Страница:
какая жизнь, -- добавил он, отмахиваясь от дыма, который ел глаза. -- Не
замечаем, что стали жлобами. Хуже блатных. Рабы, которым свобода не нужна
принципиально... Уехать, что ли? Чтоб не видеть, как людей превращают в
гавно.
Наум пришел в волнение необыкновенное. Сказал, что происходят одни и те
же процессы и у них, на Электроламповом, и в тундре...
-- Людей превращают в навоз! Как будет возможность, слетаю туда.
Подкину им литературки, учебники... Дай адресок! -- Получив еще три подписи
в защиту генерала Григоренко, он выкатился из квартиры. Не стал даже лифта
ждать. -- Некогда! -- прокричал он откуда-то снизу. А мы с друзьями
остались, выпили чайку с яблочным пирогом, который моя жена оставляла "про
запас", на случай неожиданных дискуссий, которые в нашем доме не
прекращались уже года три. Мы были подавлены. Особенно Юра Домбровский,
который не был евреем и -- святой человек -- чувствовал себя виноватым в
"дозволенном жидоморстве", как он говаривал.
Расхождений во взглядах не было. Русское еврейство казалось нам
экипажем подводной лодки, подорвавшейся на мине. Лодка лежит на грунте и уже
не всплывет. С каждым часом дышать все труднее. Немногим "полезным евреям"
дают кислород, и они, в страхе, ,что отберут спасительный шланг, кричат
хриплыми голосами, что евреям в СССР хорошо. Ну, просто изумительно...
К сентябрю 1970 года, когда "самолетный процесс" стал приближаться,
ожидание предстоящего погрома стало почти столь же ощутимым, как осенняя
листва, которую ветер гнал по московским улицам.
Гуры, естественно, не могли сидеть сложа руки. Наум сказал, что самое
действенное сейчас -- поворошить кочергой "сырые дрова", то есть западную
прессу, которая вспыхивает на день-- два, а потом снова чуть тлеет. Иосиф
Гур предложил созвать пресс-- конференцию у него дома. Никому не звонить.
Гуля и Володя Буковский устно сообщат тем "коррам", которые понадежнее. Кто
не станет запрашивать отдел печати МИДа... Пригласили восемь человек на
чашку чая к Иосифу Гуру, члену Союза писателей.
Явились трое. Поглядели на накрытый стол. Удивились. Бутылок с водкой и
коньяком намного больше, чем корреспондентов. Да и Лия расстаралась.
Одолжила денег, где могла. За балыком стояла в очереди два часа. Наум принес
авоську с апельсинами, Сергей -- шпроты. С миру по нитке.
Один из гостей представляет какую-то итальянскую газету. Он охотно пил
и угощал коллег и, как подобает истинному итальянцу, бурно на все
реагировал. Его взлохмаченная черная голова моталась по комнате, -- мешала
всем, а писать он, как становилось очевидно, не собирался. -- Собака укусила
человека, сеньоры, -- это не сенсация. Человек укусил собаку -- звоните
немедленно. Я солдат-- наблюдатель, передающий новости... Наум поднес ему
стакан водки и напомнил известную историю: когда командир бросился в атаку,
солдаты-- итальянцы из окопа кричали ему: "Браво, капитан!"
Итальянец поперхнулся и до конца просидел в углу молча. А разговор
выходил простой и резкий. Иосиф сказал, что они -- глаза и уши Запада --
глаза закрыли, уши заткнули ватой... Евреи пытаются пробить "железный
занавес" головой, окровавленными кулаками, -- почему за все лето об этом --
ни строки? -- Вы бросили нас на произвол тюремщиков.
Тихий, корректный представитель "Ассошиейтед пресс" потер белые руки в
кольцах. Сказал извиняющимся тоном: -- Мы -- коммерческое агентство. У нас
есть другие интересы. Мы знаем, что купит массовый читатель. Он помолчал. --
Вот, если бы еще один самолет... Иосиф прервал его: -- Новых самолетов не
будет!
-- Евреи не захва... -- начал было Сергуня, но Наум изо всех сил
опустил свой тяжелый туристский ботинок на его сандалет, и Сергуня затих с
открытым ртом. -- Извините, но вы просто боитесь! -- произнесла Геула с
брезгливыми интонациями в голосе. Тот взглянул на ее открытое, сильное,
круглое лицо, на синий парашютный значок, приколотый на высокой груди, и
признал честно:
-- Да, боюсь!.. Если я отправлю такую корреспонденцию, они поломают мою
мебель, которая сейчас идет в Москву, они изобьют моих детей, которые ходят
в школу. Права на машину они уже отняли, и я езжу на такси. А вышлют меня, я
-- не герой. Я провалил миссию. Меня скорее всего понизят.
Никто ему не возразил, и он как-то замахал руками, оставшись один в
этой густой тишине.-- Поймите, есть еще другая вещь, -- заторопился он. --
Если мое присутствие в Москве станет нежелательным, могут закрыть наше
предствительство в Москве и "Ассошиейтед Пресс" должно будет покупать
новости в других странах.
Иосиф Гур усмехнулся:-- Значит, вы и дальше будете рассказывать миру
свои побасенки о "голубях" и "ястребах" в Кремле? Тот взглянул на Иосифа
холодно и не ответил.
Третьим журналистом был корреспондент "Чикаго Трибюн" Антони Астрахан.*
Иосиф повернулся к нему и, чокнувшись с ним по случаю близившегося
еврейского нового года, сказал просто: -- Ты еврей, Антони, и ты должен нам
помогать. Иначе нас... -- и он шаркнул подошвой по полу: мол, разотрут, и
следа не останется...
-- Антони мялся, говорил, что он давно отошел от еврейства. Но у него
горело лицо, похоже, он был единственным здесь журналистом, . который
испытывал некоторый стыд.
-- Тони! -- воскликнул Наум. -- Евреем вы можете быть или не быть;
будьте человеком!
Антони ерзал, хотел что-то сказать. В этот момент Лия внесла на
серебряном подносе, одолженном у соседей, маленькие белые чашки с кофе
по-турецки.
-- Лия, -- сказал Иосиф громко. -- Не давай им кофе! Они его не
заслужили!
Антони засмеялся, как-то нервно засмеялся, передернув плечами. А позже
написал о советских инакомыслящих одну статью, другую. Пожалуй, он первым
начал помогать серьезно.
Однако разворошить "сырые дрова" в эти страшно тихие дни не удалось.
Какая же это сенсация, когда собаки рвут зубами человека!
Настроение Гуров изменило лишь сообщение из Израиля. Дов женился. "Кол
Исраэль" сообщил, что на свадьбе Голда Меир и Бегин, взявшись за руки,
танцевали "хору". Возможно, впервые в истории Израиля Голда и Бегин
приплясывали в одном кругу. Целый вечер "Кол Исраэль" говорил о русском
еврействе и о том, как ждут русских евреев "все израильцы"...
Иосифа как подменили. Он звонил на радостях друзьям, сообщал новость.
-- Не так страшен черт, как его малютки! -- ликовал он. -- Все-таки Дов
паниковал. А я-то да, поверил! Это может быть, чтоб нас не хотели? Это бред!
Ребята, еще не вечер!..
Наум и всегда-то вспыхивал, как факел. А тут он отбил своими тяжелыми
башмаками чечетку и, раскинув оттопыренные ладони, как бы взявшись за края
жилетки, которую он отродясь не носил, прогарцевал вокруг стола, припевая:
-- Тру-лю-лю,тру-лю-лю,тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю...
Потащил отца в охотничий магазин, попросил дать ему голубую* леску. --
Поголубее, -- громко добавил он. -- Для Средиземного моря!..
На обратном пути Наум подвел отца к окошку информационного центра ООН.
Спросил с независимым видом, как само собой разумеющееся:
-- Будьте любезны, загляните в свой справочник телефонов ООН. Нам нужен
телефон У Тана!
Дамочка за окошком ответила с милицейской безапелляционностью: -- Ваши
паспорта!
Наум всплеснул руками. -- Как, вы сидите под голубым флагом ООН и
требуете паспорта?
. Когда они вернулись на свою Большую Полянку, Наум позвонил в ОВИР.
Трубку сняла подполковник КГБ Окулова, о которой говорили, что ее боится сам
начальник ОВИРа. -- Говорит Наум Гур! Здравствуйте!.. У меня есть въездная
виза в Израиль. Мне нужна всего-навсего выездная.
-- Много захотели! -- яростно ответила Окулова.
Наум повесил трубку, захохотал, замахал длинными руками. Отец собирался
обедать. Густо, по армейской привычке, намазал ломоть черного хлеба
горчицей. Поглядел на Наума внимательно. -- Что-то ты очень развеселился,
сын! -- откусил кусок, поморщился. -- Танцуют "хору" т а м, это очень важно,
однако...
-- Отец, -- перебил его Наум. -- Зачем мы трясем за шиворот "корров",
снуем туда-сюда? Ищем точку опоры. Их две. Кажется, я их вычисли л... Не
торопи до завтра, ладно?
На другой день с утра он заехал в ОВИР, постучал в кабинет капитана
Золотухина. Тот встретил Наума, как близкого человека.
-- Наум! -- Он развел руками. -- Евреи -- загадка. Снежный человек! За
все лето ни одной папки не заполнили. От скуки мух давили. Евреи как
вымерли... А дожди пошли -- ночами работаем. Попер еврей, как рыба на
нерест. А? Почему?
В кабинет без стука вошла Окулова в своем обычном светлом платье. Во
всем ОВИРе только она никогда не надевала формы. Золотухин вскочил, схватил
свою офицерскую фуражку с высокой тульей, дурашливо поклонился, выставив
вперед сапог, начищенный до самоварного блеска, и помахав фуражкой, как
испанский гранд. Окулова сказала что-то зло, бросив на стол Золотухина папку
с документами. Вышла, хлопнув дверью. Дверь от удара приоткрылась. Золотухин
подошел к ней походкой Окуловой, чуть покачивая бедрами, закрыл дверь и,
садясь за стол, подмигнул Науму: мол, что нам Окулова! "Какая барыня ни
будь, все равно ее е...".
Но Наум знал, что дело не в этом. Окулова была гебисткой, а Золотухин
офицером внутренних войск, которые гебистов и на дух не переваривали. Вражда
была многолетней, застарелой. У Золотухина не раз вырывалось в досаде:
-- Что у нас творится, КГБ знает. А что в КГБ задумано, мы, в МВД, ну
ни хрена...
Золотухин заправил машинальным жестом потуже свою гимнастерку с
надраенными пуговицами и спросил, глядя на гору папок, заваливших стол: --
Ты что-нибудь понимаешь? Как дожди пошли... А? Две загадки в мире: евреи и
снежный человек.
Наум позвонил отцу, как только ушел от "Золотухеса". Из ближайшего
автомата. -- Отец! Я вычислил правильно! Подтвердилось! Ленинградцы не
помеха. Наоборот!.. Что будет с ними? Не знаю. Я о другом. О точке опоры,
которую искал Архимед. Я вычислил правильно. Жди после работы. Сам
проверишь, мы в седле или под седлом.
Наума ждали; Лия накрыла на стол, расставила рюмки, очистила селедку.
Наварила картошки "в мундире". Наум запихнул картошку в рот, отодвинул рюмки
и разложил на столе лист бумаги и грифельную доску, которую всегда таскал с
собой в портфеле. На ней он писал то, что нужно показать, и тут же стереть.
-- Так что ты "вычислил"? И где "точка опоры"? -- веселым тоном спросил
Иосиф, не скрывая нетерпения. Наум попросил отца порассуждать с ним вместе.
Не согласен -- спорь!
-- Алеф! -- Он загнул обожженный паяльником и измазанный в чернилах
палец: -- Кого взяли? Сорок парней и девчат, которых удалось прилепить к
мероприятию "Свадьба". Точнее тех, кто намозолил им глаза и не ожидал в
гости Марика Шмона. Не успел сжечь улики. И больше ни одной души.
Бет! Я, можно сказать, сам слышал, как Иосиф свет-Виссарионович
переворачивается в могиле. Так бы он поступил?.. Хо-хо! Он бы провернул в
мясорубке тысяч сто-двести евреев и приравненных к ним интеллигентов.
Трудящиеся мыловаренного завода имени Сталина, а также все дежурные "знатные
токари" аплодировали бы на страницах "Правды" месяца два. И, как поет один
жизнерадостный актер, было бы "на кладбище все спокойненько ". Об Израиле
даже бы не шептались.
Лия начала бурчать, что картошка остывает, второй раз греть не будет.
Иосиф сделал ей знак: тихо! Тогда она присела рядом. Коль разговор важней
рассыпчатой картошки в "мундире", от которой идет пар?!
-- Гимел! Нынешние по его пути не пошли... Сергунин шеф говорит, что
наверху загуляло новое словечко "детант". Евреи про то, как ты понимаешь,
знать -не знают, ведать -- не ведают. Но они - не лыком шиты. Подождали
лето: власти -- как? Режут правого и виноватого, как при "культе личности"?
Нет! Прополка идет выборочная... Подождали еще, да как рванули к ОВИРу...
-- Молодые, горяцие, -- вмешалась Лия. -- Кто мешает н ы н е ш н и м
повторить ночь длинных ножей. Начать сейцас. Поднятые головы рубить легце.
-- Далет, мамахен! -- Наум загнул сразу два пальца. -- Этот
"поднебесный детант" светит, но пока не греет... А- что же греет^ --
Пристукнул кулаком по столу, рюмки звякнули. -- Массовой резни не будет! Вот
что греет! Пока живы нынешние -- не будет! Это вычислил Сергуня, дай Бог ему
здоровья! Политик, но прав. Когда мы толкуем о верхах, его плуг всегда пашет
глубже... Брежнев и kо, сказал как-то Сергуня, косари пуганые. Они видели, и
не раз: стоит на Руси "оформить" под нож тысячу энтузиастов, -- уничтожат
десять тысяч. А позволь уморить без суда иль с комедией суда десять тысяч,
"оформят" все сто тысяч, а то и миллион: у каждого областного-- районного
воеводы свои враги... Словом, косари знают, как дважды два, -- Сталин им эту
премудрость в пупок затолкал: массовый террор -- бумеранг. Начнешь --
вернется в твое окно... Итак, выпьем за нынешних. Пусть живут до ста
двадцати лет. Мы с Сергуней уже выпили и даже фужеры об пол хлопнули.
Придут, не дай Бог, разные нержавеющие Шурики из ЦК ВЛКСМ, у которых этого
"пупкового" страха нет -- начнутся клишированные процессы против евреев и
диссидентов по всем городам и весям. Но пока "замороженные пупки" живы, у
ДВИЖЕНИЯ есть ТОЧКА ОПОРЫ, хотя лично нас, Гуров, могут и кончить...
-- За "пупки" я пить не буду, -- сказал Иосиф. -- Но не исключено, что
вы с Сергуней вычислили верно. Увы, при одном неизвестном иксе или игреке.
Массовых арестов, да! не будет, ежели будут... массы. А не только те
пятьдесят семей, которые осаждают ОВИРы и которым свернут голову, как
куренку.
-- Отец, мы "вычисляли" пока ОВИР был пуст, как брошенный сарай. А
теперь что гадать! Через неделю праздник Симхат-- Тора. Он откроет карты:
"Сибирь" или "Израиль"? ..На Симхат-Тора лил дождь. Утих только к вечеру. В
водостоках бурлило. Тротуары казались черными. От всех троллейбусных
остановок и станций метро шла молодежь в плащах, с зонтиками под мышками.
Они поднимались наверх к площади Дзержинского, толпами проходили мимо
каменной громады Лубянки, не оглядываясь в ее сторону, торопясь к узеньким
горбатым улочкам, на которых Господь Бог свел два здания, до этого,
казалось, отношения друг к другу не имевших: Московскую синагогу,
единственную в шестимиллионном городе, и ОВИР...
Сталинская эпоха возвела вдоль центральных улиц и бульваров большие
дома, облицованные гранитом, и сломала старенькие домишки только там, где
они мешали стройке. Те, что были в стороне, остались. Улочка Архипова,
которая карабкалась наверх от Солянки и была одной из таких забытых улиц.
Она приобрела известность, как кинозвезда -- вдруг... Те, кто помнили
коренастого, широкоскулого Дова Гура, знали, что слава улочки Архипова
пришла не вдруг. Но многие ли из тех, кто ныне торопились сюда, знали Дова
Гура?!
Улочка Архипова была забита народом более плотно, чем Красная площадь
во время демонстрации трудящихся. К тому же на Красной площади -- порядок.
Слышны только шарканья подошв и шепот правофланговых: "разобраться по
пятеркам!" Кричат лишь радиорупора, провозглашающие здравицу вождям. Колонны
отвечают дисциплинированно, по взмаху руки.
На улице Архипова -- веселый кавардак. Никто не командует, не
покрикивает. Узкую улочку забило тысяч восемь-- десять поющих вразнобой,
приплясывающих людей, а давки вроде и нет. Жались по стенам, прятались во
дворах лишь старики и милиционеры. А сверху, с улицы Богдана Хмельницкого,
бывшей Маросейки, втекали новые потоки. Приходили целыми студенческими
группами, без различия вероисповедания, тем более, что, говоря строго,
вероисповедания не было почти ни у кого... Взявшись за руки, девушки и
ребята приплясывали, голося самозабвенно:
-- Если в кране нет воды, Значит, выпили жиды...
И пошли, пошли хороводом, кружась все стремительнее, все веселее под
простенький жизнерадостный припев: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!
Только что журнал "Огонек" выступил с пространной статьей о том, что и
Маяковского, как выяснилось, доконали евреи. Советский театр тоже, -- об
этом писалось ранее. Возразить было негде, да и попробуй возрази! Как же
стало легко на душе, когда оказалось, что подлецов можно высмеять. Да еще
так: кружась, притоптывая, хохоча тем облегчающим душу смехом, который дает
только чувство свободы:
-- Евреи, евреи, кругом одни евреи!..
Светловолосые русаки, высокие голубоглазые прибалты тоже ощущали себя
свободными здесь, в этом стиснутом камнем мире; почему бы им ощущать себя
иначе, когда вокруг бушует студенческая вольница!
Наум явился прямо с работы, засмеялся счастливо: "Ну, народу!"
Протолкался сквозь немыслимую еще вчера густую толчею, прыгнул в первый
попавшийся круг и затопал, размахивая руками и горланя своим высоким
голосом:
-- Где гарантия, что жид В мавзолее не лежит...
Тут даже стоявшие в отдалении подхватили:
-- Евреи, евреи, кругом одни евреи...
И вдруг кто-то закричал в страхе: -- Портфель! Портфель! Где мой
портфель?! Тучный, мордастый мужчина в мятой шляпе метался среди танцующих,
останавливая круговерть, вызывая сумятицу и встревоженные крики девчонок,
желавших ему помочь: -- Портфель! Кто видел портфель? По-ортфе-эль!
Веселье затухало. Наум прыгнул к незнакомому мужчине козлом: -- А был у
тебя портфель!? Ты не путаешь, любезный?!
У "любезного" полились по щекам слезы, и Наум оторопел: "Может, и в
самом деле потерял".
-- Евреи! -- заорал он. -- Посмотрите под ноги! Ну, ра-зом!.. Есть?
-- Есть! -- закричали вдали, и большой, туго набитый портфель поплыл,
поплыл над головами, достиг, наконец, владельца, который тут же открыл его,
поглядел -- все цело и, не вытирая слез, кинулся к Науму.
-- Вот! -- кричал он, вытаскивая паспорт из портфеля и протягивая
Науму. -- Я -- еврей! Еврей!.. Видишь?!
-- Что я, отдел кадров! -- по возможности шутливо воскликнул Наум,
чувствуя себя погано: обидел человека ни за что, ни про что. Он подумал
вдруг, что это, наверное, первый случай в Москве, когда человек доказывает
со слезами на глазах, что он -- не русский, а еврей. Он схватил за руки
стоявших рядом девчонок и образовал вокруг мордастого хоровод. И вся улица
как пожаром занялась:
-- Евреи, евреи, кругом одни евреи!..
А у "собачьей площадки" кто-то рассказывал восторженно, что Израиль --
единственная страна в мире, где не воруют. Появился, правда, один шоферюга
из России. Половину выручки клал себе в карман. Так, верите, на его автобусе
кто-то вывел огромную букву 'Тимел". Первую букву слова "ганеф" -- вор. И
какая бы очередь ни была на остановке, к нему не садились. Верили свято.
Обводили восторженными глазами улицу Архилова, а глаза были далеко-далеко...
Закрапал дождь. Но круг танцующих не распался, раскрылись над головами
черные зонтики. Улица стала вдруг нереальной, как в мультфильме для детей:
прыгают, скачут круги из черных зонтиков. Реальными были только фигуры в
плащах "болонья", которые выскакивали из подворотен, фотографировали певцов
и наиболее шумных ребят и тут же снова ныряли во дворы, за спины
милиционеров, которые теперь стояли тесно, локоть к локтю, вдоль всей
улочки, снизу доверху.
Когда Иосиф и Лия подходили к улице Архипова, милиция на их глазах
остановила на Маросейке широкий и грязный, в песке и глине, самосвал,
приказала шоферу выйти и что-то втолковывала ему. Шофер отнекивался, и тогда
милицейский офицер сказал зло:
-- Получишь права назад, когда вернешься...
И вот теперь этот самосвал продирался наверх от Солянки к улице Богдана
Хмельницкого, гудя и раскидывая танцующих. Шофер сидел красный и, судя по
его губам, люто матерился. Наум крикнул в окно кабины: -- Ты чего?
Шофер кивнул куда-то вбок: -- У них спроси!
Наум поглядел невольно в сторону милицейского оцепления. Задержал
недоуменный взгляд. Оцепление веселилось. Один милиционер что-то шептал на
ухо другому, затем все начинали косить глаза в сторону синагоги и беззвучно
похохатывать. Там праздновали Симхат-- Тора пожилые евреи. У одного в руках
была бутылка вина или коньяку. А восемь или десять бород теснились вокруг с
рюмочками. Одна бутылка на восьмерых и рюмочки-- наперстки привели здоровых
русских мужиков в синих форменных фуражках в состояние нервически веселое.
Они фыркали, зажимали себе рот рукой, затем опять лица их становились
каменно-- неподвижными. Только время от времени подергивались, как от тика.
Самосвал погасил шум и смех лишь на мгновенье; он проходил, смердя
дизельным выхлопом, и тут же, за его звякающим бортом, образовывался круг и
снова пошло-- поехало.
Закричала вдруг улочка радостно, Наум не сразу понял, отчего. Выделился
из крика знакомый, мальчишеский голос. Так и есть, Сергуня. Только что
появился, видать. Кто-то кинулся обнимать Сергуню. Тот выглядел очень
солидно в своем сером габардиновом пальто, которые носили в Москве, как
считал Наум, кроме Сергуни, только работники ЦК КПСС. В руках у него был
сложенный зонт с никелированным наконечником, которым он размахивал, как
дирижерской палочкой, а сейчас зонт торчал над головами парней, обступивших
Сергуню, как флагшток.
Из подворотни выскочил черный плащ, присел, изловчился и,
сфотографировав Сергуню, кинулся обратно. Один из парней, длинный и плоский,
как гладильная доска, схватил гебиста за шиворот, потряс, затем швырнул его
в сторону милицейской шеренги. Милиционеры расступились и, когда черный плащ
пролетел мимо, как снаряд, снова сомкнули строй. Их лица выражали каменный
нейтралитет.
Наум махнул Сергуне рукой. "А за меня бы так вступились? -- мелькнуло
вдруг. -- Берегут Сергуню... Пришел в движение только что, а уж стал
заводилой, вожаком... " Наум подумал почти уязвленно, что к нему, Науму, так
не тянулись. Отпугивал, наверное, своей неуравновешенностью, резкостью,
рискованными поступками... Но Наум погасил в себе недоброе чувство к
Сергуне. "В дом несет, а не из дома..." Побежал к Сергуне, крича ему и
пробиваясь поближе к сергуниному кругу, пижонисто-пестрому, нарядному,
который подхватил примчавшуюся откуда-- то Геулу и завертелся все быстрее и
быстрее, как ярмарочная карусель.
"А что, завертит Гулю, Сергей себе Наумович!" Когда Наум открыл в
Сергуне музыканта-импровизатора, он понял, что вывезет в Израиль только из
их "научного коридора" по крайней мере инженеров двадцать. Неугомонный,
компанейский Сергуня стал, вместе с гитаристом Леонидом Лепковским, целой
эпохой, когда написал "Гимн еврейского прорыва", который передавали позже
все радиостанции мира и распевали у синагог на всех континентах.
Год назад Наум достал пластинку Луи Армстронга. Сергуня воскликнул
вдохновенно: -- Это именно то, чего нам не достает! Только слова нужны свои.
Кто только ни предлагал варианты. И Наум, и Иосиф. Сергуня поступил
гениально просто. Он взял слова библии и -- сплавил их в текст пронзительной
силы. Порой, когда пели хором, холодок проходил по спине. Иные плакали.
Сергуня ударил по струнам гитары, которую хранил в лаборатории Наума за
шкафом, и -- над каменным хаосом взметнулся его гибкий, сочный голос:
Фараону, фараону говорю:
Отпусти народ мой..
И вся улица перестала кружить и горланить, что в голову взбредет, а
подхватила во всю силу своих молодых легких:
Отпусти народ еврейский
На родину свою...
Тревожный ритм песни заставил притихнуть даже милиционеров, которые
перебрасывались словами у стенок домов.
..Отпусти народ! Отпусти народ! Отпусти народ домой!..
Гитара Сергуни отбивала и отбивала ритм, как барабан. Наум не отходил
от него, на всякий случай, поглядывая на Сергуню, как мать на свое детище.
Он был красив, Сергунчик! Умные синие глаза, шевелюра -- соломенная копешка.
Уши, правда, оттопыренные. Сергуня был единственным из его родственников или
друзей, кто еще не подал документы в ОВИР. Он любил Подмосковье, северную
природу, шутил:
-- Я уеду из России последним и запру ее на ключ. А ключ отдам
Солженицыну.
С морозами грянула беда: приговор "самолетного процесса"... Как-то
Иосиф сказал: -- Это наше счастье, что наверху идиот на идиоте сидит,
идиотом погоняет.
Да, теперь не нужно ворошить "сырые дрова". Радиостанции только и
вещают об этом. Я включил приемник, -- кричат на всех языках: "Расстрел...
Шот... Шиссен... Сентенсд ту би шот!"
Мир ужаснулся и стал ловить каждое слово о еврейской борьбе. На
маленьком самолетике, к которому евреи, оказывается, даже не приблизились,
скрестились все прожектора. "Свадьба тысячного", как окрестил ее Наум,
обретала отныне в глазах всего мира новый и высокий смысл.
Я позвонил Иосифу Гуру: -- Неужели расстреляют? Расстрел за умысел...
Такого со времени сталинщины не было.
-- В нашей стране все возможно, -- грустно ответил Иосиф.
Тридцатого декабря он сам позвонил мне. Сказал, что сегодня в Верховном
Суде РСФСР рассмотрение кассациии. "Приходи, если сможешь..."
Холод был страшный. Но никто не ежился, не притоптывал. На очищенном от
снега тротуаре люди стояли группками, не смешиваясь. Отдельно -- Гуры, в
небольшой кучке евреев. Возле Иосифа -- приземистый, как Дов, Шинкарь* --
самый храбрый еврей Советского Союза, по определению Наума. На груди Шинкаря
-- огромный магендовид, вырезанный из серебряной бумаги.
С противоположной стороны входа -- масса молодых, краснощеких гебистов,
перегородившая тротуар, который вел в сторону Красной площади и зданий ЦК
партии. Гебисты все прибывали, располагаясь на углу, возле Торговой Палаты.
Наконец, они охватили нас полукольцом. Бежать теперь было некуда. Но никто,
вроде бы, и не собирался...
Поодаль толпа корреспондентов всех агенств и крупнейших газет мира. Вот
они засуетились, окружили кого-- то, с блокнотом в руках, доставая из чехлов
замечаем, что стали жлобами. Хуже блатных. Рабы, которым свобода не нужна
принципиально... Уехать, что ли? Чтоб не видеть, как людей превращают в
гавно.
Наум пришел в волнение необыкновенное. Сказал, что происходят одни и те
же процессы и у них, на Электроламповом, и в тундре...
-- Людей превращают в навоз! Как будет возможность, слетаю туда.
Подкину им литературки, учебники... Дай адресок! -- Получив еще три подписи
в защиту генерала Григоренко, он выкатился из квартиры. Не стал даже лифта
ждать. -- Некогда! -- прокричал он откуда-то снизу. А мы с друзьями
остались, выпили чайку с яблочным пирогом, который моя жена оставляла "про
запас", на случай неожиданных дискуссий, которые в нашем доме не
прекращались уже года три. Мы были подавлены. Особенно Юра Домбровский,
который не был евреем и -- святой человек -- чувствовал себя виноватым в
"дозволенном жидоморстве", как он говаривал.
Расхождений во взглядах не было. Русское еврейство казалось нам
экипажем подводной лодки, подорвавшейся на мине. Лодка лежит на грунте и уже
не всплывет. С каждым часом дышать все труднее. Немногим "полезным евреям"
дают кислород, и они, в страхе, ,что отберут спасительный шланг, кричат
хриплыми голосами, что евреям в СССР хорошо. Ну, просто изумительно...
К сентябрю 1970 года, когда "самолетный процесс" стал приближаться,
ожидание предстоящего погрома стало почти столь же ощутимым, как осенняя
листва, которую ветер гнал по московским улицам.
Гуры, естественно, не могли сидеть сложа руки. Наум сказал, что самое
действенное сейчас -- поворошить кочергой "сырые дрова", то есть западную
прессу, которая вспыхивает на день-- два, а потом снова чуть тлеет. Иосиф
Гур предложил созвать пресс-- конференцию у него дома. Никому не звонить.
Гуля и Володя Буковский устно сообщат тем "коррам", которые понадежнее. Кто
не станет запрашивать отдел печати МИДа... Пригласили восемь человек на
чашку чая к Иосифу Гуру, члену Союза писателей.
Явились трое. Поглядели на накрытый стол. Удивились. Бутылок с водкой и
коньяком намного больше, чем корреспондентов. Да и Лия расстаралась.
Одолжила денег, где могла. За балыком стояла в очереди два часа. Наум принес
авоську с апельсинами, Сергей -- шпроты. С миру по нитке.
Один из гостей представляет какую-то итальянскую газету. Он охотно пил
и угощал коллег и, как подобает истинному итальянцу, бурно на все
реагировал. Его взлохмаченная черная голова моталась по комнате, -- мешала
всем, а писать он, как становилось очевидно, не собирался. -- Собака укусила
человека, сеньоры, -- это не сенсация. Человек укусил собаку -- звоните
немедленно. Я солдат-- наблюдатель, передающий новости... Наум поднес ему
стакан водки и напомнил известную историю: когда командир бросился в атаку,
солдаты-- итальянцы из окопа кричали ему: "Браво, капитан!"
Итальянец поперхнулся и до конца просидел в углу молча. А разговор
выходил простой и резкий. Иосиф сказал, что они -- глаза и уши Запада --
глаза закрыли, уши заткнули ватой... Евреи пытаются пробить "железный
занавес" головой, окровавленными кулаками, -- почему за все лето об этом --
ни строки? -- Вы бросили нас на произвол тюремщиков.
Тихий, корректный представитель "Ассошиейтед пресс" потер белые руки в
кольцах. Сказал извиняющимся тоном: -- Мы -- коммерческое агентство. У нас
есть другие интересы. Мы знаем, что купит массовый читатель. Он помолчал. --
Вот, если бы еще один самолет... Иосиф прервал его: -- Новых самолетов не
будет!
-- Евреи не захва... -- начал было Сергуня, но Наум изо всех сил
опустил свой тяжелый туристский ботинок на его сандалет, и Сергуня затих с
открытым ртом. -- Извините, но вы просто боитесь! -- произнесла Геула с
брезгливыми интонациями в голосе. Тот взглянул на ее открытое, сильное,
круглое лицо, на синий парашютный значок, приколотый на высокой груди, и
признал честно:
-- Да, боюсь!.. Если я отправлю такую корреспонденцию, они поломают мою
мебель, которая сейчас идет в Москву, они изобьют моих детей, которые ходят
в школу. Права на машину они уже отняли, и я езжу на такси. А вышлют меня, я
-- не герой. Я провалил миссию. Меня скорее всего понизят.
Никто ему не возразил, и он как-то замахал руками, оставшись один в
этой густой тишине.-- Поймите, есть еще другая вещь, -- заторопился он. --
Если мое присутствие в Москве станет нежелательным, могут закрыть наше
предствительство в Москве и "Ассошиейтед Пресс" должно будет покупать
новости в других странах.
Иосиф Гур усмехнулся:-- Значит, вы и дальше будете рассказывать миру
свои побасенки о "голубях" и "ястребах" в Кремле? Тот взглянул на Иосифа
холодно и не ответил.
Третьим журналистом был корреспондент "Чикаго Трибюн" Антони Астрахан.*
Иосиф повернулся к нему и, чокнувшись с ним по случаю близившегося
еврейского нового года, сказал просто: -- Ты еврей, Антони, и ты должен нам
помогать. Иначе нас... -- и он шаркнул подошвой по полу: мол, разотрут, и
следа не останется...
-- Антони мялся, говорил, что он давно отошел от еврейства. Но у него
горело лицо, похоже, он был единственным здесь журналистом, . который
испытывал некоторый стыд.
-- Тони! -- воскликнул Наум. -- Евреем вы можете быть или не быть;
будьте человеком!
Антони ерзал, хотел что-то сказать. В этот момент Лия внесла на
серебряном подносе, одолженном у соседей, маленькие белые чашки с кофе
по-турецки.
-- Лия, -- сказал Иосиф громко. -- Не давай им кофе! Они его не
заслужили!
Антони засмеялся, как-то нервно засмеялся, передернув плечами. А позже
написал о советских инакомыслящих одну статью, другую. Пожалуй, он первым
начал помогать серьезно.
Однако разворошить "сырые дрова" в эти страшно тихие дни не удалось.
Какая же это сенсация, когда собаки рвут зубами человека!
Настроение Гуров изменило лишь сообщение из Израиля. Дов женился. "Кол
Исраэль" сообщил, что на свадьбе Голда Меир и Бегин, взявшись за руки,
танцевали "хору". Возможно, впервые в истории Израиля Голда и Бегин
приплясывали в одном кругу. Целый вечер "Кол Исраэль" говорил о русском
еврействе и о том, как ждут русских евреев "все израильцы"...
Иосифа как подменили. Он звонил на радостях друзьям, сообщал новость.
-- Не так страшен черт, как его малютки! -- ликовал он. -- Все-таки Дов
паниковал. А я-то да, поверил! Это может быть, чтоб нас не хотели? Это бред!
Ребята, еще не вечер!..
Наум и всегда-то вспыхивал, как факел. А тут он отбил своими тяжелыми
башмаками чечетку и, раскинув оттопыренные ладони, как бы взявшись за края
жилетки, которую он отродясь не носил, прогарцевал вокруг стола, припевая:
-- Тру-лю-лю,тру-лю-лю,тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю...
Потащил отца в охотничий магазин, попросил дать ему голубую* леску. --
Поголубее, -- громко добавил он. -- Для Средиземного моря!..
На обратном пути Наум подвел отца к окошку информационного центра ООН.
Спросил с независимым видом, как само собой разумеющееся:
-- Будьте любезны, загляните в свой справочник телефонов ООН. Нам нужен
телефон У Тана!
Дамочка за окошком ответила с милицейской безапелляционностью: -- Ваши
паспорта!
Наум всплеснул руками. -- Как, вы сидите под голубым флагом ООН и
требуете паспорта?
. Когда они вернулись на свою Большую Полянку, Наум позвонил в ОВИР.
Трубку сняла подполковник КГБ Окулова, о которой говорили, что ее боится сам
начальник ОВИРа. -- Говорит Наум Гур! Здравствуйте!.. У меня есть въездная
виза в Израиль. Мне нужна всего-навсего выездная.
-- Много захотели! -- яростно ответила Окулова.
Наум повесил трубку, захохотал, замахал длинными руками. Отец собирался
обедать. Густо, по армейской привычке, намазал ломоть черного хлеба
горчицей. Поглядел на Наума внимательно. -- Что-то ты очень развеселился,
сын! -- откусил кусок, поморщился. -- Танцуют "хору" т а м, это очень важно,
однако...
-- Отец, -- перебил его Наум. -- Зачем мы трясем за шиворот "корров",
снуем туда-сюда? Ищем точку опоры. Их две. Кажется, я их вычисли л... Не
торопи до завтра, ладно?
На другой день с утра он заехал в ОВИР, постучал в кабинет капитана
Золотухина. Тот встретил Наума, как близкого человека.
-- Наум! -- Он развел руками. -- Евреи -- загадка. Снежный человек! За
все лето ни одной папки не заполнили. От скуки мух давили. Евреи как
вымерли... А дожди пошли -- ночами работаем. Попер еврей, как рыба на
нерест. А? Почему?
В кабинет без стука вошла Окулова в своем обычном светлом платье. Во
всем ОВИРе только она никогда не надевала формы. Золотухин вскочил, схватил
свою офицерскую фуражку с высокой тульей, дурашливо поклонился, выставив
вперед сапог, начищенный до самоварного блеска, и помахав фуражкой, как
испанский гранд. Окулова сказала что-то зло, бросив на стол Золотухина папку
с документами. Вышла, хлопнув дверью. Дверь от удара приоткрылась. Золотухин
подошел к ней походкой Окуловой, чуть покачивая бедрами, закрыл дверь и,
садясь за стол, подмигнул Науму: мол, что нам Окулова! "Какая барыня ни
будь, все равно ее е...".
Но Наум знал, что дело не в этом. Окулова была гебисткой, а Золотухин
офицером внутренних войск, которые гебистов и на дух не переваривали. Вражда
была многолетней, застарелой. У Золотухина не раз вырывалось в досаде:
-- Что у нас творится, КГБ знает. А что в КГБ задумано, мы, в МВД, ну
ни хрена...
Золотухин заправил машинальным жестом потуже свою гимнастерку с
надраенными пуговицами и спросил, глядя на гору папок, заваливших стол: --
Ты что-нибудь понимаешь? Как дожди пошли... А? Две загадки в мире: евреи и
снежный человек.
Наум позвонил отцу, как только ушел от "Золотухеса". Из ближайшего
автомата. -- Отец! Я вычислил правильно! Подтвердилось! Ленинградцы не
помеха. Наоборот!.. Что будет с ними? Не знаю. Я о другом. О точке опоры,
которую искал Архимед. Я вычислил правильно. Жди после работы. Сам
проверишь, мы в седле или под седлом.
Наума ждали; Лия накрыла на стол, расставила рюмки, очистила селедку.
Наварила картошки "в мундире". Наум запихнул картошку в рот, отодвинул рюмки
и разложил на столе лист бумаги и грифельную доску, которую всегда таскал с
собой в портфеле. На ней он писал то, что нужно показать, и тут же стереть.
-- Так что ты "вычислил"? И где "точка опоры"? -- веселым тоном спросил
Иосиф, не скрывая нетерпения. Наум попросил отца порассуждать с ним вместе.
Не согласен -- спорь!
-- Алеф! -- Он загнул обожженный паяльником и измазанный в чернилах
палец: -- Кого взяли? Сорок парней и девчат, которых удалось прилепить к
мероприятию "Свадьба". Точнее тех, кто намозолил им глаза и не ожидал в
гости Марика Шмона. Не успел сжечь улики. И больше ни одной души.
Бет! Я, можно сказать, сам слышал, как Иосиф свет-Виссарионович
переворачивается в могиле. Так бы он поступил?.. Хо-хо! Он бы провернул в
мясорубке тысяч сто-двести евреев и приравненных к ним интеллигентов.
Трудящиеся мыловаренного завода имени Сталина, а также все дежурные "знатные
токари" аплодировали бы на страницах "Правды" месяца два. И, как поет один
жизнерадостный актер, было бы "на кладбище все спокойненько ". Об Израиле
даже бы не шептались.
Лия начала бурчать, что картошка остывает, второй раз греть не будет.
Иосиф сделал ей знак: тихо! Тогда она присела рядом. Коль разговор важней
рассыпчатой картошки в "мундире", от которой идет пар?!
-- Гимел! Нынешние по его пути не пошли... Сергунин шеф говорит, что
наверху загуляло новое словечко "детант". Евреи про то, как ты понимаешь,
знать -не знают, ведать -- не ведают. Но они - не лыком шиты. Подождали
лето: власти -- как? Режут правого и виноватого, как при "культе личности"?
Нет! Прополка идет выборочная... Подождали еще, да как рванули к ОВИРу...
-- Молодые, горяцие, -- вмешалась Лия. -- Кто мешает н ы н е ш н и м
повторить ночь длинных ножей. Начать сейцас. Поднятые головы рубить легце.
-- Далет, мамахен! -- Наум загнул сразу два пальца. -- Этот
"поднебесный детант" светит, но пока не греет... А- что же греет^ --
Пристукнул кулаком по столу, рюмки звякнули. -- Массовой резни не будет! Вот
что греет! Пока живы нынешние -- не будет! Это вычислил Сергуня, дай Бог ему
здоровья! Политик, но прав. Когда мы толкуем о верхах, его плуг всегда пашет
глубже... Брежнев и kо, сказал как-то Сергуня, косари пуганые. Они видели, и
не раз: стоит на Руси "оформить" под нож тысячу энтузиастов, -- уничтожат
десять тысяч. А позволь уморить без суда иль с комедией суда десять тысяч,
"оформят" все сто тысяч, а то и миллион: у каждого областного-- районного
воеводы свои враги... Словом, косари знают, как дважды два, -- Сталин им эту
премудрость в пупок затолкал: массовый террор -- бумеранг. Начнешь --
вернется в твое окно... Итак, выпьем за нынешних. Пусть живут до ста
двадцати лет. Мы с Сергуней уже выпили и даже фужеры об пол хлопнули.
Придут, не дай Бог, разные нержавеющие Шурики из ЦК ВЛКСМ, у которых этого
"пупкового" страха нет -- начнутся клишированные процессы против евреев и
диссидентов по всем городам и весям. Но пока "замороженные пупки" живы, у
ДВИЖЕНИЯ есть ТОЧКА ОПОРЫ, хотя лично нас, Гуров, могут и кончить...
-- За "пупки" я пить не буду, -- сказал Иосиф. -- Но не исключено, что
вы с Сергуней вычислили верно. Увы, при одном неизвестном иксе или игреке.
Массовых арестов, да! не будет, ежели будут... массы. А не только те
пятьдесят семей, которые осаждают ОВИРы и которым свернут голову, как
куренку.
-- Отец, мы "вычисляли" пока ОВИР был пуст, как брошенный сарай. А
теперь что гадать! Через неделю праздник Симхат-- Тора. Он откроет карты:
"Сибирь" или "Израиль"? ..На Симхат-Тора лил дождь. Утих только к вечеру. В
водостоках бурлило. Тротуары казались черными. От всех троллейбусных
остановок и станций метро шла молодежь в плащах, с зонтиками под мышками.
Они поднимались наверх к площади Дзержинского, толпами проходили мимо
каменной громады Лубянки, не оглядываясь в ее сторону, торопясь к узеньким
горбатым улочкам, на которых Господь Бог свел два здания, до этого,
казалось, отношения друг к другу не имевших: Московскую синагогу,
единственную в шестимиллионном городе, и ОВИР...
Сталинская эпоха возвела вдоль центральных улиц и бульваров большие
дома, облицованные гранитом, и сломала старенькие домишки только там, где
они мешали стройке. Те, что были в стороне, остались. Улочка Архипова,
которая карабкалась наверх от Солянки и была одной из таких забытых улиц.
Она приобрела известность, как кинозвезда -- вдруг... Те, кто помнили
коренастого, широкоскулого Дова Гура, знали, что слава улочки Архипова
пришла не вдруг. Но многие ли из тех, кто ныне торопились сюда, знали Дова
Гура?!
Улочка Архипова была забита народом более плотно, чем Красная площадь
во время демонстрации трудящихся. К тому же на Красной площади -- порядок.
Слышны только шарканья подошв и шепот правофланговых: "разобраться по
пятеркам!" Кричат лишь радиорупора, провозглашающие здравицу вождям. Колонны
отвечают дисциплинированно, по взмаху руки.
На улице Архипова -- веселый кавардак. Никто не командует, не
покрикивает. Узкую улочку забило тысяч восемь-- десять поющих вразнобой,
приплясывающих людей, а давки вроде и нет. Жались по стенам, прятались во
дворах лишь старики и милиционеры. А сверху, с улицы Богдана Хмельницкого,
бывшей Маросейки, втекали новые потоки. Приходили целыми студенческими
группами, без различия вероисповедания, тем более, что, говоря строго,
вероисповедания не было почти ни у кого... Взявшись за руки, девушки и
ребята приплясывали, голося самозабвенно:
-- Если в кране нет воды, Значит, выпили жиды...
И пошли, пошли хороводом, кружась все стремительнее, все веселее под
простенький жизнерадостный припев: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!
Только что журнал "Огонек" выступил с пространной статьей о том, что и
Маяковского, как выяснилось, доконали евреи. Советский театр тоже, -- об
этом писалось ранее. Возразить было негде, да и попробуй возрази! Как же
стало легко на душе, когда оказалось, что подлецов можно высмеять. Да еще
так: кружась, притоптывая, хохоча тем облегчающим душу смехом, который дает
только чувство свободы:
-- Евреи, евреи, кругом одни евреи!..
Светловолосые русаки, высокие голубоглазые прибалты тоже ощущали себя
свободными здесь, в этом стиснутом камнем мире; почему бы им ощущать себя
иначе, когда вокруг бушует студенческая вольница!
Наум явился прямо с работы, засмеялся счастливо: "Ну, народу!"
Протолкался сквозь немыслимую еще вчера густую толчею, прыгнул в первый
попавшийся круг и затопал, размахивая руками и горланя своим высоким
голосом:
-- Где гарантия, что жид В мавзолее не лежит...
Тут даже стоявшие в отдалении подхватили:
-- Евреи, евреи, кругом одни евреи...
И вдруг кто-то закричал в страхе: -- Портфель! Портфель! Где мой
портфель?! Тучный, мордастый мужчина в мятой шляпе метался среди танцующих,
останавливая круговерть, вызывая сумятицу и встревоженные крики девчонок,
желавших ему помочь: -- Портфель! Кто видел портфель? По-ортфе-эль!
Веселье затухало. Наум прыгнул к незнакомому мужчине козлом: -- А был у
тебя портфель!? Ты не путаешь, любезный?!
У "любезного" полились по щекам слезы, и Наум оторопел: "Может, и в
самом деле потерял".
-- Евреи! -- заорал он. -- Посмотрите под ноги! Ну, ра-зом!.. Есть?
-- Есть! -- закричали вдали, и большой, туго набитый портфель поплыл,
поплыл над головами, достиг, наконец, владельца, который тут же открыл его,
поглядел -- все цело и, не вытирая слез, кинулся к Науму.
-- Вот! -- кричал он, вытаскивая паспорт из портфеля и протягивая
Науму. -- Я -- еврей! Еврей!.. Видишь?!
-- Что я, отдел кадров! -- по возможности шутливо воскликнул Наум,
чувствуя себя погано: обидел человека ни за что, ни про что. Он подумал
вдруг, что это, наверное, первый случай в Москве, когда человек доказывает
со слезами на глазах, что он -- не русский, а еврей. Он схватил за руки
стоявших рядом девчонок и образовал вокруг мордастого хоровод. И вся улица
как пожаром занялась:
-- Евреи, евреи, кругом одни евреи!..
А у "собачьей площадки" кто-то рассказывал восторженно, что Израиль --
единственная страна в мире, где не воруют. Появился, правда, один шоферюга
из России. Половину выручки клал себе в карман. Так, верите, на его автобусе
кто-то вывел огромную букву 'Тимел". Первую букву слова "ганеф" -- вор. И
какая бы очередь ни была на остановке, к нему не садились. Верили свято.
Обводили восторженными глазами улицу Архилова, а глаза были далеко-далеко...
Закрапал дождь. Но круг танцующих не распался, раскрылись над головами
черные зонтики. Улица стала вдруг нереальной, как в мультфильме для детей:
прыгают, скачут круги из черных зонтиков. Реальными были только фигуры в
плащах "болонья", которые выскакивали из подворотен, фотографировали певцов
и наиболее шумных ребят и тут же снова ныряли во дворы, за спины
милиционеров, которые теперь стояли тесно, локоть к локтю, вдоль всей
улочки, снизу доверху.
Когда Иосиф и Лия подходили к улице Архипова, милиция на их глазах
остановила на Маросейке широкий и грязный, в песке и глине, самосвал,
приказала шоферу выйти и что-то втолковывала ему. Шофер отнекивался, и тогда
милицейский офицер сказал зло:
-- Получишь права назад, когда вернешься...
И вот теперь этот самосвал продирался наверх от Солянки к улице Богдана
Хмельницкого, гудя и раскидывая танцующих. Шофер сидел красный и, судя по
его губам, люто матерился. Наум крикнул в окно кабины: -- Ты чего?
Шофер кивнул куда-то вбок: -- У них спроси!
Наум поглядел невольно в сторону милицейского оцепления. Задержал
недоуменный взгляд. Оцепление веселилось. Один милиционер что-то шептал на
ухо другому, затем все начинали косить глаза в сторону синагоги и беззвучно
похохатывать. Там праздновали Симхат-- Тора пожилые евреи. У одного в руках
была бутылка вина или коньяку. А восемь или десять бород теснились вокруг с
рюмочками. Одна бутылка на восьмерых и рюмочки-- наперстки привели здоровых
русских мужиков в синих форменных фуражках в состояние нервически веселое.
Они фыркали, зажимали себе рот рукой, затем опять лица их становились
каменно-- неподвижными. Только время от времени подергивались, как от тика.
Самосвал погасил шум и смех лишь на мгновенье; он проходил, смердя
дизельным выхлопом, и тут же, за его звякающим бортом, образовывался круг и
снова пошло-- поехало.
Закричала вдруг улочка радостно, Наум не сразу понял, отчего. Выделился
из крика знакомый, мальчишеский голос. Так и есть, Сергуня. Только что
появился, видать. Кто-то кинулся обнимать Сергуню. Тот выглядел очень
солидно в своем сером габардиновом пальто, которые носили в Москве, как
считал Наум, кроме Сергуни, только работники ЦК КПСС. В руках у него был
сложенный зонт с никелированным наконечником, которым он размахивал, как
дирижерской палочкой, а сейчас зонт торчал над головами парней, обступивших
Сергуню, как флагшток.
Из подворотни выскочил черный плащ, присел, изловчился и,
сфотографировав Сергуню, кинулся обратно. Один из парней, длинный и плоский,
как гладильная доска, схватил гебиста за шиворот, потряс, затем швырнул его
в сторону милицейской шеренги. Милиционеры расступились и, когда черный плащ
пролетел мимо, как снаряд, снова сомкнули строй. Их лица выражали каменный
нейтралитет.
Наум махнул Сергуне рукой. "А за меня бы так вступились? -- мелькнуло
вдруг. -- Берегут Сергуню... Пришел в движение только что, а уж стал
заводилой, вожаком... " Наум подумал почти уязвленно, что к нему, Науму, так
не тянулись. Отпугивал, наверное, своей неуравновешенностью, резкостью,
рискованными поступками... Но Наум погасил в себе недоброе чувство к
Сергуне. "В дом несет, а не из дома..." Побежал к Сергуне, крича ему и
пробиваясь поближе к сергуниному кругу, пижонисто-пестрому, нарядному,
который подхватил примчавшуюся откуда-- то Геулу и завертелся все быстрее и
быстрее, как ярмарочная карусель.
"А что, завертит Гулю, Сергей себе Наумович!" Когда Наум открыл в
Сергуне музыканта-импровизатора, он понял, что вывезет в Израиль только из
их "научного коридора" по крайней мере инженеров двадцать. Неугомонный,
компанейский Сергуня стал, вместе с гитаристом Леонидом Лепковским, целой
эпохой, когда написал "Гимн еврейского прорыва", который передавали позже
все радиостанции мира и распевали у синагог на всех континентах.
Год назад Наум достал пластинку Луи Армстронга. Сергуня воскликнул
вдохновенно: -- Это именно то, чего нам не достает! Только слова нужны свои.
Кто только ни предлагал варианты. И Наум, и Иосиф. Сергуня поступил
гениально просто. Он взял слова библии и -- сплавил их в текст пронзительной
силы. Порой, когда пели хором, холодок проходил по спине. Иные плакали.
Сергуня ударил по струнам гитары, которую хранил в лаборатории Наума за
шкафом, и -- над каменным хаосом взметнулся его гибкий, сочный голос:
Фараону, фараону говорю:
Отпусти народ мой..
И вся улица перестала кружить и горланить, что в голову взбредет, а
подхватила во всю силу своих молодых легких:
Отпусти народ еврейский
На родину свою...
Тревожный ритм песни заставил притихнуть даже милиционеров, которые
перебрасывались словами у стенок домов.
..Отпусти народ! Отпусти народ! Отпусти народ домой!..
Гитара Сергуни отбивала и отбивала ритм, как барабан. Наум не отходил
от него, на всякий случай, поглядывая на Сергуню, как мать на свое детище.
Он был красив, Сергунчик! Умные синие глаза, шевелюра -- соломенная копешка.
Уши, правда, оттопыренные. Сергуня был единственным из его родственников или
друзей, кто еще не подал документы в ОВИР. Он любил Подмосковье, северную
природу, шутил:
-- Я уеду из России последним и запру ее на ключ. А ключ отдам
Солженицыну.
С морозами грянула беда: приговор "самолетного процесса"... Как-то
Иосиф сказал: -- Это наше счастье, что наверху идиот на идиоте сидит,
идиотом погоняет.
Да, теперь не нужно ворошить "сырые дрова". Радиостанции только и
вещают об этом. Я включил приемник, -- кричат на всех языках: "Расстрел...
Шот... Шиссен... Сентенсд ту би шот!"
Мир ужаснулся и стал ловить каждое слово о еврейской борьбе. На
маленьком самолетике, к которому евреи, оказывается, даже не приблизились,
скрестились все прожектора. "Свадьба тысячного", как окрестил ее Наум,
обретала отныне в глазах всего мира новый и высокий смысл.
Я позвонил Иосифу Гуру: -- Неужели расстреляют? Расстрел за умысел...
Такого со времени сталинщины не было.
-- В нашей стране все возможно, -- грустно ответил Иосиф.
Тридцатого декабря он сам позвонил мне. Сказал, что сегодня в Верховном
Суде РСФСР рассмотрение кассациии. "Приходи, если сможешь..."
Холод был страшный. Но никто не ежился, не притоптывал. На очищенном от
снега тротуаре люди стояли группками, не смешиваясь. Отдельно -- Гуры, в
небольшой кучке евреев. Возле Иосифа -- приземистый, как Дов, Шинкарь* --
самый храбрый еврей Советского Союза, по определению Наума. На груди Шинкаря
-- огромный магендовид, вырезанный из серебряной бумаги.
С противоположной стороны входа -- масса молодых, краснощеких гебистов,
перегородившая тротуар, который вел в сторону Красной площади и зданий ЦК
партии. Гебисты все прибывали, располагаясь на углу, возле Торговой Палаты.
Наконец, они охватили нас полукольцом. Бежать теперь было некуда. Но никто,
вроде бы, и не собирался...
Поодаль толпа корреспондентов всех агенств и крупнейших газет мира. Вот
они засуетились, окружили кого-- то, с блокнотом в руках, доставая из чехлов