на
посадку, засмеялись, кто-то схватил его за руку, и во мгновение ока Яша
оказался в зеленом израильском самолетике "Арава". Доктор, что с него
возьмешь!
Он позвонил мне, как мы и договорились, в тот же день. Очень
обрадовался, услышав его медлительный добрый голос: -- Привет от
пустынножителя!.. Скажи Регине, чтоб Олененку давала две ложки капель
датского короля... Ощущения? Мой крест -- московские туфли. Песок засыпается
во все дырочки, в ногах хруст на весь Синай... Что? Встретили по-братски.
Дали, как доктору, три одеяла. Да, пытались всучить автомат "Узи". Объяснил
на пальцах, что, не дай Бог, могу кого-нибудь поранить. Тогда передо мной
вывалили пистолеты. На выбор. Мне понравился самый допотопный бо-ольшой с
названием "Библей-Скот". Из-за названия и взял. Романтичное. Как из
Майн-Рида. Так, сколько ложек Олененку?.. Две, правильно!.. Бывай!
Следующие звонки были короткими. Голос отрывистый, хрипловатый. Видать,
Яше было уж не до звонков... Спрашивал, как Олененок и Натик (так он звал
своего годовалого сабру). Давал советы, спросил как-то, в какие часы Регина
дома? Лишь однажды кричал в трубку долго, возбужденно: -- Привезли грузин!
Они требовали, чтоб их мобилизовали! Не берут! Представляешь, купили
грузовик и отправились на линию Бар-Лева... Сегодня оперировал Ицхака. У
него ранение брюшины, головы, рук. Может быть, выживет. До Регины
дозвонился?.. Скажи, я к ней вечером прорвусь!.. Как дела? Шарон тут бушует.
Что-то будет. Навезли такого оружия, что мне их даже жалко!.. Как кого?
Египтян. - Тут наш разговор прервали. Не иначе, телефонист из России.
Шутка-шуткой, а там за такую беседу дали бы не меньше десятки. Как
агенту англо-японо-германо-диверсано... Выдача военной тайны. И выражения
сочувствия врагу. Слава те. Господи, что мы не т а м!
Яша надоумил меня, как добраться до Синая. А потом на его базу. --
Санитарные самолеты идут из Тель-Авива порожние. Захвати мои сапоги
бутылками и баульчик с инструментами. Скажи, что ты кацин-рефуа. Пройдет!..
Тут постреливают, но не очень. Натику пусть грудку натирает скипидаром, как
сказал. Когда будешь?.. Жду!
Все утро пытался прорваться к самолетику "Арава", летящему в Синай.
Будь я представителем израильской печати -- уломал бы власти Но я был
корреспондентом иностранной станции, русским. И к тому полтора года, как из
Москвы. На иврите едва лопотал. Словом, тип весьма подозрительный!..
Потолкался у военного аэродрома без толку и двинулся, как и советовал Яша,
на вертолетную площадку возле госпиталя, где пыль, поднятая винтами, не
успевала оседать... Поскольку я подошел к вертолету деловито, с брезентовыми
носилками на плечах, кинул в кабину их, а затем забрался сам, никто меня ни
о чем не спросил. Летит немолодой еврей с носилками. Значит, так надо. Да и
времени не было разговаривать.
Лишь тот, кто попадал в земляные бури, может себе представить
серо-желтый Синай во время артиллерийского обстрела. Наверное, я походил на
песчаный столб. Только в бронетранспортере, подобравшем меня на развилке
дорог, обратили внимание, что я в штатском пиджачке. Дали отпить из фляжки и
подвезли к бетонной площадке, на которую вот-вот должен опуститься вертолет
с доктором Гуром. Я дрожал от холода всю ночь, вертолет с доктором Гуром не
вернулся...
В десять утра я должен был передать в Мюнхен очередную корреспонденцию.
Не мог заставить себя подойти к телефону. Ждал Яшу, которому привез сапоги
бутылками; глядел в выгоревшее небо, в котором "Фантомы" загадочно
ускользали от русских ракет. А кому-то и не удавалось.
Я вскакивал каждый раз, когда слышал треск вертолета. Это был не его
вертолет...Рот мой был забит песком, пальцы одеревенели. Не было сил даже
материться. А уж писать не хотелось, это точно. Да и о чем? Я четыре года не
выходил из боя. Что могло быть для меня внове? Темные, как закоптелый
горшок, выжженные изнутри танки, где от экипажа не остается даже пепла?
Черное от дыма небо? Друг, который улетает в это черное небо и не
возвращается?.. Сколько раз такое повторялось!
Я оставил яшины сапоги санитарам (на случай, если доктор Гур вернется)
и на попутной машине добрался до военного аэродрома. Решил твердо ни на
какую войну больше не ездить. Все, что здесь может произойти, я опишу и так.
По памяти.
И -- ошибся. Вот этого я не видел никогда...
На полевом аэродроме, в маленькой комнате, бородатый сержант в черной
кипе выдает билеты на самолет. Мы стоим в очереди, стряхивая с себя песок.
Замечаю краем глаза, что лишь я один сжимаю в руке документ. Сержант не
требует у солдат ни увольнительной, ни записки командира. Он пишет со слов.
Фамилия. Из какой части. И выдает билет. Солдату верят на слово, что он не
дезертир? Не драпанул домой на денек-другой?..
-- Всегда так? -- спрашиваю я на своем чудовищном иврите, который
понимают только выходцы из России. Когда очередь уразумела, о чем речь, на
меня поглядели, как на беглеца из дурдома. Лейтенант с румяными щеками
говорит назидательно:
-- Если еврейский солдат просит во время войны билет домой, значит, ему
разрешили. Он не может обмануть!
Я вспоминаю бесчисленные комендатуры на дорогах России, облавы, засады,
тройные шлагбаумы и заградотряды НКВД во время второй мировой, стрелявшие в
спину отступавшим, и у выхода из домика оглядываюсь. Нет, действительно, ни
у кого не спрашивают документа...
Странно, но эти ребята тоже не знают ничего, кроме того, что видели из
смотровой щели танка. Сгрудились у полузасыпанного бронетранспортера, где
ловят последние известия. -- О Хермоне опять ни слова, -- зло говорит
лейтенант с румяными щеками. Видать, слух о трагедии на Голанах достиг Синая
давно...
И в Тель-Авиве никто ничего не знает. Израиль живет слухами,
посмеивается над бабушкой из Киева, прилетевшей в страну последним
самолетом. Когда бабушка услышала, что в Израиле война, она накупила в Вене,
на всю валюту, сахару, соли и спичек.
"Газетный" туман привел к тому, что я, как и весь Израиль, воспринимал
войну фрагментарно. Как старую киноленту, которая все время рвется. После
очередного обрыва в зале зажигается свет и появляется "объясняющий
господин".
Радовали, пожалуй, только дети. Они стояли вдоль дорог с бутербродами и
бидонами в руках, счастливые, когда возле них тормозил вдруг военный
грузовик. Однажды, когда я, по пути в Синай, завернул в Ашдод, проревела
сирена воздушной тревоги. Дети выскочили из домов и - остановились у
бомбоубежища, как вкопанные: к дверям подходили старики. Дети пропустили в
убежище седобородых, затем влетели с гиком сами. Вековая мораль оказалась
сильнее не только законов "цивилизованного общества"; даже сильнее страха...
Картина войны стала проясняться для меня, как нечто целое, пожалуй,
лишь во время последней поездки на Суэц. Если я не ошибаюсь, это было 25
октября. Возможно, на день позднее. Ни о Сергуне, ни о Яше вестей не было.
Правда, был найден разбитый вертолет, на котором улетел Яша, и, возле сбитой
ракетным огнем машины, труп второго пилота. Ни Яши, ни других членов экипажа
на месте не оказалось; зыбучее желтое море, чудилось, затянуло Яшу, как
воронка пловца... Регина и Гуля звонили мне, не слышал ли чего? Не
встречались ли? Чем больше утешал их, тем сильнее тревожился.
Накануне израильтяне пытались взять город Суэц. Ночью солдаты
чрезвычайных сил ООН подняли на 101-м километре дороги на Каир свой голубой
флаг, остановив войну, но еще всю ночь из города пытались вырваться
окруженные израильские парашютисты, которых, увы, бросили в воду, не
разведав броду. Эта "последняя оплошность" стоила дорого.
Утром положение стабилизовалось и командование, наконец, разрешило
отвезти в Африку, на другую сторону канала, корреспондентов западных газет и
агенств. Я узнал о поездке, находясь у Наума Гура. Наум прибыл домой на одну
ночь. Он был в серой униформе ВВС и уклонился от разговора о том, чем
занимается на войне. 'Так, электроникой", -- заметил он.
Наум был подавлен. Он тоже ничего не слыхал о судьбе Сергуни и Яши.
Куда ни звонил, никто не мог сказать где они.. За Наумом должны были
прислать джип. Его часть находилась в Африке, за каналом, и я предложил ему
поехать со мной, в корреспондентском автобусе. Он воскликнул, что это
невозможно, но перебил самого себя: -- В израильском балагане возможно все!
Похоже, я соблазнил его кондиционером в спец. автобусе. Дорога дальняя,
воздух свежий. -- Журналистам будут "плести лапти", -- сказал я, заряжая
фотоаппарат, -- а ты в это время шепотом рассказывай правду.
-- Правды еще никто не знает! - сказал он твердо. - И не убежден,
узнает ли!..
Он поцеловал Нонку, которая так похудела за эти дни, что от нее, по
словам Наума, остались одни ресницы. Тоненькая, в рыжих веснушках,
Динка-картинка повисла на отце, боясь разомкнуть руки, словно вырвется отец
из ее сплетенных рук и -- пропадет, как Сергуня и Яша.
Автобус был голубым, с огромными стеклами и непривычно мягкими кожаными
сиденьями. В таких возят по Израилю американских тетушек в шляпках, похожих
на кремовый торт. Нам с Наумом на таких ездить еще не приходилось, и мы
блаженствовали.
Мы сели подальше от респектабельного офицера-гида, который время от
времени брал микрофон и ронял в него несколько английских слов. Я
прислушивался краем уха, но внимал Науму.
-Вот ключ войны Судного дня! -- негромко произнес он, доставая из
брезентового планшета фотографии. На фотографиях были воспроизведены две
ракеты. Какие-то очень разные, словно из разных эпох. Первая, пояснил он, из
пластмассы, штампованная, конвеерной сборки, компактная, почти элегантная.
Явилась она на свет, и танк из страшилища стал железным гробом... Вторая
ракета вроде самоделки. Без печатных схем; пластмассовые диски, в которые
вплавлены транзисторы. Электроника примитивнейшая... -- Он пустился в
глубины технологии и электроники, что было напрасной тратой времени, так как
все, что сложнее гайки, для меня темный лес. -- Порождена эта ракета
каким-то гениальным русским Левшой, который подковал блоху. Причем, в
далекой провинции, где буханку черного хлеба выдают на заводе, так как за
воротами завода ничего не купишь.
Я долго разглядывал ее -- с восхищением и ужасов. Так вот она какая --
самолетная смерть, которую египетские солдаты запускали с плеча! Героиня
всех экранов мира. Показывают в кино, собственно, не ее, а агонизирующие
жертвы. Чаще всего штурмовики "скайхоки", которые то взмывают вверх, то
пикируют почти до земли, пытаясь уйти от гибели, а от безносой не уйдешь.
-- В этих ракетах отражается вся Россия-матушка, -- Наум спрятал снимки
в планшет. -- Где-то -- уровень японской электроники, а где-то -- работают
паяльником, которым примуса чинили... А ведь что учинили, разбойники, при
помощи одного лишь паяльника! Левша-а! -- Он замолчал надолго, и я стал
глядеть в голубоватые стекла. Минула одна военная база в Синае, другая.
Песок, огороженный колючей проволокой, -- вот и вся база. Желтые барханы
движутся, засыпают крытые зеленые машины, тупорылые "центурионы" с
сорванными гусеницами, вокруг которых хлопочут солдаты-ремонтники. У ворот
одной из баз несколько офицеров окружило очень высокого темнокожего человека
лет сорока, который держал что-то на ладони. Торжественно держал, как дар
небес. Я обратил внимание Наума на него. Он сказал, что это солдат-бедуин.
Разведка в пустыне. ...Что у него в руках? Верблюжье дерьмо. -- Что? --
оторопело спросил я . -- Ну, может быть, ишачье. Или человечье. Бедуин
читает по дерьму, как по книге судеб. Кто прошел, куда, откуда... Следы да
дерьмо... Раненые, старики бредут. Может, Яша наш... Египетские командос
шныряют. -- Наум снова замолчал, как-то тяжело, скрипнув зубами, а потом
заговорил быстро, пригнувшись к коленям и вытягивая гласные, как всегда,
когда волновался: -- Если бы вместо генералов военной разведки, если бы
вместо них все-эм распоряжался этот неграмотный бедуин с верблюжьим дерьмом
в руках, Израиль бы никогда-а не оказался бы перед войной, -- столь
беспечен, заносчив, слеп, попросту глу-уп!.. -- Наум разогнул сутуловатую
спину и приткнулся к окну, за которым ветер срывал с барханов желтый песок.
Барханы росли на глазах, становясь почти величественными. И не было им
конца. Песок заносил узкую дорогу, разможженную танковыми гусеницами.
Кое-где работали бульдозеры, скребя шоссе, как в России во время снежных
заносов.
Наум продолжал хрипло, глядя вдаль на промелькнувшие рваные шатры
бедуинов, на ишаков с поклажей, которых молодые бедуинки в черных и длинных,
до земли, платьях вели под уздцы неторопливо, смеясь чему-то, словно никакой
войны вокруг них не было и нет. -- ...Дов злосчастный Бершевский Съезд
помнит до последней реплики. Рассказал мне все... Так вот, Гриша, будешь
когда-нибудь писать, знай, война Судного дня -- это второе издание
Бершевского съезда. И в большом, и в малом... Не веришь? -- Он начал
загибать пальцы на руке. -- Алеф! Ты же видишь, Израиль стал, как одна
семья. А генералы Шарон и Гонен, от которых столько зависит, всю войну
вырывали друг у друга микрофон. Счеты сводили. Личные, партийные, я знаю,
какие? Кончилось тем, что Шарон во гневе послал своего прямого начальника
генерала Гонена куда подальше, громогласно послал, по радио... Каково это
для страны! Бет! Кому народ дал мандат на руководство войной? Современной
ракетной войной? Специалистам? Их послушали?
На моем лице, видно, отразилось нечто вроде недоверия. Во всяком
случае, понимание того, что слова Наума -- поэтическая вольность. Гипербола.
Это вызвало столь негодующий возглас Наума, что журналист из Ассошиэйтед
пресс и его сосед, сидевшие сзади, стали горячо дышать в наши затылки. По
счастью, они не понимали по-русски ни слова.
-- Не кривись!.. Итак, бет! Давид Элазар -- начальник штаба армии
обороны Израиля. Здесь -- это командующий, знаешь? Командующий предложил
нанести превентивный удар. Предлагал дважды или трижды. Голда специалисту
руки-ноги спеленала, а, когда он стал рвать и метать, созвала, на всякий
случай, всех поговорить. Главного банкира, главного телефониста, главного
торговца, словом, всех штатских штафирок. Религиозников, говорят, только не
было. Судный день все-таки! Штатские штафирки проголосовали, вслед за
бабушкой, -- превентивного удара не наносить, полной мобилизации не
объявля-ать. А до войны осталось сто двадцать минут... И вот, идет
говорильня. Час идет, два. Наши форты под огнем, танки горят. Израильтяне на
Хермоне вырезаны -- Наум вытянул шею. -- Сергуня, наверное, среди них... А
Пинхас Сапир разглагольствует в эту самую минуту, что на Сирию нападать не
надо, если двинется только Египет... Все стратеги, все Наполеоны! Кому народ
давал мандат на руководство войной? Банкирам? Торгашам? Штатским штафиркам?
Это и были, фигурально выражаясь, делегаты с фальшивым мандатом...
Коллективная некомпетентность, коллективная безответственность... А о чем
отец говорил? Об этом и говорил. И что?! Считай, отец -- первая жертва войны
Судного дня. -- Наум нервно повел подбородком. -- Да что тебе объяснять? Ты
сам был на Бершевском Съезде. Сам можешь понято, есть тут общее или нет?
Военный регулировщик отодвигал наш автобус куда-то в сторону. Очередь у
переправы -- на час, другой... Наш гид выскочил из автобуса и побежал
куда-то -- своих пропихивать. Вслед за ним высыпали остальные. Я тоже
спрыгнул со ступенек размяться, поглядеть. И вдруг увидел зрелище, которое
поначалу принял за галлюцинацию.
Давным-давно, когда мой сын был мал и его, как всех детей, еще тянуло к
танкам и пушкам, я отправлялся с ним, в дни октябрьских парадов в Москве, к
Москворецкому или Крымскому мостам, по которым возвращалась, после военного
парада на Красной площади, военная техника. Если по Красной площади она
двигалась, чаще всего, колонной по три, здесь, после парада, она тянулась
гуськом, задерживаясь во время заторов, и мальчишки могли даже потрогать
танки, пушки, ракеты.
И вдруг я увидел знакомое зрелище. Как в Москве -- точь-в-точь. Один за
другим тащились, рыча и воняя, советские танки Т-54. "Зилы" на высоких
рессорах тянули серебристые ракеты "Земля-воздух". Протрещала
танкетка-амфибия. И снова -- ракеты с надписями по-русски: "Внимание!
Приводя в готовность..." и т.д.-- полная техническая инструкция. На какое-то
мгновение мне это показалось миражом. Обычным миражом в пустыне.
Пустыня, действительно, была. А миража... нет, миража не было. Шла и
шла по желтым пескам Синая, шла часами, громоздясь в заторах, новейшая
советская техника, которая, как неизменно пишут в тех газетах, вызывает
законную гордость советского народа. Только водители были черноголовыми и
нестрижеными. И я подумал с чувством острой всезаглушающей горечи: зачем все
это здесь? В России хлеба нет.
-- Русская это война, -- вдруг произнес Наум. -- Народ спас страну,
вопреки своим правителям... Только этого Израилю не хватало. Слушай, ты бы
спросил в информационном центре: почему коррам не дают фамилии ребят,
которые захватили, скажем, эту технику... Студент техногона Моше Вакс,
капитан, который Дова подобрал, сжег всю сирийскую громаду. По сути, спас
Израиль. А в газетах -- портрет Голды. -- Он затряс руками. -- Да ведь
вопреки, вопреки! Вопреки старухе победили. Вопреки Даяну!.. Вопреки их
просчету. Небрежности...
Наш автобус медленно втягивается в поток переправы. Десятиметровые
доски настилов на понтонах растереблены, искрошены, а кое-где изломаны
танковыми гусеницами. Рядом еще один понтонный мост, пустой, видно,
перекрытый, резервный, и еще один, за которым проглядывают, на Горьком
озере, большие, застрявшие на много лет морские пароходы. Трещат кинокамеры,
щелкают фотоаппараты. Снимают огромные навалы песка, -- линию Бар-Лева,
которая, мягко выражаясь, не стала линией Маннергейма: советские
гидромониторы размыли проходы для египетских танков в считанные минуты...
Я опускаю фотоаппарат. Горько!.. Израиль не слыхал о существовании в
СССР гидромониторов, что ли? Да их уже лет пятнадцать показывают в
московских короткометражках - как бешеная струя отламывает угольные пласты.
А уж песочек?! Гид с профессиональным вдохновением рассказывает, какая здесь
была грандиозная операция. Корреспонденты подносят свои портативные
магнитофоны поближе к нему. Наум слушает, кривя толстые, чуть вывороченные,
как у отца, губы.
-- Врет? -- шепчу я.
-- Нет, почему... Он же рассказывает не о том, как сдавали. А как брали
назад... Факт -- переправились. Первые тридцать шесть танков на плотах, без
мостов. Косыгина насмерть перепугали. Победохом!.. В академиях будут
изучать, как генерал Шарон спас Израиль.
В голосе Наума звучала незлая ирония, и я попросил объяснить мне,
почему он скривил рот. Ведь это победа. Честная победа! Почему же он о ней
так?.. Он умоляюще смотрит на меня: -- Старик, спроси меня что-нибудь
полегче!.. Я не настаиваю, жду. Наума, главное, подтолкнуть, "завести", как
говорит Дов. Он начнет думать в этом направлении; постепенно его станет
распирать от воспоминаний, мыслей, наконец, он схватит собеседника за
пуговицу...
-- Старик, дай мне слово, что ты не упомянешь об этом, по крайней мере,
пять лет! -- Наум дышит мне в ухо. Я киваю, улыбаясь ему. Даже ждать не
пришлось. Болит душа у Наума, ох, болит!..
-Мы движемся? -- спрашивает он меня тоном заговорщика. Я гляжу в окно,
отвечаю: нет! А вот, вроде, поползли...
-- Привезли всю мировую прессу, и то пришлось постоять у обочины. Ты
можешь себе представить, какая каша была здесь тогда?! -восклицает Наум,
озираясь на агентство Ассошиэйтед пресс. Но агентство жужжит киноаппаратом,
и Наум успокаивается: - Разборный мост застрял где-то в Синае. Плотов мало.
Такое я видел лишь в России в сорок первом году, когда бежали от немцев.
Тогда у переправ убивали, переворачивали машины в кюветы... И тут похоже,
хотя это вовсе не бегство. Напротив! Все стремятся в Африку. Да заклинило!
Дов поел, чуть успокоился, рассказал, как настигла война. Привез свою
продукцию. Сгрузил на Голанах краном блоки, плиты. Укреплял бункер на
вершине. -- ...Привариваю автогеном блок. Отлетает вдруг от взрыва дверь.
Выглядываю. Мать честная! Танк -- Т-54, метрах в сорока. Карабкается вверх,
ко мне. Орудийный ствол торчит, как хер у новобранца. За ним еще дымят... С
другой стороны холма, слышу, ревет наш "центурион". Кто первый жахнул, не
понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? -- оживился он. --
Война непьющих... Смеешься. На Голанах ночью зуб на зуб не попадал. У
каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну?
Война -- дело страшное! А война непьющих!! Жуть! -- Дов выковырял из коробки
все конфеты с ромом, и горстью -- в рот. Вот отчего у него борода у губ
рыжеватая. От рома... -- Так, значит, лежу, жую землю. Вижу, "центурион"
горит. Кричу благим матом, чтоб выпрыгивали. А они хобот опустили и -- в
упор! В упор!.. Ору, забыл, что меня никто не может услышать -- "Вылезайте,
мать вашу! ."Во всех армиях, Гриш, экипаж имеет святое право оставить
горящий танк или самолет. А чтоб вот так?! Ни в одной войне не бывало. От
отца знал. От зеков-танкистов. Раз огонь занялся, тикайте, братцы! Законно!
Я ору, а они шмалят в упор. В упор! Кибуц ихний внизу, что ли? Танков семь
"схавали", пока сами не взорвались. Башня отлетела, как отрубленная голова.
Черный дым. Смрад... Отполз, спрашиваю раненых: кто в танке был? Интересно
мне. Это ж почище, чем наш Гастелло...
Никто не знает. Один парняга вгляделся в номер, говорит, вроде, танк
Додика... Фамилии сказать не успел. Нас взрывом расшвыряло, сознание
потерял. Пришел в себя, вроде цел. Кругом все горит. Как на адской
сковородке... Слышу, кричат откуда-то снизу, кто знает, как запустить
русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор
водил в лагере, да и машину знаю. Посидел, пошуровал рычагами. Гляжу,
дернулся, гад. Пошел!.. Тут из-за хребта "скайхок" израильский. Ка-а-к
жахнет по мне! Дура, кричу, ты что?! А? Был бы пост радионаводки -- ему б
указали кто -- кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут
сирийцы начали обстрел. Мать честная! Свои бьют, чужие добавляют... В общем,
вывел я из ложбины пять танков. Целехонькими. Нате, говорю, от России
подарочек жидам! Она для жидов ничего не жалеет!..
Тут простучал в палате костылями какой-то парнишка, сунул Дову
маленькую бутылку, сказал: -- Твоя принесла, бывшая... Что?.. Мать ей не
разрешила выйти из машины... Дов аж руками всплеснул. -- У-ух, сука! Верна
себе. Застращала мою пташку... -- Открыл зубами пробку, отхлебнул, мне.
протянул бутылку, не отстал, пока я не пригубил. Французский!..
-- Так и остался я у танкистов. -- Дов отхлебнул еще глоток, затем
вылил из пузырька какое-то лекарство, перелил туда коньяк и лишь тогда
успокоился.
-- Спрашивают фамилию. Я отвечаю: "Маршал бронетанковых войск Гур".
Больно длинные, говорят, у русских фамилии. Сократили. Имя -- Маршал,
фамилия Гур... Если что, так бы и на могиле написали, ей Богу!
Я покидал "Хадассу", стараясь не разрыдаться: навстречу несли и несли
носилки с ранеными. Ранения страшные, смертельные -- от базук, прожигающих
броню. Многих не могут опознать: железные солдатские жетоны с номером
расплавлены.
Невольно подумал о Голде, фотографии которой снова появились на
страницах газет. Какая трагедия -- быть у колыбели государства, "еврейской
мамой", а уйти под проклятия солдат, брошенных в фортах и блиндажах на
произвол судьбы.
Полдня я искал остальных Гуров. Ни Наум, ни Яша не отвечали. От
отчаяния даже Сергуне позвонил. Какое! Наконец, я наткнулся на Регину. Она
сказала, что муж отправился в госпиталь Тель-Ашомер, там какое-то управление
армией.
Через час я отыскал Яшу, сидевшего на скамейке, среди сырых и остро
пахнущих кустов терновника. Он курил папиросу за папиросой. Оказывается, он
здесь с утра; вошел в управление и сказал прямо: "Я хирург, опытный,
здоровый, -- и не иду в армию. Я не могу с этим согласиться!"
Яше сказали, подождите, мы обсудим это. Когда будет надо, мы вас
вызовем. -- Нет, сейчас, - возразил Яша. -- Я уже пришел. Давайте
направление!
-- Савланут! -- сказал мужчина в военной форме и босоножках. Услыша
"савланут", Яша просто озверел: -- Можно талдычить "савланут" кому угодно,
-- вскричал он, -- но не раненым, истекающим кровью!.. Военные чиновники
переглянулись, вздохнули и сказали Яше, чтоб посидел на скамейке.
И вот мы сидим с ним, и час, и два, и три. Каждые десять минут над
головой трещит вертолет. Раненых везут и везут. Уж солнце начало заходить, а
мы все ждем.
Наконец из управления вышла солдатка, дала Яше бумажку и затараторила
на иврите. Яша уловил лишь то, что его направляют в Синай, а я разобрал,
откуда уходит самолет и в какое время. Сложив понятое вместе, оба закивали,
ответствуя солидно и, конечно же, на иврите: -- Беседер! Беседер!
Оказалось, мы оба не поняли ни черта. Во всяком случае, меньше
половины. Солдатка сказала, что Яша должен получить обмундирование и военное
имущество здесь, на центральном складе. В том числе, железный жетон с
номером. Этого мы не постигли, и утром Яша явился на военный аэродром в
рубашке апаш и московских босоножках с дырочками. Он был единственным
штатским, и его не хотели пускать. Яша показал направление, в котором было
написано "кацин-рефуа", офицер-доктор. Офицеры, стоявшие в очереди на
посадку, засмеялись, кто-то схватил его за руку, и во мгновение ока Яша
оказался в зеленом израильском самолетике "Арава". Доктор, что с него
возьмешь!
Он позвонил мне, как мы и договорились, в тот же день. Очень
обрадовался, услышав его медлительный добрый голос: -- Привет от
пустынножителя!.. Скажи Регине, чтоб Олененку давала две ложки капель
датского короля... Ощущения? Мой крест -- московские туфли. Песок засыпается
во все дырочки, в ногах хруст на весь Синай... Что? Встретили по-братски.
Дали, как доктору, три одеяла. Да, пытались всучить автомат "Узи". Объяснил
на пальцах, что, не дай Бог, могу кого-нибудь поранить. Тогда передо мной
вывалили пистолеты. На выбор. Мне понравился самый допотопный бо-ольшой с
названием "Библей-Скот". Из-за названия и взял. Романтичное. Как из
Майн-Рида. Так, сколько ложек Олененку?.. Две, правильно!.. Бывай!
Следующие звонки были короткими. Голос отрывистый, хрипловатый. Видать,
Яше было уж не до звонков... Спрашивал, как Олененок и Натик (так он звал
своего годовалого сабру). Давал советы, спросил как-то, в какие часы Регина
дома? Лишь однажды кричал в трубку долго, возбужденно: -- Привезли грузин!
Они требовали, чтоб их мобилизовали! Не берут! Представляешь, купили
грузовик и отправились на линию Бар-Лева... Сегодня оперировал Ицхака. У
него ранение брюшины, головы, рук. Может быть, выживет. До Регины
дозвонился?.. Скажи, я к ней вечером прорвусь!.. Как дела? Шарон тут бушует.
Что-то будет. Навезли такого оружия, что мне их даже жалко!.. Как кого?
Египтян. - Тут наш разговор прервали. Не иначе, телефонист из России.
Шутка-шуткой, а там за такую беседу дали бы не меньше десятки. Как
агенту англо-японо-германо-диверсано... Выдача военной тайны. И выражения
сочувствия врагу. Слава те. Господи, что мы не т а м!
Яша надоумил меня, как добраться до Синая. А потом на его базу. --
Санитарные самолеты идут из Тель-Авива порожние. Захвати мои сапоги
бутылками и баульчик с инструментами. Скажи, что ты кацин-рефуа. Пройдет!..
Тут постреливают, но не очень. Натику пусть грудку натирает скипидаром, как
сказал. Когда будешь?.. Жду!
Все утро пытался прорваться к самолетику "Арава", летящему в Синай.
Будь я представителем израильской печати -- уломал бы власти Но я был
корреспондентом иностранной станции, русским. И к тому полтора года, как из
Москвы. На иврите едва лопотал. Словом, тип весьма подозрительный!..
Потолкался у военного аэродрома без толку и двинулся, как и советовал Яша,
на вертолетную площадку возле госпиталя, где пыль, поднятая винтами, не
успевала оседать... Поскольку я подошел к вертолету деловито, с брезентовыми
носилками на плечах, кинул в кабину их, а затем забрался сам, никто меня ни
о чем не спросил. Летит немолодой еврей с носилками. Значит, так надо. Да и
времени не было разговаривать.
Лишь тот, кто попадал в земляные бури, может себе представить
серо-желтый Синай во время артиллерийского обстрела. Наверное, я походил на
песчаный столб. Только в бронетранспортере, подобравшем меня на развилке
дорог, обратили внимание, что я в штатском пиджачке. Дали отпить из фляжки и
подвезли к бетонной площадке, на которую вот-вот должен опуститься вертолет
с доктором Гуром. Я дрожал от холода всю ночь, вертолет с доктором Гуром не
вернулся...
В десять утра я должен был передать в Мюнхен очередную корреспонденцию.
Не мог заставить себя подойти к телефону. Ждал Яшу, которому привез сапоги
бутылками; глядел в выгоревшее небо, в котором "Фантомы" загадочно
ускользали от русских ракет. А кому-то и не удавалось.
Я вскакивал каждый раз, когда слышал треск вертолета. Это был не его
вертолет...Рот мой был забит песком, пальцы одеревенели. Не было сил даже
материться. А уж писать не хотелось, это точно. Да и о чем? Я четыре года не
выходил из боя. Что могло быть для меня внове? Темные, как закоптелый
горшок, выжженные изнутри танки, где от экипажа не остается даже пепла?
Черное от дыма небо? Друг, который улетает в это черное небо и не
возвращается?.. Сколько раз такое повторялось!
Я оставил яшины сапоги санитарам (на случай, если доктор Гур вернется)
и на попутной машине добрался до военного аэродрома. Решил твердо ни на
какую войну больше не ездить. Все, что здесь может произойти, я опишу и так.
По памяти.
И -- ошибся. Вот этого я не видел никогда...
На полевом аэродроме, в маленькой комнате, бородатый сержант в черной
кипе выдает билеты на самолет. Мы стоим в очереди, стряхивая с себя песок.
Замечаю краем глаза, что лишь я один сжимаю в руке документ. Сержант не
требует у солдат ни увольнительной, ни записки командира. Он пишет со слов.
Фамилия. Из какой части. И выдает билет. Солдату верят на слово, что он не
дезертир? Не драпанул домой на денек-другой?..
-- Всегда так? -- спрашиваю я на своем чудовищном иврите, который
понимают только выходцы из России. Когда очередь уразумела, о чем речь, на
меня поглядели, как на беглеца из дурдома. Лейтенант с румяными щеками
говорит назидательно:
-- Если еврейский солдат просит во время войны билет домой, значит, ему
разрешили. Он не может обмануть!
Я вспоминаю бесчисленные комендатуры на дорогах России, облавы, засады,
тройные шлагбаумы и заградотряды НКВД во время второй мировой, стрелявшие в
спину отступавшим, и у выхода из домика оглядываюсь. Нет, действительно, ни
у кого не спрашивают документа...
Странно, но эти ребята тоже не знают ничего, кроме того, что видели из
смотровой щели танка. Сгрудились у полузасыпанного бронетранспортера, где
ловят последние известия. -- О Хермоне опять ни слова, -- зло говорит
лейтенант с румяными щеками. Видать, слух о трагедии на Голанах достиг Синая
давно...
И в Тель-Авиве никто ничего не знает. Израиль живет слухами,
посмеивается над бабушкой из Киева, прилетевшей в страну последним
самолетом. Когда бабушка услышала, что в Израиле война, она накупила в Вене,
на всю валюту, сахару, соли и спичек.
"Газетный" туман привел к тому, что я, как и весь Израиль, воспринимал
войну фрагментарно. Как старую киноленту, которая все время рвется. После
очередного обрыва в зале зажигается свет и появляется "объясняющий
господин".
Радовали, пожалуй, только дети. Они стояли вдоль дорог с бутербродами и
бидонами в руках, счастливые, когда возле них тормозил вдруг военный
грузовик. Однажды, когда я, по пути в Синай, завернул в Ашдод, проревела
сирена воздушной тревоги. Дети выскочили из домов и - остановились у
бомбоубежища, как вкопанные: к дверям подходили старики. Дети пропустили в
убежище седобородых, затем влетели с гиком сами. Вековая мораль оказалась
сильнее не только законов "цивилизованного общества"; даже сильнее страха...
Картина войны стала проясняться для меня, как нечто целое, пожалуй,
лишь во время последней поездки на Суэц. Если я не ошибаюсь, это было 25
октября. Возможно, на день позднее. Ни о Сергуне, ни о Яше вестей не было.
Правда, был найден разбитый вертолет, на котором улетел Яша, и, возле сбитой
ракетным огнем машины, труп второго пилота. Ни Яши, ни других членов экипажа
на месте не оказалось; зыбучее желтое море, чудилось, затянуло Яшу, как
воронка пловца... Регина и Гуля звонили мне, не слышал ли чего? Не
встречались ли? Чем больше утешал их, тем сильнее тревожился.
Накануне израильтяне пытались взять город Суэц. Ночью солдаты
чрезвычайных сил ООН подняли на 101-м километре дороги на Каир свой голубой
флаг, остановив войну, но еще всю ночь из города пытались вырваться
окруженные израильские парашютисты, которых, увы, бросили в воду, не
разведав броду. Эта "последняя оплошность" стоила дорого.
Утром положение стабилизовалось и командование, наконец, разрешило
отвезти в Африку, на другую сторону канала, корреспондентов западных газет и
агенств. Я узнал о поездке, находясь у Наума Гура. Наум прибыл домой на одну
ночь. Он был в серой униформе ВВС и уклонился от разговора о том, чем
занимается на войне. 'Так, электроникой", -- заметил он.
Наум был подавлен. Он тоже ничего не слыхал о судьбе Сергуни и Яши.
Куда ни звонил, никто не мог сказать где они.. За Наумом должны были
прислать джип. Его часть находилась в Африке, за каналом, и я предложил ему
поехать со мной, в корреспондентском автобусе. Он воскликнул, что это
невозможно, но перебил самого себя: -- В израильском балагане возможно все!
Похоже, я соблазнил его кондиционером в спец. автобусе. Дорога дальняя,
воздух свежий. -- Журналистам будут "плести лапти", -- сказал я, заряжая
фотоаппарат, -- а ты в это время шепотом рассказывай правду.
-- Правды еще никто не знает! - сказал он твердо. - И не убежден,
узнает ли!..
Он поцеловал Нонку, которая так похудела за эти дни, что от нее, по
словам Наума, остались одни ресницы. Тоненькая, в рыжих веснушках,
Динка-картинка повисла на отце, боясь разомкнуть руки, словно вырвется отец
из ее сплетенных рук и -- пропадет, как Сергуня и Яша.
Автобус был голубым, с огромными стеклами и непривычно мягкими кожаными
сиденьями. В таких возят по Израилю американских тетушек в шляпках, похожих
на кремовый торт. Нам с Наумом на таких ездить еще не приходилось, и мы
блаженствовали.
Мы сели подальше от респектабельного офицера-гида, который время от
времени брал микрофон и ронял в него несколько английских слов. Я
прислушивался краем уха, но внимал Науму.
-Вот ключ войны Судного дня! -- негромко произнес он, доставая из
брезентового планшета фотографии. На фотографиях были воспроизведены две
ракеты. Какие-то очень разные, словно из разных эпох. Первая, пояснил он, из
пластмассы, штампованная, конвеерной сборки, компактная, почти элегантная.
Явилась она на свет, и танк из страшилища стал железным гробом... Вторая
ракета вроде самоделки. Без печатных схем; пластмассовые диски, в которые
вплавлены транзисторы. Электроника примитивнейшая... -- Он пустился в
глубины технологии и электроники, что было напрасной тратой времени, так как
все, что сложнее гайки, для меня темный лес. -- Порождена эта ракета
каким-то гениальным русским Левшой, который подковал блоху. Причем, в
далекой провинции, где буханку черного хлеба выдают на заводе, так как за
воротами завода ничего не купишь.
Я долго разглядывал ее -- с восхищением и ужасов. Так вот она какая --
самолетная смерть, которую египетские солдаты запускали с плеча! Героиня
всех экранов мира. Показывают в кино, собственно, не ее, а агонизирующие
жертвы. Чаще всего штурмовики "скайхоки", которые то взмывают вверх, то
пикируют почти до земли, пытаясь уйти от гибели, а от безносой не уйдешь.
-- В этих ракетах отражается вся Россия-матушка, -- Наум спрятал снимки
в планшет. -- Где-то -- уровень японской электроники, а где-то -- работают
паяльником, которым примуса чинили... А ведь что учинили, разбойники, при
помощи одного лишь паяльника! Левша-а! -- Он замолчал надолго, и я стал
глядеть в голубоватые стекла. Минула одна военная база в Синае, другая.
Песок, огороженный колючей проволокой, -- вот и вся база. Желтые барханы
движутся, засыпают крытые зеленые машины, тупорылые "центурионы" с
сорванными гусеницами, вокруг которых хлопочут солдаты-ремонтники. У ворот
одной из баз несколько офицеров окружило очень высокого темнокожего человека
лет сорока, который держал что-то на ладони. Торжественно держал, как дар
небес. Я обратил внимание Наума на него. Он сказал, что это солдат-бедуин.
Разведка в пустыне. ...Что у него в руках? Верблюжье дерьмо. -- Что? --
оторопело спросил я . -- Ну, может быть, ишачье. Или человечье. Бедуин
читает по дерьму, как по книге судеб. Кто прошел, куда, откуда... Следы да
дерьмо... Раненые, старики бредут. Может, Яша наш... Египетские командос
шныряют. -- Наум снова замолчал, как-то тяжело, скрипнув зубами, а потом
заговорил быстро, пригнувшись к коленям и вытягивая гласные, как всегда,
когда волновался: -- Если бы вместо генералов военной разведки, если бы
вместо них все-эм распоряжался этот неграмотный бедуин с верблюжьим дерьмом
в руках, Израиль бы никогда-а не оказался бы перед войной, -- столь
беспечен, заносчив, слеп, попросту глу-уп!.. -- Наум разогнул сутуловатую
спину и приткнулся к окну, за которым ветер срывал с барханов желтый песок.
Барханы росли на глазах, становясь почти величественными. И не было им
конца. Песок заносил узкую дорогу, разможженную танковыми гусеницами.
Кое-где работали бульдозеры, скребя шоссе, как в России во время снежных
заносов.
Наум продолжал хрипло, глядя вдаль на промелькнувшие рваные шатры
бедуинов, на ишаков с поклажей, которых молодые бедуинки в черных и длинных,
до земли, платьях вели под уздцы неторопливо, смеясь чему-то, словно никакой
войны вокруг них не было и нет. -- ...Дов злосчастный Бершевский Съезд
помнит до последней реплики. Рассказал мне все... Так вот, Гриша, будешь
когда-нибудь писать, знай, война Судного дня -- это второе издание
Бершевского съезда. И в большом, и в малом... Не веришь? -- Он начал
загибать пальцы на руке. -- Алеф! Ты же видишь, Израиль стал, как одна
семья. А генералы Шарон и Гонен, от которых столько зависит, всю войну
вырывали друг у друга микрофон. Счеты сводили. Личные, партийные, я знаю,
какие? Кончилось тем, что Шарон во гневе послал своего прямого начальника
генерала Гонена куда подальше, громогласно послал, по радио... Каково это
для страны! Бет! Кому народ дал мандат на руководство войной? Современной
ракетной войной? Специалистам? Их послушали?
На моем лице, видно, отразилось нечто вроде недоверия. Во всяком
случае, понимание того, что слова Наума -- поэтическая вольность. Гипербола.
Это вызвало столь негодующий возглас Наума, что журналист из Ассошиэйтед
пресс и его сосед, сидевшие сзади, стали горячо дышать в наши затылки. По
счастью, они не понимали по-русски ни слова.
-- Не кривись!.. Итак, бет! Давид Элазар -- начальник штаба армии
обороны Израиля. Здесь -- это командующий, знаешь? Командующий предложил
нанести превентивный удар. Предлагал дважды или трижды. Голда специалисту
руки-ноги спеленала, а, когда он стал рвать и метать, созвала, на всякий
случай, всех поговорить. Главного банкира, главного телефониста, главного
торговца, словом, всех штатских штафирок. Религиозников, говорят, только не
было. Судный день все-таки! Штатские штафирки проголосовали, вслед за
бабушкой, -- превентивного удара не наносить, полной мобилизации не
объявля-ать. А до войны осталось сто двадцать минут... И вот, идет
говорильня. Час идет, два. Наши форты под огнем, танки горят. Израильтяне на
Хермоне вырезаны -- Наум вытянул шею. -- Сергуня, наверное, среди них... А
Пинхас Сапир разглагольствует в эту самую минуту, что на Сирию нападать не
надо, если двинется только Египет... Все стратеги, все Наполеоны! Кому народ
давал мандат на руководство войной? Банкирам? Торгашам? Штатским штафиркам?
Это и были, фигурально выражаясь, делегаты с фальшивым мандатом...
Коллективная некомпетентность, коллективная безответственность... А о чем
отец говорил? Об этом и говорил. И что?! Считай, отец -- первая жертва войны
Судного дня. -- Наум нервно повел подбородком. -- Да что тебе объяснять? Ты
сам был на Бершевском Съезде. Сам можешь понято, есть тут общее или нет?
Военный регулировщик отодвигал наш автобус куда-то в сторону. Очередь у
переправы -- на час, другой... Наш гид выскочил из автобуса и побежал
куда-то -- своих пропихивать. Вслед за ним высыпали остальные. Я тоже
спрыгнул со ступенек размяться, поглядеть. И вдруг увидел зрелище, которое
поначалу принял за галлюцинацию.
Давным-давно, когда мой сын был мал и его, как всех детей, еще тянуло к
танкам и пушкам, я отправлялся с ним, в дни октябрьских парадов в Москве, к
Москворецкому или Крымскому мостам, по которым возвращалась, после военного
парада на Красной площади, военная техника. Если по Красной площади она
двигалась, чаще всего, колонной по три, здесь, после парада, она тянулась
гуськом, задерживаясь во время заторов, и мальчишки могли даже потрогать
танки, пушки, ракеты.
И вдруг я увидел знакомое зрелище. Как в Москве -- точь-в-точь. Один за
другим тащились, рыча и воняя, советские танки Т-54. "Зилы" на высоких
рессорах тянули серебристые ракеты "Земля-воздух". Протрещала
танкетка-амфибия. И снова -- ракеты с надписями по-русски: "Внимание!
Приводя в готовность..." и т.д.-- полная техническая инструкция. На какое-то
мгновение мне это показалось миражом. Обычным миражом в пустыне.
Пустыня, действительно, была. А миража... нет, миража не было. Шла и
шла по желтым пескам Синая, шла часами, громоздясь в заторах, новейшая
советская техника, которая, как неизменно пишут в тех газетах, вызывает
законную гордость советского народа. Только водители были черноголовыми и
нестрижеными. И я подумал с чувством острой всезаглушающей горечи: зачем все
это здесь? В России хлеба нет.
-- Русская это война, -- вдруг произнес Наум. -- Народ спас страну,
вопреки своим правителям... Только этого Израилю не хватало. Слушай, ты бы
спросил в информационном центре: почему коррам не дают фамилии ребят,
которые захватили, скажем, эту технику... Студент техногона Моше Вакс,
капитан, который Дова подобрал, сжег всю сирийскую громаду. По сути, спас
Израиль. А в газетах -- портрет Голды. -- Он затряс руками. -- Да ведь
вопреки, вопреки! Вопреки старухе победили. Вопреки Даяну!.. Вопреки их
просчету. Небрежности...
Наш автобус медленно втягивается в поток переправы. Десятиметровые
доски настилов на понтонах растереблены, искрошены, а кое-где изломаны
танковыми гусеницами. Рядом еще один понтонный мост, пустой, видно,
перекрытый, резервный, и еще один, за которым проглядывают, на Горьком
озере, большие, застрявшие на много лет морские пароходы. Трещат кинокамеры,
щелкают фотоаппараты. Снимают огромные навалы песка, -- линию Бар-Лева,
которая, мягко выражаясь, не стала линией Маннергейма: советские
гидромониторы размыли проходы для египетских танков в считанные минуты...
Я опускаю фотоаппарат. Горько!.. Израиль не слыхал о существовании в
СССР гидромониторов, что ли? Да их уже лет пятнадцать показывают в
московских короткометражках - как бешеная струя отламывает угольные пласты.
А уж песочек?! Гид с профессиональным вдохновением рассказывает, какая здесь
была грандиозная операция. Корреспонденты подносят свои портативные
магнитофоны поближе к нему. Наум слушает, кривя толстые, чуть вывороченные,
как у отца, губы.
-- Врет? -- шепчу я.
-- Нет, почему... Он же рассказывает не о том, как сдавали. А как брали
назад... Факт -- переправились. Первые тридцать шесть танков на плотах, без
мостов. Косыгина насмерть перепугали. Победохом!.. В академиях будут
изучать, как генерал Шарон спас Израиль.
В голосе Наума звучала незлая ирония, и я попросил объяснить мне,
почему он скривил рот. Ведь это победа. Честная победа! Почему же он о ней
так?.. Он умоляюще смотрит на меня: -- Старик, спроси меня что-нибудь
полегче!.. Я не настаиваю, жду. Наума, главное, подтолкнуть, "завести", как
говорит Дов. Он начнет думать в этом направлении; постепенно его станет
распирать от воспоминаний, мыслей, наконец, он схватит собеседника за
пуговицу...
-- Старик, дай мне слово, что ты не упомянешь об этом, по крайней мере,
пять лет! -- Наум дышит мне в ухо. Я киваю, улыбаясь ему. Даже ждать не
пришлось. Болит душа у Наума, ох, болит!..
-Мы движемся? -- спрашивает он меня тоном заговорщика. Я гляжу в окно,
отвечаю: нет! А вот, вроде, поползли...
-- Привезли всю мировую прессу, и то пришлось постоять у обочины. Ты
можешь себе представить, какая каша была здесь тогда?! -восклицает Наум,
озираясь на агентство Ассошиэйтед пресс. Но агентство жужжит киноаппаратом,
и Наум успокаивается: - Разборный мост застрял где-то в Синае. Плотов мало.
Такое я видел лишь в России в сорок первом году, когда бежали от немцев.
Тогда у переправ убивали, переворачивали машины в кюветы... И тут похоже,
хотя это вовсе не бегство. Напротив! Все стремятся в Африку. Да заклинило!