Свирский Григорий. Прорыв

потертого докторского саквояжа тетрадочку.
-- У меня есть план, -- шепотом произнес он, озираясь на дверь спальни.
-- Яша, твоих не разбудим? -- Он раскрыл тетрадку, все потянулись к ней,
взглянули на разрисованный лист и -- громко захохотали. Спохватившись,
принялись зажимать себе рты. Хохот не умолкал долго, пока не захныкал во сне
яшин сынок. У Меира был тщательно вычерченный план подхода к Президиуму
Верховного Совета.
Наум издал что-то вроде стона раненой птицы. Тут уж Иосиф не сдержался:
-- Наум! -- сердито произнес он. -- Если один человек говорит тебе, что ты
пьян, ты можешь отмахнуться. Второй сказал -- погляди на себя в зеркало.
Третий сказал, что ты пьян -- иди спать.
Наум развел руками, воскликнул с нервической веселостью: -- Это... это
какой-то "заговор врачей". Проклятые убийцы в белых халатах! То-то Сталин
боялся вас, как чумы. -- Он уныло сел сбоку и, делать нечего, принялся
обсуждать детали предстоящего похода...
...К пяти часам утра закончили подготовку списков. Установили твердо:
от каждой семьи может пойти только один человек. Чтоб было кому носить
передачи, если всех повяжут. И чтоб ребята были такие, которых не
застращаешь. Не "расколешь" на допросах. Повычеркивали многих. Все равно
список оказался на трех страницах. Стали отводить многодетных, хворых. Иосиф
попросил выбросить также явных дураков. Наум не дал: "А что, начнете с
меня?"
Окончательный список был на одной страничке. Пойдут двадцать четыре
человека. "Группа прорыва", -- Иосиф улыбнулся своим воспоминаниям. -- Не
первая группа прорыва в моей жизни...
-- И, дай Бог, последняя, -- сказал Яков, разливая остатки коньяка в
рюмки. Посошок на дорогу...
Спустя неделю у Иосифа собралось человек десять. Ждали Яшу. Без него не
хотели начинать. Поход -- его родное детище. Наконец он появился, сказав,
что представил сегодня Золотухесу все недостающие справки, и теперь ему
остается одно -- отвыкнуть от гусятины. После похода его более в клинику не
пустят.
Похлопали Яшу по спине ободрительно и "начали брать свой Зимний", как
весело заметил Фима Файнблюм, бородатый силач из "ястребов", которого тоже
едва отговорили от уличной демонстрации. Фима Файнблюм недавно вызвал панику
в Московском горкоме, когда за него, исключенного из партии, вступились
рабочие "Электростали". Написали гневный протест в горком. Изо всех рабочих
только один воздержался, подошел к Фиме, извинился за то, что не ставит
своей подписи, пояснил, что он только что из тюрьмы, не хочется обратно.
Фима спросил полуутвердительно, нужно ли говорить о походе группе
Сергуни.
Сергуня с месяц назад организовал свою группу, которая требовала
порвать с русскими диссидентами. Принципиально. Было достоверно известно,
что этого же требовали оттуда -- единое движение за выезд раскололось. Даже
в гости стали ходить только "к своим"...
Большинство склонялось к тому, что "придуркам и с х о д а", как их
окрестил кто-то из бывших зеков, вообще ничего не надо знать. Не дай Бог,
позвонят в Израиль за разрешением...
-- Иудеи, вы ожесточились, -- сказал Иосиф. -- Это неприлично.
Яков заметил своим тихим, застенчивым голосом: -- Это -- пожар. При
пожаре спасают даже тещу.
Засмеялись. Согласились с Яшей. Позвонили . Сергуне.Он приехал на
другой день и, услышав о затее, побелел. Долго молчал, зажав бородку в
кулак. Затея была действительно новая и... страшноватая. Наум и Иосиф уже
успели "переспать" с ней, а он еще нет.
-- Над-деюсь, Гулю вы не потащите на костер? -- спросил он. Вздохнул
облегченно, услышав, что нет, не потащат. Вообще, от каждой семьи пойдет
лишь по одной душе, объяснили ему. Гурам лимит не установлен, -- как
закоперщикам. Но Сергуня может не идти. Никто и слова не скажет.
Сергуня боялся до дрожи, окрестил идею "вторым самолетным безумием". Но
выхода не было. Он не мог допустить, чтобы и он, и его группа оказались
отброшенными. -- Ну, так, -- сказал он, закладывая руки за спину (Отец не
любил этой его привычки. "Ты что, как зек, -- говаривал он. -- Размахивай
руками, как свободный еврей!", -- Ну, так, -- повторил он и, вскинув с
вызовом бородку цвета соломы, продекламировал с отчаянной веселостью: --
"Лечу и встречным звездочкам кричу: Правей!..."
Яков и Меир Гельфонд набросали документ на имя председателя Президиума
Верховного Совета СССР. Все согласились с ним, что требования должны быть
самыми умеренными. Бессмысленно, скажем, гневаться на то, что советская
пресса освещает события в Израиле необъективно. Горбатого могила исправит...
Этот и подобные "дежурные" пункты решили обойти. Говорить о реальном.
1. Освободить узников Сиона.
2.Отменить "характеристики с места работы или разрешения от
родственников. (Сколько инфарктов получено людьми на собраниях, обсуждавших
"характеристики", один Бог ведает...)
3. Разрешить выезд всем, кто пожелает.
4. Прекратить почтовый произвол. Не проходят вызовы из Израиля,
пропадают письма.
На другой день собрались у Яши, четко разработали план, кому и как
подходить к Президиуму Верховного Совета. Чтоб не перехватили по дороге.
Все-таки двадцать четыре еврея вместе -- это уже подозрительно...За день до
похода встретились снова. На этот раз у Сергуни: он самый осторожный, за ним
"хвосты" не ходят. Сергуня к тому же жил в институтском доме на Ленинских
горах. Народ в этом доме законопослушный. Вне подозрений... Ждали только
Яшу. Ждали полчаса. Час, обходя "ботанический сад" Сергуни (вся комната его
была заставлена горшками с диковинными кактусами).
-- Яков Натанович, что, того?.. -- спросил кто-то из "ястребов". --
Отвалился?.. -- Придет! -- возразил Сергуня. -- Не может не придти!
Яков не пришел. Он остался у себя, в клинике Александра Николаевича
Бакулева.* Понимал, что завтра из Президиума Верховного Совета его отвезут в
тюрьму. В лучшем случае отберут пропуск в клинику. И он -- прощался. С
клиникой, а вернее, со всей своей прошлой жизнью: клиника-то и была его
жизнью.
По коридору провезли каталку с оперированным, свернули в палату. Он
шагнул следом, -- знал в своем отделении всех. Невольно задержался у большой
солнечной комнаты, в которой проводились утренние летучки. Улыбнулся светло,
как улыбаются порой детским воспоминаниям. Здесь случился, на глазах у всех,
его первый позор, обернувшийся удачей... Воспоминание было столь острым, что
он, как наяву, услышал мужской бас Анны Степановны Тарасовой,*
снисходительно упомянувшей тогда о нем.
Анна Степановна Тарасова, крупная, властная женщина, всю жизнь отдала
хирургии, даже замуж не вышла. Она была единственной женщиной-хирургом в
клинике Бакулева. Бакулев не оставлял у себя в клинике врачей-женщин и
евреев. Она, помнится, дежурила в ту ночь в приемном покое, крутая,
насмешливая Анна Степановна, а он, Яша-практикант, только что прибывший в
клинику, крутился возле нее. Она оглядела критически пышноволосого
практиканта с розовыми щечками и прохрипела прокуренным голосом: -- Вьюнош,
поболтайся возле меня еще часа два, затем иди в послеоперационную палату,
там лежит старуха Круглова, А. А., восьмидесяти четырех лет от роду...
Удален желчный пузырь, пульс нитяной... Поддержи ее до утра, утром доложишь
на летучке, как ты ее спасал и -- спас... Понял?
Он убежал к умиравшей старухе, "поддержал", как мог, а утром сидел на
летучке, или "утренней конференции", как они назывались у профессора
Бакулева. Это и впрямь были конференции. Дежурный, старший врач бригады,
подымался и говорил обо всех поступивших за ночь больных, обо всех
поставленных диагнозах. И... обо всех ошибках. За малейшую неправду или
неточность в сообщении о диагнозах врач изгонялся из клиники Бакулева
немедленно. Это знали все, и потому разговор здесь шел как на духу.
Яша и сейчас, спустя двадцать лет, видел все, как наяву. Анна
Степановна положила на стол свои большие, сильные руки, творившие чудеса, в
чем он вскоре убедился. Рассказала о сложнейших операциях. Затем как-то
напрягла, распрямила свою большую, с мужскими плечами, фигуру и поведала тем
же ровным густым басом о том, что был привезен больной. Она назвала имя,
отчество, фамилию, год рождения.
-- ...Я его осмотрела, поставила диагноз: "Прободная язва желудка".
Произведена срочная операция. Найдена "апения ". Брюшная полость зашита
наглухо.
Яша сидел в заднем ряду, поднял руку, спросил своим ясным, вибрирующим
от волнения тенорком:
-- Анна Степановна, а что такое "апения"?
Грубый голос Анны Степановны стал еще ниже, почти хриплым.
-- Пенис -- знаешь, что такое? "А" в смысле отрицания, -- проходили? Ни
х... не было найдено!
Яша упал на стул, его торчавшие уши, которые едва мог прикрыть
старательный зачес, запылали. Он всю конференцию горел, как на "адском
огне". Продолжение едва расслышал.
-- ...Вьюнош этот, наш новый практикант, -- Анна Степановна взглянула
на листочек. -- Яков Натанович Гуров... в это время помогал в приемном
покое. Он сказал, что у больного нет прободной язвы.
Бакулев вскинул брови. -- Почему оперировали?
-- Так ведь... вьюнош! Первые минуты практики. Не придала значения,
Александр Николаевич. И на старуху бывает проруха.
-- До-садно! -- сказал Бакулев, и все поняли, что вторую такую
"проруху" он не простит. Даже Анне Степановне, фронтовому хирургу, спасшей
от смерти тысячи. Бакулев вскинул голову, чтоб разглядеть этого Гурова.
Произнес потеплевшим голосом: -- Вьюнош... Как вас? Яков... как?..
Натанович?.. -- Бакулев скривил губы, словно черный перец раскусил. -- Я
слышал от... -- Он назвал имя декана из мединститута, в котором учился Яков,
-- что ты диагност милостью Божией. Думал, вранье. Купец товары продает --
чего не наплетет, цену вздуть. Ежели так дальше пойдет, останешься у меня.
Хирург, дорогой мой, это терапевт, который знает хирургию. Понял?
-- Вряд ли вы меня оставите, -- с огорчением донеслось из последнего
ряда ... Натанович я, если помните. Яков Натанович...
-- Никакой ты не "Натанович"! -- властно произнес Бакулев. -- Ты --
Гуров Я. Н. Мой тезка. "Николаевич". Все поняли? -- И он поглядел в сторону
самого отъявленного своего "жидомора", секретаря парткома, у которого
вытянулось лицо, и который проповедовал, не стесняясь, что жиды, как клопы.
Одного запустишь -- расплодятся -- житья не будет.
Спустя месяц в клинике был вывешен приказ о назначении на должность
врача-ассистента Гурова Я. Н.
Бакулев окликал нового своего коллегу радушно "Николаич". Брал почти на
все обходы и спрашивал неизменно: "Николаич, что скажешь?" Однажды
задержался возле желтого, как дыня, больного, прочитал чуть ли не по складам
его карточку: "Джон Маккензи Брык.. то есть Брук". Добавил от себя:
"Дипломат". Назвал болезнь по латыни, пояснил, что этого Джона оперировали
уже в Венесуэле, в Нью-Йорке. Словом, восемь раз. В мировых центрах
хирургии. Результат плачевный. Тяжелый желчный свищ, истекает желчью. Поднял
глаза на Якова. -- Исследуешь и -- делай девятую операцию, последнюю...
Когда Джон Маккензи Брук покидал клинику, бледно-желтоватый, но
совершенно здоровый, Бакулев позвал к себе Яшу и спросил, чего он хочет за
этого Маккензи Брыка. В награду. Яша потоптался в нерешительности и сказал:
-- Отца моего звали "Натан". Был он командующим армией в гражданскую. В
тридцать седьмом его взяли и... навсегда. Я прошу -- в награду, -- чтоб меня
называли по имени расстрелянного отца -- Натанович!..
Раза два Бакулев действительно окликал Яшу "Натанычем". Бросит
привычное "Николаич", потом поправится с досадой: "Кхы...Натаныч". А потом
будто и забыл. Снова "Николаич" и "Николаич". Он был гениальным хирургом,
Александр Николаевич Бакулев; то, что он стал со временем этаким саратовским
купчиной-- русофилом, -- такое уж время... Впрочем, у каждого гения свой
"закрут". Приходилось терпеть.
И все же Яков Натанович ушел бы от него (из клиники Бакулева брали
всюду!), приглядывал место, да случилось в один из дней навсегда памятное.

...Яков Натанович ступал по коридорам клиники бесшумно, словно он
больше не имел права тут ходить; посидел в полумраке на стуле, на котором
всегда отдыхал -- курил после операции. Задержался возле ординаторской. Как
всегда, заглянул в нее: у двери, вдоль стены стояли тапочки. Хирурги
надевали их, прежде чем идти в операционную.
В клинике работал некогда профессор Гуляев,* потомственный русский
интеллигент, чистая, добрая душа. Когда началось "дело врачей-- убийц",
взяли и Гуляева. Видно, кого-то раздражал он своей подчеркнутой
порядочностью. Тем, что не все одобрял. Не всегда аплодировал, когда врачи,
хлопая, даже вскакивали в экстазе... Остались в ординаторской тапочки
Гуляева. Новые тапочки, и самые большие. Вместе со всеми в тот страшный для
медиков день вошел в ординаторскую молодой хирург Микаэлян* (ныне он
директор института сердечной медицины в Ереване, бо-ольшой человек). Стал
перед операцией переодеваться. Как и Гуляев, Микаэлян был высоким,
разлапистым. Откинул он свои изношенные, почти развалившиеся тапочки и начал
примерять гуляевские, заметил нарочито бодро: -- Ну, вот и достались мне
тапочки!
В эту минуту открылась дверь, появился Бакулев. Скосил глаза на
Микаэляна, уже надевшего один тапочек Гуляева. Бакулев ни слова не произнес,
показал только жестом самым решительным: "Сойди с тапочек!" И неторопливо,
при общем молчании, почти оцепенении врачей, пригнулся, взял тапочки Гуляева
и унес в свой кабинет. Через открытую дверь кабинета было видно, как
Александр Николаевич отомкнул своим ключом письменный стол, выдвинул верхний
ящик, положил туда тапочки Гуляева и закрыл ящик на ключ. Затем он вернулся
в ординаторскую и сказал: -- Ну, что ж, начнем утреннюю летучку.
Все простил ему тогда Яша: и "купецкое" покровительство, и
"забывчивость", хотя знал Яша, что Бакулев не забывал ничего. А если
забывал, то только то, что хотел забыть. Мол, не было никаких "Натанычей" в
его клинике и -- не будет.
Чаще всего Яша пропускал мимо ушей этот его хозяйский окрик:
"Николаич", но иногда он чувствовал себя так, словно он вместе со своим
гениальным шефом плюет на могилу отца. Подумаешь, расстреляли "Натаныча".
Эка невидаль!..
Когда улетел Дов и Гуры принялись всерьез толковать об отъезде, он
сказал горестно: -- Ушел бы! Босиком!.. Да разве дадут?! И сейчас возле
ординаторской, опираясь спиной о дверной косяк, он отсекал -- от самого
себя! -- всю свою жизнь. Весь свой начисто промытый мир, с запахом клеенки,
йодоформа и стонами умирающих, которых возвращал в этот проклятый мир.
Сколько он сделал этих операций? Кажется, восемь с половиной тысяч.
Но, если он останется здесь, в радостях удач, в сытости и уважении, он
-- дерьмо!.. "Кто отца предал, мир предал", -- сказано недаром.
Яков Натанович добрел только до середины коридора. Дальше не мог и шага
сделать. Не было сил... Там, в конце, лежали его больные, которые ждали
операции. Раввин из московской синагоги и православный священник. Они
подружились, эти два старика. Целые дни говорили и говорили. На русском, на
латыни, на иврите. Но если могут жить душа в душу даже они?! -- Николаич! --
услышал он зычный голос Анны Степановны. Яков Натанович круто повернулся и
бросился бежать -- топать по коридору, по лестнице, едва не сбив больного и
на бегу снимая, почти сдирая с себя халат.
Утром он не опоздал, встретился с Наумом секунда в секунду. У метро
"Библиотека Ленина", как договорились. Полминуты, не более, ждали Меира
Гельфонда, который собирал подписи под письмом. Меир, как известно, и зимой,
и летом ходил с непокрытой головой, а тут вдруг явился в потертой солдатской
ушанке. Позднее, когда сидели в приемной, объяснил: -- Неизвестно, где
придется ночевать. И будет ли там подушка...
Но сейчас было не до разговоров. Меир не сказал, а скорее выдохнул: --
Двинулись!
Счет жизни пошел уже по другому времени. "И даже по другому
летоисчислению", как говаривал позднее Иосиф Гур.
Приблизились к подземному переходу -- ждут! Двое в серых шляпах мнутся
у входа в подземный переход. Шляпы на них, как на корове седло. Таскали бы
армейские ушанки! Своих "шляп" Наум знал. Кто привел "хвост"? Шепнул Меиру:
-- Твои?
-- Нет. Этих я вижу впервые.
-- За мной... я, вроде, тоже не замечал, -- виновато прошептал Яша.
И вдруг еще появились: пятеро шляп, спешат наперерез от Манежа, через
улицу, на красный светофор, визжат тормоза машин. Шляпы ускоряют шаг. -- Не
дойдем, -- мелькает у Яши.
От метро до Президиума Верховного Совета, через подземный переход,
максимум три минуты ходьбы. Наума аж заколотило: -- Зайдем в дверь
Президиума или повяжут на дороге?
Движутся настороженные, "на нерве", широким шагом, с трудом преодолевая
желание ускорить его, а то и припустить бегом. Видят боковым зрением:
"хвосты" торопятся со всех сторон, но вроде... не за ними идут. Непонятно!
Но -- дай Бог! Зашли в приоткрытую кем-то заскочившим до них дверь
Президиума Верховного Совета в десять часов пятнадцать секунд. Только один
изо всех опоздал, устроили ему позже головомойку.
Вскоре выяснилось, почему появились "хвосты". И Наум, и Геула, и Володя
Буковский, которого она держала в курсе "еврейских планов", предупредили
иностранных "корров", чтоб те в десять ноль-ноль крутились у здания
Президиума Верховного Совета СССР. "Корры", увешанные фотоаппаратурой или
магнитофончиками, стали подходить и подъезжать и, естественно, привели свои
"хвосты". "Корры" не ведали, зачем они спешат к Президиуму, а "хвосты"
понятия не имели, куда мчат "корры" в такую рань. Однако изобилие "хвостов"
заставило почти всех ускорить шаг. В дверь Президиума влетали с круглыми
глазами, точно от овчарок спасались. Заскочить бы, а уж обратно как Бог
даст!..
Меир Гельфонд, едва вошли, достал из бокового кармана пиджака
незапечатанный конверт с письмом. Шепнул Яше: -- Ты подашь? Яша только
головой мотнул, мол, подавай! Пока не вырвали из рук!..
Точно в десять часов двадцать секунд Меир Гельфонд подал письмо. За его
спиной жарко дышал Яша... Пока шли, Меир, что там говорить, боялся. Вся
жизнь рушится. А новая... начнется ли новая?.. Ощущение страха исчезло -- он
точно помнит это -- в то мгновение, когда он, пройдя в конец зала к окошку,
подал документ и мордастый чиновник в окошке пробежал глазами их письмо--
заявление. Не дочитав" он скользнул взглядом по подписям, увидел --
"коллективка", и не по частному делу, и на круглой щекастой физиономии
появились откровенные злоба и страх. У того страх появился -- у Меира
пропал. Наум-гранатометчик чертов, каким был невозмутимым, таким и остался.
Во всяком случае внешне. А с Яшей Меир переглянулся: увидел, у Яши тоже,
видать, отлегло только сейчас.
Они боятся нас! Они боятся нас! Это чувство охватило и уже не отступало
весь день, колыхнувший чашу весов...
В канцелярии стояли армяне, подавшие заявление на выезд в Америку, две
немки. И тем, и другим отказали. Лица у немок были белыми до синевы. Армяне
стояли с опущенными плечами, как побитые. Господи, как они глядели на Меира,
на Яшу, на Наума, громко здоровавшихся с друзьями. Эти, шумные, похоже,
ничего не боялись. Оказывается, возможно и такое. Немки задержались в
дверях, не веря своим глазам. Какой-то оазис бесстрашия, энтузиазма,
дружеской общности, веселья... Смеются!..
А как не смеяться, когда добежали! Смех был, естественно, нервный, но
тем более громкий, заразительный. Инженер Фима Файнблюм, бородатый "ястреб",
рассказывал, как они договорились встретиться с друзьями на Комсомольской
площади, у вокзалов, и там сразу две шляпы взяли их на прицел. Сопровождали
до самых дверей Президиума. Похоже, "шляпы" не успели позвонить начальству,
а может, начальство, на еврейское счастье, вышло в туалет или Андропов
вызвал. Некому было пресечь... "Мы летели, как ветер!" -- ликовал он.
Чтоб не толкаться, не мешать никому, отошли к стенам, отдыхая, переводя
дух. Наум пересчитал -- 24 человека.
-- Кого нет? -- воскликнуло несколько голосов. -- Сергея Гурова нет!
Сергуни! -- отозвался кто-то.
-- Придет через два часа, если нас к этому времени не заметут, --
сказал тучный эстрадный певец, и все засмеялись понимающе.
-- У него лекции до трех. В четыре он будет здесь! -- пояснил Яша.
-- Знаем мы эти лекции! -- захохотал какой-то пухлолицый парень с
ухоженной старомодной "приват-- доцентской" бородкой. -- "...себе Наумович",
наверное, с другой стороны Манежа смотрит в морской бинокль -- берут или не
берут?
-- А ты кто такой? -- налетел на него Наум, забыв, что это он сам
обозвал сводного брата -- "...себе Наумович". -- Привели, так сиди и не
булькай!
Все еще толпившимся в дверях немкам и армянам было сказано:
"Пра-ай-дите!" И они немедленно исчезли. Остальным, конечно, тоже было
предложено "па-акинуть помещение". Подали прошение и все!
В ответ хлынуло такое разноголосье, что чиновник машинально попятился
за свой заборчик с калиткой. Оттуда появился вскоре начальник канцелярии,
нечто пустоглазое, упитанно-безликое, в жестко отутюженном, как у танцора,
костюме. Начальнику было заявлено Меиром Гельфондом, что они не желают
говорить ни с одним чиновником.
-- Требуем председателя Президиума Верховного Совета СССР Подгорного
или кого-либо из членов Президиума Верховного Совета СССР! -- повелительным
тоном произнес Меир Гельфонд, держа в руке за тесемки армейскую ушанку. Наум
шагнул вперед и добавил:
-- Встреча будет коллективной. Со всеми 24-мя участниками!
Начальник канцелярии попросил, преодолевая испуг и ярость, разойтись по
домам! В ответ все разошлись к стульям, стоявшим у стены, и уселись, давая
понять, что разговор на эту тему бессмысленен.
Тогда чиновники как бы перестали обращать на евреев внимание. Но во
взглядах их горела злоба, которую они и не скрывали. За внутренней дверью
гебисты поставили магнитофон; он работал, не переставая, записывая каждую
реплику, кашель, чихание. "Интересно, на сколько часов рассчитана бобина?"
-- сказал самому себе Наум и поднялся, чтоб исследовать гебистский
магнитофон; сразу несколько рук схватили полы его мятого пиджака, усадили.

Когда Яша вышел в туалет (туалет был за дверью приемной), один из
гебистов двинулся сзади, прошипев:
-- Я бы вас всех задушил! Яша обернулся к нему круто: -- Что? Что?
-- Нет, я ничего не сказал!! -- вскричал гебист.
Темнозеленые, плотные портьеры затеняли приемную. С улицы, скорее
всего, не видно ничего. Там шуршали машины. Позднее узнали, что к задним
дверям подогнали несколько милицейских фургонов. Тюремщики ждали команды.
Команды не было. Сидели смиренно часов пять...
-- Неужели нас отпустят? -- прошептала на ухо Науму женщина с золотыми
серьгами, по форме напоминающими театральные люстры. -- Такого еще не было!
Смотрите, как ярятся. Как псы на цепи... И не берут. Почему, а? Наум
усмехнулся:
-- Зимой, помните, наши свирепые судьи кол заточили и -- сами на него
сели. Теперь, вот, сидят. Хочется им рявкнуть, а кол уже в глотку вошел. Не
рявкается... Понимаете? Не рявкается! Та покачала своими люстрами. Не
поняла, что после "самолетного" приговора кое-что в мире изменилось.
Парадная приемная Москвы была, что уж там говорить! не очень уютна. Стало
душновато. Острее ощущался запах грязноватого пола, разгоряченных тел.
Вокзальный запах, застоявшийся здесь годами, десятилетиями. Конечно, если бы
у слез был запах, этот запах перебил бы все. Если бы у слез был запах!..
Посередине высился громадный стол цвета морилки, пожалуй, даже
потемнее. Казенный стол, непраздничный. Чернильницы вделаны в него намертво,
не передвинешь. Как в тюремной канцелярии", -- подумал Меир Гельфонд.
В четвертом часу эстрадный певец воскликнул, что он проголодался. Все
восприняли этот возглас сочувственно: поесть было бы неплохо. Оказалось,
стулья, стоявшие вдоль стен, не привинчены. Их тут же перетащили к столу и,
откинув казенные ручки, принялись доставать из пакетов и авосек домашнюю
еду. Чем-чем, а бутербродами запаслись. Наум не удержался, сказал: --
Взгляните на чиновников! Как гиены глядят. Святая святых, а тут, извините,
жрут! Эх, будь это три месяца назад, спустили бы они на нас конвойных
овчарок. Это уж как пить дать!
Никто не сделал сидевшим у стола и жующим даже замечания. Позднее
узнали, что в соседнем кабинете находился председатель Верховного Совета
РСФСР Яснов, бывший мэр Москвы, человек властный, грубый, но... далеко не
глупый. Он, по сути, и начал переговоры. Начальник канцелярии был лишь
мальчишкой-- гонцом. Наум назвал его армейским словцом "карнач" (начальник
караула).
Яснов то и дело разговаривал по кремлевской вертушке; т а м решались
сейчас судьбы двадцати четырех "еврейских десантников", как их называли
позже. Потому затихли чиновники. Не ведали б о я р с к о й в о л и.
Вначале Наум говорил, чтоб никто .не отделялся, даже в туалет не
выходил. Закрутят руки, бросят в машину -- пикнуть не успеешь! Но сходил в
уборную Яша -- вернулся, сбегал еще кто-- то -- вернулся. Теперь уж не
боялся никто и ничего. У Юлии Винер,* высокой интеллигентной женщины,
работавшей в кино, начались боли в суставах. Наум сказал ей спокойно: --
Юля, можешь поехать домой, взять свои таблетки и вернуться обратно.
Юля, в сопровождении боевитого и плечистого "ястреба" по имени Лева,
отправилась домой, взяла лекарства и вернулась.
Двери приемной Президиума Верховного Совета были блокированы. В
приемную не пропускали никого. Юля Винер и Лева прошли туда и обратно. У
входных дверей даже вопроса не задали. Запомнили! Ровно в четыре часа влетел