Страница:
Фонари, вон они! Но тебя гонят к ним так, чтобы ты по дороге разбился в
кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз ты не жил, как он, в
палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу -- квартира тебе, так
походи, голубок!.. "Но это же бред! Израиль возрожден не для торжества
чиновных задов! Даже сверхзаслуженных!.." -- Наум вскинул руки. Погрозил
израненными, слипшимися от крови кулаками ночным фонарям. -- Зачем тогда
выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?! На последний
автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к отцу с матерью.
Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на щеке. Ладони
были красные от крови. Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили,
уложили; он накрылся с головой и беззвучно рыдал. Нет, он ни о чем не жалел.
Но... хватит ли сил?! Приезжать сюда надо юным и -- токарем, монтером, без
дипломов с золотыми каемками... Наум отбросил колючее солдатское одеяло отца
и уселся на постели, широко расставив острые ободранные колени. А почему?!
Почему в Израиле, чтоб получить работу, доктор наук должен скрывать, что он
доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если меня
отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..."
Сергуня сказал: инженер-корабельщик выбросился из окна, женщина -- зубной
врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема! Не рано ли ты взвыл?.. Один день
пообивал ноги и "разнюмился"... Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал
плотно. "Как верблюд, на неделю вперед", -- усмехнулся Наум, но от еды не
отказался. Дали сыну денег. Наум позвонил Нонке: мол, вернется к следующей
субботе... Он ходил "по объявлениям" и на второй день, и на третий. На
четвертый день упитанный поляк, хозяин фабричонки, заявил, что докторский
диплом Наума -- обычная советская липа... "Где ты купил свои бумажки?" К
концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил... Одно
осталось - заскочить на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке и
дочке фрукты. Обрадовать хоть этим... Отправился пешком, пока солнце не
жжет. Остановился возле мастерской, где жужжали токарные станки.
Пригляделся. Станки английские, начала века. В России такие давно на свалке.
Спросил у парня в заляпанной мазутом солдатской форме, не нужен ли ему
токарь... А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А сверлильщик?.. Сколько у тебя
станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно, и я прокормлюсь. Парень
захохотал, похлопал себя ладонью по мазутному животу. -- Ты откуда взялся?
Шестой станок съест все пять! Не знаешь, как налог прыгнет?!.. А, ты
русский. У нас социализм. Пять станков -- доход, парноссе, шестой --
крокодил. Все сожрет!.. Почему? Чтоб не было монополий. Чтоб никто не
вспорхнул выше других! Наум поглядел на него и произнес очень серьезно: --
Теперь, парень, я знаю, что в Израиле надо вырвать с корнем: лавочный
социализм!.. Парень от неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли?
Наум был так погружен в свои мысли, что сел в автобус не в ту сторону. Ох,
эта "девятка"! И туда - конечная "Университет", и в другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к новому зданию Университета. Плюнул с досады и...
залюбовался. Университет вознесен надо всем Иерусалимом. Современная
архитектура из древнего розоватого камня. Один из корпусов с куполом,
обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.
Дорогу перебегали студенты с книгами или матерчатыми рюкзачками за спиной.
Американцы, русские, румыны. Черных лиц почти не было. Засмеялся, вспомнив,
как Динка-картинка, впервые побывав на университетском холме, сказала: "А
здесь намного больше евреев!" Двинулся следом за какими-то парнями,
оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло куда-то,
он не знал куда, но радовался все больше. Светлые трехэтажные здания --
новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских коробок,
каждый из домов -- индивидуальность. Точно древняя постройка с табличкой.
"Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение? От
двориков?.. Дворики в самом деле -- хорошо продуманный лабиринт. Устланные
плоским камнем на разных уровнях, с гранитными парапетами и пологими
лесенками, с неожиданными клумбами, фонтаном в центре одного из дворов, они
создают ощущение уюта: ты со всеми вместе, но -- один в своем
дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами. И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут...
А сами как бы развернутые двориками в разные стороны здания соединены
переходами, и тоже на разных уровнях. Где на втором этаже мосток, где на
третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум. А за
студенческим общежитием -- огромное строительство. Заканчивались новые
корпуса. Много их, и все разные. Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел
все здания, остановился возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме".
Ощутил озноб от восторженного чувства. С талантом и любовью строят! А
размах?! "При таком размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные
заседатели!" Наум пошел куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое
фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне
закурить..." Настроение явно менялось к лучшему. Остановился у отдельного
дома, облицованного серым гранитом, праздничного. На углу дома рабочий в
брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то табличку. На табличке было
начертано, что дом построен на средства мистера Джеймса Гуля из Нью-Йорка.
Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом возведен на средства госпожи
и господина Блума из Чикаго. -- Ошибочка получилась? -- весело спросил Наум.
-- Какая там ошибка, -- произнес рабочий раздраженно. -- Черт занес этих
Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги. А где
он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю и
приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго? -- Ты знаешь? Я знаю?
Считается, что ушли на другие цели... -- И сплюнул зло: -- Доят америкашек,
как коров. Как что, списывают на войну. Наум, человек нервный,
впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены весь день. Апельсинов купил
столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые. Как семечки.
Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину. Надорвал
кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг ночная
ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы --
советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один,
трубочисты!.." Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка
отскакивала к своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно.
Знала: если разбушуется, то уж пошло-поехало... -- Зачем выкупали --
тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам? По улице Виа Долороса,
узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали два еврея-туриста.
Белокурые. Не то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку не поймешь... С
огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах с серебряной
каймой, купленных, видать, тут же, в туристских лавчонках арабского рынка.
Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил .бы внимание на эту
пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не фотографировал
второго, более тучного, - у белых ступеней, ведущих к Стене Плача, у лавки с
арабскими сосудами... "По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже
узрели или ее не успели переменить?" Наум чувствовал: сейчас что-то
произойдет... За все плевки на лице, за все хамство. Отольются кошке мышкины
слезы. Наум пытался свернуть куда-либо. Но некуда. Улочка - каменный коридор
-- горбатится вверх-вниз, а вбок -- некуда. А они приближаются. Шествуют.
Когда они поравнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший, исцарапанный,
помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как слепец,
неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном
английском: -- Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа
распяли? Господа, говорю, нашего, а-а?!.. Туристы вздрогнули и -- боком,
боком -- кинулись по горбатой улице Долороса, исчезли за поворотом...
Неделю хохотал Израиль. Русский Израиль. Звонили из Иерусалима и Хайфы,
Тель-Авива и Бершевы, спрашивали, правда ли? И хохотали до слез: от смеха до
слез у иммигранта один шаг. Единственный, кто не мог простить Науму шутки на
улице Долороса, -- его отец. Столько раз в Воркуте, в угольном забое,
уголовники кидались на Иосифа Гура, вопя: "А, жидовская морда! Христа нашего
продали!..", что словеса эти уж не могли прозвучать для него шуткой. Иосиф
перестал здороваться с сыном. Впервые отправился к нему через месяц, не
ранее, когда Нонка сообщила по телефону, что у Наума опухоль. Не рак ли?
Иосиф и Лия тут же выехали в ульпан "Мевасерет цион" под Иерусалимом, где
по-прежнему жил Наум с семьей. От автобусной остановки Лия почти бежала.
Влетела в белый, на одну семью, домик; рассеянно чмокнув Наума в щеку,
сказала, чтоб лег на кровать. Растянулся Наум во весь рост, ноги с кровати
свешиваются -- нет опухоли, встал -- снова появилась. -- Грыжа! --
определила Лия. -- Слуцай простейший. -- Это уж она для Нонки, у которой от
слез поплыла краска с ресниц. -- Нецего звать Яшу! -- Лия и обрадовалась, и
закручинилась: вот уже месяц Наум числился "электромонтером" -- грузил
телеграфные столбы. "Лагерная работа -- баланы таскать, -- вздыхала Лия. --
В лагере мы такие грыжи удаляли - чик-чак! Когда доктор запивал, я
управлялась сама... Грыжа, сынок! -- повторила она Науму, который почему-то
оставался хмурым. -- Ты всегда скажешь какую-нибудь гадость! -- грустно
ответил Наум и отбил своими растоптанными полуботинками чечетку. Когда Наума
положили в больницу, Иосиф на другой день позвонил туда. Оказалось, сына уже
выписали. Иосиф и Лия вызвали Дова, и спустя час они снова были среди белых,
раскиданных на пригорке домиков ульпана "Мевасерет цион". -- Отец, --
прозвучал с кровати неунывающий голос Наума, едва они переступили порог. --
Твоего сына зашили, как старый башмак. Яша сказал, сносу не будет... Иосиф
медленно опустился на клеенчатый диван, закрыв глаза. Никогда, ни в каком
лагере, он не был измучен так, как сейчас. Болело сердце. Размолвка с Наумом
ударила его сильнее, чем он думал Он привез детей на родину. Смогут ли дети
отвоевать свое место в жизни? И надо ли снова воевать?.. Нет, для обобщений
время еще не пришло. Просто собрать бы, как в Москве, за столом и
потолковать откровенно: как себя чувствуют? Что думают?.. Разговорятся ли?
Если Гуры не хотят говорить -- клещами не вытащишь!.. Сейчас, да! самое
время... -- Сыны! -- тихо начал он. -- Здесь мы одни, спешить нам некуда...
Давно хочу спросить вас. Кто как себя чувствует? Без эвфемизмов, а?.. Да и
чего нам скрывать, сыны?.. Ну, старый башмак, ты самый ученый монтер на всем
Ближнем Востоке, тебе и карты в руки. Наум задумчиво протер свои роговые
очки и сказал, что он сразу ощутил себя, как в Москве, на собрании. Тебе
задают вопрос, а в нем уже и ответ. Не уклонись. -- Наум отхлебнул сока,
который Нонка поставила перед каждым. Он и раньше тянул гласные, а в Израиле
и вовсе запел:-- Оте-эц ты знаешь все, но вряд ли ты догадываешься, что я
переселился в загробный мир... Ма-а-ма, не дергайся! Не знаю, как вас, а
лично меня самолет компании "Эль.Аль" доставил не в Изрань, а в мир
индийской философии. Доктор технических наук Наум Гур преставился. И родился
заново - басетом. Ма-ама, спокойно! Басет -- это всего навсего охотничья
собака. У ее предков были длинные ноги. Чтоб она влезла в рюкзак, немцы
вывели особую породу. Тоже большую, сильную, но - с ногами-коротышками.
Брюхо аж по земле волочится Окрестили ее басетом. Однако память у басета
осталась прежней Будто она высока и горда. Естественно, она пытается
проявить себя, как длинноногая. И любить хочет длинноногих. А те смотрят на
нее сверху вниз и даже не тявкают... -- Тяжело тебе, Наум? -спросил Иосиф с
состраданием. -- Нет не тяжело Но старую собаку учить новым трюкам ?! Так
вот, взгляд басета на Израиль вас интересует?.. По милости поголовно
уважаемого Бен Гуриона, мы остались еврейским местечком. Ферганским аулом
если угодно. Кустарями без мотора. На Университет дали деньги - строят, на
промышленность не дали - копошатся на мусорных английских станках.. В
комнате начался шум. -- Ша! - оборвал Иосиф. Наум поглядел на дождь, вдруг
захлеставший по стеклу, и напомнил унылым голосом об известном историческом
эпизоде. В 1948 году в Израиле после завоевания независимости состоялся
военный парад. Первый еврейский парад за две тысячи лет. Построили из не
струганных досок амфитеатр. В первых рядах сидели новоиспеченные министры,
генералы и прочая власть нового государства. За ними - дипломаты. Еще выше -
народ. Самую последнюю скамью, "галерку" отвели представителям международных
сионистских организаций. "Они получили немалые преимущества, - с иронией
заметил один почтенный историк по этому поводу, - они могли встать на скамьи
не мешая никому - за ними уже никого не было..." - Картина ясна? - заключил
Наум. - В первую же минуту существования Израиля наш великий и премудрый...
чтоб мать не раздражать, имени не называю... плюнул Западу в физиономию:
хотите давать советы - перепархивайте в Израиль. На постоянное жилье. А нет,
гоните тугрики и... молчите в тряпочку! Он отбросил прочь Запад вместе с
индустрией XX века. И потому-.у я, доктор технических наук, - басет. Только
в таком виде на ножках-коротышках, я здесь приемлем... А ты, отец,
удивляешься, почему я в депрессии... - Наум вдруг пролаял сиплым басом: -
Гав-гав! Фр-р-р. Лия вздрогнула, прижала руку к груди. -- Спокойно, мать!. .
Дов! -- скомандовал Иосиф. -- Твои ощущения? -- Что говорить-то, -- забасил
Дов. -- Работка адова. "В лапу" не берут... если дашь мало. Цемент
импортный. Своего нет. И ведает им папа Рабинович, дважды крещенный, трижды
обрезанный... "Варшавянка"-сука!.. Но -- не жалуюсь. Ты его видишь насквозь,
но и он тебя чувствует... Я к чему это говорю? Беда в чем? Куда ни ткнись,
свой папа Рабинович. Вроде боярина. Свободная страна, а свободной
конкуренции нет. Нету!.. Как при социализме. Почему так сложилось?
Встретился мне дружок Мишка Занд, да вы знаете его, ныне он в университете
полный профессор. Мне бы дали полного профессора, я бы стал поперек себя
шире, а он худой-худой. Кроме кофе, ничего не пьет. Выслушал он меня и
разъяснил: "Добрались до Палестины в XIX веке первые русские беглецы --
привезли бюрократические формы царских канцелярий. На русский
бюрократический пласт наложили турецкий. Кофе, красные фески. Тише едешь,
дальше будешь... Затем в Палестину приплыли на своих дредноутах англичане.
Привели все в соответствие с британскими колониальными обычаями. Это уж
третья "нашлепка". После войны прибились немецкие евреи. Добавили к этой
трехэтажной бюрократии немецкую педантичность. А затем появились евреи из
восточных стран со своим "левантизмом", царством сонных мух, дочерна
засидевших свои кофейные чашки... Каков пирог?! Слушайте, Гуры, я не
породистый басет. Басет -- собака ученая, дорогая. Ее в рюкзаке носят.
Вынули из рюкзака -- впала в депрессию... Могу я допустить такой комфорт --
быть в депрессии, я, приблудная дворняга, которую отовсюду гонят палкой?..
Черта с два! Я псина битая, голодная, жру все и этот окаменелый пирог буду
грызть. Буду! Собака грызет -- зубы точит. И до своего догрызусь... Ну, да
что я? А у кого натура поделикатнее? Кишка потоньше? Привязывают эту
чиновную каменюку к каждому, кто хочет проявить себя как личность. Начать
серьезное дело. Я к чему это говорю? А к тому, что это не меня топят. Меня
хрен утопишь! Израилю на шею камушек повязали. Израиль топят! Иосиф сжался,
закрыл глаза. Уже в Лоде он услышал раздраженное: "Все академаим?!" А когда
сказал отставному генералу Наркозу, который занимается абсорбцией: "Четырех
сынов тебе привез. Два инженера, хирург, экономист...", -- Наркоз рубанул с
генеральской прямотой: "Единственные инженеры, которые нам нужны,-- это
чернорабочие". Иосиф задышал тяжело: "Зачем генерал Наркоз в таком случае
брал Иерусалим?! Чтобы выстроить евреев- ученых, инженеров, врачей,
историков и... промаршировать с ними в лавочники и "пакиды" - стрючки
канцелярские... Лия быстро достала из сумочки шарик нитроглицерина, Иосиф
бросил его под язык. Заговорил медленно: -- Я начал, с-сыны, наше движение в
Израиль. Я думаю все время, не могу не думать: если бы не я, Дов, может
быть, не угодил бы в Воркуту; Гуля не стала бы Жанной д'Арк. Это большое
несчастье, когда женщине приходится стать Жанной д'Арк!.. Я остро ощущаю
свою ответственность... -- добавил с усилием: -- ...она да! станет моей
виной, если мы не добьемся перемен. Дети чувствуют себя в Израиле
приблудными с-собаками. Ты постигаешь, мать?.. С-собаками, которых отгоняют
от дверей палкой... Наум, сколько ты получил приглашений из Штатов? -- Два
из Штатов, от фирм Ай-Би-Эм и "Дженерал электрик", одно из Западной
Германии... А что? -- Думаю, тебе незачем терять время, утирать плевки с
лица. Наука не терпит простоя. Уезжай в Штаты. Через год-два ты вернешься...
не пархатым русским, а американским ученым. И эта "номенклатурная" сволочь
таки да, залебезит перед тобой, как лебезит перед американскими
гастролерами. -- Отец, ты гений! -- Дов даже привстал от избытка чувств. --
Может, ты и мне что-нибудь придумаешь? Иосиф молчал; вскинул руку, мол, я не
кончил, едва Дов забасил что-то с яростью в голосе. -- Нет, нет, Дов, не
будем идти от ощущений, от первых синяков... Да, нас пытаются обезличить,
оглупить, обокрасть, отняв единственное, что у нас есть, -- наши профессии.
Но это, сыны, наша страна. И мы отсюда не двинемся!.. Дов умчался в
Тель-Авив: неотложные дела, встречи. Иосиф и Лия отпустили сына, решив, что
доберутся домой на автобусе. В тревогах как-то выпало из памяти, какой
сегодня день. А день был "Ем шиши". Пятница. Автобусов и след простыл.
"Шабат" на носу... К счастью, подвернулся грузовичок. Увы, не попутный.
Шофер-марокканец, изможденный, грустный, в замасленном армейском берете,
высунувшись из кабины, потер свои коричневые пальцы о большой палец: мол,
заплатишь -- подвезу. Вначале он заломил немыслимую для Иосифа и Лии сумму,
но, узнав, что они олимы не из Америки, а из России, уменьшил цену впятеро.
-- Десять лир -- не деньги. Зато я спрошу потом свой вопрос? В порядке?.. Не
до вопросов было Иосифу. Он сидел, притиснутый между шофером и Лией, и
думал, думал свое... Тысячелетиями евреев загоняли в торговлю, в
ростовщичество, как в вонючее гетто. Всюду начиналось с того же --
"мерзостен египтянину каждый пастух"... Все презираемые аборигенами
профессии охотно предоставлялись нам. XX век, слава Богу, изменил лицо
еврейства. Появилась альтернатива вонючему гетто -- интеллигенция,
специалисты всех профилей... И вот мы, да! в своем государстве, которого
ждали со дня девятого Аба. Когда римляне разрушили Храм... По какой дороге
оно пошло? По рабской, мерзостной, на которую евреев заталкивали веками? Да
или нет?.. Страшно подумать: .Гуры-специалисты могут оказаться здесь
излишней роскошью... Надо идти к Голде, к Бен Гуриону, пусть он и не у дел,
к Моше Даяну, в парламент. А потом уж, дасделать выводы... Может быть, эта
рижанка права. Недостаточно в страну приехать, ее еще надо отвоевать у
"рыжих лошадей". Да, надо идти в правительство. Господи, Боже мой, чтоб
сыновья дома чувствовали себя, как в галуте?!.." Когда подъезжали к
Иерусалиму, зажглась первая звезда. Еще поворот, и город приблизился, как
корабль, рассеивая тьму... У поворота грузовичок промчался мимо встрепанного
парня -ешиботника в мятой, выгоревшей шляпе, который размахивал руками,
похоже, призывал на головы едущих все кары небесные. -- Чуть опоздали, --
досадливо произнес Иосиф. -- Я хотел добраться до субботней звезды... --
Машина прогрохотала по широкой улице и свернула в Рамат Эшкол -- новый район
Иерусалима, где горели почти в надзвездной вышине московские светильники.
Зеленые бабушкины абажуры и золотящийся модерн из ГДР. Желтоватые фары
грузовичка начали выхватывать из темноты силуэты машин. Автомобили стояли
густо, моторами к домам, как стадо, теснившееся у кормушки. -- Видите, кто
здесь живет, -- внезапно заговорил шофер. -- Взгляните на номера! Номера как
номера. С белой каймой. Номера машин, купленных новыми иммигрантами. Без
налога. -- На этой улице одни олим из России, вы видите? -- Шофер оторвал
руки от руля и обвел ими вокруг. -- Они получили квартиры со скидкой. На три
человека -- три комнаты. Вода, газ, ванна, па-ро-вое отопление. Они только
что приехали, и у них квартиры. У всех машины... Не у всех? Почти у всех!..
А я здесь родился. Отец привез семью из Марокко, десять детей... Я стал
двенадцатым. Отец воевал на войне за Независимость. Брал Латрун. На горе
обгоревшие казармы, видели?.. Сам я был ранен осколком в 67-ом. В сознание
пришел только в госпитале Тель Хашомер... Я сижу со всей своей семьей, у
меня пока пять детей, в одной-единственной комнате и чулане, который
переделал в спальню. В спальне нет окна. В доме нет уборной. Она на улице. И
ты думаешь, это моя машина? Это машина брата -- у брата гараж. Я наемный
рабочий на этой машине... За что же так? Вам -- все, а мне -- ничего, а?
Грузовик резко затормозил. -- Доехали? -- спросила вздремнувшая было Лия --
До-ехали! -- ответил Иосиф сквозь зубы. Встреча с Голдой Меир произошла
гораздо раньше, чем он мог ожидать. То ли ее захлестнули письма русских
иммигрантов: испокон века русские искали управы на обидчиков в "слезницах"
на высочайшее имя; то ли поток "слезниц" и проклятий израильским властям,
хлынувший в Россию, становился угрожающим, -- так или иначе Голда Меир сама
пожелала увидеть "представителей" русской алии. За неделю до встречи с
Голдой позвонил Барбой, профессор из Киева. Барбой только что прибыл и был
полон радужных надежд. Он сказал, что поднял всех старожилов, и они сегодня
идут на штурм... "Стена"? -- кричал он по телефону. -- На каждую стену есть
свой штопор... "С той поры его так и окрестили -- "штопором". Позвал всех
Гуров "ввинчиваться"... Яша сказал, что в этом есть смысл. До встречи с
Голдой побывать у ее министров... Созвонились с министром абсорбции Натаном
Пеледом, о котором ходило по Израилю присловье, сочиненное бывшим московским
художником Юрой Красным.* Абсорбция, абсорбция, Не стой ко мне задом,
Повернись -- Пеледом... Министр абсорбции располагался в Колбо-Шалом, самом
высоком небоскребе Тель-Авива. Скоростной лифт возносит -- дух захватывает.
Вываливаются из него евреи, оробев. А которые из одноэтажной Бухары или
аулов, те вначале по стенам рассаживаются на корточках, отдышаться,
оглядеться... Натана Пеледа на месте не оказалось, и все двинулись к
юрисконсульту министерства, потолковать о новых законах, о которых ходили
разные слухи. Тут заявилась еще толпа старожилов: полковник-отставник,
приезжавший к нам в ульпан, и несколько женщин-пенсионерок, которые, бросив
все свои дела, искали работу для "олим ми Руссия".* Пришел выбритый до
синевы Ури Керен в новом костюме и кипе, за ним -- маленький, худенький
Барбой, который тут же помчался куда-то ввинчиваться... Плотная круглолицая
женщина-юрисконсульт крутанулась на стуле так, что ее огромные, как сахарные
головы, груди даже чуть занесло в сторону. Оглядев толпу, она спросила
строго у нарядного Ури Керена, поправлявшего свою кипу с серебристой, как
козырьки у морских капитанов, окантовкой. -- Вы, конечно, только прибыли?
Олим ми Руссия? -- Я сабра в третьем поколении! -- с достоинством ответил
старик. -- И вы сабра? -- обратилась она на иврите к полковнику... -- И
вы?.. Значит, тут нет олим? -- вскричала юрисконсульт министерства. И без
передышки -- видно, накипело у нее, сердечной: -- Никаких законов об олим не
будет! Русские нам не нужны! Они хорошо сделают, если двинутся мимо Израиля
-- сразу в Америку! На Южный полюс! Куда угодно!.. Сквозь толпу начал
пробуравливаться маленький, худющий Барбой, крича на ходу: -- Моя фамилия
Барбой! Я оле из России! Мне здесь больше делать нечего!.. -- И умчался,
сбивая с ног молоденьких чиновниц с картонными папками и чашками горячего
кофе в руках. -- Босяки! -- то и дело слышалось со стороны лифта.
Расстроенный Барбой забыл нажать кнопку вызова. -- Антисемиты! Даже Гуры,
хотя чего уж ни навидались, были ошарашены. Где это происходило? На
Тель-Авивском рынке Кармель? Среди шпаны? Министерство абсорбции создано для
того, чтобы заботиться об иммигрантах... Многие ушли, Керен озабоченно
взглянул на часы, и тогда к нему шагнула Геула, представилась, сказала, что
она историк, и что Ирина Эренбург, дочь Ильи Эренбурга, просила ее
выяснить... При слове "Черная книга" старик обхватил ладонями свои худые
щеки, постоял так несколько секунд, затем отвел Геулу в сторону. О чем они
шептались оставалось неизвестным, пока Ури Керен не произнес вдруг гневно,
полным голосом: -- Ой-вой-вой! Все возможно, доктор Геула, раз в
правительственных учреждениях существуют такие монстры. Не услышь я своими
ушами -- не поверил бы... Когда прислали книгу в Израиль?.. В 1946?!
Ой-вой-вой! Будем искать, доктор Геула, подымем на ноги всех историков...
Запишите мой адрес и телефон... -- И Керен заторопился к лифту. Наконец,
министр часа через три пришел; прежде всего, естественно, он выслушал жалобу
кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз ты не жил, как он, в
палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу -- квартира тебе, так
походи, голубок!.. "Но это же бред! Израиль возрожден не для торжества
чиновных задов! Даже сверхзаслуженных!.." -- Наум вскинул руки. Погрозил
израненными, слипшимися от крови кулаками ночным фонарям. -- Зачем тогда
выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?! На последний
автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к отцу с матерью.
Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на щеке. Ладони
были красные от крови. Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили,
уложили; он накрылся с головой и беззвучно рыдал. Нет, он ни о чем не жалел.
Но... хватит ли сил?! Приезжать сюда надо юным и -- токарем, монтером, без
дипломов с золотыми каемками... Наум отбросил колючее солдатское одеяло отца
и уселся на постели, широко расставив острые ободранные колени. А почему?!
Почему в Израиле, чтоб получить работу, доктор наук должен скрывать, что он
доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если меня
отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..."
Сергуня сказал: инженер-корабельщик выбросился из окна, женщина -- зубной
врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема! Не рано ли ты взвыл?.. Один день
пообивал ноги и "разнюмился"... Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал
плотно. "Как верблюд, на неделю вперед", -- усмехнулся Наум, но от еды не
отказался. Дали сыну денег. Наум позвонил Нонке: мол, вернется к следующей
субботе... Он ходил "по объявлениям" и на второй день, и на третий. На
четвертый день упитанный поляк, хозяин фабричонки, заявил, что докторский
диплом Наума -- обычная советская липа... "Где ты купил свои бумажки?" К
концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил... Одно
осталось - заскочить на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке и
дочке фрукты. Обрадовать хоть этим... Отправился пешком, пока солнце не
жжет. Остановился возле мастерской, где жужжали токарные станки.
Пригляделся. Станки английские, начала века. В России такие давно на свалке.
Спросил у парня в заляпанной мазутом солдатской форме, не нужен ли ему
токарь... А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А сверлильщик?.. Сколько у тебя
станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно, и я прокормлюсь. Парень
захохотал, похлопал себя ладонью по мазутному животу. -- Ты откуда взялся?
Шестой станок съест все пять! Не знаешь, как налог прыгнет?!.. А, ты
русский. У нас социализм. Пять станков -- доход, парноссе, шестой --
крокодил. Все сожрет!.. Почему? Чтоб не было монополий. Чтоб никто не
вспорхнул выше других! Наум поглядел на него и произнес очень серьезно: --
Теперь, парень, я знаю, что в Израиле надо вырвать с корнем: лавочный
социализм!.. Парень от неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли?
Наум был так погружен в свои мысли, что сел в автобус не в ту сторону. Ох,
эта "девятка"! И туда - конечная "Университет", и в другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к новому зданию Университета. Плюнул с досады и...
залюбовался. Университет вознесен надо всем Иерусалимом. Современная
архитектура из древнего розоватого камня. Один из корпусов с куполом,
обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.
Дорогу перебегали студенты с книгами или матерчатыми рюкзачками за спиной.
Американцы, русские, румыны. Черных лиц почти не было. Засмеялся, вспомнив,
как Динка-картинка, впервые побывав на университетском холме, сказала: "А
здесь намного больше евреев!" Двинулся следом за какими-то парнями,
оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло куда-то,
он не знал куда, но радовался все больше. Светлые трехэтажные здания --
новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских коробок,
каждый из домов -- индивидуальность. Точно древняя постройка с табличкой.
"Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение? От
двориков?.. Дворики в самом деле -- хорошо продуманный лабиринт. Устланные
плоским камнем на разных уровнях, с гранитными парапетами и пологими
лесенками, с неожиданными клумбами, фонтаном в центре одного из дворов, они
создают ощущение уюта: ты со всеми вместе, но -- один в своем
дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами. И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут...
А сами как бы развернутые двориками в разные стороны здания соединены
переходами, и тоже на разных уровнях. Где на втором этаже мосток, где на
третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум. А за
студенческим общежитием -- огромное строительство. Заканчивались новые
корпуса. Много их, и все разные. Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел
все здания, остановился возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме".
Ощутил озноб от восторженного чувства. С талантом и любовью строят! А
размах?! "При таком размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные
заседатели!" Наум пошел куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое
фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне
закурить..." Настроение явно менялось к лучшему. Остановился у отдельного
дома, облицованного серым гранитом, праздничного. На углу дома рабочий в
брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то табличку. На табличке было
начертано, что дом построен на средства мистера Джеймса Гуля из Нью-Йорка.
Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом возведен на средства госпожи
и господина Блума из Чикаго. -- Ошибочка получилась? -- весело спросил Наум.
-- Какая там ошибка, -- произнес рабочий раздраженно. -- Черт занес этих
Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги. А где
он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю и
приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго? -- Ты знаешь? Я знаю?
Считается, что ушли на другие цели... -- И сплюнул зло: -- Доят америкашек,
как коров. Как что, списывают на войну. Наум, человек нервный,
впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены весь день. Апельсинов купил
столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые. Как семечки.
Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину. Надорвал
кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг ночная
ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы --
советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один,
трубочисты!.." Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка
отскакивала к своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно.
Знала: если разбушуется, то уж пошло-поехало... -- Зачем выкупали --
тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам? По улице Виа Долороса,
узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали два еврея-туриста.
Белокурые. Не то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку не поймешь... С
огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах с серебряной
каймой, купленных, видать, тут же, в туристских лавчонках арабского рынка.
Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил .бы внимание на эту
пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не фотографировал
второго, более тучного, - у белых ступеней, ведущих к Стене Плача, у лавки с
арабскими сосудами... "По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже
узрели или ее не успели переменить?" Наум чувствовал: сейчас что-то
произойдет... За все плевки на лице, за все хамство. Отольются кошке мышкины
слезы. Наум пытался свернуть куда-либо. Но некуда. Улочка - каменный коридор
-- горбатится вверх-вниз, а вбок -- некуда. А они приближаются. Шествуют.
Когда они поравнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший, исцарапанный,
помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как слепец,
неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном
английском: -- Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа
распяли? Господа, говорю, нашего, а-а?!.. Туристы вздрогнули и -- боком,
боком -- кинулись по горбатой улице Долороса, исчезли за поворотом...
Неделю хохотал Израиль. Русский Израиль. Звонили из Иерусалима и Хайфы,
Тель-Авива и Бершевы, спрашивали, правда ли? И хохотали до слез: от смеха до
слез у иммигранта один шаг. Единственный, кто не мог простить Науму шутки на
улице Долороса, -- его отец. Столько раз в Воркуте, в угольном забое,
уголовники кидались на Иосифа Гура, вопя: "А, жидовская морда! Христа нашего
продали!..", что словеса эти уж не могли прозвучать для него шуткой. Иосиф
перестал здороваться с сыном. Впервые отправился к нему через месяц, не
ранее, когда Нонка сообщила по телефону, что у Наума опухоль. Не рак ли?
Иосиф и Лия тут же выехали в ульпан "Мевасерет цион" под Иерусалимом, где
по-прежнему жил Наум с семьей. От автобусной остановки Лия почти бежала.
Влетела в белый, на одну семью, домик; рассеянно чмокнув Наума в щеку,
сказала, чтоб лег на кровать. Растянулся Наум во весь рост, ноги с кровати
свешиваются -- нет опухоли, встал -- снова появилась. -- Грыжа! --
определила Лия. -- Слуцай простейший. -- Это уж она для Нонки, у которой от
слез поплыла краска с ресниц. -- Нецего звать Яшу! -- Лия и обрадовалась, и
закручинилась: вот уже месяц Наум числился "электромонтером" -- грузил
телеграфные столбы. "Лагерная работа -- баланы таскать, -- вздыхала Лия. --
В лагере мы такие грыжи удаляли - чик-чак! Когда доктор запивал, я
управлялась сама... Грыжа, сынок! -- повторила она Науму, который почему-то
оставался хмурым. -- Ты всегда скажешь какую-нибудь гадость! -- грустно
ответил Наум и отбил своими растоптанными полуботинками чечетку. Когда Наума
положили в больницу, Иосиф на другой день позвонил туда. Оказалось, сына уже
выписали. Иосиф и Лия вызвали Дова, и спустя час они снова были среди белых,
раскиданных на пригорке домиков ульпана "Мевасерет цион". -- Отец, --
прозвучал с кровати неунывающий голос Наума, едва они переступили порог. --
Твоего сына зашили, как старый башмак. Яша сказал, сносу не будет... Иосиф
медленно опустился на клеенчатый диван, закрыв глаза. Никогда, ни в каком
лагере, он не был измучен так, как сейчас. Болело сердце. Размолвка с Наумом
ударила его сильнее, чем он думал Он привез детей на родину. Смогут ли дети
отвоевать свое место в жизни? И надо ли снова воевать?.. Нет, для обобщений
время еще не пришло. Просто собрать бы, как в Москве, за столом и
потолковать откровенно: как себя чувствуют? Что думают?.. Разговорятся ли?
Если Гуры не хотят говорить -- клещами не вытащишь!.. Сейчас, да! самое
время... -- Сыны! -- тихо начал он. -- Здесь мы одни, спешить нам некуда...
Давно хочу спросить вас. Кто как себя чувствует? Без эвфемизмов, а?.. Да и
чего нам скрывать, сыны?.. Ну, старый башмак, ты самый ученый монтер на всем
Ближнем Востоке, тебе и карты в руки. Наум задумчиво протер свои роговые
очки и сказал, что он сразу ощутил себя, как в Москве, на собрании. Тебе
задают вопрос, а в нем уже и ответ. Не уклонись. -- Наум отхлебнул сока,
который Нонка поставила перед каждым. Он и раньше тянул гласные, а в Израиле
и вовсе запел:-- Оте-эц ты знаешь все, но вряд ли ты догадываешься, что я
переселился в загробный мир... Ма-а-ма, не дергайся! Не знаю, как вас, а
лично меня самолет компании "Эль.Аль" доставил не в Изрань, а в мир
индийской философии. Доктор технических наук Наум Гур преставился. И родился
заново - басетом. Ма-ама, спокойно! Басет -- это всего навсего охотничья
собака. У ее предков были длинные ноги. Чтоб она влезла в рюкзак, немцы
вывели особую породу. Тоже большую, сильную, но - с ногами-коротышками.
Брюхо аж по земле волочится Окрестили ее басетом. Однако память у басета
осталась прежней Будто она высока и горда. Естественно, она пытается
проявить себя, как длинноногая. И любить хочет длинноногих. А те смотрят на
нее сверху вниз и даже не тявкают... -- Тяжело тебе, Наум? -спросил Иосиф с
состраданием. -- Нет не тяжело Но старую собаку учить новым трюкам ?! Так
вот, взгляд басета на Израиль вас интересует?.. По милости поголовно
уважаемого Бен Гуриона, мы остались еврейским местечком. Ферганским аулом
если угодно. Кустарями без мотора. На Университет дали деньги - строят, на
промышленность не дали - копошатся на мусорных английских станках.. В
комнате начался шум. -- Ша! - оборвал Иосиф. Наум поглядел на дождь, вдруг
захлеставший по стеклу, и напомнил унылым голосом об известном историческом
эпизоде. В 1948 году в Израиле после завоевания независимости состоялся
военный парад. Первый еврейский парад за две тысячи лет. Построили из не
струганных досок амфитеатр. В первых рядах сидели новоиспеченные министры,
генералы и прочая власть нового государства. За ними - дипломаты. Еще выше -
народ. Самую последнюю скамью, "галерку" отвели представителям международных
сионистских организаций. "Они получили немалые преимущества, - с иронией
заметил один почтенный историк по этому поводу, - они могли встать на скамьи
не мешая никому - за ними уже никого не было..." - Картина ясна? - заключил
Наум. - В первую же минуту существования Израиля наш великий и премудрый...
чтоб мать не раздражать, имени не называю... плюнул Западу в физиономию:
хотите давать советы - перепархивайте в Израиль. На постоянное жилье. А нет,
гоните тугрики и... молчите в тряпочку! Он отбросил прочь Запад вместе с
индустрией XX века. И потому-.у я, доктор технических наук, - басет. Только
в таком виде на ножках-коротышках, я здесь приемлем... А ты, отец,
удивляешься, почему я в депрессии... - Наум вдруг пролаял сиплым басом: -
Гав-гав! Фр-р-р. Лия вздрогнула, прижала руку к груди. -- Спокойно, мать!. .
Дов! -- скомандовал Иосиф. -- Твои ощущения? -- Что говорить-то, -- забасил
Дов. -- Работка адова. "В лапу" не берут... если дашь мало. Цемент
импортный. Своего нет. И ведает им папа Рабинович, дважды крещенный, трижды
обрезанный... "Варшавянка"-сука!.. Но -- не жалуюсь. Ты его видишь насквозь,
но и он тебя чувствует... Я к чему это говорю? Беда в чем? Куда ни ткнись,
свой папа Рабинович. Вроде боярина. Свободная страна, а свободной
конкуренции нет. Нету!.. Как при социализме. Почему так сложилось?
Встретился мне дружок Мишка Занд, да вы знаете его, ныне он в университете
полный профессор. Мне бы дали полного профессора, я бы стал поперек себя
шире, а он худой-худой. Кроме кофе, ничего не пьет. Выслушал он меня и
разъяснил: "Добрались до Палестины в XIX веке первые русские беглецы --
привезли бюрократические формы царских канцелярий. На русский
бюрократический пласт наложили турецкий. Кофе, красные фески. Тише едешь,
дальше будешь... Затем в Палестину приплыли на своих дредноутах англичане.
Привели все в соответствие с британскими колониальными обычаями. Это уж
третья "нашлепка". После войны прибились немецкие евреи. Добавили к этой
трехэтажной бюрократии немецкую педантичность. А затем появились евреи из
восточных стран со своим "левантизмом", царством сонных мух, дочерна
засидевших свои кофейные чашки... Каков пирог?! Слушайте, Гуры, я не
породистый басет. Басет -- собака ученая, дорогая. Ее в рюкзаке носят.
Вынули из рюкзака -- впала в депрессию... Могу я допустить такой комфорт --
быть в депрессии, я, приблудная дворняга, которую отовсюду гонят палкой?..
Черта с два! Я псина битая, голодная, жру все и этот окаменелый пирог буду
грызть. Буду! Собака грызет -- зубы точит. И до своего догрызусь... Ну, да
что я? А у кого натура поделикатнее? Кишка потоньше? Привязывают эту
чиновную каменюку к каждому, кто хочет проявить себя как личность. Начать
серьезное дело. Я к чему это говорю? А к тому, что это не меня топят. Меня
хрен утопишь! Израилю на шею камушек повязали. Израиль топят! Иосиф сжался,
закрыл глаза. Уже в Лоде он услышал раздраженное: "Все академаим?!" А когда
сказал отставному генералу Наркозу, который занимается абсорбцией: "Четырех
сынов тебе привез. Два инженера, хирург, экономист...", -- Наркоз рубанул с
генеральской прямотой: "Единственные инженеры, которые нам нужны,-- это
чернорабочие". Иосиф задышал тяжело: "Зачем генерал Наркоз в таком случае
брал Иерусалим?! Чтобы выстроить евреев- ученых, инженеров, врачей,
историков и... промаршировать с ними в лавочники и "пакиды" - стрючки
канцелярские... Лия быстро достала из сумочки шарик нитроглицерина, Иосиф
бросил его под язык. Заговорил медленно: -- Я начал, с-сыны, наше движение в
Израиль. Я думаю все время, не могу не думать: если бы не я, Дов, может
быть, не угодил бы в Воркуту; Гуля не стала бы Жанной д'Арк. Это большое
несчастье, когда женщине приходится стать Жанной д'Арк!.. Я остро ощущаю
свою ответственность... -- добавил с усилием: -- ...она да! станет моей
виной, если мы не добьемся перемен. Дети чувствуют себя в Израиле
приблудными с-собаками. Ты постигаешь, мать?.. С-собаками, которых отгоняют
от дверей палкой... Наум, сколько ты получил приглашений из Штатов? -- Два
из Штатов, от фирм Ай-Би-Эм и "Дженерал электрик", одно из Западной
Германии... А что? -- Думаю, тебе незачем терять время, утирать плевки с
лица. Наука не терпит простоя. Уезжай в Штаты. Через год-два ты вернешься...
не пархатым русским, а американским ученым. И эта "номенклатурная" сволочь
таки да, залебезит перед тобой, как лебезит перед американскими
гастролерами. -- Отец, ты гений! -- Дов даже привстал от избытка чувств. --
Может, ты и мне что-нибудь придумаешь? Иосиф молчал; вскинул руку, мол, я не
кончил, едва Дов забасил что-то с яростью в голосе. -- Нет, нет, Дов, не
будем идти от ощущений, от первых синяков... Да, нас пытаются обезличить,
оглупить, обокрасть, отняв единственное, что у нас есть, -- наши профессии.
Но это, сыны, наша страна. И мы отсюда не двинемся!.. Дов умчался в
Тель-Авив: неотложные дела, встречи. Иосиф и Лия отпустили сына, решив, что
доберутся домой на автобусе. В тревогах как-то выпало из памяти, какой
сегодня день. А день был "Ем шиши". Пятница. Автобусов и след простыл.
"Шабат" на носу... К счастью, подвернулся грузовичок. Увы, не попутный.
Шофер-марокканец, изможденный, грустный, в замасленном армейском берете,
высунувшись из кабины, потер свои коричневые пальцы о большой палец: мол,
заплатишь -- подвезу. Вначале он заломил немыслимую для Иосифа и Лии сумму,
но, узнав, что они олимы не из Америки, а из России, уменьшил цену впятеро.
-- Десять лир -- не деньги. Зато я спрошу потом свой вопрос? В порядке?.. Не
до вопросов было Иосифу. Он сидел, притиснутый между шофером и Лией, и
думал, думал свое... Тысячелетиями евреев загоняли в торговлю, в
ростовщичество, как в вонючее гетто. Всюду начиналось с того же --
"мерзостен египтянину каждый пастух"... Все презираемые аборигенами
профессии охотно предоставлялись нам. XX век, слава Богу, изменил лицо
еврейства. Появилась альтернатива вонючему гетто -- интеллигенция,
специалисты всех профилей... И вот мы, да! в своем государстве, которого
ждали со дня девятого Аба. Когда римляне разрушили Храм... По какой дороге
оно пошло? По рабской, мерзостной, на которую евреев заталкивали веками? Да
или нет?.. Страшно подумать: .Гуры-специалисты могут оказаться здесь
излишней роскошью... Надо идти к Голде, к Бен Гуриону, пусть он и не у дел,
к Моше Даяну, в парламент. А потом уж, дасделать выводы... Может быть, эта
рижанка права. Недостаточно в страну приехать, ее еще надо отвоевать у
"рыжих лошадей". Да, надо идти в правительство. Господи, Боже мой, чтоб
сыновья дома чувствовали себя, как в галуте?!.." Когда подъезжали к
Иерусалиму, зажглась первая звезда. Еще поворот, и город приблизился, как
корабль, рассеивая тьму... У поворота грузовичок промчался мимо встрепанного
парня -ешиботника в мятой, выгоревшей шляпе, который размахивал руками,
похоже, призывал на головы едущих все кары небесные. -- Чуть опоздали, --
досадливо произнес Иосиф. -- Я хотел добраться до субботней звезды... --
Машина прогрохотала по широкой улице и свернула в Рамат Эшкол -- новый район
Иерусалима, где горели почти в надзвездной вышине московские светильники.
Зеленые бабушкины абажуры и золотящийся модерн из ГДР. Желтоватые фары
грузовичка начали выхватывать из темноты силуэты машин. Автомобили стояли
густо, моторами к домам, как стадо, теснившееся у кормушки. -- Видите, кто
здесь живет, -- внезапно заговорил шофер. -- Взгляните на номера! Номера как
номера. С белой каймой. Номера машин, купленных новыми иммигрантами. Без
налога. -- На этой улице одни олим из России, вы видите? -- Шофер оторвал
руки от руля и обвел ими вокруг. -- Они получили квартиры со скидкой. На три
человека -- три комнаты. Вода, газ, ванна, па-ро-вое отопление. Они только
что приехали, и у них квартиры. У всех машины... Не у всех? Почти у всех!..
А я здесь родился. Отец привез семью из Марокко, десять детей... Я стал
двенадцатым. Отец воевал на войне за Независимость. Брал Латрун. На горе
обгоревшие казармы, видели?.. Сам я был ранен осколком в 67-ом. В сознание
пришел только в госпитале Тель Хашомер... Я сижу со всей своей семьей, у
меня пока пять детей, в одной-единственной комнате и чулане, который
переделал в спальню. В спальне нет окна. В доме нет уборной. Она на улице. И
ты думаешь, это моя машина? Это машина брата -- у брата гараж. Я наемный
рабочий на этой машине... За что же так? Вам -- все, а мне -- ничего, а?
Грузовик резко затормозил. -- Доехали? -- спросила вздремнувшая было Лия --
До-ехали! -- ответил Иосиф сквозь зубы. Встреча с Голдой Меир произошла
гораздо раньше, чем он мог ожидать. То ли ее захлестнули письма русских
иммигрантов: испокон века русские искали управы на обидчиков в "слезницах"
на высочайшее имя; то ли поток "слезниц" и проклятий израильским властям,
хлынувший в Россию, становился угрожающим, -- так или иначе Голда Меир сама
пожелала увидеть "представителей" русской алии. За неделю до встречи с
Голдой позвонил Барбой, профессор из Киева. Барбой только что прибыл и был
полон радужных надежд. Он сказал, что поднял всех старожилов, и они сегодня
идут на штурм... "Стена"? -- кричал он по телефону. -- На каждую стену есть
свой штопор... "С той поры его так и окрестили -- "штопором". Позвал всех
Гуров "ввинчиваться"... Яша сказал, что в этом есть смысл. До встречи с
Голдой побывать у ее министров... Созвонились с министром абсорбции Натаном
Пеледом, о котором ходило по Израилю присловье, сочиненное бывшим московским
художником Юрой Красным.* Абсорбция, абсорбция, Не стой ко мне задом,
Повернись -- Пеледом... Министр абсорбции располагался в Колбо-Шалом, самом
высоком небоскребе Тель-Авива. Скоростной лифт возносит -- дух захватывает.
Вываливаются из него евреи, оробев. А которые из одноэтажной Бухары или
аулов, те вначале по стенам рассаживаются на корточках, отдышаться,
оглядеться... Натана Пеледа на месте не оказалось, и все двинулись к
юрисконсульту министерства, потолковать о новых законах, о которых ходили
разные слухи. Тут заявилась еще толпа старожилов: полковник-отставник,
приезжавший к нам в ульпан, и несколько женщин-пенсионерок, которые, бросив
все свои дела, искали работу для "олим ми Руссия".* Пришел выбритый до
синевы Ури Керен в новом костюме и кипе, за ним -- маленький, худенький
Барбой, который тут же помчался куда-то ввинчиваться... Плотная круглолицая
женщина-юрисконсульт крутанулась на стуле так, что ее огромные, как сахарные
головы, груди даже чуть занесло в сторону. Оглядев толпу, она спросила
строго у нарядного Ури Керена, поправлявшего свою кипу с серебристой, как
козырьки у морских капитанов, окантовкой. -- Вы, конечно, только прибыли?
Олим ми Руссия? -- Я сабра в третьем поколении! -- с достоинством ответил
старик. -- И вы сабра? -- обратилась она на иврите к полковнику... -- И
вы?.. Значит, тут нет олим? -- вскричала юрисконсульт министерства. И без
передышки -- видно, накипело у нее, сердечной: -- Никаких законов об олим не
будет! Русские нам не нужны! Они хорошо сделают, если двинутся мимо Израиля
-- сразу в Америку! На Южный полюс! Куда угодно!.. Сквозь толпу начал
пробуравливаться маленький, худющий Барбой, крича на ходу: -- Моя фамилия
Барбой! Я оле из России! Мне здесь больше делать нечего!.. -- И умчался,
сбивая с ног молоденьких чиновниц с картонными папками и чашками горячего
кофе в руках. -- Босяки! -- то и дело слышалось со стороны лифта.
Расстроенный Барбой забыл нажать кнопку вызова. -- Антисемиты! Даже Гуры,
хотя чего уж ни навидались, были ошарашены. Где это происходило? На
Тель-Авивском рынке Кармель? Среди шпаны? Министерство абсорбции создано для
того, чтобы заботиться об иммигрантах... Многие ушли, Керен озабоченно
взглянул на часы, и тогда к нему шагнула Геула, представилась, сказала, что
она историк, и что Ирина Эренбург, дочь Ильи Эренбурга, просила ее
выяснить... При слове "Черная книга" старик обхватил ладонями свои худые
щеки, постоял так несколько секунд, затем отвел Геулу в сторону. О чем они
шептались оставалось неизвестным, пока Ури Керен не произнес вдруг гневно,
полным голосом: -- Ой-вой-вой! Все возможно, доктор Геула, раз в
правительственных учреждениях существуют такие монстры. Не услышь я своими
ушами -- не поверил бы... Когда прислали книгу в Израиль?.. В 1946?!
Ой-вой-вой! Будем искать, доктор Геула, подымем на ноги всех историков...
Запишите мой адрес и телефон... -- И Керен заторопился к лифту. Наконец,
министр часа через три пришел; прежде всего, естественно, он выслушал жалобу