Свирский Григорий. Прорыв

-- Государство Израиль не дает денег к идеям. Государство Израиль не дает
деньги к прожектам. Государство Израиль дает деньги к деньгам. Деньги к
деньгам, генацвале. -- Он налил в наши стаканы из бутылки в плетеной корзине
и продолжал мечтательно: -- Вы приехали в рай, генацвале. Есть все, кроме
ОБХСС... Вы -- ученые люди, скажите -- рай это или не рай? -- Он снова
поднял пухлый палец. -- Генацвале, я вам даю каждому по 20 тысяч лир. Это --
по нынешнему курсу... -- Он достал из бокового кармана пиджака, висевшего на
спинке стула, ручной компьютер, -- это... округлим в вашу пользу... 4, 6
тысяч долларов. Даю в долг. Без процентов, на пять лет. Столько же добавит
государство. Под свой торгашеский процент. Итак, каждый из вас имеет 9 тысяч
долларов США. За эти деньги в Израиле можно открыть овощную лавку. Торговать
одеждой. Открыть ресторан "Арагви". Я всэгда уважал интеллигентного
человека. Всэгда! Вы патриоты Израиля или нет?! -- вскричал он, взглянув на
наши лица. -- Еврей -- это человек воздуха, как сказал... Кто сказал?.. Вы
хотите оставаться -- в своем доме -- человеками воздуха?! Жить в раю, как в
аду?.. Только скажите: "а!", и вы пристроены: государство кинет вам кусок;
ему это выгодно, генацвале: вы больше ничего не хотите. Вы идете, как все.
Общей дорогой... Расстаньтесь со своими химерами, будьте патриотами. Деньги
к деньгам, генацвале!.. Мы не взяли деньги -- даже под самосвал "Вольво",
который он хотел нам выторговать за полцены, и, добрый человек, он стал
относиться к нам с состраданием, как к людям, с детства пришибленным... Мы
выпили за "успех нашего безнадежного дела", как сострил Иосиф, и двинулись,
обнявшись и слегка покачиваясь, из благочестивой Санед-- рии наверх, к
нашему Френчхиллу. Мы были возбуждены. Мы выкупили Наума из рабства.
Отвоевали его и потому, может быть, горланили наши старые военные песни:
"Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." В религиозной Санедрии на
нас взирали вначале с ужасом, затем с добродушным оживлением. -- Это
русские! -- кричали из окна в окно на идиш. -- Веселые русские пьяницы! За
нами увязался табунок мальчишек в ермолках и с пейсами до плеч; они никогда
не видели русских, да еще, как и полагается русским, пьяных. Иосиф
остановился и начал выделывать своими руками-кореньями то, что под силу
только кукольному режиссеру. Его пальцы ссорились, обнимались и даже
негнущийся торчащий палец с черным ногтем появлялся, как градоначальник. Ах,
как остальные пальцы его испугались!... Целый сказочный мир ожил под его
руками. Боже, что творилось с детьми! Как они хохотали и раскачивались. Их
нежные косички болтались из стороны в сторону. Когда мальчишки стали от
хохота валяться в пыли, мы с Иосифом обнялись и стали карабкаться наверх, к
своему Новому Арбату. Иосифу не терпелось спеть что-либо исконно-русское,
то, что всегда голосят подвыпившие мужики, он долго морщился-- вспоминал,
наконец, спросил меня: -- Слушай, Григорий, ну, что там делал камыш?.. Может
быть, две тысячи лет Иерусалим не слыхал гимна русского застолья. Не отсюда
ли все его беды? Мы лезли наверх и орали самозабвенно, наверное, первый и
последний раз в жизни: -- Шумел камыш, дере-- э-- звья гнулись, А ночка
темная-- а была-- а-- а... Добрались мы ко мне часов в десять вечера, и тут
мне пришла в голову мысль, от которой я сразу протрезвел. -- Слушай, Иосиф!
Этот наш Фифти-- фифти всю жизнь имел дело с грузинским ОБХСС, который, как
я понимаю, он купил на корню на сто лет вперед. Теперь он впервые будет
иметь дело с московским КГБ. Его телефонный разговор с братом немедля
попадет к шифровальщикам Лубянки и Главного разведуправления. Мы убьем его
брата. Во всяком случае наведем на него... Радостное благодушие Иосифа как
ветром сдуло. Он подтянул к себе, не глядя, стул. Опустился на него. Долго
молчал. Господи, какое у него было несчастное лицо! Будь Иосиф один, он бы,
наверное, заплакал. -- Идем, -- сипло сказал он. -- Мы не имеем права
убивать человека... даже если он -- продувная бестия. Господин Сулико уже
спал. Его будили долго, и только потому, что мы заявили: это вопрос жизни и
смерти. Наконец он поднялся, добродушно бурча что-то по-грузински, подставил
круглую, с залысиной, голову под кран и выслушал наши сбивчивые объяснения.
Боже, как он смеялся! Как он бил себя по упругому животику и приседал--
пританцовывал. Ни один цирковой комик не мог бы его так развеселить, как мы.
-- Вы что думаете, -- наконец, заговорил он, отсмеявшись, -- я звоню брату?!
Я звоню нищему грузину-- стрелочнику. У него нет ничего, кроме козы. О нет!
Есть дрезина. Он едет на этой дрезине в Кутаиси к Шалве. Шалва, в свою
очередь... Сулико долго перечислял имена и города. -- И только двенадцатый
человек в этой цепочке, -- заключил он, -- и будет мой брат. На их двор
забежит соседская дочка, просто так, за мячиком, перелетевшим через забор...
-- И он снова принялся хохотать-- пританцовывать и снова притащил бутыль в
плетеной корзинке. Когда на другой день все формальности в Сохнуте были
завершены, Иосиф позвонил в Москву к сыну и спросил, не забыл ли Наум, что у
тети Берты завтра день рождения. Она поменяла квартиру, ты знаешь это? Ее
новый адрес... КГБ, конечно, расшифрует и наш детский код, и код Сулико. В
этом никто не сомневался, но на это уйдет несколько дней. КГБ работает, как
все советские учреждения, не лучше. Сперва запишут разговор на бобину. Затем
позовут переводчика с грузинского. Будет ли он на месте? Затем напечатают
перевод. Его прослушает следователь, дешифровщики... А кто-то по просьбе
Наума вылетит в Сухуми сегодня. От Москвы меньше трех часов полета... --
Передай тете Берте наши поздравления! -- крикнул Иосиф. -- Как Нонка?
Держится? Вечером он поймал "Голос Америки". Это нелегко в гористом
Иерусалиме. Услышал Гулю. Звенящим голосом, с напором, она сравнивала
советский "налог на образование" с рынками черных рабов, которые некогда
существовали в Америке... У Иосифа зашлось сердце от радости: Гуля
обрушилась на "рабский выкуп" по всем телеканалам и смогла найти слова,
которые, несомненно, заведут американцев. Они и до Гули негодовали, но
как-то разрозненно: то Нью-Йорк бушует, то Чикаго. А теперь как полыхнет! А
по спине холодком: "Прямо кроет Москву... Господи, не помешает ли это Науму?
Захотят отомстить Гурам..." И я, и Дов отнеслись к проклятьям Геулы против
"рабского выкупа" скептически: "Так ее и послушают!", но -- и недели не
прошло -- Геула сумела поднять в Штатах такой шум, поставила на ноги столько
сенаторов, конгрессменов, газет, что "налог" Москва отменила в ту же зиму...
Иосиф говаривал иногда, что Геулу Бог одарил атомным двигателем, но такой
неистовости в ней и силы не предполагал даже он. "Женщина на баррикадах --
страшное дело", -- шутил он. "Вырвался бы только Наум! Удачи ему! Не
зацепила б его Лубянка... Мало ей крови Гуров?! Господи, Господи, удачи
ему!" 8. ЗАПИСКА ГОСПОДУ БОГУ -- Что, по Орвеллу, должно находиться после
победы социализма на улицах имени Герцена и Огарева? -- спросил Наум жену,
когда троллейбус стал притормаживать возле Московской консерватории. --
Тюрьма! -- ответствовала Нонка мрачно. -- О, ты не безнадежна! -- воскликнул
Наум, вскакивая с сиденья. -- Нам здесь выходить. Быстрее! -- Они
протолкались к дверям, затем, перебежав улицу Герцена, прошествовали мимо
облупленных дверей, на которых ранее висела скромная табличка "Управление
ГУЛАГом..."Свернули на улочку Огарева. Здесь, на Огарева, 6, широко
раскинулось добротное, старинной постройки, с колоннами и высоченными
воротами, здание, напоминающее своей архитектурой университет имени
Ломоносова, который примыкал к нему. Оно казалось естественным продолжением
университета и называлось Министерством внутренних дел СССР. После
очередного отказа Наум решил посетить улицу Огарева, 6. Его и Нонку принял
генерал Вереин, "генерал -- выше некуда", как объяснил Наум жене. Не
дослушав Наума, генерал перебил его: -- Почему вы ваши письма адресуете
американским евреям? Вы же хотите в Израиль. -- В его голосе звучало
раздражение, и Наум окончательно убедился в том, что адресат выбран ими
правильно. Нонка вдруг как с цепи сорвалась, закричала пронзительно,
по-бабьи: что вы нас мучаете? Вы не нас убиваете, мы живучие, вы убиваете
русскую историю! Разместили на улицах Герцена и Огарева, борцов за светлое
будущее, все пыточные управления! Какая пища для Запада!.. -- Она визжала до
тех пор, пока генерал Вереин не закрыл глаза, сказав Науму настороженно, с
досадой: -- Все образуется, только, пожалуйста, уведите отсюда свою жену!..
Наум вытолкал из кабинета Нонку, а потом, завершив разговор с предельно
вежливым, ускользающим от ответов генералом, сказал Нонке, которую бил
нервный озноб: -- Истерика-- истерикой, а про Запад упомянуть не забыла.
Нет, ты определенно не безнадежна! В те дни к ним зашел реб Менахем, мужской
и дамский портной. Наум любил насупленного носатого старика, который, сам
того не ведая, первый заставил Наума задуматься об Израиле. Реб Менахем на
этот раз выглядел озабоченным. Он выпил чай с нонкиным ореховым тортом,
посмотрел в окно и сказал: -- Хочется погулять, а? Я бы хотел... На улице он
зашептал, озираясь: -- Нюма, у меня есть прямая связь с Израилем. Мои дети
уже там... Так вот, зачем ты пишешь все время в Америку? Нюма, старые
сионисты против. Израиль против. И зачем ты связался с этими гоями. Этот
Петренко или Григоренко... Наум уставился на старика ошалело. -- Реб
Менахем, вы так хорошо шили штаны. Зачем вы сменили профессию? У старика
заслезились глаза, стали совсем мутными. Наум попытался смягчить свой ответ,
принялся объяснять, что речь идет о защите гражданских прав и, если у
человека есть сердце, он будет с людьми, а не с обезьянами... Старик
обиделся еще больше, прошамкал решительно: -- Нюма, если тебя посадят за
гоев, Израиль защищать тебя не будет. От о зой! Наум простился с ребе
Менахемом, молча смотрел на его сгорбленную и чуть кособокую спину и,
повернув домой, воскликнул в изумлении: "Нет, а все же? Кто у кого в
подчинении? МВД у Могилы? Или Могила у МВД?.. Это ж какая-то фантасмагория!
Чтоб танцевали они один и тот же танец? И чтоб совпадало каждое па?!" Он
всплеснул руками, выпятив губы, как реб Менахем. -- От о зой! Спустя неделю
Наума вызвали к директору завода. Там был и Никанорыч -- лысый профсоюз, и
парторг, а кроме них, еще какие-то незнакомые лица. И у директора, и у
парторга светятся желтоватым огнем значки лауреатов Ленинской премии,
которые они получили за его, Наума, "всевидящий прожектор", как они его
условно называли. Наум посмотрел на лауреатские значки с удовольствием: его,
Наума, работа... Директор вытер платком серое, лоснящееся лицо, поднялся,
протянул Науму руку. -- Наум, поздравляю вас! Ваша лаборатория расширяется
настолько, что не исключено, вскоре отпочкуется в отдельный институт. Мы бы
вас, ясное дело, не отдали. Но вот... -- он кивнул в сторону незнакомых
людей. -- Они настаивают... -- Извините, а кто они? -- Наум, ты всегда
отличался большим тактом... -- иронически начал директор, промакнув лицо
платком. -- Нет, почему же, -- отозвался один из незнакомцев. -- Можно
сказать. Министерство обороны СССР. -- У-у! Богатый дядя! Тут все сразу
повеселели; незнакомец, костлявый, седой до желтизны, открывший, откуда он,
подошел к Науму, представился, протягивая руку: -- Академик ... -- Он назвал
известное имя. -- На организацию института и опытного завода при нем
отпущено 180 миллионов, -- добавил он. -- Институт будете возглавлять вы. --
Я? -- испуганно воскликнул Наум. -- У меня пятый пункт! -- А у меня какой?
-- ответил академик с усмешкой. -- А вы полезный еврей! -- вырвалось у
Наума. -- Поздравляю! В кабинете сразу затихло. Даже воздух, казалось, стал
иным. Более плотным. Тишина сгущалась. "Ловушка, -- мелькнуло у Наума. --
директора-евреи в России повырезаны уже лет тридцать с гаком. Замов по науке
-- по пальцам пересчитаешь... Блатари!" Директор завода, видно, по лицу
Наума понял его мысли. Помедлив, спросил с утвердительной интонацией: --
Значит, по-прежнему безумны? "Э, запахло психушкой", -- мелькнуло у Наума.
-- Объединение семей - не безумие! -- выпалил он. -- Все Гуры, отец--
мать... -- Он перечислил также всех братьев и других родственников, -- все т
а м! Директор поднял набрякшие старческие веки, произнес тяжело: -- Наум, вы
понимаете, что никуда не уедете. -- И даже рукой провел над столом, повторяя
со значением. -- Никуда и никогда!..-- И обычным тоном, устало: -- Если мы
вас уволим, вас не возьмут даже электромонтером. -- Пойдете грузчиком -- на
Курскую товарную. Или уедете. Ясное дело, не в Израиль... -- Это вместо
спасибо, дорогие Ленинские лауреаты? -- Мы не отдадим вас, с вашим научным
потенциалом, противнику, -- сказал молчавший доселе человек в черном
свадебном костюме, который стоял позади академика с пятым пунктом. -- Это в
интересах России, которую вы предаете. Наум круто повернулся и вышел из
кабинета. Домой не поехал. В голове гудело. Себя погубил, ладно! Нонка-то,
бедняжка... А Динке-картинке института не видать, как своих ушей. Домой
вернулся поздно, обрадовался тому, что Нонка уснула. Оставил записку, чтоб
его не будили, так как в лабораторию ему идти не надо...Его разбудил
телефонный звонок. Наум прошлепал босыми ногами к аппарату. -- Говорят из
Комитета государственной безопасности! -- отчеканила трубка. -- Вам заказан
пропуск. Ждем вас сегодня в 13 ноль-- ноль! Наум ответил с хрипотцой, со
сна, что ему не о чем говорить с Комитетом государственной безопасности. --
Почему? -- И голос такой, словно и в самом деле человек удивился. Актеры!..
Науму вдруг ясно представилось вчерашнее, и в нем поднялось бешенство. Он
прорычал: -- С потомками Малюты Скуратова мне разговаривать не о чем! Трубка
помолчала, затем удивилась, на этот раз искренне: -- Зачем же вы так, Наум
Иосифович? -- А вот так! -- И Наум положил трубку. Надо действовать немедля.
Иначе конец... Наум метнулся к кровати, сунул ноги в тапочки, отыскал в
своем растрепанном блокноте номер справочной ЦК партии. -- Говорит доктор
технических наук Гур. С кем мне говорить? Меня преследует ГБ!.. -- Одну
минуточку, -- отозвался женский голос, и тут же включился мужской голос,
переспросил, кто говорит и в чем дело... В конце концов Науму назвали номер
телефона и объяснили, что он может говорить с начальником Административного
отдела ЦК КПСС товарищем Галкиным. Наум принялся рассказывать товарищу
Галкину суть дела, скрестив на руке средний и указательный пальцы. -- ...Вся
семья у меня в Израиле. Здесь мне жизни нет. Секретности тоже. Ни первой, ни
второй... Никакой! Четыре года дергают. То увольняют, то принимают. То с
кнутом, то с пряником. Зачем мучают? Не отпускают к семье?.. А теперь еще
КГБ приглашает меня на беседу. Я хорошо знаю ГБ, и у меня нет никакого
желания с ними встречаться . Ответил голос спокойный, даже добродушный: --
Ну, что такое! Вас же приглашают. Пойдите поговорите. Ничего в этом такого
нет. -- Простите, это не просто приглашение.. -- Ну, почему... Это
приглашение. Ну, как чай пить. -- Когда приглашают пить чай, я вправе не
пойти. Это не одно и то же. -- Ну, что такое. Можете пойти! Наум
почувствовал, что звереет. -- Знаете что, товарищ Галкин, -- жестко произнес
он. -- Я хочу знать, кто сейчас командует в стране: вы или КГБ? Если КГБ, то
сегодня я, а завтра -- вы! Вы должны это знать! Трубка ответила медленно,
похоже, через силу: -- Вы можете не идти... -- и вдруг язвительно, с
нескрываемой усмешкой:-- Но, скажите, кому вы будете звонить там, в своем
Израиле?.. Голос Окуловой прозвучал в трубке на другой день в 9 утра.
Какой-то необычный для нее голос, вялый. Он сообщил, что Гур Наум Иосифович
может придти в ОВИР МВД СССР за визами. Разрешение получено. В 12 ноль-ноль
все будет готово. Наум схватил такси и через десять минут был в Колпачном
переулке. -- На выезд даем семь дней, -- столь же вяло объявила Окулова,
глядя, как всегда, вбок, мимо собеседника. -- Вы должны принести паспорта,
орденские документы, водительские права... -- она долго перечисляла, какие
документы он обязан принести и сдать. Затем Окулова мельком взглянула на
разгоряченного, от лысинки аж пар шел, Наума и заключила тем же бесцветным
тоном, в котором угадывалось торжество: -- ...и 26 тысяч рублей... У Наума
подогнулись ноги. Он присел изнеможенно на край стула, наконец, взглянул на
Окулову. Она снова смотрела куда-то вбок, в глазах ее была скука. Только на
щеках выступил румянец. "Убивают гады, -- спокойно, как будто не о себе,
подумал Наум. -- Ишь, разрумянилась... Эльза Кох". Наум тут же отправился на
улицу Горького, на Центральный телеграф, вызвал Иерусалим, чтобы сказать
отцу, что, видно, не вырваться ему никогда. Поиздеваются и загребут... А
спустя сутки по звонку из Израиля Нонка, подкрасив свое узкое, гордое лицо
"под грузинку", как она считала, вылетела в Сухуми. Деньги из аэропорта она
несла в ободранном чемоданчике, с которым в Москве ходят разве что в баню. В
такси не села, затиснулась в городской автобус. Дома, в коридорчике, подле
сохраненной на всякий случай поленницы березовых дров, сунула Науму
чемоданчик и только тут, позеленев, грохнулась в обморок. В сберкассе
неподалеку от ОВИРа Наум выгрузил из боковых карманов пачки сотенных
бумажек. Старуха-кассирша взглянула на груду денег, и серое, измученное
нищетой и невзгодами лицо ее погрустнело. Она сказала, вздохнув: -- Чего
вам, евреям, бояться! Тут вы жили богато и там будете жить богато. -Мы не за
богатством уезжаем, мать, -- ответил Наум, вытягивая провалившуюся под
рваную подкладку пиджака связку сотенных. -- Уезжаем за равноправием. -- Эх,
мил человек, неужто мы не понимаем!.. Визы в ОВИРе были готовы. Наум сунул
их, мельком оглядев, в боковой карман и тут же кинулся к выходу. -- А что
это у вас подмышкой? -- остановила его Окулова. -- Боже, чуть не забыл! --
воскликнул Наум. -- Дарю вам плакат, который висел в моем доме пять лет.
Советский плакат! Вот номер Главлита... -- Наум развернул его, выскреб из
кармана кнопки и прикрепил на дверь старшего лейтенанта МВД Израилевой,
оформлявшей его визы. "Отечество славлю, которое есть, но трижды-- которое
будет. В. Маяковский". Подполковник КГБ Окулова рванулась к плакату, но Наум
остановил ее жестом. -- Руку на Маяковского подымать?! Владимир Владимыча?..
О котором сам Сталин сказал, что это лучший, талантливейший!.. Да это же
статья 70, пункты АБЛГДЖ... Ответом ему был треск рвущейся бумаги. Когда на
руках клочки бумажек, которые называются визами, оказывается, можно купить
билеты в Вену, в Париж, Лондон... И так же просто, как билет в кино. Чудеса!
Хорошие вещи Наум отнес ребе Менахему и соседкам сверху -- многодетным
вдовам, а рухлядь вынес во двор и запалил. Мальчишкам-то радость! Сбежались
со всего переулка, визжали, прыгали через огонь. Весело глядели то на
приятеля дяди Наума, низкорослого, борода лопатой, от которого разило вином,
то на длинного, лысоватого дядю Наума -- трезвого, горланившего хриплым
голосом: -- Гори-- гори-- гори ясно, чтобы не погасло!.. "Только б не
спохватились! Не закрутили колесо назад!" -- повторял про себя Наум,
складывая пальцы на руке крестиком. Увы, закрутили назад! Чего боишься, того
не избежать! Поздно вечером, за девять часов до отлета, Науму позвонили из
ОВИРа: срочно явиться в Колпачный переулок. -- Ваши визы, Наум Иосифович, не
в порядке. Наум понял, что повис на волоске. Кто может перешибить волю
административного отдела ЦК КПСС? Военный министр? Шеф КГБ Андропов?
Брежнев? Чтоб им ни дна, ни покрышки!.. Наум ответил мертвым голосом, что
уже поздно и в ОВИРе ему делать нечего. Ему ответили тоном, не предвещающим
ничего хорошего, что его ждут! -- Ой, Муха! -- Нонка заплакала. -- Я давно
знаю. С советской властью не поиграешь. Раз они решили кого угробить, тут уж
правды не ищи. Пришлось поехать. Откажешься -- отберут визы утром, в
аэропорту Шереметьево. Наум набрал номер Льва Шинкаря. Лева Шинкарь, все
знали, во время самолетного процесса ходил с огромным магендовидом из
серебряной бумаги. У него визы не отберут, даже поднеся к носу пистолет...
Шинкарь примчался тут же. Наум сунул ему бумажник и наказал хранить, как
зеницу ока. -- Отдашь только, если лично я тебе скажу. А нет -- нет!
Прикатили в ОВИР втроем. Лев Шинкарь и Нонка остались внизу, а Наума провели
наверх, где его ждали начальник ОВИРа полковник Смирнов и плотный мужчина в
стереотипно-черном "свадебном" костюме. По углам стояла служба. Похоже,
никого домой не отпустили... Мужчина в черном, видно, был очень важной
особой, и Смирнов и все остальные искоса на него поглядывали. Когда Наум
вошел, кто-то сбоку от него сделал едва уловимое профессиональное движение:
оба внутренних кармана Наума оказались вывернутыми. Наум опешил. -- Ну,
мастера! Вам только в трамваях работать. -- Положи на стол визы! -- пробасил
"свадебный". Наум усмехнулся. -- Я не идиот! Виз здесь нет. Они на улице. Во
мраке ночи. -- Положи визы! -- проревел черный костюм. -- Я свои визы не
положу. Они выданы на законном основании. "Свадебный" колыхнулся на стуле.
-- Если не отдашь визы, умрешь так, как никто еще не умирал в СССР. Наум
вынул из кармана очешник, вытянул роговые очки, напялил на широкий, с
раздутыми ноздрями, нос. Лицо у "свадебного" было упитанным и непроницаемым.
Строго говоря, лица у него не было. Оплывшая номенклатурная харя. -- Вот
теперь вижу, как выглядит Малюта Скуратов! -- произнес Наум в бешенстве. --
Ваши предшественники отрывали у живого человека голову. Вы можете повторить
все это, я знаю. Кто вы, если вы смеете так говорить? -- Меня знают! Наум
нервно повел длинной шеей. -- С непредставившимися мне незнакомыми людьми я
не разговариваю!.. Вот начальник ОВИРа Смирнов -- это представитель
советской власти. Его имя известно и здесь, и за границей. А кто вы? Кто
приказал вывернуть мне карманы, чтобы визы сами выпали? Пришли поучить МВД,
как разделываться с "жидочками" во мгновение ока? Позднее Наум узнал по
описаниям друзей, что это был начальник еврейского отдела КГБ. -- Я вас
спрашиваю, кто вы? -- Тишина становилась угрожающей. Наум демонстративно
постукивал ногой по полу, ждал, пока тот уйдет... Что говорить, это была в
жизни Наума нелегкая минута. Он не выдержал устрашающего молчания, заговорил
первым: -- Приказа о моем аресте у вас нет! То, что вы хотите отнять у меня
визы, я понял еще днем. Моя жена позвонила в Голландское посольство,
говорила по-немецки... О вашем самоуправстве известно там, известно моим
друзьям, сразу станет известно корреспондентам. Так просто это вам не
пройдет!.. Но, прежде всего, ваше имя? С людьми без имени я разговаривать не
буду! "Свадебный" тяжело поднялся и, поведя широченными плечами, точно
намереваясь броситься на Наума, вышел из кабинета. Старшим остался начальник
ОВИРа Смирнов. Он достал пачку папирос, зажег, протянул пачку Науму
(остальные стояли по углам, не шелохнувшись). Уставясь на Наума удивленными
серыми глазами, принялся уламывать его с сердечными интонациями в голосе: --
Я говорю тебе, как отец. Положи визы, тебе же лучше будет... Наум взял из
пепельницы обрывок бумаги, поджег от папиросы и, протянув руку над столом,
ладонью книзу, поднес желтое пламя к ладони. -- Я оставлю вам свою руку, но
не визы! -- Хватит! -- воскликнул Смирнов, когда кожа на руке Наума стала
чернеть от копоти и огня. -- Не надо! -- И вытер лицо платком. -- Вот
Федосеев визу отдал, а ты чего-то сопротивляешься. -- Федосеев русский, а я
-- еврей! Есть разница? -- Наум, ты не расист. Нам это известно. Не
прикидывайся! -- Да, не расист!.. Просто евреев травят две тысячи лет.
Раньше начали... Это -- Алеф! -- Он загнул палец. -- Бет! -- Он загнул
второй. -- Я из той семьи, где один дед был комиссаром, второй раввином,
который не пожелал уехать при подходе немцев, потому что еще не были
вывезены дети. Гимел! -- Я сын Иосифа Гура. Его вам не надо характеризовать?
-- Не надо! -- торопливо ответил Смирнов и снова вытер платком лицо, шею. --
Далет! Гуры попали в тиски между Сталиным и Гитлером и на две трети
уничтожены. Уцелевшие имеют право на самооборону? Смирнов замахал обеими
руками: мол, хватит, хватит... Наум вглядывался в широкое, лопатой,
морщинистое лицо Смирнова. Лицо крестьянина, а вернее, затурканного
председателя колхоза, которого зачем-то нарядили в милицейский мундир с
погонами полковника. Красные глаза Смирнова слезились, лицо было предельно
усталым, но не злым. Наум пытался постичь: они хотят его сгноить в Сибири,
как обещали на заводе, или это просто какая-то задержка? Что происходит?
Курили молча. -- Вот что, товарищ Смирнов, -- предложил Наум. -- Визы я не
отдам. Но, если по каким-либо причинам мой отъезд завтра невозможен, я могу
согласиться только на одно: мой отъезд будет отложен! Виза будет продлена.
Здесь же. И возвращена. Смирнов, вздохнув и поднявшись со стула, сказал,
чтоб Наум подождал полчаса. В приемной ОВИРа. Наум вышел в приемную, где
сидела, сжавшись в комок, Нонка с еще не стертыми грузинскими бровями, а
поодаль, совершенно независимо от Нонки, вполоборота от нее, бородатый
Шинкарь со скрещенными на груди руками штангиста-тяжеловеса. -- Горим? --
шепнула Нонка. -- Пока еще тлеем, -- едва слышно ответил Наум и стал в
удивлении озираться. По приемной начали сновать какие-то высокие чины,
прибыл и торопливо поднялся по лестнице незнакомый генерал КГБ. С его делом,
понял Наум, связаны большие чины. Знать бы, что стряслось. Смирнов намекнул
бы, будь это во власти ОВИРа... Наум принес Нонке стакан воды на случай,
если ей станет плохо. Тут, наконец, Наума позвали. -- Мы согласны, --