Свирский Григорий. Прорыв

себя Сергуня.
-Я... я жена Абрахама) -- ответила женщина. В расширившихся глазах ее
стыл ужас.
-- Я... его... он... он убит! -- выкрикнул Сергей. -- Я видел. Я...
вместе с ним в плену... Он... его... Он меня не ударил, и сириец выстрелил в
него! В бараке...
Женщина шагнула вперед как-то слепо, будто перед ней никого не было.
Прошла мимо посторонившихся Геулы и Сергея и стала медленно, держась за
поручень, спускаться вниз. Дойдя до заборчика -- темного кривого частокола
-- она схватилась за него и так стояла, припав головой к сырым кольям.
Геула и Сергей остались наверху, держась друг за друга. Затем - сошли
на землю. Сергей протянул вдове Абрахама заготовленный листок. -- Здесь мой
телефон, адрес. Имя тоже... Звоните! Если что... обязательно звоните! -- Он
вложил бумажку в ее желтоватую ладонь, обхватившую планку забора.
Ночью Геула окликнула Сергуню из своей комнаты. У Сергуни даже макушка
вспотела. Он кинулся к Геуле, шлепая босыми ногами по каменному полу и не
веря самому себе. И правильно, что не верил.-- Как условен эпос, -- сказала
Гуля, зевнув и откладывая в сторону "Слово о полку Игореве", с закладками,
испещренными ее синим карандашом. -- Плач Ярославны реален разве только
перед иконой Спасителя. Ты почему не спишь, вертишься?.. Прими снотворное
Лии, оно сильнее. Оттуда звонка не было?.. Спокойной ночи!
Оттуда позвонили через неделю, спросили, куда матери обратиться за
пенсией, и где, на каком кладбище похоронен Абрахам?.. Вскоре домой начали
приходить письма со штампом министерства обороны. Геула вертела в руках
надорванные конверты, спрашивала Сергуню, о чем? Тот морщился болезненно,
говорил: "Позже!.."
Как-то он сказал Геуле, уходившей на работу, чтоб не беспокоилась. Его
не будет неделю, может быть, меньше: едет искать могилу Абрахама. Прислали
два адреса, словно его хоронили дважды. Он-то помнит, где был их временный
лагерь. Пока там еще стоят израильтяне... Отыщет, где зарыли Абрахама. А
потом повезет туда его мать, жену, сестер...
Геула, стоявшая в дверях, вернулась в комнату, захлопнула за собой
дверь. Глаза у Сергея стали полубезумными. -- Ну, что еще?! Что?! Опять
что-нибудь не так? 0'кэй! Я поеду! Я должен!..
-- Я сама поеду! Сама отыщу! И отвезу туда семью Абрахама. Довольно
мазохизма! Будет лучше, если ты попадешь в Акко?!.. А ты... одной ногой уже
там! -- Геула заплакала, притянула к себе Сергея, попросила не ездить, не
хлопотать... Ради Лии, ради нее, Гули. Договорились? Из статистического
управления вчера пришла бумага. У тебя есть работа...
Сергей задрожал, прижимаясь лицом к холодном скользкому плащу Гули.
-- Ну, пусть! Ладно! -- пробормотал он.-- Я не поеду сегодня. Но я
должен сам отвезти семью Абрахама. Все сделать сам.
Как Геула ни пыталась на другой день уговорить его не ездить по
кладбищам, как ни умоляла, Сергей ответил резко: -- Это выше меня. Гуля!..
Он вернулся спустя неделю; отыскав их бывший лагерь, сожженный
сирийцами при отступлении дотла, нашел могилу Абрахама.
Сергуня опять осунулся, почернел, нос с горбинкой заострился,
"Абиссинец ты мой", сказала Гуля, кладя руки на его плечи. Под утро Гуля
встала босая, в ночной рубашке, вышла в гостиную, где он спал на диване,
разметавшись, как мальчишка. Она смотрела на Сергуню неотрывно, думая о том,
что он пережил и жалея его так, что у нее колотилось, как от бега, сердце и
теснило в висках.
Она знала: в Башкирии, в голодном слякотном дворе, где не утихали
мальчишеские драки, Сергею сказали злобно, что Лия не его мать. А его мать в
могиле. Когда Лия вернулась, измученная, из госпиталя, она сразу поняла,
что-то стряслось. Сергуня сидел в кухоньке, на полу, и смотрел на нее
какими-то недетскими испытующими глазами, размазывая по щекам слезы. Она
подбежала к нему, подняла на руки, поцеловала, и наконец Сергуня спросил,
правда ли, что она не его мама, а его мама в могиле... Лия похолодела,
поняла, что двор сделал свое дело. Врать было нельзя. И она сказала, пытаясь
не разреветься, что мама Сергуни действительно умерла. Совсем молодой
умерла, почти девочкой. Но она, Лия, мамина родня, а, значит, он тоже
родной. Он -- сын!
У Сергуни было теперь две жизни. Одна - наяву, холод, мерзлый хлеб,
который нарезали тоненько-тоненько; какие-то дикие слова во дворе: "Киль
манда!"; вторая -- его, сергунина, личная. Тайная ото всех. Он провожал
взглядом всех молодых женщин со светлыми пушистыми волосами: каждая из них
походила на маму. И как-то приступил к Лие с вопросом: мама в могиле, а где
она, мамина могила?
Кто мог знать, где она, мамина могила? В каком лагере настигла ее пуля
или голод? В какую яму она свалена? Повзрослев, Сергуня писал во все концы
-- искал могилу матери...
Геула не забыла об этом. Но столько настрадались и Гуры, и она сама
позже, столько нахлынуло, что давнее ушло назад, потеряло четкость, как
фотография, снятая не в фокусе. И только сейчас, когда он, полубезумный,
убежав от всех, искал могилу Абрахама, она поняла, как остра в нем эта
детская беда, хотя, казалось, не было для него лучшей матери, чем Лия. Не
зажила рана.
И вот наложилось у него одно на другое: и чувство вины, и собственной
слабости, и то, что нет у жены и детей Абрахама родной могилы- все ударило
его так, что он действительно попал бы в проклятое Богом Акко, если бы не
разыскал могилы Абрахама. Как-то раскрылся он Гуле сразу, во всей своей
слабости, самоотреченности, чистоте. Она жадно вглядывалась в спящее лицо
Сергуни -- аспидно-черные щеки ввалились, мягкий полудетский рот раскрыт,
точно в крике, ресницы белые, как у поросенка. "Абиссинец ты мой". И как
была, босая, в ночной рубашке, прилегла рядом...
Он посапывал тихо, не ведая еще, что судьба подарила ему Гулю, которую
он любил, сколько помнил себя, и которая никогда не принимала его всерьез.
Открыв глаза, Сергей протер их ладонью и спросил изумленно: -- Гуля?
Гу-у-ля?
-- Я же все равно погубила свою репутацию, -- веселым тоном сказала
Гуля, сильно-сильно обнимая его теплые со сна плечи.
На дворе была суббота. Соседи, с белыми шелковыми талесами на плечах,
потянулись в синагогу. Позвонил телефон. Сергуня попытался было встать.
Снова упал головой на подушку. Не было сил. Геула щелкнула его в нос и
прошлепала, натягивая на ходу свою широченную ночную рубашку, к телефону.
Дов предложил отправиться в иерусалимский лес. "Шашлычок сварганим!.." Геула
сказала, улыбаясь:
-- А мы женимся.
Трубка молчала. Геула собиралась уже положить ее, но тут снова
послышался сиплый голос:
-- Гуля, ты всерьез?! Та-ак! Порядок в танковых войсках! Везу водку и
Лапидуя!
-- КакогоЛапидуя?
Но в трубке уже звучали сигналы отбоя. Красный спортивный автомобиль
Дова подкатил, едва они успели одеться. Вместе с Довом, который держал в
обеих руках по бутылке водки, вошел маленький человек в шляпе с розовым
перышком на муаровой ленте и сказал бодро: -- Здравствуйте, товарищи... или
господа!
-- Здравствуйте, господин Лапидуй! - приветливо ответила Геула.
-- Моя фамилия Лапидус. - Он приподнял шляпу с перышком.-- Свадьба
будет только у меня. Лапидус - это лучший прокатный зал Иерусалима. Я отдаю
его вам на весь вечер -- совершенно бесплатно!.. Да-да! Гратис! -- как
говорил мой дед.
-- Бесплатно? -- Сергуня высунул из-за спины Геулы свою белую
взлохмаченную копешку. -- В святом городе?
-- Да, вы погибали за меня в Сирии, а я погибну за вас в Иерусалиме! --
Тут уж все принялись хохотать. Сергуня протянул ему руку. -- Спасибо,
господин Лапидуй!
-- Моя фамилия -- Лапидус!.. Лапидус назначил время, заполнил какой-то
бланк, попросил расписаться и исчез. Едва за ним захлопнулась дверь, Дов
повалился на диван и начал издавать своим трубным голосом звуки, которые
можно было принять и за хохот, и за стон. Он мотал ногами в красных
армейских ботинках и стонал. Наконец объяснил, в чем дело. Лапидус, которого
он знавал еще по своему сионистскому мотанию в России, был такой же
достопримечательностью Одессы, как памятник Дюку Ришелье. Он порождал
анекдоты естественно, как дышал. Он не мог жить без Одессы, но в Одессе он
тоже не мог... И все же он терпел до тех пор, пока однажды в заводской
газете ему не посвятили критическое эссе, которое завершалось стихами:
"Лапидус, Лапидус, намотай себе на ус!" Газета требовала ответа делом. Ответ
пришел тут же: "А как бы вы написали свой стих, если бы моя фамилия была
Лапидуй?" Вся Одесса с тех пор называла его Лапидуем!..-- Из-за этого он в
Израиль уехал! - застонал Дов и снова упал на диван и задрыгал ногами.
Геула приложила к пылавшей щеке руку тыльной стороной ладони. -- Из-за
тебя оскорбила человека.
-- Перестань, птица Гуля! Лапидуй - деляга...
Раздался стук в дверь, и снова показалась шляпа с розовым перышком. --
Слушайте, я забыл спросить самое главное! Вы, как я умозаключил, таки еврей?
- Он протянул палец в сторону Сергея. Затем качнул его в сторону Геулы. -- А
вы?
-- Оба жиды, оба жиды! -- пробасил Дов успокаивающе.
На улице Дов сказал о предстоящей свадьбе кому-то из знакомых, и тотчас
вдоль улицы имени Шестидневной войны помчались мальчишки, крича: -- У Гуров
свадьба! У Гуров свадьба!
Через час, не больше, весь подъезд был полон народом. Все шли
поздравлять, вся улица Шестидневной войны. Лия едва протолкалась. Она ничего
не говорила, обнимала Сергуню и Гулю и плакала.
Дня через два Сергей и Геула приехали на узкую и закопченную улицу
Яффо, в главный раввинат, или "Рабанут ха Роши", как почтительно называл его
Лапидус. У темноватого подъезда развешаны под стеклом фотографии этак начала
века: щекастые невесты в фате, молодые евреи в котелках и без оных. Какое-то
уныло-провинциальное "спокойно, снимаю!", прилепившееся сбоку, на первом
этаже. "Рабанут ха Реши" -- на втором. Поднялись по полутемной каменной
лестнице. На площадке второго этажа стоял человек с гладким птичьим лицом. В
черной шляпе. Он клюнул своим носом-клювом в сторону одной из дверей, мол,
вам сюда!
Геула вошла в приемную и передернула плечами: острый, бьющий в ноздри
запах потных тел, старых бумаг, туалета. Застоялый запах канцелярии.
Холодно! Мрачные стены, шкафы с папками почти под потолок, висячий
телефон-автомат и на всех -- два стула. К Сергуне приблизился грузный
человек в кипе, со списком в руках. Поставил возле их фамилий галочку".
Геула присела на освободившийся стул, Сергей прислонился к стене. Взглянули
друг на друга: тощища!..И тут ворвалась в приемную немолодая женщина в
порванном платье, растрепанная, крича, чтобы ей дали развод. Она показала на
синяки под глазом и на шее. Ей совали бумагу со штампом, она не могла
понять, зачем ей бумага. Геула поднялась, взяла карандаш, чтобы помочь
женщине. Но та по-прежнему голосила -- от боли, от тоски, размазывая слезы
по испитому лицу.
Полиция появилась мгновенно, едва толстяк в кипе вернулся к своему
канцелярскому столу. Видно, здесь был постоянный полицейский пост.
Полицейские с могучими шеями вытолкали женщину, не вступая в прения. Тихо,
профессионально. Геула спросила грузного человека в кипе, усевшегося за
стол, почему не помогли несчастной. Выкинули и -- довольны. Она сейчас
пойдет и повесится. "Как вы себя будете чувствовать?"
-- Женщина, -- удивленно произнес толстяк, поправив на голове кипу. --
Ты даешь советы в Рабануте ха Роши?! -- И отвернулся.
Наконец большая парадная дверь с деревянными инкрустациями
распахнулась. Выкликнули фамилию Геулы. Сергей шагнул за Гулей, толстяк
преградил дорогу: "По одному!"
Едва она вошла, секретарь начал читать скороговоркой ее дело. Понять
его бормотания было невозможно, и Геула огляделась с любопытством. Справа,
за длинной, вдоль всей стены, стойкой из черного дерева, восседали раввины в
черных лапсердаках. Они -- наверху, она -- внизу... Вызвал приязнь лишь
старый раввин, отгороженный от нее, как и все другие, барьером. Плечистый,
видно, высокий, белобородый, в белой полотняной рубашке и отглаженном
лапсердаке, он чем-то напоминал деда. Дед у нее был мастеровым человеком,
высоким, сильным и опрятным. Когда гитлеровцы вели семью на расстрел, он нес
на руках внука. Этот старик-раввин с широкой белой бородой как-то примирил
ее с унизительными правилами, при которых она, человек неверующий, не может
обойтись без раввината.
Молодой раввин с неподвижным лицом цвета слоновой кости смотрел в окно.
Уселся он боком к посетительнице. Геула не любила, когда собеседник повернут
к ней ухом. Позднее ей разъяснили, что раввин, по законам Галахи, не имел
права смотреть на девицу... Унылым голосом он спросил, точно ли, что она не
была замужем?
-- Я была замужем!
-- Так! - Молодой насторожился.
Секретарь залистал дело, отыскивая там документ о разводе. Наконец
сообщил деловито: бумага приложена! И в паспорте стоит штамп "груша"
("разведенка"). Все в порядке!
Лица раввинов стали холоднее, строже, и секретарь закивал торопливо.
Все есть! Все есть!
-- Сколько лет вы были замужем? - Второй молодой с длинными пейсами,
завитыми "колбасками", скосил глаза в ее сторону. Геула ответила с
подчеркнутой почтительностью: так просила Лия. -- Семь месяцев и четыре дня!
Когда меня арестовали, муж отказался от меня.
-- За что вас арестовали?
-- За Израиль! Точнее, за изучение иврита.
-- Что-о? -- изумился раввин с неподвижным костяным лицом и повернулся
всем телом к невесте.
-- Как это - за Израиль? Что такое?! Сидели в тюрьме за самою себя!
-- О, нет! Я сидела за то, чтобы русские евреи могли приехать в
Израиль. В московском военном трибунале именно так и... Впрочем, это не по
делу! Подтверждения того, что я девица, мне не требуется! -Геула старалась
подавить в себе бешенство, которое, чувствовала, подымается в ней.
-- Госпожа м-м-м-м... - запнулось костяное лицо. -- Госпожа Левитан, --
тожественно продолжал раввин и поднял палец кверху -- Вы отвечаете в главном
раввинате Израиля. Ваш муж был евреем?.. И он оставил вас, как только вы
сели в тюрьму, правильно я понял?.. Повторяю, за что вас арестовали?
-- За то, чтобы мне не лезли в душу! Никто и никогда! Вы проверили все
бракоразводные документы, они в порядке, что вас еще беспокоит?! Только что,
на моих глазах, полиция выбросила из раввината женщину, которая пришла к вам
в беде, в крайнем отчаянии. Никто и пальцем не шевельнул, чтоб ее спасти от
петли!
Раввины молчали. У молодого, с пейсами-колбасками, рот полураскрылся.
-- ...Как я полагаю, характеристика из советской тюрьмы по Галахе не
требуется. Спасибо за внимание, судя по вашему молчанию, процедура окончена!
Первым обрел дар речи старый раввин в отглаженном лапсердаке. -- Как звали
вашу мать? - спросил он... Нин-на?.. А бабушку?.. Катэрри-на?.. Где ваша
мать? В Израиле?
-- Ее расстреляли немцы. Под городом Керчь.
-- Можете ли вы доказать, что вы еврейка? -- продолжал он суше, тоном,
которым говорят в казенном присутствии.
-- Полицаи, которые убили мою мать, в этом не сомневались.
Раввины молчали, и Геула добавила, кусая губы: -- Генеральный прокурор
СССР Руденко, который требовал, чтобы мне дали десять лет строгого режима за
сионизм, в этом тоже не сомневался.
Раввины точно окаменели. Геула переступила с ноги на ногу. -- Мне
тридцать три года. Никто за все эти годы не высказывал мне ни малейшего
недоверия... В чем дело?
У ребе с костяным лицом глаза округлились, желтели, как пятачки, и
Геула машинальным движением дотянулась до своей толстой льняной косы,
перегнутой вперед и заколотой на темени. Все ли в порядке?
-- Есть ли у вас свидетели, которые подтвердят, что вы еврейка? --
наконец, произнес старик, который походил на деда, пока не заговорил.
-- Есть! Но к чему это? Я приехала без мужа. Меня выпустили из России
только потому, что я еврейка.
-- Есть ли у вас два свидетеля, которые...-- повторил старик безо
всякого выражения, не повышая тона.
-- Допустим!
-- Так вот пусть эти "допустим" и придут, -- заключил старик. --
Следующий!..

Геула наткнулась в дверях на Сергуню, который хотел войти. Лицо у нее
было такое, что он остановился. -- Что случилось?!
-- Пошли отсюда! Я не буду им ничего доказывать. Отправимся на Кипр и
распишемся. Все!
Но Лия с этим не согласилась. И Сергуня сказал вдруг, опустив глаза:
"Лучше бы с раввином..." Часа через три Лия и ее подруга по работе влетели в
раввинат, и поскольку фамилии Гули и Сергея значились в списках, их
пропустили. Лия Гур, седая женщина с плоским египетским носом, явно походила
на еврейку и объяснялась на идиш. Ее подруга была носата в самой высшей
степени. Раввины дружно кивали головами, и Лия ушла, убежденная, что дело
сделано. Увы, свидетельства женщин оказались недействительными. Об этом Лие
сообщили почему-то лишь через неделю по телефону. Требовались
свидетели-мужчины.
Геула в этот момент была у нее и высказала предположение, что ее
мытарят, видимо, за то, что она вела себя в раввинате достаточно независимо.
-- Боже упаси! -- Лия всплеснула своими большими руками. - Была бы ты
овецкой, тебя прогнали б по тому же пути. Они идут строго по Галахе. Ницего
от себя. -- Она позвонила Лапидусу, тот прихватил дремавшего на солнцепеке
соседа восьмидесяти четырех лет отроду, и оба они заявили раввинату, что
знали Геулу, ее мать, бабушку и дедушку, и даже прадедушку, который был глух
и слушал собеседника в костяную трубку. Лапидус импровизировал вдохновенно
и, чтоб уж окончательно убедить раввинат, заметил доверительным тоном, что
был на обрезании брата Геулы. Правда, у Геулы брата никогда не было, но
какое это имело значение.
-- Как давно это было? -- поинтересовался ребе с костяным лицом.
-- В пятьдесят втором году, -- выпалил Лапидус. -- Та-ак, -- протянул
раввин вкрадчивым голосом охотника, который подбирается к жертве с ружьем
наперевес. -- И это происходило в госпитале?
-- В каком госпитале?! -- вскричал Лапидус, сразу почувствовав подвох.
-- Это, извините, какой год?! Сталин-таки еще не подох! Кто бы посмел делать
обрезание в госпитале при Сталине?.. А после Сталина?! Всех бы в Сибирь,
чтоб я так жил!.. Обрезание было дома. Тихо. За занавесками. Еще помню,
погас свет, и я держал свечку, и горячий стеарин капал мне на руку, таки до
сих пор следы остались... -- И протянул перед собой руку с точечками ожогов.
Можно ли было этому не поверить?!
Престарелый сосед вообще устроил скандал. Его успокоили. -- Мы знаем,
что она еврейка, но пусть докажет...
Геула за справкой, подтверждающей, что она "груша" и еврейка, идти
отказалась. Бумажки привезла Лия. Первая стадия завершилась. Теперь осталось
отвезти молодых к ребе на улице Хавецелет, что означает на иврите "лилия",
где новобрачным улыбались. Здесь подписывался брачный контракт.
Однако Геула и Сергей уже заказали заграничные паспорта и даже
зарезервировали билеты на самолет до Кипра. "В раввинат ни ногой!" --
сказала Гуля.
Лия заплакала, попросила, чтоб свадьба была с раввином. "Гуля, родная,
сделай это ради памяти Иосифа..." Да и у Сергея теплилась в глазах просьба.
Геула вздохнула, щелкнула Сергуню в нос, и они отправились, сопровождаемые
всеми Гурами, а также Лапидусом и другими добровольцами, на улицу Лилий.
И снова им махали изо всех окон; кто-то вынул из цветочницы маки и
кинул вниз. Мокрый цветок прилепился на синем гулином капоте. Двадцать
машин, не менее, мчались по узким улочкам, гудели и каркали, взбудоражив
пол-Иерусалима. Свадьба!.. Влетели, точно по воздуху, в гору, распугивая
стариков в мохнатых шапках и белых чулках.
Пожилой свадебный раввин, лучившийся, как семисвечник, широким жестом
пригласил сесть. Бросив взгляд на бумаги Сергея и Геулы, спросил
скороговоркой, мол, это пустая формальность, -- кто они? К какой части
Израиля вечного принадлежат? -- Исраэли?.. Леви?.. Коэны?.. -- бормотал он,
покачиваясь очень медленно, как маятник вечных часов, которые хранят под
стеклянным колпаком.
-- Исраэли! Исраэли! - весело отозвалась Геула, то есть, простолюдины
мы, народ.
Фамилия Геулы внимания раввина не задержала. Документ Сергея он вертел
долго, наконец, произнес: -- Сергей Гур-Каганов. Это вы?.. Имя отца? Натан
Каганов?.. Итак, вы -- - Сергей бен Натан Каганов. Вы -- коэн!
-- Я Гур. Каганов -- это только в паспорте. В память убитых Сталиным
родителей.
-- Вы -- коэн!-- повторил раввин почти торжественно. Таким голосом
возглашают имена победителей и звезд эстрады, представляя их зрителям.
-- Боже, за кого я выхожу! -- Геула засмеялась. -- Коэны - главные
священнослужители Израиля.
-- Две тысячи лет назад, - добавил Сергей мрачновато, стараясь понять,
куда клонит этот мягко стелящий ребе. Лицо раввина окаменело как-то сразу.
Перед ними был другой человек. И голос стал каменным. Голосом прокурора
военного трибунала, требовавшим гражданке Геуле Левитан высшей меры. --
Согласно законам Галахи, коэн!.. не может!.. женится на разводке!
Геула вздрогнула, быстро поднялась и прошла к машине, не отвечая на
вопросы и восклицания. Сергей закрыл лицо руками. Сказал раввину, который
по-прежнему покачивался, как вечный маятник: -- Мы оба, и я, и она, воевали
за Израиль. Чудом остались живыми. И нам по государственным законам Израиля
нет здесь места?
-- Коэн не может жениться на разводке, -- донеслось до Сергея, как
горное эхо. Он был уже у двери; прислонился к сырой грязной стене, не видя
никого вокруг себя. Дов взял его обеими руками за плечи и встряхнул. -- Что
они еще придумали на нашу голову?! Ты чего ни мычишь, ни телишься?! Сергей
объяснил горестно: -- ...Не может... на разводке...
-- Та-ак, - просипел Дов. -- Ну, и пошли они все на... Летим на Кипр,
ребята! Я с вами!
-- А... а раввинат? -- тоскливо спросил Сергей.
-- Танком переехать! - прогудел Дов.
И вдруг взорвался Лапидус. -- Чтоб они сгорели! - воскликнул он.
Остренькое лицо Лапидуса стало одного цвета с розовым перышком, торчащим из
его шляпы-конотье. - Кому нужны законы, приносящие горе?! Господа или
товарищи! - Он вскинул вверх обе руки. - Сегодня по календарю таки двадцатый
век! Слушайте сюда! Никакого несчастья нет! Лапидус несчастье отменяет!
Лапидус привезет раввина! Но Геула отказалась от свадьбы с раввином,
которого привезет Лапидус.-- Зачем нам этот карнавал? Лапидус привезет
ряженого. Полетим на Кипр и -- кончено дело!
-- Как это, не будет свадьбы с раввином? -- зашумели знакомые, а затем
весь дом, ждавший Сергея и Геулу.Лапидус повторил запальчиво, ставя Геулу и
Сергея почти перед свершившимся фактом: -- Свадьба будет с раввином!
Точка!.. -- Но он был человеком необыкновенно догадливым, этот Лапидус.
Приблизившись к Геуле и Лие, он добавил вполголоса: -- Раввин настоящий. На
сто процентов! Американский. Даже консервативного направления. С документом,
разрешающим ему заключать браки в Израиле
-- Я проверю! -- на всякий случай пригрозила Лия.
-- Итак, завтра, в семь вечера, -- воскликнул Лапидус. -- Ждем вас,
господа или товарищи евреи и примкнувшие к ним лица! -- И он помчался к
машине.
Дома Геула достала из шкафа "дарконы" -- синие заграничные паспорта,
уложила чемоданчик, узнала расписание на Кипр. И тут взгляд ее упал на
Сергуню. Она медленно положила телефонную трубку, спросила почти
испуганно:-- Ты что, Сергунчик? Тебе нужно, чтоб свадьба была с раввином?..
Зачем?!.. Сергуня долго Молчал, опустив плечи, затем сказал с нервной
решимостью: -- Они сильнее нас.
-- Кто?
-- Абрахам был в кипе... И еще один был в кипе. Они сильнее нас. Они
сильнее нас, -- и он закрыл глаза ладонью.
Геула не могла понять, что с ней происходит. Словно уходить стал от нее
Сергуня... Геула задумалась, болезненно закусив губу. Она была
бескомпромиссной, Геула. У нее на все про все была лагерная точка отсчета.
Весной Гуля была радостно возбуждена и весела, какие бы горькие мысли ее не
посещали. "Тепло. Не надо костров жечь. До снега продержимся". Людей
оценивала взглядом сокамерницы: "Не предаст?.. Не отступится?"
Стоя у окна, спиной к Сергуне, она вдруг спросила себя с недоумением,
почему в свободном мире она продолжает жить с лагерными представлениями. С
жестким максимализмом. Здесь не лагерь. Эта давняя настороженность к гурману
Сергуне, зачем она здесь? Он беззащитнее Наума, слабее Дова, так что? И
ледниковый период кончился, и Сергуня давно уж не прежний Сергуня. Хватит
быть лагерницей! Хватит!
К семи зал Лапидуса, иллюминированный, как новогодняя елка, напоминал
кулуары Объединенных наций во время перерыва. Присутствующие говорили на
восемнадцати языках, не считая идиша, на который время от времени переходили
все. Запаренные помощники Лапидуса обносили гостей хрустальными бокалами на
серебристых подносах, спрашивая деловито: -- Или вам вина не надо?
Еще днем Лапидус позвонил и спросил, есть ли справка из миквы. Раввин
интересовался. -- Девочка моя, раввин интеллигентный, лишнего не требует.
Окунись еще раз.
Завернули в ближайшую микву. Дов пытался получить справку сходу, дав
привратнице "в лапу". Привратница оскорбленно повернулась спиной. Счастье,
что женщины, ожидавшие своей очереди, пропустили невесту впереди себя. Геула
вбежала в комнатку с ванной и бассейном из зеленоватого мрамора. Наскоро
приняв душ, она выглянула в коридорчик и спросила очень важную даму в белом
халате: -- А дальше что?
Дама явилась и оглядела дрожавшую от холода Геулу, которая стыдливо
прикрывала руками свои торчавшие девичьи груди. Еще раз обошла вокруг, не
остался на теле хоть волосок? Чиста ли невеста?.. Наконец разрешила
спуститься в бассейн. Зеленоватая от мрамора вода отразила Геулу во весь
рост, с распущенными, по пояс, волосами. "Лореляй", сказала Геула иронически