Страница:
кур... -- Положила на стол большую руку со вздутыми венами, сказала, что
только что, на заседании, на котором он, Иосиф, выступал, было принято
решение учредить фонды абсорбции ученых. -- ...Для начала в фонд выделено
сто миллионов долларов. Государство будет платить ученому год-два-три, пока
ученому не дадут прижиться... Ты доволен? -- Вы создадите новые научные
центры?!.. -- Не-эт! Ученые будут работать в уже существующих институтах, и
те в конце концов будут вынуждены их абсорбировать... Иосиф пожал плечами.
-- Боюсь, разлетятся миллионы... мелкими пташечками. А затем ученых -- в
шею!.. Голда отпила кофе, не отводя глаз от синих губ Иосифа -- У тебя, я
вижу, есть свои предложения?.. Только не надо волноваться! Все будет хорошо!
Ты уже не т а м, Иосиф! Иосифу хотелось молвить словечко: мол, вашими
молитвами, -- но решил не отвлекаться от дела, достал свое письмо к Голде, в
котором он предлагал на гористом Севере Израиля, в прохладном городке Цфате,
создать прикладной институт, в котором могли бы работать
ученые-исследователи, инженеры, техники, и местные, и иммигранты, которые
пока не нашли себя в Израиле. Любые затраты вернутся сторицей. -- Большие
затраты? -- Один истребитель "Фантом". Ученых России нужно принять, хотя в
Израиле будет одним "Фантомом" меньше. Голда взглянула в окно, по которому
барабанил дождь, ответила с едва скрытым раздражением: -- Почему ты
считаешь, что устройство Гуров сейчас самая важная проблема государства?.. Я
называю, ты понимаешь, Гуров условно... Устройство интеллектуалов из СССР...
Что? Хорошо, присоединим к ним южноафриканских, аргентинских, даже
американских... Что, это важнее кибуцного строительства, дебатов об Иудее и
Самарии, квартир для молодоженов, о чем кричат все газеты? Наконец, важнее
"Фантома" или нескольких "Фантомов"? Почему мы должны считать все жгучие
проблемы подчиненными, а устройство Гуров, в широком понимании, -- проблемой
номер один? Конечно, оппозиция может так говорить: они ни за что не
отвечают... Иосиф взглянул на Голду пристально. Отбрасывает Гуров, не
пришедшихся ко двору, или... действительно ничего не понимает? Осталась в
тридцатых-сороковых, когда профессора, беженцы от Гитлера, развозили навоз?
Сейчас семьдесят второй, не пойдут физики в твой кибуц... Глаза Голды, чуть
прищуренные, смотрели честно и... удивленно. Большого труда стоило Иосифу
продолжать спокойно. Только от напряжения стал свистеть чаще. -- С-спасение
Израиля, в котором нет полезных ис-с-скопаемых, -- научная индустрия.
Концентрация ученых, которые сами идут в руки. Онкологов. Электронщиков.
Математиков, благо в СССР ныне во главе математических институтов стали
единомышленники академика Понтрягина, зоологического антисемита. Скоро весь
цвет математиков будет здесь... Как вы вс-с-стретите их? Как нас?!..
Международный раковый центр в Израиле может дать миллионы. План канала
Средиземное море -- Мертвое море с перепадом в четыреста метров даст столько
энергии... дух захватывает. Только такие проекты, это проекты ваших ученых,
сделают Израиль притягательным для современного еврея, особенно молодого и
средних лет: духовное удовлетворение для него чаще всего -- профессиональное
удовлетворение, вы знаете об этом... С-сейчас или никогда! С-сейчас или
никогда!.. Вы потеряете ученых - вы потеряете все. Вс-се!.. С чего надо
начать? Начните с Цфата... Не хотите Цфат, поедем в Негев, в жарищу, но --
начните... Умоляю, не распыляйте ста миллионов, вложите их в создание
научного центра, который вначале будет на самоокупаемости, а потом станет
давать прибыль. Голда, мы приехали д о м о й. Мы не хотим быть нахлебниками.
Мы хотим, чтоб Израиль был богат и независим... Голда чуть сгорбилась, снова
поглядела в слепое от дождевой ряби окно, ответила вяло: -- Возможно, что ты
прав, Иосиф. Но я не Сталин, я не могу своей властью решить эти вопросы.
Каналы... -- Она усмехнулась грустно. -- Даже в России это теперь называют
волю... Как?.. да, волюнтаризмом... Здесь же будет такой крик, что лопнут
уши. Оставь свое письмо, я разошлю его... -- Она пожевала губами... -- В
курятники? -- Иосиф помрачнел, понимая, что ухнут еще сто миллионов в
прорву, а "чужих" как отталкивали, так и будут отталкивать. -- Иосиф, кто
тебе эта Геула? -- Голда снова взглянула на собеседника испытующе. -- ...
Кто она?.. Историк-доктор? Боюсь, она не найдет здесь работы... Иосиф
поднялся. -- Я так и думал. В голосе нашей Гули всегда слышится какой-то
обертон... -- Иосиф! - воскликнула Голда. -- Я не сказала о ней ничего
плохого! Но Иосифа Гура в кабинете уже не было. Он шел к воротам, стараясь
унять раздражение. Хотя о его визите к генералу Ариэлю Шарону не было сейчас
произнесено ни слова, он почувствовал, что Голду волнует не столько их
судьба, сколько иное: с кем пойдут русские евреи? С ней или с Ликудом --
многолетней оппозицией? Против нее... Иосиф после разговора с Голдой к
официальным лицам более не ходил. "У меня к ним идиосинкразия, -- говорил
он. -- Отравился "кухней Голды"... Продолжал обивать пороги, только Дов. Он,
наконец, точно выяснил, кто именно в "орвеловском министерстве имени
Пеледа", как он называл министерство абсорбции, распределяет средства.
Наконец, Высокое Лицо согласилось его принять. Дов положил перед ним чертежи
домостроительного комбината, в который он хотел превратить свою убогую
площадку для отлива блоков. Заключения экспертов. Две разбухших папки. --
Что даете вы? -- жестко спросило Высокое Лицо, косясь на подписи экспертов.
Дов сообщил деловито, без улыбки: -- У меня в кармане вошь на аркане! Ну,
железные подкосы, песок, цемент, когда выцарапаю. Высокое Лицо не поняло.
Затем усмехнулось и стало ронять стереотипные фразы чиновников министерства
абсорбции: -- Государство -- не дойная корова... фонды не предназначены...
Можете оставить документацию... На очередном заседании межминистерской
комиссии... И вдруг лицо его подалось вперед и, казалось, чуть заострилось,
как у гончей, почуявшей добычу: -- Слушай! А ты не из Риги?!.. Дов собирался
уж ответить уныло, что, мол, нет, не из Риги, но увидел, как преобразилось,
зажило лицо чиновника. Тугие, как у младенца, щеки стали наливаться вишневым
цветом. И Дов подтвердил, как нечто само собой разумеющееся: -- А то откуда
же! В Риге он не бывал, но зато сидел на Лубянке с полусумасшедшим
рижанином, который целые дни бредил Ригой; ходил по камере и твердил
сомнамбулически: " Ждешь на углу Суворова. И в "Блаз-му" на новый фильм... А
потом вечер в "Грибке"... Боже, как ели в "Грибке"!.. А утром с Мартой в
Сигулду!.." Дов закрыл глаза и начал бормотать сомнамбулически, почти как
сосед по лубянской камере: -- Наколешь девочку на углу Суворова... И в
"Блазму", на новый фильм... Если девочка теплая -- вечер с ней в "Грибке"...
Ма-ать твою... как ели в "Грибке"! А утром девочку под крендель и -- в
"Сигулду"!.. -- Дорогой мой! -- вскричало Высокое Лицо, вскакивая на ноги.
-- Что же ты сразу не сказал, что ты из Риги?! Я так скучаю по Риге! По
летней прохладе в Дзинтари!.. Они стояли, полуобнявшись, вспоминая родимую
Ригу; затем Высокое Лицо, улыбаясь Дову, как брату, достало из несгораемого
шкафа бланк и спросило: -- Сколько?.. Дов глядел завороженно, как плодятся
на бумаге черные нули. Он схватил документ и вылетел из кабинета, не веря
самому себе. Остановил свой красный машинчик возле первой телефонной будки.
Специальных жетонов для разговоров у него не оказалось. Он трахнул по
телефону кулачищем, жетоны зазвенели, посыпались, только собирай. -- Отец!
-- забасил он на всю улицу. -- Повернулась она ко мне, сука!.. Что?
Абсорбция -- сука. Не задом повернулась, а -- Пеледом!.. Пеледом, говорю.
Понятно?! Я искренне радовался за Дова. Но, возможно, только после этого
подарка "земляку" я начал постигать "израильский балаган", как называют
местные порядки сами израильтяне. Случайно дали на доброе дело... А сколько
миллионов роздано землякам "просто так", расшвыряно, проиграно в Лас Berace
и Монте-Карло, на ипподромах? Каждый день газеты оппозиции приносили
что-либо подобное... Мы считали месяцы, дни, оставшиеся до смены
правительства Голды Меир. А Сергей даже набросал по просьбе отца на
последнем листке отцовского календаря за 1973 год огромную рыжую лошадь,
которую выпрягают из колымаги. -- С Первой Конной пора кончать! -- заключил
Иосиф жестко. Вскоре он позвонил мне, просил зайти. Оказалось, сегодня
проводы Наума. Он улетал в Америку. Фирма Ай-Би-Эм предложила ему оклад --
60 тысяч долларов в год. Контракт на три года. Мы пили за его удачу. Он
опаздывал. А потом позвонил откуда-то из-за города, что явится поздно. Он
задерживается у Бен Гуриона. -- Где-э? -- вырвалось у Иосифа... -- И что?
Наум не мог проститься с Израилем, не побывав у Бен Гуриона. Купив билет, он
позвонил Геуле. Она приехала на своем "фиатике" тут же. Наум был как-то
торжественно взволнован, сидел в ее машине, распрямившись, как палка. --
Наум! -- воскликнула Геула.- Не собираешься ли возвращать авиабилет, а? Наум
молчал, только повел длинной шеей. -- Точно! Ты собираешься собрать полки и
под командованием Бен Гуриона двинуться на Иерусалим, захватить общественный
гальюн и кнессет!.. Наум усмехнулся: -- Ты меня поддержишь, птица Гамаюн? --
Заедем за Сергуней! С гор скатимся, налево -- Арад... -- Давно бы так! --
радостно воскликнул Наум. -- А... ничего не так, -- сердито возразила Геула.
~ Просто мы с ним обиваем пороги вместе. Дерьма наглотались по уши. А
сейчас... нечестно его в стороне оставить, не так? -- Так! Так! -- Наум
захлопал длинными руками, как крыльями. Он ничего не мог скрыть, тем более
своего восторга. Воскликнул, когда они круто -- колеса заскрипели --
свернули в Арад: -- Но если ты ему подсунешь, как мне, отмороженный на ноге
палец, Бог тебя не простит... -- Еще слово, и я тебя высаживаю! Наум затих
немедля: эта высадит! Посредине пустыни! И глазом не моргнет! Такая порода..
. Пока Геула ходила за Сергуней, он думал о Бен Гурионе. Все говорят, что он
был олицетворением жестокой воли. Диктатором! Когда государство повисло на
нитке, бросил необученных евреев прямо с корабля на этот проклятый Латрун.
Знал, что половина поляжет, а -- погнал... Когда люди Бегина доставили
транспорт с оружием, взорвал транспорт прямо у причала. Говорят, вместе с
командой... А как насаждал иврит! Образовал патрули, которые даже к Хаиму
Нахману Бялику, беседовавшему на улице со своими гостями на идише,
подступили, как с ножом к горлу. -- Доктор Бялик! Говорите на иврите! -- Ну,
антисемиты, -- смущенно шутил Бялик, видя, что его гости из Европы сердятся.
-- Не дают поговорить по-еврейски... А в Буэнос-Айресе все разошлись так как
никто не понимал ни слова, а Бен Гурион как начал, так и завершил доклад о
вновь образованном государстве Израиль -- на иврите... И ведь он победил,
железный Бен Гурион! Мертвый язык стал живым. Внедрил! Теперь на нем говорят
дошкольники, торговцы, ученые, изучают во всех университетах мира... "Почему
же сейча-ас, когда он ушел от дела, война всех против всех... Почему бы ему
не грохнуть кулаком по столу! Он же не иммигрант! Основатель Рабочей партии!
Железный диктатор! Иначе херутовцы его и не называют. Впрочем, кроют и
похлеще. Ныне на его глазах все трещит по швам... Да подай он клич,
полстраны подымется. Вот кому сказать о ста миллионах долларов, которые
могли бы пойти на дело. Только сейчас Наум понял, отчасти поэтому и поехал.
Наконец, примчался Сергуня. Даже в полумраке угадывалась его счастливая
улыбка. -- Молодец! -- воскликнул Наум, когда тот пролез на заднее сиденье.
-- Выглядишь, как огурчик. На длинном лице Сергуни появился оттенок
самодовольства, и Наум продолжил почти без интервала: -- Зелененький, весь в
пупырышках. Геула усмехнулась: -- Ну, Наум, ну, бес! Часа через два они
добрались, наконец, до кибуца Сде-Бокер на юге пустыни Негев. Попали на
ужин. На пустыре высилась большая, вновь отстроенная столовая. Огромные
окна, как маяки... Бен Гурион располагался в центре за общим столом. Наума,
Геулу и Сергея посадили напротив него. Кто-то пояснил громко: -- Они только
что.из России! -- А, вновь прибывшие, -- отозвался Бен Гурион слабым
голосом. Крупноголовый, в парадно-черном костюме, он глядел куда-то поверх
голов, вспоминая о своем визите в Москву в 1923 году. Он стоял на Красной
площади', смотрел парад... -- Тогда было совсем не то, что при Сталине.
Евреи были, как все другие... Ленин был демократом, не в пример Сталину. --
По-моему, вы сильно идеализируете Ленина! Как все социалисты! -- не
удержался от возражения Наум, и Сергуня толкнул его локтем. Бен Гурион не
ответил, оставаясь, видно, в кругу своих давних воспоминаний, оживленный
ими. Он был мал ростом, ноги его не доставали до пола. И, когда говорил,
болтал ногами. Наум заметил это, когда уронил вилку и нагнулся за нею. Это
мешало теперь Науму сосредоточиться, смешило. "Железный диктатор, а ножки
коротки, -- весело мелькнуло у него. -- Нет опоры. Государство маленькое..."
Наум встряхнул головой, чтобы уйти от ненужных мыслей. Бен Гурион, что уж
там говорить, производил впечатление человека умного и сильного. Говорил
кратко, немногословно. Он был суровым логиком, за это Наум простил ему даже
болтающиеся ножки. Особенно он тронул его, когда сказал, что всегда верил в
русских евреев. Имена гостей, представившихся ему, он не запомнил; спросил,
намазывая на хлеб авокадо, правда ли, что они пели в Москве сионистские
песни. Сергуня попросил гитару, они начали песню "О нашей стране, которую
видели только во сне..." Давид бен Гурион заплакал. Слезы покатились по его
обвислым, бульдожьим щекам. Затем запели "Кахоль ве даван", песню о своих
любимых цветах-- цветах израильского флага-- белом и голубом. У Бен Гуриона
стали трястись губы. Он был взволнован, более того, потрясен. Гуры оживили в
нем, сами того не подозревая, прошлое. После ужина, когда все разошлись,
Наум спросил маленького Большого Давида о том, ради чего прикатил. Что будет
с инженерами, техниками, учеными, которые приедут из СССР. Смогут ли они
бросить якорь, если первая группа ничего не может найти? Сто миллионов дали
на поддержку ученых, но деньги эти разлетятся мелкими пташечками, и ученых
станут выталкивать... -- ...Это ужасно, господин Бен Гурион! Инженеры,
техники, доктора наук -- это же для Израиля... манна с неба. Неоценимое
богатство, доставшееся даром... и богатство выбрасывают на помойку!.. Если
бы создать на эти деньги научный центр?! А?!.. Бен Гурион молчал, и Наум
спросил, существуют ли какие-нибудь планы экономического развития страны,
которые дали бы возможность евреям из СССР найти в Израиле свое место. Стать
нужными. Давид бен Гурион снова поглядел куда-то поверх голов и сказал: --
После еврейских погромов XIX века была алия Билу. Первые погромы дали этих
знаменитых Билу, которые не боялись ни лихорадки, ни голода... Знаешь ли ты,
сколько процентов из тех знаменитых Билу осталось в Израиле? -- Понятия не
имею! -- вырвалось у Наума, его снова поддели локтем в бок. На этот раз
Геула. -- .Из тех знаменитых Билу 99% вернулось обратно... -- В Россию?! --
вырвалось у Наума. -- Ну, вернулись куда-то, не удержались в Израиле. --
Помолчал, поболтал ногами.-- А знаешь ли ты, какой процент первой алии
вернулся обратно?.. 98% уехало обратно. А знаешь ли ты, сколько вернулось из
второй алии? Тоже 98%. А сколько ушло назад из немецкой алии? Из чудом
уцелевших? -- Бен Гурион по-прежнему смотрел куда-то вверх, взгляд его
скользил над головами гостей. Никаких вопросов не задал. Не поинтересовался,
кто они по профессии, эти люди, решившие потревожить основателя государства,
как его величают. Какие у них судьбы? Есть ли семьи? И зачем потревожили? Из
любопытства?.. -- Из каждой алии, -- продолжал он монотонным голосом, --
возвращалось назад 98%. Ну, и что? Советские евреи тоже могут уехать
обратно... -- Они не могут вернуться обратно' -- вскричал Наум. -- У них нет
даже гражданства! И зачем они вернутся? На муки?! Подохнуть в болотах
Биробиджана?! Бен Гурион пожал плечами. Наум переглянулся с Геулой, вытащил
платок, промакнул свою лысину. Похоже, судьба отдельных людей Бен Гуриона
как-то не затрагивала... На Наума, Геулу и Сергуню он больше не смотрел, так
ни разу более не взглянул. Глаза его отрешенно скользили над головами, и
вспоминал он так, словно разговор шел о событиях III века до нашей эры или о
греческих войнах! "А знаете ли вы, сколько осталось в живых после битвы при
Фермопилах?" Поколения -- как волны. Что вспоминать? Волны приходят,
разбиваются о берег, откатываются в белой пене. Наползают новые. --
Настоящие сионисты -- это те, кто сумели остаться в каждой алии, -- завершил
он столь же бесстрастно, как и начал. И болтнул ногами. -- Кто остался,
несмотря ни на что! -- и он стал сползать со стула, нащупывая пол загнутыми
вверх мысами ботинок. Наум поднялся и, едва Бен Гурион ушел, нырнул в ночь,
стараясь, чтоб Геула и Сергей не заглянули ему в глаза. "Дов же
предупреждал! Дов же предупреждал!" -- повторял он с горечью, забыв, что
Дова он обругал, Дову не поверил. Геула ухватила Наума за рукав. -- Куда ты
мчишься. Машина во-он где!.. Боже, да ты плачешь? -- Что ты, Гуля! Глаз
засорил. Песок чертов. Пустыня! Не Синай, правда, но песка и колючек...
каждому хватит... Мы провожали Наума на другое утро. Иосиф в аэропорт не
приехал. Болел. Лия осталась при нем. Дов и Сергуня опаздывали. Геула с Яшей
помогали Нонке тащить какие-то сумки и пакеты, которые все время
развязывались. Похоже, Наум спать не ложился. Да и у Яши глаза красные.
Видать, проговорили братья всю ночь. -- Вот так, -- сказал Наум. -- Израиль
уезжает из Израиля... Нескромно, но факт! Ребята, только не трогайтесь за
мной... Приеду -- проверю! Мы захохотали, расцеловались с Наумом. Яша
вздохнул. -- Ну, Наум, твой путь ясен, -- сказал он с доброй грустью. --
"Пан Америка" уже заводит моторы. Дов вообще на коне. Яша взглянул на меня.
-- Писатель может писать свое даже на вулкане Фудзияма. -- Особенно
плодотворно во время извержения! -- воскликнул Наум. Яша не улыбнулся. Не
принял шутливого тона. Сказал с прорвавшейся вдруг горечью, которую я не
могу забыть по сей день: -- А я попал в капкан!..
Яша произнес это с таким отчаянием, что я остался с ним. Угарный огонек
безумия почудился мне в его глубоко посаженных синих глазах. В таком
состоянии стреляются или убивают других. Я отказался сесть в геулин "фиат",
заявив, что у меня есть дела в Тель-Авиве. Никаких дел у меня не было. Я
бросился за Яшей к автобусу, мы успели впрыгнуть в отходившую машину. --
Яша, что с тобой? Когда-то Лия сказала, что у Яши глаза врубелевского
демона. О, Господи! Чего только не покажется матери! В запалых синих глазах
Яши стыли ужас и виноватость вечного "ч с и р а",1 гонимого "члена семьи
репрессированного", которому нет места на этой земле. -- Да что с тобой?! --
Ничего особенного, -- ответил он тихо; хотя автобус был пуст, он прошел
назад и сел на последнюю скамью. Уставился в окно, на толпу только что
прилетевших, среди которых выделялись русские -- своими картонными
"еврейскими" чемоданами. -- Еще каких-то идиотов принесло! -- вырвалось у
него. -- В Вене был открыт для них весь мир. А они сюда... -- Яша, что с
тобой?! .Может быть, помогу? Напишу. -- Ты уже защищал в "Маариве" дирижера
"с мороза"... И что? Все мы в дерьме по уши! Больные ждут операции по
полгода. В поликлиниках врачи принимают по шестьдесят человек в день.
Слушают сердце через рубашку: раздеваться-одеваться пациенту нет времени. А
эти гады!... -- Он не договорил: его била дрожь. Надо было как-то снять
напряженность, рассмешить его, что ли? -- Яша! -- воскликнул я, как мог,
весело. -- Ты зря от писателей отбрыкиваешься. Кто спас от небытия древнюю
цивилизацию? Гомер или римские легионы? Он покосился в мою сторону и --
захохотал. Хохот был сухим, отрывистым, как кашель, но вместе с тем стал
нервной разрядкой. -- Пойдем, Гомер, выпьем! -- предложил он, когда автобус
подкатил к грязному восточному базару, который почему-то назывался
Центральной автобусной станцией Тель-Авива. -- Ну, да... выпьем!.. Что ты на
меня уставился? Яша был единственным непьющим в семействе Гуров. Он
прихлебывал на вечеринках молоко, и поэтому Дов окрестил его "молочным
братом"... -- Я начинал в Беломорске, -- продолжал он с усмешкой. -- Водку
там пьют дамы. Мужчины глушат карельскую бражку. Стаканами. Зелье вроде
мутного, сладковатого пива. Разит сивухой и дрожжами. Бр-р!.. Домой тебя
несут, как царя... Пора вернуться к истокам. Однова живем!.. Мы проходили по
полутемному коридору автостанции, гудящему от телефонных страстей; какой-то
шутник смел телефоны-автоматы, как мусор, в один угол. Абоненты с трубкой в
руках болтались из стороны в сторону, как висельники, заткнув свое второе
ухо пальцем. Чуть поодаль, на каменном полу, позванивали баночками с
монетами нищие. Тучный инвалид демонстрировал прохожим свою культю. Кто-то
кинул ему медную монетку. Инвалид тут же швырнул ее обратно в спину
жертвователю. Яша буркнул подавленно: -- Израильские нищие наглы, как
государственные чиновники. Мелочь не берут. У выступа стены приткнулся
газетный киоск, увешанный английскими и ивритскими журналами с
порнографическими рисунками на пестрых обложках. Яша метнулся к нему,
пробежал одну из обложек загоревшимся взглядом и -- отвернулся с
отвращением. Он прочитал издали "Записки спаниеля", а оказалось "Записки
Сталина". Тьфу! Мы купили пол-литра водки, заглянули в одно кафе, в другое.
Всюду толчея. Яша укоризненно выговаривал мне, что смеяться над ним нечего:
спаниель -- это человек, это больше, чем человек, это Пося, а кто Сталин?..
Одна из шоферских "забегаловок" была пустой. Он шагнул внутрь и отпрянул,
как от змеи. -- Нарпит! -- произнес он с гадливостью. -- Разве не чувствуешь
родной вони?! В Израиле ни в одном кафе, ни в одной забегаловке и даже
фалафельной нет того специфического запаха coветского "нарпита", который
шибает в нос в любой заводской или студенческой столовой, в любом
ресторанчике России, -- неистребимого запаха прокисших щей, прогорклого
масла и еще чего-то такого, что точнее вывески свидетельствует: здесь
"Народное питание"... "Жри, что дают! Разносолов не держим..." Я даже
постоял немного, подышал, видать, от ностальгии. Мы сделали еще несколько
виражей около автобусной станции, пока отыскали полупустое кафе. Уселись за
дальний столик, накрытый липкой клеенкой. Подошел официант, смахнул крошки.
-- Пожалуйста, смочи тряпку в горячей воде и вытри, чтоб мы посидели, как
люди! Будь так любезен! -- Яша сморщился болезненно, как всегда, когда
приходилось настаивать на очевидном. -- Прошу тебя! Официант вернулся с
горячей тряпкой, вытер стол, оглядывая нас изучающе. Спросил по-английски,
давно ли мы из Штатов?.. -- А, русим! - воскликнул он на иврите и перестал
вытирать. Мы разлили водку по бумажным стаканчикам, выпили за то, чтоб
смогли нашарить крюк, каждый свой крюк, чтоб зацепиться как-то в родном
треклятом государстве.. -- Или повеситься, -- добавил Яша без улыбки. Я
молчал, и Яша не торопился, никуда не торопился, -- таким я его не помнил.
Только после третьего стаканчика, потыкав вилкой в красноватый от перца
салат, произнес с усилием: -- Может быть, я ошибаюсь, но... жизнь не стоит
того, чтобы за нее все время дрожать. Цепляться за нее зубами... Меня как
током ударило. Эту фразу я произнес самому себе 13 августа 1942 года после
седьмой за сутки бомбежки. Становясь фаталистом, убеждая себя с усмешкой
отчаяния, -- от своей бомбы не уйдешь, чужая не заденет... Вокруг на
полярном аэродроме Ваенга горели самолеты, на которых мы неделю назад
прилетели с Балтики, спасать американские караваны, идущие в Мурманск.
Неделю эту никто не спал. Стрелка моего самолета убило. Штурман сошел с ума,
а я сказал себе, вылезая из щели и сплевывая землю, осыпавшую нас: -- Жизнь
не стоит того, чтоб за нее все время дрожать.. Возможно, эта мысль помогла
мне выжить, не сойти с ума. Помню, я стал тогда спокойнее... А Яша произнес
это к чему?.. Он сидел с закрытыми глазами, наконец, сказал: -- К Регине
зачастили кавалеры, да все на американских машинах. Широких, как катафалки.
Она одна не останется. Дети не пропадут... А я? Я становлюсь помехой,
бедой... скоро стану и проклятием. Суди сам, стоит ли такая жизнь того,
чтобы за нее цепляться? -- Он молчал долго, затем произнес изнеможденно,
погасшим голосом: -- Помню, отец зашел в детскую комнату. Далеко за полночь.
Сергуня не проснулся, ему и двух не было. Мне исполнилось десять, ходил в
школу. Отец поцеловал Сергуню, затем меня и сказал: -- "Я уезжаю в
командировку. Что тебе привезти?" Я ответил: - "Ручку". Он достал из кармана
пиджака красную автоматическую ручку и дал мне. Я храню ее все годы. Давно
сломанную. И в Израиль привез... Через три месяца, в январе тридцать
седьмого, выволокли из дома мать. Она кричала: "Дети у меня! Дети! Как вы
смеете!" Мы остались с Сергуней одни на всем белом свете... Дня через три
примчался Иосиф. Отыскал Сергуню, его еще не успели никуда сунуть. А меня уж
отправили с конвоем в детский дом врагов народа под городом Волоколамске.
Усыновили меня Гуры, как и Сергуню, а отыскать не могли. Видать, им не очень
помогали. -- Волнуясь, он начал вдруг окать, как волжанин: -- А пОтОм меня
били. ЭтО главнОе Ощущение тех лет. И я все время хОтел есть. И меня все
время били. То ли нас, детей врагов народа, хотели уморить, а скорее, наш
паек крали. Я ел морковку прямо с землей. Ел сырую картошку. Да быстрей,
быстрей, пока не отняли те, кто постарше. За морковку мне рассекли лоб.
только что, на заседании, на котором он, Иосиф, выступал, было принято
решение учредить фонды абсорбции ученых. -- ...Для начала в фонд выделено
сто миллионов долларов. Государство будет платить ученому год-два-три, пока
ученому не дадут прижиться... Ты доволен? -- Вы создадите новые научные
центры?!.. -- Не-эт! Ученые будут работать в уже существующих институтах, и
те в конце концов будут вынуждены их абсорбировать... Иосиф пожал плечами.
-- Боюсь, разлетятся миллионы... мелкими пташечками. А затем ученых -- в
шею!.. Голда отпила кофе, не отводя глаз от синих губ Иосифа -- У тебя, я
вижу, есть свои предложения?.. Только не надо волноваться! Все будет хорошо!
Ты уже не т а м, Иосиф! Иосифу хотелось молвить словечко: мол, вашими
молитвами, -- но решил не отвлекаться от дела, достал свое письмо к Голде, в
котором он предлагал на гористом Севере Израиля, в прохладном городке Цфате,
создать прикладной институт, в котором могли бы работать
ученые-исследователи, инженеры, техники, и местные, и иммигранты, которые
пока не нашли себя в Израиле. Любые затраты вернутся сторицей. -- Большие
затраты? -- Один истребитель "Фантом". Ученых России нужно принять, хотя в
Израиле будет одним "Фантомом" меньше. Голда взглянула в окно, по которому
барабанил дождь, ответила с едва скрытым раздражением: -- Почему ты
считаешь, что устройство Гуров сейчас самая важная проблема государства?.. Я
называю, ты понимаешь, Гуров условно... Устройство интеллектуалов из СССР...
Что? Хорошо, присоединим к ним южноафриканских, аргентинских, даже
американских... Что, это важнее кибуцного строительства, дебатов об Иудее и
Самарии, квартир для молодоженов, о чем кричат все газеты? Наконец, важнее
"Фантома" или нескольких "Фантомов"? Почему мы должны считать все жгучие
проблемы подчиненными, а устройство Гуров, в широком понимании, -- проблемой
номер один? Конечно, оппозиция может так говорить: они ни за что не
отвечают... Иосиф взглянул на Голду пристально. Отбрасывает Гуров, не
пришедшихся ко двору, или... действительно ничего не понимает? Осталась в
тридцатых-сороковых, когда профессора, беженцы от Гитлера, развозили навоз?
Сейчас семьдесят второй, не пойдут физики в твой кибуц... Глаза Голды, чуть
прищуренные, смотрели честно и... удивленно. Большого труда стоило Иосифу
продолжать спокойно. Только от напряжения стал свистеть чаще. -- С-спасение
Израиля, в котором нет полезных ис-с-скопаемых, -- научная индустрия.
Концентрация ученых, которые сами идут в руки. Онкологов. Электронщиков.
Математиков, благо в СССР ныне во главе математических институтов стали
единомышленники академика Понтрягина, зоологического антисемита. Скоро весь
цвет математиков будет здесь... Как вы вс-с-стретите их? Как нас?!..
Международный раковый центр в Израиле может дать миллионы. План канала
Средиземное море -- Мертвое море с перепадом в четыреста метров даст столько
энергии... дух захватывает. Только такие проекты, это проекты ваших ученых,
сделают Израиль притягательным для современного еврея, особенно молодого и
средних лет: духовное удовлетворение для него чаще всего -- профессиональное
удовлетворение, вы знаете об этом... С-сейчас или никогда! С-сейчас или
никогда!.. Вы потеряете ученых - вы потеряете все. Вс-се!.. С чего надо
начать? Начните с Цфата... Не хотите Цфат, поедем в Негев, в жарищу, но --
начните... Умоляю, не распыляйте ста миллионов, вложите их в создание
научного центра, который вначале будет на самоокупаемости, а потом станет
давать прибыль. Голда, мы приехали д о м о й. Мы не хотим быть нахлебниками.
Мы хотим, чтоб Израиль был богат и независим... Голда чуть сгорбилась, снова
поглядела в слепое от дождевой ряби окно, ответила вяло: -- Возможно, что ты
прав, Иосиф. Но я не Сталин, я не могу своей властью решить эти вопросы.
Каналы... -- Она усмехнулась грустно. -- Даже в России это теперь называют
волю... Как?.. да, волюнтаризмом... Здесь же будет такой крик, что лопнут
уши. Оставь свое письмо, я разошлю его... -- Она пожевала губами... -- В
курятники? -- Иосиф помрачнел, понимая, что ухнут еще сто миллионов в
прорву, а "чужих" как отталкивали, так и будут отталкивать. -- Иосиф, кто
тебе эта Геула? -- Голда снова взглянула на собеседника испытующе. -- ...
Кто она?.. Историк-доктор? Боюсь, она не найдет здесь работы... Иосиф
поднялся. -- Я так и думал. В голосе нашей Гули всегда слышится какой-то
обертон... -- Иосиф! - воскликнула Голда. -- Я не сказала о ней ничего
плохого! Но Иосифа Гура в кабинете уже не было. Он шел к воротам, стараясь
унять раздражение. Хотя о его визите к генералу Ариэлю Шарону не было сейчас
произнесено ни слова, он почувствовал, что Голду волнует не столько их
судьба, сколько иное: с кем пойдут русские евреи? С ней или с Ликудом --
многолетней оппозицией? Против нее... Иосиф после разговора с Голдой к
официальным лицам более не ходил. "У меня к ним идиосинкразия, -- говорил
он. -- Отравился "кухней Голды"... Продолжал обивать пороги, только Дов. Он,
наконец, точно выяснил, кто именно в "орвеловском министерстве имени
Пеледа", как он называл министерство абсорбции, распределяет средства.
Наконец, Высокое Лицо согласилось его принять. Дов положил перед ним чертежи
домостроительного комбината, в который он хотел превратить свою убогую
площадку для отлива блоков. Заключения экспертов. Две разбухших папки. --
Что даете вы? -- жестко спросило Высокое Лицо, косясь на подписи экспертов.
Дов сообщил деловито, без улыбки: -- У меня в кармане вошь на аркане! Ну,
железные подкосы, песок, цемент, когда выцарапаю. Высокое Лицо не поняло.
Затем усмехнулось и стало ронять стереотипные фразы чиновников министерства
абсорбции: -- Государство -- не дойная корова... фонды не предназначены...
Можете оставить документацию... На очередном заседании межминистерской
комиссии... И вдруг лицо его подалось вперед и, казалось, чуть заострилось,
как у гончей, почуявшей добычу: -- Слушай! А ты не из Риги?!.. Дов собирался
уж ответить уныло, что, мол, нет, не из Риги, но увидел, как преобразилось,
зажило лицо чиновника. Тугие, как у младенца, щеки стали наливаться вишневым
цветом. И Дов подтвердил, как нечто само собой разумеющееся: -- А то откуда
же! В Риге он не бывал, но зато сидел на Лубянке с полусумасшедшим
рижанином, который целые дни бредил Ригой; ходил по камере и твердил
сомнамбулически: " Ждешь на углу Суворова. И в "Блаз-му" на новый фильм... А
потом вечер в "Грибке"... Боже, как ели в "Грибке"!.. А утром с Мартой в
Сигулду!.." Дов закрыл глаза и начал бормотать сомнамбулически, почти как
сосед по лубянской камере: -- Наколешь девочку на углу Суворова... И в
"Блазму", на новый фильм... Если девочка теплая -- вечер с ней в "Грибке"...
Ма-ать твою... как ели в "Грибке"! А утром девочку под крендель и -- в
"Сигулду"!.. -- Дорогой мой! -- вскричало Высокое Лицо, вскакивая на ноги.
-- Что же ты сразу не сказал, что ты из Риги?! Я так скучаю по Риге! По
летней прохладе в Дзинтари!.. Они стояли, полуобнявшись, вспоминая родимую
Ригу; затем Высокое Лицо, улыбаясь Дову, как брату, достало из несгораемого
шкафа бланк и спросило: -- Сколько?.. Дов глядел завороженно, как плодятся
на бумаге черные нули. Он схватил документ и вылетел из кабинета, не веря
самому себе. Остановил свой красный машинчик возле первой телефонной будки.
Специальных жетонов для разговоров у него не оказалось. Он трахнул по
телефону кулачищем, жетоны зазвенели, посыпались, только собирай. -- Отец!
-- забасил он на всю улицу. -- Повернулась она ко мне, сука!.. Что?
Абсорбция -- сука. Не задом повернулась, а -- Пеледом!.. Пеледом, говорю.
Понятно?! Я искренне радовался за Дова. Но, возможно, только после этого
подарка "земляку" я начал постигать "израильский балаган", как называют
местные порядки сами израильтяне. Случайно дали на доброе дело... А сколько
миллионов роздано землякам "просто так", расшвыряно, проиграно в Лас Berace
и Монте-Карло, на ипподромах? Каждый день газеты оппозиции приносили
что-либо подобное... Мы считали месяцы, дни, оставшиеся до смены
правительства Голды Меир. А Сергей даже набросал по просьбе отца на
последнем листке отцовского календаря за 1973 год огромную рыжую лошадь,
которую выпрягают из колымаги. -- С Первой Конной пора кончать! -- заключил
Иосиф жестко. Вскоре он позвонил мне, просил зайти. Оказалось, сегодня
проводы Наума. Он улетал в Америку. Фирма Ай-Би-Эм предложила ему оклад --
60 тысяч долларов в год. Контракт на три года. Мы пили за его удачу. Он
опаздывал. А потом позвонил откуда-то из-за города, что явится поздно. Он
задерживается у Бен Гуриона. -- Где-э? -- вырвалось у Иосифа... -- И что?
Наум не мог проститься с Израилем, не побывав у Бен Гуриона. Купив билет, он
позвонил Геуле. Она приехала на своем "фиатике" тут же. Наум был как-то
торжественно взволнован, сидел в ее машине, распрямившись, как палка. --
Наум! -- воскликнула Геула.- Не собираешься ли возвращать авиабилет, а? Наум
молчал, только повел длинной шеей. -- Точно! Ты собираешься собрать полки и
под командованием Бен Гуриона двинуться на Иерусалим, захватить общественный
гальюн и кнессет!.. Наум усмехнулся: -- Ты меня поддержишь, птица Гамаюн? --
Заедем за Сергуней! С гор скатимся, налево -- Арад... -- Давно бы так! --
радостно воскликнул Наум. -- А... ничего не так, -- сердито возразила Геула.
~ Просто мы с ним обиваем пороги вместе. Дерьма наглотались по уши. А
сейчас... нечестно его в стороне оставить, не так? -- Так! Так! -- Наум
захлопал длинными руками, как крыльями. Он ничего не мог скрыть, тем более
своего восторга. Воскликнул, когда они круто -- колеса заскрипели --
свернули в Арад: -- Но если ты ему подсунешь, как мне, отмороженный на ноге
палец, Бог тебя не простит... -- Еще слово, и я тебя высаживаю! Наум затих
немедля: эта высадит! Посредине пустыни! И глазом не моргнет! Такая порода..
. Пока Геула ходила за Сергуней, он думал о Бен Гурионе. Все говорят, что он
был олицетворением жестокой воли. Диктатором! Когда государство повисло на
нитке, бросил необученных евреев прямо с корабля на этот проклятый Латрун.
Знал, что половина поляжет, а -- погнал... Когда люди Бегина доставили
транспорт с оружием, взорвал транспорт прямо у причала. Говорят, вместе с
командой... А как насаждал иврит! Образовал патрули, которые даже к Хаиму
Нахману Бялику, беседовавшему на улице со своими гостями на идише,
подступили, как с ножом к горлу. -- Доктор Бялик! Говорите на иврите! -- Ну,
антисемиты, -- смущенно шутил Бялик, видя, что его гости из Европы сердятся.
-- Не дают поговорить по-еврейски... А в Буэнос-Айресе все разошлись так как
никто не понимал ни слова, а Бен Гурион как начал, так и завершил доклад о
вновь образованном государстве Израиль -- на иврите... И ведь он победил,
железный Бен Гурион! Мертвый язык стал живым. Внедрил! Теперь на нем говорят
дошкольники, торговцы, ученые, изучают во всех университетах мира... "Почему
же сейча-ас, когда он ушел от дела, война всех против всех... Почему бы ему
не грохнуть кулаком по столу! Он же не иммигрант! Основатель Рабочей партии!
Железный диктатор! Иначе херутовцы его и не называют. Впрочем, кроют и
похлеще. Ныне на его глазах все трещит по швам... Да подай он клич,
полстраны подымется. Вот кому сказать о ста миллионах долларов, которые
могли бы пойти на дело. Только сейчас Наум понял, отчасти поэтому и поехал.
Наконец, примчался Сергуня. Даже в полумраке угадывалась его счастливая
улыбка. -- Молодец! -- воскликнул Наум, когда тот пролез на заднее сиденье.
-- Выглядишь, как огурчик. На длинном лице Сергуни появился оттенок
самодовольства, и Наум продолжил почти без интервала: -- Зелененький, весь в
пупырышках. Геула усмехнулась: -- Ну, Наум, ну, бес! Часа через два они
добрались, наконец, до кибуца Сде-Бокер на юге пустыни Негев. Попали на
ужин. На пустыре высилась большая, вновь отстроенная столовая. Огромные
окна, как маяки... Бен Гурион располагался в центре за общим столом. Наума,
Геулу и Сергея посадили напротив него. Кто-то пояснил громко: -- Они только
что.из России! -- А, вновь прибывшие, -- отозвался Бен Гурион слабым
голосом. Крупноголовый, в парадно-черном костюме, он глядел куда-то поверх
голов, вспоминая о своем визите в Москву в 1923 году. Он стоял на Красной
площади', смотрел парад... -- Тогда было совсем не то, что при Сталине.
Евреи были, как все другие... Ленин был демократом, не в пример Сталину. --
По-моему, вы сильно идеализируете Ленина! Как все социалисты! -- не
удержался от возражения Наум, и Сергуня толкнул его локтем. Бен Гурион не
ответил, оставаясь, видно, в кругу своих давних воспоминаний, оживленный
ими. Он был мал ростом, ноги его не доставали до пола. И, когда говорил,
болтал ногами. Наум заметил это, когда уронил вилку и нагнулся за нею. Это
мешало теперь Науму сосредоточиться, смешило. "Железный диктатор, а ножки
коротки, -- весело мелькнуло у него. -- Нет опоры. Государство маленькое..."
Наум встряхнул головой, чтобы уйти от ненужных мыслей. Бен Гурион, что уж
там говорить, производил впечатление человека умного и сильного. Говорил
кратко, немногословно. Он был суровым логиком, за это Наум простил ему даже
болтающиеся ножки. Особенно он тронул его, когда сказал, что всегда верил в
русских евреев. Имена гостей, представившихся ему, он не запомнил; спросил,
намазывая на хлеб авокадо, правда ли, что они пели в Москве сионистские
песни. Сергуня попросил гитару, они начали песню "О нашей стране, которую
видели только во сне..." Давид бен Гурион заплакал. Слезы покатились по его
обвислым, бульдожьим щекам. Затем запели "Кахоль ве даван", песню о своих
любимых цветах-- цветах израильского флага-- белом и голубом. У Бен Гуриона
стали трястись губы. Он был взволнован, более того, потрясен. Гуры оживили в
нем, сами того не подозревая, прошлое. После ужина, когда все разошлись,
Наум спросил маленького Большого Давида о том, ради чего прикатил. Что будет
с инженерами, техниками, учеными, которые приедут из СССР. Смогут ли они
бросить якорь, если первая группа ничего не может найти? Сто миллионов дали
на поддержку ученых, но деньги эти разлетятся мелкими пташечками, и ученых
станут выталкивать... -- ...Это ужасно, господин Бен Гурион! Инженеры,
техники, доктора наук -- это же для Израиля... манна с неба. Неоценимое
богатство, доставшееся даром... и богатство выбрасывают на помойку!.. Если
бы создать на эти деньги научный центр?! А?!.. Бен Гурион молчал, и Наум
спросил, существуют ли какие-нибудь планы экономического развития страны,
которые дали бы возможность евреям из СССР найти в Израиле свое место. Стать
нужными. Давид бен Гурион снова поглядел куда-то поверх голов и сказал: --
После еврейских погромов XIX века была алия Билу. Первые погромы дали этих
знаменитых Билу, которые не боялись ни лихорадки, ни голода... Знаешь ли ты,
сколько процентов из тех знаменитых Билу осталось в Израиле? -- Понятия не
имею! -- вырвалось у Наума, его снова поддели локтем в бок. На этот раз
Геула. -- .Из тех знаменитых Билу 99% вернулось обратно... -- В Россию?! --
вырвалось у Наума. -- Ну, вернулись куда-то, не удержались в Израиле. --
Помолчал, поболтал ногами.-- А знаешь ли ты, какой процент первой алии
вернулся обратно?.. 98% уехало обратно. А знаешь ли ты, сколько вернулось из
второй алии? Тоже 98%. А сколько ушло назад из немецкой алии? Из чудом
уцелевших? -- Бен Гурион по-прежнему смотрел куда-то вверх, взгляд его
скользил над головами гостей. Никаких вопросов не задал. Не поинтересовался,
кто они по профессии, эти люди, решившие потревожить основателя государства,
как его величают. Какие у них судьбы? Есть ли семьи? И зачем потревожили? Из
любопытства?.. -- Из каждой алии, -- продолжал он монотонным голосом, --
возвращалось назад 98%. Ну, и что? Советские евреи тоже могут уехать
обратно... -- Они не могут вернуться обратно' -- вскричал Наум. -- У них нет
даже гражданства! И зачем они вернутся? На муки?! Подохнуть в болотах
Биробиджана?! Бен Гурион пожал плечами. Наум переглянулся с Геулой, вытащил
платок, промакнул свою лысину. Похоже, судьба отдельных людей Бен Гуриона
как-то не затрагивала... На Наума, Геулу и Сергуню он больше не смотрел, так
ни разу более не взглянул. Глаза его отрешенно скользили над головами, и
вспоминал он так, словно разговор шел о событиях III века до нашей эры или о
греческих войнах! "А знаете ли вы, сколько осталось в живых после битвы при
Фермопилах?" Поколения -- как волны. Что вспоминать? Волны приходят,
разбиваются о берег, откатываются в белой пене. Наползают новые. --
Настоящие сионисты -- это те, кто сумели остаться в каждой алии, -- завершил
он столь же бесстрастно, как и начал. И болтнул ногами. -- Кто остался,
несмотря ни на что! -- и он стал сползать со стула, нащупывая пол загнутыми
вверх мысами ботинок. Наум поднялся и, едва Бен Гурион ушел, нырнул в ночь,
стараясь, чтоб Геула и Сергей не заглянули ему в глаза. "Дов же
предупреждал! Дов же предупреждал!" -- повторял он с горечью, забыв, что
Дова он обругал, Дову не поверил. Геула ухватила Наума за рукав. -- Куда ты
мчишься. Машина во-он где!.. Боже, да ты плачешь? -- Что ты, Гуля! Глаз
засорил. Песок чертов. Пустыня! Не Синай, правда, но песка и колючек...
каждому хватит... Мы провожали Наума на другое утро. Иосиф в аэропорт не
приехал. Болел. Лия осталась при нем. Дов и Сергуня опаздывали. Геула с Яшей
помогали Нонке тащить какие-то сумки и пакеты, которые все время
развязывались. Похоже, Наум спать не ложился. Да и у Яши глаза красные.
Видать, проговорили братья всю ночь. -- Вот так, -- сказал Наум. -- Израиль
уезжает из Израиля... Нескромно, но факт! Ребята, только не трогайтесь за
мной... Приеду -- проверю! Мы захохотали, расцеловались с Наумом. Яша
вздохнул. -- Ну, Наум, твой путь ясен, -- сказал он с доброй грустью. --
"Пан Америка" уже заводит моторы. Дов вообще на коне. Яша взглянул на меня.
-- Писатель может писать свое даже на вулкане Фудзияма. -- Особенно
плодотворно во время извержения! -- воскликнул Наум. Яша не улыбнулся. Не
принял шутливого тона. Сказал с прорвавшейся вдруг горечью, которую я не
могу забыть по сей день: -- А я попал в капкан!..
Яша произнес это с таким отчаянием, что я остался с ним. Угарный огонек
безумия почудился мне в его глубоко посаженных синих глазах. В таком
состоянии стреляются или убивают других. Я отказался сесть в геулин "фиат",
заявив, что у меня есть дела в Тель-Авиве. Никаких дел у меня не было. Я
бросился за Яшей к автобусу, мы успели впрыгнуть в отходившую машину. --
Яша, что с тобой? Когда-то Лия сказала, что у Яши глаза врубелевского
демона. О, Господи! Чего только не покажется матери! В запалых синих глазах
Яши стыли ужас и виноватость вечного "ч с и р а",1 гонимого "члена семьи
репрессированного", которому нет места на этой земле. -- Да что с тобой?! --
Ничего особенного, -- ответил он тихо; хотя автобус был пуст, он прошел
назад и сел на последнюю скамью. Уставился в окно, на толпу только что
прилетевших, среди которых выделялись русские -- своими картонными
"еврейскими" чемоданами. -- Еще каких-то идиотов принесло! -- вырвалось у
него. -- В Вене был открыт для них весь мир. А они сюда... -- Яша, что с
тобой?! .Может быть, помогу? Напишу. -- Ты уже защищал в "Маариве" дирижера
"с мороза"... И что? Все мы в дерьме по уши! Больные ждут операции по
полгода. В поликлиниках врачи принимают по шестьдесят человек в день.
Слушают сердце через рубашку: раздеваться-одеваться пациенту нет времени. А
эти гады!... -- Он не договорил: его била дрожь. Надо было как-то снять
напряженность, рассмешить его, что ли? -- Яша! -- воскликнул я, как мог,
весело. -- Ты зря от писателей отбрыкиваешься. Кто спас от небытия древнюю
цивилизацию? Гомер или римские легионы? Он покосился в мою сторону и --
захохотал. Хохот был сухим, отрывистым, как кашель, но вместе с тем стал
нервной разрядкой. -- Пойдем, Гомер, выпьем! -- предложил он, когда автобус
подкатил к грязному восточному базару, который почему-то назывался
Центральной автобусной станцией Тель-Авива. -- Ну, да... выпьем!.. Что ты на
меня уставился? Яша был единственным непьющим в семействе Гуров. Он
прихлебывал на вечеринках молоко, и поэтому Дов окрестил его "молочным
братом"... -- Я начинал в Беломорске, -- продолжал он с усмешкой. -- Водку
там пьют дамы. Мужчины глушат карельскую бражку. Стаканами. Зелье вроде
мутного, сладковатого пива. Разит сивухой и дрожжами. Бр-р!.. Домой тебя
несут, как царя... Пора вернуться к истокам. Однова живем!.. Мы проходили по
полутемному коридору автостанции, гудящему от телефонных страстей; какой-то
шутник смел телефоны-автоматы, как мусор, в один угол. Абоненты с трубкой в
руках болтались из стороны в сторону, как висельники, заткнув свое второе
ухо пальцем. Чуть поодаль, на каменном полу, позванивали баночками с
монетами нищие. Тучный инвалид демонстрировал прохожим свою культю. Кто-то
кинул ему медную монетку. Инвалид тут же швырнул ее обратно в спину
жертвователю. Яша буркнул подавленно: -- Израильские нищие наглы, как
государственные чиновники. Мелочь не берут. У выступа стены приткнулся
газетный киоск, увешанный английскими и ивритскими журналами с
порнографическими рисунками на пестрых обложках. Яша метнулся к нему,
пробежал одну из обложек загоревшимся взглядом и -- отвернулся с
отвращением. Он прочитал издали "Записки спаниеля", а оказалось "Записки
Сталина". Тьфу! Мы купили пол-литра водки, заглянули в одно кафе, в другое.
Всюду толчея. Яша укоризненно выговаривал мне, что смеяться над ним нечего:
спаниель -- это человек, это больше, чем человек, это Пося, а кто Сталин?..
Одна из шоферских "забегаловок" была пустой. Он шагнул внутрь и отпрянул,
как от змеи. -- Нарпит! -- произнес он с гадливостью. -- Разве не чувствуешь
родной вони?! В Израиле ни в одном кафе, ни в одной забегаловке и даже
фалафельной нет того специфического запаха coветского "нарпита", который
шибает в нос в любой заводской или студенческой столовой, в любом
ресторанчике России, -- неистребимого запаха прокисших щей, прогорклого
масла и еще чего-то такого, что точнее вывески свидетельствует: здесь
"Народное питание"... "Жри, что дают! Разносолов не держим..." Я даже
постоял немного, подышал, видать, от ностальгии. Мы сделали еще несколько
виражей около автобусной станции, пока отыскали полупустое кафе. Уселись за
дальний столик, накрытый липкой клеенкой. Подошел официант, смахнул крошки.
-- Пожалуйста, смочи тряпку в горячей воде и вытри, чтоб мы посидели, как
люди! Будь так любезен! -- Яша сморщился болезненно, как всегда, когда
приходилось настаивать на очевидном. -- Прошу тебя! Официант вернулся с
горячей тряпкой, вытер стол, оглядывая нас изучающе. Спросил по-английски,
давно ли мы из Штатов?.. -- А, русим! - воскликнул он на иврите и перестал
вытирать. Мы разлили водку по бумажным стаканчикам, выпили за то, чтоб
смогли нашарить крюк, каждый свой крюк, чтоб зацепиться как-то в родном
треклятом государстве.. -- Или повеситься, -- добавил Яша без улыбки. Я
молчал, и Яша не торопился, никуда не торопился, -- таким я его не помнил.
Только после третьего стаканчика, потыкав вилкой в красноватый от перца
салат, произнес с усилием: -- Может быть, я ошибаюсь, но... жизнь не стоит
того, чтобы за нее все время дрожать. Цепляться за нее зубами... Меня как
током ударило. Эту фразу я произнес самому себе 13 августа 1942 года после
седьмой за сутки бомбежки. Становясь фаталистом, убеждая себя с усмешкой
отчаяния, -- от своей бомбы не уйдешь, чужая не заденет... Вокруг на
полярном аэродроме Ваенга горели самолеты, на которых мы неделю назад
прилетели с Балтики, спасать американские караваны, идущие в Мурманск.
Неделю эту никто не спал. Стрелка моего самолета убило. Штурман сошел с ума,
а я сказал себе, вылезая из щели и сплевывая землю, осыпавшую нас: -- Жизнь
не стоит того, чтоб за нее все время дрожать.. Возможно, эта мысль помогла
мне выжить, не сойти с ума. Помню, я стал тогда спокойнее... А Яша произнес
это к чему?.. Он сидел с закрытыми глазами, наконец, сказал: -- К Регине
зачастили кавалеры, да все на американских машинах. Широких, как катафалки.
Она одна не останется. Дети не пропадут... А я? Я становлюсь помехой,
бедой... скоро стану и проклятием. Суди сам, стоит ли такая жизнь того,
чтобы за нее цепляться? -- Он молчал долго, затем произнес изнеможденно,
погасшим голосом: -- Помню, отец зашел в детскую комнату. Далеко за полночь.
Сергуня не проснулся, ему и двух не было. Мне исполнилось десять, ходил в
школу. Отец поцеловал Сергуню, затем меня и сказал: -- "Я уезжаю в
командировку. Что тебе привезти?" Я ответил: - "Ручку". Он достал из кармана
пиджака красную автоматическую ручку и дал мне. Я храню ее все годы. Давно
сломанную. И в Израиль привез... Через три месяца, в январе тридцать
седьмого, выволокли из дома мать. Она кричала: "Дети у меня! Дети! Как вы
смеете!" Мы остались с Сергуней одни на всем белом свете... Дня через три
примчался Иосиф. Отыскал Сергуню, его еще не успели никуда сунуть. А меня уж
отправили с конвоем в детский дом врагов народа под городом Волоколамске.
Усыновили меня Гуры, как и Сергуню, а отыскать не могли. Видать, им не очень
помогали. -- Волнуясь, он начал вдруг окать, как волжанин: -- А пОтОм меня
били. ЭтО главнОе Ощущение тех лет. И я все время хОтел есть. И меня все
время били. То ли нас, детей врагов народа, хотели уморить, а скорее, наш
паек крали. Я ел морковку прямо с землей. Ел сырую картошку. Да быстрей,
быстрей, пока не отняли те, кто постарше. За морковку мне рассекли лоб.