Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Григорий Свирский
WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/
---------------------------------------------------------------
роман
Из цикла "РОССИЯ, РОССИЕЙ ИЗГНАННАЯ".Все герои трилогии "Ветка
Палестины" вымышлены (кроме Голды Меир, Бен Гуриона, а так же отмеченных
звездочкой при первом упоминании). Вся сюжетно-фактическая основа строго
документальна.
Часть документов публикуется в Приложении.
"НЕ СТОЙ НА КРОВИ БЛИЖНЕГО..."
Священное Писание, кн. 3, гл. 19, строфа 16
ЯКОВУ МИХАЛОВИЧУ ЛЕВИНУ,
Человеку, Хирургу Божьей милостью.
И в его лице всем, кто не отказался от самого себя.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть первая. ПРОРОКИ ПРИШЛИ ИЗ ВОРКУТЫ
1. Микрофон под чердаком
2. Последний шанс ДоваГура
3."Инкогнида -- враг народа"
4. "Нью-Йорк - за Гура!"
5. ...39! 79
6. "Обыск? По какому делу?"
7. Ищем точку опоры 101
8. "Не давайте мне Ленинской премии
9. В "Калининской рыдальне"
Часть вторая. ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
1. Прощай, Гуля! Прощайте, друзья!
2. Лод
3. "Не буду я писать ни в какое ЦК!"
4. "В России - евреями, в Израиле - русскими"
5. Все радиостанции мира
6."Гу-ля! Гуленок!"
7. Выкуп.
8. Записка господу Богу
9. О чем спросила меня Голда Меир?
10. "Обертон" главы правительства
11. Капкан
12. "Те, кто убил нашу мечту о доме, - преступники!"
13."Министр" - забастовщик -- шпион
14. Верховный трибунал Франции
15. Болото, в котором тонет мир 337
16. "Где ты оставил свой значок КГБ?!"
Часть третья. "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
1. Горящий человек продолжает стрелять
2. Судный день Голды Меир
3. Деньги дороже крови?
4. Первосвященник женится на "разводке"
5. Из огня да в полымя
6. "Черная книга"
7. Двойная бухгалтерия успеха
8. Война Алой и Серой розы
9.2.000-лир
10. Римское гетто
11. Канадский дивертисмент
12. Господи, дай силы!
13. Да живет!..
Приложение. Документы.
СВИРСКИЙ* - МЕЖДУНАРОДНЫЙ ШПИОН. ОН РАССТРЕЛЯН".
Правительственное заявление было оглашено с трибуны Всесоюзного
совещания товарищем Л. М. Кагановичем, министром Иосифа Сталина.
Международным шпионом был мой родной дядя Зиновий Романович Свирский,
или, как его звали домашние, "дядя Исаак".
Он вернулся с того света всего три дня назад в кургузом пиджачке и
деревянных ботинках, которые он величал "коты"; а сегодня оттуда же вырвался
его лучший друг, встречать которого он повел всю свою родню. И здесь, на
обледенелом перроне Ярославского вокзала, он все время рассказывал о нем,
только о нем, да порой о его сынке Борисе, которого отец по дороге вытащил
оттуда, "где пляшут и поют", как сообщил дядя Исаак.
Звучное контральто заснеженного, в угольной крошке, репродуктора на
столбе сообщило, что скорый поезд "Воркута-- Москва" опаздывает на два часа.
Женщины разбрелись кто куда, а мы с дядей Исааком отправились в буфет, где
нам засифонили в толстые стеклянные кружки ледяной пены, а затем долили туда
же грязно-бурого пивка из облупленного чайника, который кипел на гудящем
примусе.
-- Так вот, его зовут Иосиф Гур, -- снова начал дядя, не теряя времени.
-- Выслушай, и ты поймешь, почему я все эти дни, как чокнутый... Услышишь, и
сам чокнешься! -- радостно пообещал дядя. -- Эпоха тут, как на ладони... --
И он принялся повествовать о том, как в декабре 1943 года они попали в
окружение. "Они" - это дивизия, в которой воевал Иосиф Гур. Дядя сам в эти
дни был лишь в окружении колючей проволоки и потому и в ус не дул: за
семнадцать лет привыкнешь... А вот Иосифу Гуру было хуже. Выстроили в лесу
уцелевших. Немецкие танки постреливали и справа, и слева... Генерал объявил,
что создается группа прорыва. Поведет он ее сам. "Кто пойдет со мной?" --
прокричал генерал. В ответ -- молчание. Группа прорыва -- верная смерть. Лес
в двойном кольце, и "Тигры" урчат, и пехота, видать, подошла, слышно в
морозном воздухе: "Пауль!..Антвортен!..Шнель-шнель!" А у окруженцев ни одной
пушчонки... -- Кто пойдет? -- повторил генерал.
Молчание было такое, что стало слышно, как ветер колышет верхушки елок.
-- Коммунисты тут есть?! -- прокричал генерал сорванным голосом.
С шуршащих елок сыпался снежок. -- Комсомольцы есть?! - Шуршат елки.
-- Мать вашу так!.. - взорвался генерал. -- Есть среди вас хоть один
настоящий русский человек?!
Из строя вышел, прихрамывая, маленький, жилистый, широкогрудый Иосиф
Гур, еврейский поэт.
- За что его посадили в тюрьму, надеюсь, не надо объяснять, -продолжал
дядя, отхлебнув из кружки. - После победы, конечно!.. Еврейский поэт!..
Сам дядя не был поэтом. Ни еврейским, ни русским. Он был некогда
главным инженером главка, работал с Серго Орджоникидзе. И рассказывал так,
будто составлял служебную докладную: - Будучи на этапе, я чуть не погиб. В
Котласе... Слушай, Гришуха, тут нужен дар. Я не сумею рассказать. Прочитай
лучше... - Он достал из бокового кармана пиджака листочек, сложенный
вчетверо, замусоленный.
- Это Иосиф написал. О себе и обо мне. Правда, перевел с языка идиш
другой поэт. В Воркуте поэтов, как собак нерезаных.
Я взял истертый, поблескивающий листочек. Стихи написаны крупным
школьным почерком. Буквы корявые.
- Чего улыбаешься?! - резко сказал дядя. - У поэта пальцы помороженные.
Семь лет кайло держали, а не карандаш... Не понимаешь почерка? Прочту сам...
- И он начал декламировать протяжно, не заглядывая в листочек: -"В кружении
луны и сне-э-эга..."
Я остановил его движением руки: мол, разбираю почерк. Прочитал.
...В кружении луны и снега..
Ходила с бубнами пурга.
Я в полночь задушил врага.
Больного друга на руках Я нес.
Над нами сосны в облаках,
Как волки раненые выли...
Друзья нас палками лупили,
Чтоб мы стояли на ногах...
Я через час стряхнул свой сон.
Пошел. А там в снегу осталось...
Не человек -- одна усталость.
Я шел и думал: "Что же он?
Был человек, остался сон,
Воспоминание осталось
Да сосен дальних перезвон...
К чему жалеть такую малость".
Но возвратился и понес,
Сам обмороженный до кости...
(Стихи записаны в спецлагере Тайшета "Озерлаг" в 1952 году писателем
Юрием Домбровским, в то время заключенным.) \documentclass[12pt,
fleqn]{article} \usepackage{amsmath,amsfonts} \begin{document}
Дядя взял у меня листочек, снова аккуратно сложил вчетверо, спрятал в
бумажник, где хранились фотографии жены и дочери. -- Вот так, -- сказал
дядя. -- А кто я ему был? Никто!.. Будучи на пересылке, двумя словами не
перекинулись. "Откуда?" -- спросил меня. - "Москвич", - ответил. - "Земляк!
- воскликнул он, - пятьдесят восьмая?" - "Почему решил?" - "Кость тонкая!.."
Тут нас конвойный прикладом огрел, и его, и меня, и кинулся от нас за
кем-то, а один из блатных, который мою шапку уже напялил на себя,
извернулся, ощерился: "Ну, как, жидочки, приклад вам выбрали полегче? Все
ловчите?.." Иосиф ему с ходу, тычком, уголовник копытами вверх... Бил он
блатных смертным боем. Лапа у него, как клешня. Те его угробить пытались.
Как-то сбросили на него в шахте кусок породы. Попали бы -- так в лепешку...
Палец задели. Не сгибается теперь. Торчит, как ружейный курок. Удар от этого
у Иосифа, правда, не ослаб... Жизнью я ему обязан, понял?.. -- Он пожевал
черствый бутерброд с колбаской "собачья радость", допил первую кружку залпом
и продолжал возбужденно: -- А потом Иосиф Гур стал легендой... Меня
выдернули на этап и в Норильск. На строительство комбината. Вспомнили, что я
горный инженер. Гуров -- в Караганду. Дошло до нас, что в Караганде
забастовка. Зеки не расходились, требовали, чтобы власть из Москвы прибыла.
Танки в зону вошли. Передний вдоль строя загромыхал. Первых подмял в
лепешку. Строй врассыпную. Паника. Иосиф оказался от танка метрах в
двадцати. Стоит, как вкопанный. Будучи без всякой поддержки... как
вкопанный... Сын к нему подскочил, Борька. Тащит его, тот ни в какую...
Тогда сын приткнулся рядом. И еще кто-то. Танк ревет, прогрохотал к ним и --
встал. Развернулся на кровавых гусеницах, обдал всех вонью бензиновой и
ушел.
Зверь в нем сидел, и тот перед человеком дрогнул... Дядя принялся
рассказывать, как Гуры снова в Воркуту угодили, но тут контральто на столбе
сообщило, что поезд "Воркута-Москва" подходит к перрону N 2. Бросились мы к
обледенелому, под высоким куполом, перрону. Там уж все Гуры, жена, дети...
Около нас мнется незнакомый мужчина в желтом кожаном реглане,
прислушиваясь к репликам пританцовывающей от холода родни. Родня умолкает.
Правда, почти два года минуло "после несчастья", как величает мой
жизнерадостный дядя смерть великого "отца народов". Но умолкать в таких
случаях еще не отвыкли.
Наконец, показывается черная морда паровоза. Его огненный глаз слепит.
Снег в надвигающемся желтом луче закружил, и, точно подхваченные им,
заметались, задергались встречающие. Старушечий голос вскричал: - "Ванюша!"
Паровоз прогудел, заглушая кладбищенский вопль, и затих.
-- А-а-а-а! -- вопил перрон на все голоса. -- О-о-о-о!.. Наш где?!
На-а-а...
Паровоз медленно подтащился к нам и лег у ног встречающих, как
нашкодившая собака...
Похоже, он уже выскочил на перрон, Иосиф Гур. Пытаюсь разглядеть его в
толчее. Женщины у Гуров все гренадерского роста, за ними слона не увидишь.
По рассказам дяди, у меня уже сложилось свое представление об Иосифе Гуре.
Пусть даже и не Васька Буслаев, плечи - косая сажень, но уж во всяком случае
не коротышка... И вот, наконец, выглядел его. Маленький, верткий, в
солдатском ватнике и новенькой шляпе, впопыхах напяленной поперек, подобно
треуголке Наполеона. Это замечаю только я, проклятый писатель. Остальная
родня плачет. Никто ничего не слышит. - А-а-! - вопит перрон. - О-о-о-о!..
Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я никак не мог сдержать улыбки. Сперва
прошествовали дядя Исаак с женой. Дядя Исаак жене своей по плечо. Иосиф еще
ниже дяди Исаака, правда, шире его вдвое, "бочонок поэзии", называл его Юрий
Олеша. (Это я позднее узнал.) А жена Иосифа Лия тонка и высока, как столб с
вокзальным репродуктором. За ним шли Борис, росточком с отца, Иосифа, и
племянница Лии -- Гуля, тонюсенькая, высоченная, не иначе
баскетболистка-профессионал. Дядя представил меня, я невольно засмеялся,
пожимая руки женщинам Гурам где-то повыше своей головы. "Гурихи -- все
жирафы, не смущайся!" - крикнул мне дядя, побежавший занимать очередь на
такси.
На перроне по-прежнему топтался человек в кожаном реглане. Он шагнул
было навстречу Иосифу, но остановился, сняв меховую шапку и сминая ее в
руке.
Иосиф Гур расцеловался с родней, а затем повернулся к человеку в
кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..
Тот, кого звали Пал Сергеичем, кинулся к Иосифу, протянул к нему руки,
навалился на него медведем, затрясся в беззвучном плаче. Рыдал он долго, и
мы все ждали, замерев и тоже всплакнув.
-- Зачем ты подал ему руку?! -- непримиримо спросила Лия, когда мы
остановились в конце длинной очереди на такси, а человек в желтой кожанке
исчез. Иосиф взглянул на жену так, словно впервые увидал. - Слу-ушай! -
изумленно протянул он. - Нельзя требовать от человека нечеловеческого. Он
подписал на меня, но когда ему выбили барабанную перепонку. Он не слышит на
левое ухо. Как я - на правое. Если нас сложить вместе -- получится полноухий
советский поэт...
В следующий вечер я познакомился почти со всеми Гурами. Борис просил
называть его Довом. Не объяснил, почему... Только позднее я узнал, чтo Дов
-- им ивритское. Он сказал напористо: -- "Был Борис-Борух, да весь вышел. Я
- Дов, и все!" У Дова лицо широкое, губастое, грубое; смотрит исподлобья,
пристально. Таких стараешься обходить стороной. Дов ткнул корявым пальцем в
высокого сутуловатого интеллигента в роговых очках и произнес совершенно
неправдоподобное: -- Брательник! В лучшие времена звали "Нема - не все
дома"...
Ладонь у брательника была мягкой, подушечкой, улыбка предупредительной.
-- Родной? -- шепнул я удивленно.
-Неродные у нас не бывают, - просипел Дов. - Квартирка меченая...
-- Простите, а кто вы по профессии? -- спросил меня Нема, выставив
вперед большое веснущатое ухо. -- Писатель?.. А-а, значит, прохвост! -- Он
распрямился и взглянул на меня отстраненно и холодно. Длинное ухо, казалось,
стало торчком. Как у пса, услышавшего непривычный звук. Я улыбнулся.
-- Не согласны? -- удивился он. -- Раз вас печатают и хвалят, а хвалят
у нас только за ложь, так кто вы? -- Он помотал высоколобой головой на
необычно длинной шее и сказал, как пропел: "Прохво-о-ост! Все советские
писатели -- прохво-осты!"
"Брательник. Родной, - подумал я. - Теперь уж нет сомнения".
Иосиф захохотал-закашлялся, замахал длинными руками. Проc-свистел -
пробулькал (у него было прострелено горло): -- Ну и семейка! --
Откашлявшись, пояснил, что Наум, его первенец, -- изобретатель. Во дворе
его, в самом деле, с детства дразнили "Нема -- не все дома". Теперь вот
создал какие-то могучие лампы. -- Осветил мир, как Бог. Может ли голова
такое выдержать? Наум сердито поковырял в носу, но промолчал. Дов показал
пальцем в сторону стоявшего у стены парня лет двадцати восьми. -- Еще один
брательник. Сергей! Сергуня!..
Сергуня, низкорослый, тучноватый, подошел вперевалочку, по-пингвиньи.
Представился тихо, застенчиво. Потеребил свою щеголеватую острую бородку.
Пиджак у него тоже был щеголеватым, с разрезами по бокам. "Лекционный", как
он торопливо пояснил: уж очень его рабочий пиджак не гармонировал с мятыми,
застиранными рубашками и грубыми, из свиной кожи, ботинками отца и Дова. Над
Сергуней подсмеивались, но добродушно, мягко. Похоже, его любили. Самый
младший в семье. Поскребыш.
-- А это наша Гуля, - быстро сказал Сергей, коснувшись молчаливой и
тонкой, как молодое деревце, девушки лет двадцати, которую на вокзале я
принял за профессиональную спортсменку. Правда, она оказалась не
баскетболисткой, а мастером парашютного спорта. Лицо круглое, по-деревенски
румяное, чуть грубоватое, "рязанское", как подсмеивался Наум. Видно, от
отца-русака... А я нет-нет, да и поглядываю в ее сторону. У парашютистки
глаза в пол-лица. Чтоб видеть с поднебесья, что ли?
Легкое лицо и настолько открытое, что можно понять не только чувства
Гули, но даже оттенки чувств. Это, наверное, сильно осложняет ее жизнь...
Нет, никогда не видал этаких глазищ. Смолисто-черные, раскосые. Кроме
них, на лице будто ничего нет. Черты ассиметричны, вот в чем дело! Рот
крошечный, широкогубый, подбородок заостренный и будто вдавленный ударом ли,
падением с высоты, да и без того -- маленький, детский. Белыи лоб куполом, а
глазищи -- царят!
Глаза, брови, губы в постоянном движении. Прищурилась на Дова
недоверчиво, одна русая бровь взлетела вверх, вторую опустила недобро. Брови
независимы одна от другой. У каждой -- свое выражение. А глаза покоя не
знают ни минуты. То сияющие, восторженные, то льдисто-холодные,
отстраняющие, почти суровые.
Суровость эта поначалу вызывает улыбку. Девчонка! Вымахавшая "белянка"
с узкими плечами, затянутая в талии синим кушаком так, что, казалось, ни
вздохнуть -- ни выдохнуть. Незло смеясь над пингвиньей походкой Сергуни, она
подрагивала своим гибким телом, и ее матово-белая, до пояса, коса со
школьным бантиком моталась по сторонам. Это ощущение совсем юной девчушки,
"едва от титьки", как влепил ей Дов во время семейной пикировки, снимал,
пожалуй, лишь голубоватый парашютный значок на ее высокой груди с цифрой
"150" на белой планочке. 150 за год не напрыгаешь. Даже с крыши, не то что с
небес. Да и за два года вряд ли...
Прощаясь, Сергуня коснулся локтя Гули так, словно это была хрустальная
ваза немыслимой ценности. Он чуть погладил ее острый локоть, во взгляде его
мелькнула тоска, безнадежность. Во всяком случае, так мне показалось.
Вскоре пришел муж Гули, неулыбчивый чернявый парень в синей униформе
летчика Гражданского воздушного флота. "Поляков, полярный штурман",
представился он. На кителе полярного штурмана поблескивала Золотая звезда
Героя Советского Союза.
Гуры казались мне семейством необычным. И только сейчас это ощущение
пропало.
"Нормальная советская семья, -- мелькнуло у меня. -- Герои и
каторжники..."
-- Ну, мать, доставай воркутинский спирт... везли, правда, к твоему дню
рождения, но сегодня, да! особый день... Напьемся, как сапожники. - Полярный
штурман внимательно поглядел на продубленные всеми полярными ветрами
коричнево-красные лица Иосифа и Дова и острегающе поднял белый палец. -- Как
евреи-сапожники...
С той поры я встречал Иосифа Гура часто. По обыкновению у дяди Исаака,
которому, как бывшему "международному", дали новую квартиру. У черта на
куличках. Открыв дверь, я слышал их голоса, спорившие все с большим
ожесточением. Первый год, правда, прошел миролюбиво. Вспоминали оборванную
жизнь, стараясь не касаться открытых ран.
- Помнишь, как глухой Остужев и Папазян играли Отелло?! -- восклицал
Иосиф Гур. -- Папазян играл традиционные спазмы ревности. Остужев, великий
глухарь, услышал стон века... Мы были потрясены, но не понимали, в чем
дело... да, не понимали. До той минуты, пока нас всех не вырезали из жизни
грузинским кинжалом.
Так и текла беседа. Иосиф частил свое "да! да!" Дядя Исаак пытался уйти
от тем, от которых, говорил он, можно "чокнуться". Порой не давал Иосифу и
рта раскрыть, поворачивая его старые режиссерские воспоминания смешной
стороной. -- Остужев считал себя бессмертным. "Всех, говорил, ждет последняя
черта. Но я постараюсь ее как-то перепрыгнуть..."
Иосиф Гур сунул в рот дяди Исаака бутерброд с килькой. Чтоб тот затих.
Сказал, взявшись за очередное поллитра: -- Есть предложение. Разжаловать
Исаака Свирского из евреев в рядовые.
Лет через пять, году в шестидесятом, квартиру, наконец, дали и Гурам.
Туда споры и перенеслись. Начинали прямо с Михоэлса. Остужева уже не
трогали.
Иосиф крутил себе большие, как трубы, цыгарки, и курил одну за другой.
Чувствовалось, что он чего-то не договаривает. Даже дяде Исааку. И от этого
нервничал еще больше. Весь пол вокруг него был усеян подгоревшими спичками.
Лия то и дело появлялась со щеткой, бурчала, цокая, как архангельская
крестьянка: -- Когда-нибудь я повешусь на сгоревшей спицке! Вечером в
комнату ввалился Дов. Он являлся поздно, спорам не мешал. На этот раз он,
вопреки обыкновению, приблизился к отцу и положил на стол нечто напоминающее
кирпич.
Гуры получили квартиру на последнем этаже старого трехэтажного дома на
Большой Полянке, в "купецком" особняке с колоннами, разделенном на
коммунальные норы. Дов, строитель, прораб, оглядев дом, прикинул, откуда
легче всего подслушивать споры неугомонных зеков. Он забрался по ржавой
лестнице на чердак. Железным крюком разгреб шлак, наткнулся на синие
провода. Они уходили, под чердачной засыпкой, к их комнате. Дов дернул,
вытащил микрофон: его опустили в просверленное отверстие к самому потолку,
под которым разглагольствовали отец и дядя Исаак. Второй конец проводов
уходил к миниатюрному передатчику, замаскированному под кирпич. Дядя Исаак
осмотрел "кирпич", отыскал на нем клеймо: "Made in USA."
-- Боится нас власть, -- дядя Исаак отвинтил столовым ножом заднюю
стенку. -- На транзисторах. Золотом платят. Страх-то нынче почем, а?
-- О том и толкую, Исаак! Это тебе не леди Макбет с ее разгулявшимися
нервишками. Тут сорок миллионов невинных, да! сжевали. Могил не отыщешь. Как
же не трястись? Я думаю. Хрущ, и тот иногда просыпается в холодном поту...
Через неделю, когда Иосиф и Лия ушли в поликлинику, а Дов еще спал,
явились милиция и двое в шляпах, натянутых на уши. В комнате сразу завоняло
сапожной ваксой, кожей широких милицейских ремней, отягощенных темными
кобурами. "Ни дать, ни взять, -- мелькнуло у Дова, -- воркутинская вахта".
-- Вы сломали установку гражданской обороны! -- угрожающе возгласил
милицейский с погонами майора. -- Вы будете привлечены к уголовной
ответственности!
Дов только хмыкнул. "Лягавый без хипежа не может"... Натянул мятые
прорабские штаны из брезента. Молча присоединил казенный микрофон к своему
большому, как сундук, магнитофону "Днепр". Загудел в микрофон, на котором
еще остались засохшие комочки глины: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять...- Дов весь в отца. И приземистый, и тяжелый. Голос только
иной -сиплый, давящий, -- если бы русская печь заговорила, наверное, она бы
засипела, как Дов: -
...И у нашего двора хипежат: "Держи вора!" -Дов быстро перемотал ленту
назад, и "Днепр" забубнил, засипел: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять... -- Выключил магнитофон и впервые посмотрел на оторопевших
гостей. Мрачно посмотрел, исподлобья. Глаза у Дова, как у быка. Широко
расставленные, большие, два раскаленных угля. -- Ну-у?! И это вы называете
гражданской обороной? -- Он шагнул к майору, протянул руку ладонью вверх.
Большая у Дова ладонь. Как коряга. -- А ну, покажите-ка разрешение
прокурора! Документ, говорю, на право подслушивания квартиры Гуров. Ну-у?! А
то под суд пойдете! У меня полрайона свидетели. Затихли?
Дов кинул им сломанный передатчик-кирпич, парень в шляпе, натянутой на
уши, поймал его, как мяч. Потянулся и за микрофоном. Имущество казенное,
надо отчитаться...
Но милицейский майор, кривя губы от ярости, по-прежнему требовал от
Дова заявления о том, что тот сломал прибор гражданской обороны.
-- Коль настаиваешь, напишу, -- просипел Дов. -- От лагерного опера не
отделаешься. Ты с какого лагеря слинял, майор? В милицейские... -Тот только
рот раскрыл, точно его под вздох ударили. -- ...Напишу, -- продолжал Дов, --
что вы, преступно нарушив советские законы, провели в частную квартиру
подслушивающий аппарат. Бесчинствуете, как лагерная вохра. И-их!.. С поля
ветер, с трубы сажа...
Так Дов и написал. Больше k Гурам не приходили. Оставили в покое. На
время.
Иосиф Гур сделал свои выводы. Сказал дяде Исааку, когда тот пришел к
нему в очередной раз. -Еду с женой в Польшу. Подал документы в ОВИР... Чего
с советской властью в прятки играть! Мне озираться, как вору. Им -на
микрофоны тратиться. Тоже ведь валюта идет.
Дядя Исаак руками всплеснул. -- В Польшу? Вы чокнутые? Никто так не
унижает евреев, как нации униженные и распятые... Польшу распинают три
века... Зачем тебе Польша?
-- Осла покупать. -- Ка-акого еще осла?
-- Белого... Ну, что ты уставился на меня? Вот, сказано в Библии. --
Иосиф достал из ящика старинного, красного дерева, комода Лии, единственного
ее приданого, затрепанную, без обложек, Библию и прочитал:
-- "И взял Моисей жену свою и сыновей, посадил их на осла и отправился
в землю Египетскую..."
Дядя Исаак как-то сгорбился весь, закручинился. Затем вздохнул с шумом,
прижав ладонь к сердцу, спросил, нет ли у Гуров нитроглицерина?.. Кинул под
язык белый шарик, отдышался. Сказал твердо:
-- Иосиф, ты русский солдат. Вся жизнь твоя прошла в России. Ты сам
говорил, за твоими плечами пять поколений "иркутян"... Разве такое можно
забыть? Иосиф усмехнулся горько:
-- Помню!.. И следователи мои все знали. Досконально. Как я на себе все
секретные документы из окружения вытащил... Генерал за меня заступался,
видел в деле его показания. Это изменило мою судьбу?.. А вообще что-нибудь
изменилось?.. Обложили микрофонами, зачем? Подбирают ключи. И под меня, и
под тебя... Дов! -- крикнул Иосиф. -- Иди сюда!..
Дов выглянул из своего чулана, переделанного в комнатку; поняв, о чем
речь, просипел:
-- Я давно просек: наш процесс необратимый. Ежели ты о т т у д а, хоть
бери красное знамя с надписью: "Я весь ваш до потрохов!" и беги с ним по
улице, -- все равно не поверят... Они знают, чего мы навидались... И сколько
лично каждый из них своей волосатой лапой отправил в расход... А мы --
брачок их, недобитки. Все, что мы говорим-распинаемся, -- дли них --
чернуха... -- Он махнул рукой, мол, о чем тут говорить... -- Я только об
одном думаю. Каким путем... -- он показал жестом -- вырваться. -- Ушел
перевалочкой в свою берлогу, вернулся со школьной картой в руках. Спросил
безмолвно, как вернее: "Через Финляндию?.. Из Батуми?"
Тут появился я. Дов сложил карту и ушел к себе. Мне кивнули рассеянно,
отрешенно, я понял, что пришел не вовремя. Поднялся, но дядя жестом усадил
меня.
-- Дов! -- крикнул он. -- Давай соорудим заявление насчет микрофона. К
Руденке. Вот, писатель пришел, он в два счета... Из соседней комнатушки
показалась взлохмаченная голова. -- Кому-кому? -- просипел Дов. -- К
Руденко?!.. О-о, матерь божья! -- Он почесал волосатую грудь. -- Дядя Исаак,
вы где были... это... в пятьдесят третьем? Когда Ус подох. А, уже на
поселении. Не в лагере. А мы с отцом в Караганде. Главный обвинитель от
Эс-Эс-Эрии на Нюрнбергском процессе. Повесил гитлеровских генералов,
отдохнул, прикатил давить танками своих... Он возглавлял, от Москвы.
Первого августа это было. Навертел на танковые гусеницы строй наших
зеков, кровушки невинной пустил, что твой Ус. А пятого августа того же
пятьдесят третьего, еще в крови до ушей, был избран на Сессии Верховного
совета Генеральным прокурором... Я к чему это говорю? К тому и говорю...
Танковым гусеницам -- слезницу? Я не играю в ваши партийные
калики-моргалики... Одуряйтесь вашей наркотой без меня... -- Дов снова
почесал грудь и ушел, не дождавшись ответа.
Дядя Исаак вытащил большой, в полоску, платок, вытер шею, лицо: ну и
советик он дал...
-- Ну, ладно, - наконец, простонал дядя Исаак. - И на старуху бывает
проруха...Отнес бумаги. Кто тебя туда пустит? Царь Никитка?! А пустят тебя,
там затопчут. Живым закопают.
-- Арабы?
-- Какие арабы? Евреи. Ты помнишь местечковых балагул, нацепивших в
девятнадцатом красные банты?.. Они там мастерят что-то свое, говорят,
© Copyright Григорий Свирский
WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/
---------------------------------------------------------------
роман
Из цикла "РОССИЯ, РОССИЕЙ ИЗГНАННАЯ".Все герои трилогии "Ветка
Палестины" вымышлены (кроме Голды Меир, Бен Гуриона, а так же отмеченных
звездочкой при первом упоминании). Вся сюжетно-фактическая основа строго
документальна.
Часть документов публикуется в Приложении.
"НЕ СТОЙ НА КРОВИ БЛИЖНЕГО..."
Священное Писание, кн. 3, гл. 19, строфа 16
ЯКОВУ МИХАЛОВИЧУ ЛЕВИНУ,
Человеку, Хирургу Божьей милостью.
И в его лице всем, кто не отказался от самого себя.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть первая. ПРОРОКИ ПРИШЛИ ИЗ ВОРКУТЫ
1. Микрофон под чердаком
2. Последний шанс ДоваГура
3."Инкогнида -- враг народа"
4. "Нью-Йорк - за Гура!"
5. ...39! 79
6. "Обыск? По какому делу?"
7. Ищем точку опоры 101
8. "Не давайте мне Ленинской премии
9. В "Калининской рыдальне"
Часть вторая. ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
1. Прощай, Гуля! Прощайте, друзья!
2. Лод
3. "Не буду я писать ни в какое ЦК!"
4. "В России - евреями, в Израиле - русскими"
5. Все радиостанции мира
6."Гу-ля! Гуленок!"
7. Выкуп.
8. Записка господу Богу
9. О чем спросила меня Голда Меир?
10. "Обертон" главы правительства
11. Капкан
12. "Те, кто убил нашу мечту о доме, - преступники!"
13."Министр" - забастовщик -- шпион
14. Верховный трибунал Франции
15. Болото, в котором тонет мир 337
16. "Где ты оставил свой значок КГБ?!"
Часть третья. "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
1. Горящий человек продолжает стрелять
2. Судный день Голды Меир
3. Деньги дороже крови?
4. Первосвященник женится на "разводке"
5. Из огня да в полымя
6. "Черная книга"
7. Двойная бухгалтерия успеха
8. Война Алой и Серой розы
9.2.000-лир
10. Римское гетто
11. Канадский дивертисмент
12. Господи, дай силы!
13. Да живет!..
Приложение. Документы.
СВИРСКИЙ* - МЕЖДУНАРОДНЫЙ ШПИОН. ОН РАССТРЕЛЯН".
Правительственное заявление было оглашено с трибуны Всесоюзного
совещания товарищем Л. М. Кагановичем, министром Иосифа Сталина.
Международным шпионом был мой родной дядя Зиновий Романович Свирский,
или, как его звали домашние, "дядя Исаак".
Он вернулся с того света всего три дня назад в кургузом пиджачке и
деревянных ботинках, которые он величал "коты"; а сегодня оттуда же вырвался
его лучший друг, встречать которого он повел всю свою родню. И здесь, на
обледенелом перроне Ярославского вокзала, он все время рассказывал о нем,
только о нем, да порой о его сынке Борисе, которого отец по дороге вытащил
оттуда, "где пляшут и поют", как сообщил дядя Исаак.
Звучное контральто заснеженного, в угольной крошке, репродуктора на
столбе сообщило, что скорый поезд "Воркута-- Москва" опаздывает на два часа.
Женщины разбрелись кто куда, а мы с дядей Исааком отправились в буфет, где
нам засифонили в толстые стеклянные кружки ледяной пены, а затем долили туда
же грязно-бурого пивка из облупленного чайника, который кипел на гудящем
примусе.
-- Так вот, его зовут Иосиф Гур, -- снова начал дядя, не теряя времени.
-- Выслушай, и ты поймешь, почему я все эти дни, как чокнутый... Услышишь, и
сам чокнешься! -- радостно пообещал дядя. -- Эпоха тут, как на ладони... --
И он принялся повествовать о том, как в декабре 1943 года они попали в
окружение. "Они" - это дивизия, в которой воевал Иосиф Гур. Дядя сам в эти
дни был лишь в окружении колючей проволоки и потому и в ус не дул: за
семнадцать лет привыкнешь... А вот Иосифу Гуру было хуже. Выстроили в лесу
уцелевших. Немецкие танки постреливали и справа, и слева... Генерал объявил,
что создается группа прорыва. Поведет он ее сам. "Кто пойдет со мной?" --
прокричал генерал. В ответ -- молчание. Группа прорыва -- верная смерть. Лес
в двойном кольце, и "Тигры" урчат, и пехота, видать, подошла, слышно в
морозном воздухе: "Пауль!..Антвортен!..Шнель-шнель!" А у окруженцев ни одной
пушчонки... -- Кто пойдет? -- повторил генерал.
Молчание было такое, что стало слышно, как ветер колышет верхушки елок.
-- Коммунисты тут есть?! -- прокричал генерал сорванным голосом.
С шуршащих елок сыпался снежок. -- Комсомольцы есть?! - Шуршат елки.
-- Мать вашу так!.. - взорвался генерал. -- Есть среди вас хоть один
настоящий русский человек?!
Из строя вышел, прихрамывая, маленький, жилистый, широкогрудый Иосиф
Гур, еврейский поэт.
- За что его посадили в тюрьму, надеюсь, не надо объяснять, -продолжал
дядя, отхлебнув из кружки. - После победы, конечно!.. Еврейский поэт!..
Сам дядя не был поэтом. Ни еврейским, ни русским. Он был некогда
главным инженером главка, работал с Серго Орджоникидзе. И рассказывал так,
будто составлял служебную докладную: - Будучи на этапе, я чуть не погиб. В
Котласе... Слушай, Гришуха, тут нужен дар. Я не сумею рассказать. Прочитай
лучше... - Он достал из бокового кармана пиджака листочек, сложенный
вчетверо, замусоленный.
- Это Иосиф написал. О себе и обо мне. Правда, перевел с языка идиш
другой поэт. В Воркуте поэтов, как собак нерезаных.
Я взял истертый, поблескивающий листочек. Стихи написаны крупным
школьным почерком. Буквы корявые.
- Чего улыбаешься?! - резко сказал дядя. - У поэта пальцы помороженные.
Семь лет кайло держали, а не карандаш... Не понимаешь почерка? Прочту сам...
- И он начал декламировать протяжно, не заглядывая в листочек: -"В кружении
луны и сне-э-эга..."
Я остановил его движением руки: мол, разбираю почерк. Прочитал.
...В кружении луны и снега..
Ходила с бубнами пурга.
Я в полночь задушил врага.
Больного друга на руках Я нес.
Над нами сосны в облаках,
Как волки раненые выли...
Друзья нас палками лупили,
Чтоб мы стояли на ногах...
Я через час стряхнул свой сон.
Пошел. А там в снегу осталось...
Не человек -- одна усталость.
Я шел и думал: "Что же он?
Был человек, остался сон,
Воспоминание осталось
Да сосен дальних перезвон...
К чему жалеть такую малость".
Но возвратился и понес,
Сам обмороженный до кости...
(Стихи записаны в спецлагере Тайшета "Озерлаг" в 1952 году писателем
Юрием Домбровским, в то время заключенным.) \documentclass[12pt,
fleqn]{article} \usepackage{amsmath,amsfonts} \begin{document}
Дядя взял у меня листочек, снова аккуратно сложил вчетверо, спрятал в
бумажник, где хранились фотографии жены и дочери. -- Вот так, -- сказал
дядя. -- А кто я ему был? Никто!.. Будучи на пересылке, двумя словами не
перекинулись. "Откуда?" -- спросил меня. - "Москвич", - ответил. - "Земляк!
- воскликнул он, - пятьдесят восьмая?" - "Почему решил?" - "Кость тонкая!.."
Тут нас конвойный прикладом огрел, и его, и меня, и кинулся от нас за
кем-то, а один из блатных, который мою шапку уже напялил на себя,
извернулся, ощерился: "Ну, как, жидочки, приклад вам выбрали полегче? Все
ловчите?.." Иосиф ему с ходу, тычком, уголовник копытами вверх... Бил он
блатных смертным боем. Лапа у него, как клешня. Те его угробить пытались.
Как-то сбросили на него в шахте кусок породы. Попали бы -- так в лепешку...
Палец задели. Не сгибается теперь. Торчит, как ружейный курок. Удар от этого
у Иосифа, правда, не ослаб... Жизнью я ему обязан, понял?.. -- Он пожевал
черствый бутерброд с колбаской "собачья радость", допил первую кружку залпом
и продолжал возбужденно: -- А потом Иосиф Гур стал легендой... Меня
выдернули на этап и в Норильск. На строительство комбината. Вспомнили, что я
горный инженер. Гуров -- в Караганду. Дошло до нас, что в Караганде
забастовка. Зеки не расходились, требовали, чтобы власть из Москвы прибыла.
Танки в зону вошли. Передний вдоль строя загромыхал. Первых подмял в
лепешку. Строй врассыпную. Паника. Иосиф оказался от танка метрах в
двадцати. Стоит, как вкопанный. Будучи без всякой поддержки... как
вкопанный... Сын к нему подскочил, Борька. Тащит его, тот ни в какую...
Тогда сын приткнулся рядом. И еще кто-то. Танк ревет, прогрохотал к ним и --
встал. Развернулся на кровавых гусеницах, обдал всех вонью бензиновой и
ушел.
Зверь в нем сидел, и тот перед человеком дрогнул... Дядя принялся
рассказывать, как Гуры снова в Воркуту угодили, но тут контральто на столбе
сообщило, что поезд "Воркута-Москва" подходит к перрону N 2. Бросились мы к
обледенелому, под высоким куполом, перрону. Там уж все Гуры, жена, дети...
Около нас мнется незнакомый мужчина в желтом кожаном реглане,
прислушиваясь к репликам пританцовывающей от холода родни. Родня умолкает.
Правда, почти два года минуло "после несчастья", как величает мой
жизнерадостный дядя смерть великого "отца народов". Но умолкать в таких
случаях еще не отвыкли.
Наконец, показывается черная морда паровоза. Его огненный глаз слепит.
Снег в надвигающемся желтом луче закружил, и, точно подхваченные им,
заметались, задергались встречающие. Старушечий голос вскричал: - "Ванюша!"
Паровоз прогудел, заглушая кладбищенский вопль, и затих.
-- А-а-а-а! -- вопил перрон на все голоса. -- О-о-о-о!.. Наш где?!
На-а-а...
Паровоз медленно подтащился к нам и лег у ног встречающих, как
нашкодившая собака...
Похоже, он уже выскочил на перрон, Иосиф Гур. Пытаюсь разглядеть его в
толчее. Женщины у Гуров все гренадерского роста, за ними слона не увидишь.
По рассказам дяди, у меня уже сложилось свое представление об Иосифе Гуре.
Пусть даже и не Васька Буслаев, плечи - косая сажень, но уж во всяком случае
не коротышка... И вот, наконец, выглядел его. Маленький, верткий, в
солдатском ватнике и новенькой шляпе, впопыхах напяленной поперек, подобно
треуголке Наполеона. Это замечаю только я, проклятый писатель. Остальная
родня плачет. Никто ничего не слышит. - А-а-! - вопит перрон. - О-о-о-о!..
Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я никак не мог сдержать улыбки. Сперва
прошествовали дядя Исаак с женой. Дядя Исаак жене своей по плечо. Иосиф еще
ниже дяди Исаака, правда, шире его вдвое, "бочонок поэзии", называл его Юрий
Олеша. (Это я позднее узнал.) А жена Иосифа Лия тонка и высока, как столб с
вокзальным репродуктором. За ним шли Борис, росточком с отца, Иосифа, и
племянница Лии -- Гуля, тонюсенькая, высоченная, не иначе
баскетболистка-профессионал. Дядя представил меня, я невольно засмеялся,
пожимая руки женщинам Гурам где-то повыше своей головы. "Гурихи -- все
жирафы, не смущайся!" - крикнул мне дядя, побежавший занимать очередь на
такси.
На перроне по-прежнему топтался человек в кожаном реглане. Он шагнул
было навстречу Иосифу, но остановился, сняв меховую шапку и сминая ее в
руке.
Иосиф Гур расцеловался с родней, а затем повернулся к человеку в
кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..
Тот, кого звали Пал Сергеичем, кинулся к Иосифу, протянул к нему руки,
навалился на него медведем, затрясся в беззвучном плаче. Рыдал он долго, и
мы все ждали, замерев и тоже всплакнув.
-- Зачем ты подал ему руку?! -- непримиримо спросила Лия, когда мы
остановились в конце длинной очереди на такси, а человек в желтой кожанке
исчез. Иосиф взглянул на жену так, словно впервые увидал. - Слу-ушай! -
изумленно протянул он. - Нельзя требовать от человека нечеловеческого. Он
подписал на меня, но когда ему выбили барабанную перепонку. Он не слышит на
левое ухо. Как я - на правое. Если нас сложить вместе -- получится полноухий
советский поэт...
В следующий вечер я познакомился почти со всеми Гурами. Борис просил
называть его Довом. Не объяснил, почему... Только позднее я узнал, чтo Дов
-- им ивритское. Он сказал напористо: -- "Был Борис-Борух, да весь вышел. Я
- Дов, и все!" У Дова лицо широкое, губастое, грубое; смотрит исподлобья,
пристально. Таких стараешься обходить стороной. Дов ткнул корявым пальцем в
высокого сутуловатого интеллигента в роговых очках и произнес совершенно
неправдоподобное: -- Брательник! В лучшие времена звали "Нема - не все
дома"...
Ладонь у брательника была мягкой, подушечкой, улыбка предупредительной.
-- Родной? -- шепнул я удивленно.
-Неродные у нас не бывают, - просипел Дов. - Квартирка меченая...
-- Простите, а кто вы по профессии? -- спросил меня Нема, выставив
вперед большое веснущатое ухо. -- Писатель?.. А-а, значит, прохвост! -- Он
распрямился и взглянул на меня отстраненно и холодно. Длинное ухо, казалось,
стало торчком. Как у пса, услышавшего непривычный звук. Я улыбнулся.
-- Не согласны? -- удивился он. -- Раз вас печатают и хвалят, а хвалят
у нас только за ложь, так кто вы? -- Он помотал высоколобой головой на
необычно длинной шее и сказал, как пропел: "Прохво-о-ост! Все советские
писатели -- прохво-осты!"
"Брательник. Родной, - подумал я. - Теперь уж нет сомнения".
Иосиф захохотал-закашлялся, замахал длинными руками. Проc-свистел -
пробулькал (у него было прострелено горло): -- Ну и семейка! --
Откашлявшись, пояснил, что Наум, его первенец, -- изобретатель. Во дворе
его, в самом деле, с детства дразнили "Нема -- не все дома". Теперь вот
создал какие-то могучие лампы. -- Осветил мир, как Бог. Может ли голова
такое выдержать? Наум сердито поковырял в носу, но промолчал. Дов показал
пальцем в сторону стоявшего у стены парня лет двадцати восьми. -- Еще один
брательник. Сергей! Сергуня!..
Сергуня, низкорослый, тучноватый, подошел вперевалочку, по-пингвиньи.
Представился тихо, застенчиво. Потеребил свою щеголеватую острую бородку.
Пиджак у него тоже был щеголеватым, с разрезами по бокам. "Лекционный", как
он торопливо пояснил: уж очень его рабочий пиджак не гармонировал с мятыми,
застиранными рубашками и грубыми, из свиной кожи, ботинками отца и Дова. Над
Сергуней подсмеивались, но добродушно, мягко. Похоже, его любили. Самый
младший в семье. Поскребыш.
-- А это наша Гуля, - быстро сказал Сергей, коснувшись молчаливой и
тонкой, как молодое деревце, девушки лет двадцати, которую на вокзале я
принял за профессиональную спортсменку. Правда, она оказалась не
баскетболисткой, а мастером парашютного спорта. Лицо круглое, по-деревенски
румяное, чуть грубоватое, "рязанское", как подсмеивался Наум. Видно, от
отца-русака... А я нет-нет, да и поглядываю в ее сторону. У парашютистки
глаза в пол-лица. Чтоб видеть с поднебесья, что ли?
Легкое лицо и настолько открытое, что можно понять не только чувства
Гули, но даже оттенки чувств. Это, наверное, сильно осложняет ее жизнь...
Нет, никогда не видал этаких глазищ. Смолисто-черные, раскосые. Кроме
них, на лице будто ничего нет. Черты ассиметричны, вот в чем дело! Рот
крошечный, широкогубый, подбородок заостренный и будто вдавленный ударом ли,
падением с высоты, да и без того -- маленький, детский. Белыи лоб куполом, а
глазищи -- царят!
Глаза, брови, губы в постоянном движении. Прищурилась на Дова
недоверчиво, одна русая бровь взлетела вверх, вторую опустила недобро. Брови
независимы одна от другой. У каждой -- свое выражение. А глаза покоя не
знают ни минуты. То сияющие, восторженные, то льдисто-холодные,
отстраняющие, почти суровые.
Суровость эта поначалу вызывает улыбку. Девчонка! Вымахавшая "белянка"
с узкими плечами, затянутая в талии синим кушаком так, что, казалось, ни
вздохнуть -- ни выдохнуть. Незло смеясь над пингвиньей походкой Сергуни, она
подрагивала своим гибким телом, и ее матово-белая, до пояса, коса со
школьным бантиком моталась по сторонам. Это ощущение совсем юной девчушки,
"едва от титьки", как влепил ей Дов во время семейной пикировки, снимал,
пожалуй, лишь голубоватый парашютный значок на ее высокой груди с цифрой
"150" на белой планочке. 150 за год не напрыгаешь. Даже с крыши, не то что с
небес. Да и за два года вряд ли...
Прощаясь, Сергуня коснулся локтя Гули так, словно это была хрустальная
ваза немыслимой ценности. Он чуть погладил ее острый локоть, во взгляде его
мелькнула тоска, безнадежность. Во всяком случае, так мне показалось.
Вскоре пришел муж Гули, неулыбчивый чернявый парень в синей униформе
летчика Гражданского воздушного флота. "Поляков, полярный штурман",
представился он. На кителе полярного штурмана поблескивала Золотая звезда
Героя Советского Союза.
Гуры казались мне семейством необычным. И только сейчас это ощущение
пропало.
"Нормальная советская семья, -- мелькнуло у меня. -- Герои и
каторжники..."
-- Ну, мать, доставай воркутинский спирт... везли, правда, к твоему дню
рождения, но сегодня, да! особый день... Напьемся, как сапожники. - Полярный
штурман внимательно поглядел на продубленные всеми полярными ветрами
коричнево-красные лица Иосифа и Дова и острегающе поднял белый палец. -- Как
евреи-сапожники...
С той поры я встречал Иосифа Гура часто. По обыкновению у дяди Исаака,
которому, как бывшему "международному", дали новую квартиру. У черта на
куличках. Открыв дверь, я слышал их голоса, спорившие все с большим
ожесточением. Первый год, правда, прошел миролюбиво. Вспоминали оборванную
жизнь, стараясь не касаться открытых ран.
- Помнишь, как глухой Остужев и Папазян играли Отелло?! -- восклицал
Иосиф Гур. -- Папазян играл традиционные спазмы ревности. Остужев, великий
глухарь, услышал стон века... Мы были потрясены, но не понимали, в чем
дело... да, не понимали. До той минуты, пока нас всех не вырезали из жизни
грузинским кинжалом.
Так и текла беседа. Иосиф частил свое "да! да!" Дядя Исаак пытался уйти
от тем, от которых, говорил он, можно "чокнуться". Порой не давал Иосифу и
рта раскрыть, поворачивая его старые режиссерские воспоминания смешной
стороной. -- Остужев считал себя бессмертным. "Всех, говорил, ждет последняя
черта. Но я постараюсь ее как-то перепрыгнуть..."
Иосиф Гур сунул в рот дяди Исаака бутерброд с килькой. Чтоб тот затих.
Сказал, взявшись за очередное поллитра: -- Есть предложение. Разжаловать
Исаака Свирского из евреев в рядовые.
Лет через пять, году в шестидесятом, квартиру, наконец, дали и Гурам.
Туда споры и перенеслись. Начинали прямо с Михоэлса. Остужева уже не
трогали.
Иосиф крутил себе большие, как трубы, цыгарки, и курил одну за другой.
Чувствовалось, что он чего-то не договаривает. Даже дяде Исааку. И от этого
нервничал еще больше. Весь пол вокруг него был усеян подгоревшими спичками.
Лия то и дело появлялась со щеткой, бурчала, цокая, как архангельская
крестьянка: -- Когда-нибудь я повешусь на сгоревшей спицке! Вечером в
комнату ввалился Дов. Он являлся поздно, спорам не мешал. На этот раз он,
вопреки обыкновению, приблизился к отцу и положил на стол нечто напоминающее
кирпич.
Гуры получили квартиру на последнем этаже старого трехэтажного дома на
Большой Полянке, в "купецком" особняке с колоннами, разделенном на
коммунальные норы. Дов, строитель, прораб, оглядев дом, прикинул, откуда
легче всего подслушивать споры неугомонных зеков. Он забрался по ржавой
лестнице на чердак. Железным крюком разгреб шлак, наткнулся на синие
провода. Они уходили, под чердачной засыпкой, к их комнате. Дов дернул,
вытащил микрофон: его опустили в просверленное отверстие к самому потолку,
под которым разглагольствовали отец и дядя Исаак. Второй конец проводов
уходил к миниатюрному передатчику, замаскированному под кирпич. Дядя Исаак
осмотрел "кирпич", отыскал на нем клеймо: "Made in USA."
-- Боится нас власть, -- дядя Исаак отвинтил столовым ножом заднюю
стенку. -- На транзисторах. Золотом платят. Страх-то нынче почем, а?
-- О том и толкую, Исаак! Это тебе не леди Макбет с ее разгулявшимися
нервишками. Тут сорок миллионов невинных, да! сжевали. Могил не отыщешь. Как
же не трястись? Я думаю. Хрущ, и тот иногда просыпается в холодном поту...
Через неделю, когда Иосиф и Лия ушли в поликлинику, а Дов еще спал,
явились милиция и двое в шляпах, натянутых на уши. В комнате сразу завоняло
сапожной ваксой, кожей широких милицейских ремней, отягощенных темными
кобурами. "Ни дать, ни взять, -- мелькнуло у Дова, -- воркутинская вахта".
-- Вы сломали установку гражданской обороны! -- угрожающе возгласил
милицейский с погонами майора. -- Вы будете привлечены к уголовной
ответственности!
Дов только хмыкнул. "Лягавый без хипежа не может"... Натянул мятые
прорабские штаны из брезента. Молча присоединил казенный микрофон к своему
большому, как сундук, магнитофону "Днепр". Загудел в микрофон, на котором
еще остались засохшие комочки глины: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять...- Дов весь в отца. И приземистый, и тяжелый. Голос только
иной -сиплый, давящий, -- если бы русская печь заговорила, наверное, она бы
засипела, как Дов: -
...И у нашего двора хипежат: "Держи вора!" -Дов быстро перемотал ленту
назад, и "Днепр" забубнил, засипел: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять... -- Выключил магнитофон и впервые посмотрел на оторопевших
гостей. Мрачно посмотрел, исподлобья. Глаза у Дова, как у быка. Широко
расставленные, большие, два раскаленных угля. -- Ну-у?! И это вы называете
гражданской обороной? -- Он шагнул к майору, протянул руку ладонью вверх.
Большая у Дова ладонь. Как коряга. -- А ну, покажите-ка разрешение
прокурора! Документ, говорю, на право подслушивания квартиры Гуров. Ну-у?! А
то под суд пойдете! У меня полрайона свидетели. Затихли?
Дов кинул им сломанный передатчик-кирпич, парень в шляпе, натянутой на
уши, поймал его, как мяч. Потянулся и за микрофоном. Имущество казенное,
надо отчитаться...
Но милицейский майор, кривя губы от ярости, по-прежнему требовал от
Дова заявления о том, что тот сломал прибор гражданской обороны.
-- Коль настаиваешь, напишу, -- просипел Дов. -- От лагерного опера не
отделаешься. Ты с какого лагеря слинял, майор? В милицейские... -Тот только
рот раскрыл, точно его под вздох ударили. -- ...Напишу, -- продолжал Дов, --
что вы, преступно нарушив советские законы, провели в частную квартиру
подслушивающий аппарат. Бесчинствуете, как лагерная вохра. И-их!.. С поля
ветер, с трубы сажа...
Так Дов и написал. Больше k Гурам не приходили. Оставили в покое. На
время.
Иосиф Гур сделал свои выводы. Сказал дяде Исааку, когда тот пришел к
нему в очередной раз. -Еду с женой в Польшу. Подал документы в ОВИР... Чего
с советской властью в прятки играть! Мне озираться, как вору. Им -на
микрофоны тратиться. Тоже ведь валюта идет.
Дядя Исаак руками всплеснул. -- В Польшу? Вы чокнутые? Никто так не
унижает евреев, как нации униженные и распятые... Польшу распинают три
века... Зачем тебе Польша?
-- Осла покупать. -- Ка-акого еще осла?
-- Белого... Ну, что ты уставился на меня? Вот, сказано в Библии. --
Иосиф достал из ящика старинного, красного дерева, комода Лии, единственного
ее приданого, затрепанную, без обложек, Библию и прочитал:
-- "И взял Моисей жену свою и сыновей, посадил их на осла и отправился
в землю Египетскую..."
Дядя Исаак как-то сгорбился весь, закручинился. Затем вздохнул с шумом,
прижав ладонь к сердцу, спросил, нет ли у Гуров нитроглицерина?.. Кинул под
язык белый шарик, отдышался. Сказал твердо:
-- Иосиф, ты русский солдат. Вся жизнь твоя прошла в России. Ты сам
говорил, за твоими плечами пять поколений "иркутян"... Разве такое можно
забыть? Иосиф усмехнулся горько:
-- Помню!.. И следователи мои все знали. Досконально. Как я на себе все
секретные документы из окружения вытащил... Генерал за меня заступался,
видел в деле его показания. Это изменило мою судьбу?.. А вообще что-нибудь
изменилось?.. Обложили микрофонами, зачем? Подбирают ключи. И под меня, и
под тебя... Дов! -- крикнул Иосиф. -- Иди сюда!..
Дов выглянул из своего чулана, переделанного в комнатку; поняв, о чем
речь, просипел:
-- Я давно просек: наш процесс необратимый. Ежели ты о т т у д а, хоть
бери красное знамя с надписью: "Я весь ваш до потрохов!" и беги с ним по
улице, -- все равно не поверят... Они знают, чего мы навидались... И сколько
лично каждый из них своей волосатой лапой отправил в расход... А мы --
брачок их, недобитки. Все, что мы говорим-распинаемся, -- дли них --
чернуха... -- Он махнул рукой, мол, о чем тут говорить... -- Я только об
одном думаю. Каким путем... -- он показал жестом -- вырваться. -- Ушел
перевалочкой в свою берлогу, вернулся со школьной картой в руках. Спросил
безмолвно, как вернее: "Через Финляндию?.. Из Батуми?"
Тут появился я. Дов сложил карту и ушел к себе. Мне кивнули рассеянно,
отрешенно, я понял, что пришел не вовремя. Поднялся, но дядя жестом усадил
меня.
-- Дов! -- крикнул он. -- Давай соорудим заявление насчет микрофона. К
Руденке. Вот, писатель пришел, он в два счета... Из соседней комнатушки
показалась взлохмаченная голова. -- Кому-кому? -- просипел Дов. -- К
Руденко?!.. О-о, матерь божья! -- Он почесал волосатую грудь. -- Дядя Исаак,
вы где были... это... в пятьдесят третьем? Когда Ус подох. А, уже на
поселении. Не в лагере. А мы с отцом в Караганде. Главный обвинитель от
Эс-Эс-Эрии на Нюрнбергском процессе. Повесил гитлеровских генералов,
отдохнул, прикатил давить танками своих... Он возглавлял, от Москвы.
Первого августа это было. Навертел на танковые гусеницы строй наших
зеков, кровушки невинной пустил, что твой Ус. А пятого августа того же
пятьдесят третьего, еще в крови до ушей, был избран на Сессии Верховного
совета Генеральным прокурором... Я к чему это говорю? К тому и говорю...
Танковым гусеницам -- слезницу? Я не играю в ваши партийные
калики-моргалики... Одуряйтесь вашей наркотой без меня... -- Дов снова
почесал грудь и ушел, не дождавшись ответа.
Дядя Исаак вытащил большой, в полоску, платок, вытер шею, лицо: ну и
советик он дал...
-- Ну, ладно, - наконец, простонал дядя Исаак. - И на старуху бывает
проруха...Отнес бумаги. Кто тебя туда пустит? Царь Никитка?! А пустят тебя,
там затопчут. Живым закопают.
-- Арабы?
-- Какие арабы? Евреи. Ты помнишь местечковых балагул, нацепивших в
девятнадцатом красные банты?.. Они там мастерят что-то свое, говорят,