Страница:
(шепотом -- по советской привычке) : "Повесилась доктор X., нейрохирург из
Москвы"... А потом приходил "едиот Ахронот" (Последние известия), где писали
даже о здоровье обезьянки из Сафари, но о самоубийстве московского доктора
-- ни слова. Спустя неделю кто-то прибежал с известием о том, что выбросился
из окна инженер-корабельщик К., ленинградец, 60 лет. Ему сообщили во всех
фирмах, что для работы он уже стар. А для пенсии еще молод. И тут же прибыли
газеты с очередными фанфарными излияниями: "Даже если приедет 100 тысяч в
год, мы сможем принять всех... Пинхас Сапир, министр финансов". Когда
перерезала вены молодая женщина, зубной врач, нам, едва мы вернулись с
похорон, поднесли газету, где тот же веселящийся банкир вдохновенно врал,
что на каждую голову, которая прибывает в Израиль, расходуется 35 тысяч
долларов. Это было ужасно, что люди кончают с собой. Но еще неожиданнее, чем
самоубийство, было то, что газеты об этом даже не упоминали. Как правило,
новости их были мажорны, прямо противоположны тому, что мы видели. Воистину
советские штучки! Ох, как это настораживало! Когда пришло известие об
инженере-корабельщике, выбросившемся из окна, Яша разорвал газету с
правительственным приветствием новоприбывшим на мелкие клочки и сказал
жестко: -- Я из окна не выброшусь. Я лучше выброшу из него министра
здравоохранения. Мы усмехнулись, не ведая еще, как развернутся события...
Пока шли переводы документов на иврит и подобные хлопоты, все завидовали
моей Полине. Химик, диплом Израиль признал, "Пи эйч ди", доктор,
по-западному. Все "открытые" работы напечатаны в реферативных журналах
Америки, одну запрашивал в Москве сам профессор Потай, декан химфака
Иерусалимского университета. "Знал, на ком жениться," -- шутливо говорил мне
Яша. Жена и решила начать с декана профессора Потая. Созвонилась с ним,
договорилась о встрече. Из Нетании в Иерусалим -- без машины -- путь не
близкий. Жарища. Автобусы в Израиле -- не сахар. А если еще пересадки!..
Полдня туда и обратно. Декана на месте не оказалось. Он просил передать свои
извинения и оставить документы. Папку с документами принял улыбчиво--
галантный человек в белом полотняном костюме, профессор Л. "Выпорхнул,
ангелоподобный, в светлых ризах, -- весело рассказывала Полина. -- Хвать
папку и -- на небо!.." Ангелоподобный заверил, что документы передаст
немедля, и Полине сообщат.. Жена две недели поглядывала на телефон, затем
перестала. Профессор Потай, которому она через месяц позвонила, ответил, что
документов он не видел и место уже занято. "Ангелоподобный?" -- хмуро
переспросил Дов, узнав об "Истории с пропавшей грамотой", как он ее назвал.
-- Это дело треба разжувати... -- Не сказав больше ни слова, Дов отправился
в Иерусалимский университет и вместе с секретаршей, которой принес букет
тюльпанов, перевернул в канцелярии все вверх дном. Часа три искал "пропавшую
грамоту", в конце концов нашел. Профессор Л. сунул ее в нижний ящик шкафа,
на самое дно. Декану даже не показывал... Дов перетянул"пропавшую грамоту"
своим ремешком и произнес, как потом вспоминала секретарша, непонятную
фразу: -- Ангелоподобный? В светлых перышках? Резать надо! История эта
наделала в ульпане много шума. Явился тихий и тощий человек в черной кипе,
чуть не добивший не так давно яшину тещу, и сказал, что у него в
магистратуре Тель-Авива работает дядя. И дал адрес. Дядя принял Полину
по-родственному, усадил, угостил кофе с пирожками. Когда Полина поясняла,
что она химик-органик, ПИ ЭЙЧ ДИ..., он моргал белыми ресничками. Из всего
сказанного он выхватил знакомое слово ЛАБОРАТОРИЯ. Тут же встрепенулся и
сказал, что у него есть прекрасная идея. Полина идет на курсы медицинских
лаборанток. "Знаешь, милая, анализ крови-- мочи. И заработок хороший, и в
лаборатории будешь".
Полина попятилась и так, спиной вперед, выскочила. Внизу ее ждали мы с
Довом в красной спортивной машине, которую Дов недавно купил. Полина
полдороги молчала. Ее била дрожь. Потом рассказала. -- Крепись, Полинка, --
пробасил Дов, высаживая нас возле ульпана. -- Один полосатик, другой
маразматик, глядишь, и на человека наткнемся. В субботу он привез двух
профессоров, англичанина и американца, не забывших еще, как сами искали
работу. Они изучили "пропавшую грамоту" Полины, час-другой толковали с ней,
а затем повезли Полину, как объявил торжествующий Дов, "вдоль по
Питерской..." Профессора и Полина объездили Питерскую вдоль и поперек, не
осталось в Израиле химической фирмы или университета, в которые бы не
заглядывали. Вернувшись, Полина легла на кровать лицом к стене. На вопросы
не отвечала. На занятия не пошла. Тревогу поднял Олененок, сын Яши. Он
заходил к нам почти каждый день, неизменно получал полинкино печенье с
орехами и курагой. На худой конец рожок с вареньем. В этот раз он не только
ничего не получил, но Полина к нему даже не повернулась. Не заметила его
прихода. -- Тетя Полина заболела! -- вскричал он, вбегая к себе. Дов
объявился на своей пожарной машине на второй день. Рассказал, что в
Иерусалиме живет профессор Бергман, основавший всю химическую промышленность
Израиля. Полина сбросила ноги с кровати. Она знала работы Бергмана: он был
ученым с мировым именем. Позвонила ему, и Дов, взревев своей каркающей
сиреной, помчал Полину в Иерусалим. Бергман говорил с Полиной так долго, что
Дов забеспокоился. Затем доставил профессора к ректору Иерусалимского
университета, и, к изумлению Дова, профессор Бергман, слава Израиля, ушел от
ректоpa ни с чем. Спустя месяц прислал письмо, которое Полина хранит как
реликвию, среди рукописных замечаний своего учителя академика Зелинского,
славы России: "Мне очень с т ы д н о , что я ничего не могу для вас
сделать..." Яша явился тут же, послушал у жены пульс, выписал успокаивающие
таблетки и произнес медленно, подперев свой круглый подбородок большой
лапищей хирурга: -- Куда мы все-таки попали? В Израиле ничто не остается
тайной. Вскоре в ульпан приехала незнакомая женщина, гинеколог из Нетании,
привезла в багажнике четыре корзины персиков, оповестила всех радостно:
"Ихие беседер!" (Будет хорошо!) Когда-то сама прибыла из Черновиц, искренне
желала подбодрить русских и, хотя ничем помочь не могла, оживились люди:
есть, оказывается, израильтяне, которых тревожит судьба новичков. Мне было
доверено распределить и разнести по комнатам персики. Не успел я еще
завершить своего первого в Израиле общественного поручения, как в ульпане
появился "болотный черт из города Пинска", как он сам себя отрекомендовал,
отставной полковник израильской армии, высокий, сдержанный, похожий на
англичанина. Он просидел у нас вечер, показывал нам свою именную "браслетку"
офицера испанской республиканской армии, медаль "За отвагу" и грамоту
Верховного главнокомандующего Сталина за взятие города Орла, орден Почетного
легиона за борьбу в "маки". Быть бы этому фантастическому человеку в
Воркуте, но советскому послу в Алжире Богомолову понравился белокурый еврей-
переводчик, знающий двенадцать языков, и он шепнул парню, куда увезут его из
лагеря советских военнопленных, когда его услуги как переводчика более не
потребуются... Закончив рассказ, отставной полковник выпил чаю и на наших
глазах составил список всех химических фирм и институтов, существующих в
Израиле. Пропадал недели две, вернулся несчастный, отощавший. Уселся на край
стула, повернул лицо к Полине: -- Я нич-чего не нашел для вас. -- В глазах
контуженного полковника стояли слезы. -- Ок-казывается, мы создали
г-государство, которому не нужны ученые... А кто нужен? Х-ханутчики-
магазинщики?! З- зачем мы отдали свои жизни. У меня сын погиб на С-синае, я
к-калека. То появлялся, то исчезал другой полковник в отставке, толстенький,
который взял на себя хлопоты о домашнем устройстве русских. Сновал по
Израилю крошечный, из пластика, полковничий автомобиль местного
производства, о котором остряки говорили, что "его любят верблюды" -- вместо
колючек. На крыше "верблюжьего' машинчика" громоздились столы, диваны,
старинные, с набалдашниками, кровати. Полковник объезжал знакомых, собирал
мебель и обставлял квартиры русских. Ветераны Израиля не были слепы, они
яснее нас видели, что государство делает широковещательные заявления и
только, -- они взялись помогать сами. Это был настоящий поход пенсионеров,
как правило, выходцев из России. Поход ради спасения русского чуда, как они
нас окрестили. Ради спасения государства Но могут ли спасти государство
пенсионеры?.. Однако Полину они спасли. Заглянула как-то
немногословная,тоненькая, как девочка, и очень деловая женщина с короткой
прической, на Востоке не принятой. Представилась, пожав руку по-мужски
крепко: "Юдит!" На Каменной Веранде немедля решили, что она работает т
а м... И т а м , естественно, не говорилось, но кто из советских забыл, что
такое т а м...
Оказалось, что Юдит работала т а м, где устраивают музыкантов. Она
потеряла на войне сына и все происходящее с нами воспринимала болезненно.
Юдит взяла "пропавшую грамоту" Полины (она уже слышала об этой истории),
ничего не обещала, но "грамота" на этот раз не пропала, а переданная по
цепочке старожилов и хлопотунов-- пенсионеров, задержалась на Махтишйм,
огромном химическом комбинате в пустыне Негев. Но это произошло лишь осенью.
Пока же нашу семью поддержала "нечаянная радость": прорвался из Москвы
конверт с микропленкой романа-документа "Заложники"; об этом мне сообщили из
Парижа, а ныне верный человек привез и сам конверт. Мы выпили по поводу
"нечаянной радости", вспоминая, как Полина вскипятила в баке для белья
экземпляр "Заложников". К счастью, не последний. Позвонила соседка по
подъезду, закричала, просунув голову в дверь: -- К вам идут! А я только
принес из своего тайника рукопись "Заложников", чтобы внести последние
поправки.
Можно ли в московской квартире быстро уничтожить рукопись в пятьсот
страниц, фотографии, документы? Камина нет, печки тоже. Полина схватила
огромный бак для белья, насыпала туда стирального порошка, кинула рукопись,
сверху две-три простыни и -- зажгла газ. Так и вскипятила.
..Посмеялись, послушали регинины и наши пластинки, время от времени
выглядывая в окно, за которым, разбившись на кучки, шептались наши соседи по
коридору.
-- Пир во время чумы, -- сказала Полина, вздохнув. "Чумой" было
событие, сразившее ульпан, как удар молнии. Ударь по нашему строению
настоящая молния, никто бы не был так потрясен, как сейчас.
Каменная Веранда узнала (она узнавала все новости первой), что выгнали
из ульпана немолодую женщину, по имени Пнина, вдову богатого израильтянина.
Пнина была волонтером. Она составляла на иврите письма и жалобы, возила
детей на своей машине к врачам, доставала рецепты, адреса; к ней обращались
порой, как к матери, с проблемами самыми интимными... Пнину вызвали в
Министерство и -- отстранили от работы. Более того, потребовали, чтобы она в
ульпане не появлялась. -- Вы не с нами, а с ними,-- сказало ей высокое
начальство. "Они", "с ними", -- так говорили о евреях только советские
начальники в ОВИРах, в ЦК, в Госбезопасности СССР. Каменная Веранда была в
панике. И строчила своим родным и знакомым, оставшимся т а м, панические
письма: -- Или здесь не такие же антисемиты?! Тем не менее, она . Веранда,
болезненно восприняла истерику боксера с переломанным носом, который заявил
Каменной Веранде, что будет проситься обратно. -- Нас обманули! -- кричал
он. -- Нас провели, как последних идиотов! Я улетаю, а вы как хотите... Кто
со мной? От боксера шарахнулись. Решили, что он советский агент. Вспомнили:
он курил, где хотел, заявляя: "Я в свободной стране. Где хочу, там и курю".
Он не помогал затаскивать чемоданы даже тогда, когда автобусы привозили
многодетных и инвалидов. Посасывая сигарету "Тайм", ронял: "Бесплатно
работают только ишаки. На второй этаж -- двадцать лир, на третий --
тридцать". А кто лез к датчанкам?! Конечно, агент! Шпион - иуда! Агент
действительно улетел. На последние деньги купил билет в Бухарест. И там
пытался перейти румыно-советскую границу. Советские пограничники его избили
до полусмерти и выкинули назад. Он приземлился в аэропорту Лод с опухшим
лицом, в кровоподтеках, с трещиной в плечевой кости. Явился в Нетанию
пешком: денег не осталось даже на автобус. Плакал по ночам. Потрясенный
слезами и распухшим лицом боксера, который, шатаясь, подымался на веранду, я
ушел в сад, к морю с нефтяной траурной каймой вдоль берега. Хотелось побыть
одному... На нефтяном песке сидел, пригнувшись к своим коленям, Моисей
Каплун, наш инженер-лыжник, как мы его все называли с доброй улыбкой. Спина
Каплуна не понравилась мне. Точно перебитая. Я опустился на корточки рядом.
Нет, вроде все в порядке. Сообщил новость: вернулся боксер, смотреть на него
страшно. Видать, пограничники топтали его сапогами. Каплун поднял лицо.
Вместо карих глаз -- черные провалы. Не сразу сообразил, так расширены
зрачки. Он не сказал, простонал, и стон этот звучит в моих ушах по сей день:
-- Лучше бы я там десять лет отсидел в лагере, чем приехал сюда... Он прижал
ладони к лицу, долго сидел молча, затем покачал головой из стороны в
сторону: -- Вы не представляете себе, что они мне говорили... Как хамили!
Унижали! Глумились! Боже, что они мне кричали в лицо! Мы вернулись в ульпан,
когда стемнело, чтоб никто не видел наших лиц, и я тут же послал к Каплунам
Яшу. Яша заглянул к нам позднее, от водки отказался, попросил налить
крепкого чаю. Сказал, наконец: -- Каплун в полной депрессии... Может быть, я
ошибаюсь, но в таком состоянии пускают себе пулю в лоб... Что делать, скажи?
Все в стрессовом состоянии. Все больны. Все 164 человека, которые учатся
этом ульпане. Подумай, прошу! Беда сблизила нас. И когда глазастая Танюшка,
ленинградка, приехавшая в Израиль без родителей, с десятилетним братиком,
выходила замуж, все отправились в Беер-Шеву, чтобы поглядеть на новую
израильскую родню и в случае чего не дать Танюшу в обиду. Свадьба началась
вечером в весеннем саду. Танюшку внесли в кресле, увитом цветами, --
оказывается, так по еврейской традиции и полагается. На столах чего только
не было, а пьяных я не заметил. Как и водки. Пришло много детей, нарядно
одетых, с букетиками роз или тюльпанов. Израильтяне посмотрели на русскую
пляску, окинули взглядом пожилых людей, одиноко сидевших по углам. Затем
отец жениха, взяв за руки соседей, начал общий танец, вовлекая в него гостей
всех возрастов. Навериое, это и была знаменитая израильская "хора". Такого
веселья, общего, искреннего, я не видел давненько. Даже бабушка Дора неслась
вприпрыжку за невестой, почти не отставая. "Хорошо гуляли, - сказала она на
обратном пути. -- Никто не задается. Грубого слова -- ни-- ни...
Антеллигентно! " Но, пожалуй, ничто так не сроднило нас, как стрельба
японских террористов в Лоде, а затем история с самолетом "Сабена", который
арабские террористы захватили и приземлили в Израиле, на аэродроме Лод. И,
конечно, не сам захват самолета (это стало делом привычным), а то, что
произошло затем внутри самолета. Террористы разделили пассажиров на евреев и
неевреев, загнали израильтян, а также англичан, американцев, бельгийцев,
которые показались им евреями, в хвост, чтобы прежде всего разделаться с
ними, если правительство Израиля не отпустит из тюрем террористов. И весь
мир, теснившийся к "Сабене" предал евреев. Зажил, как будто ничего не
произошло! И когда одному них, английскому бизнесмену, стало дурно и
требовался кислород, он показал рукой, чтобы отобрали кислородную маску у
еврея-сердечинка, лежавшего недвижимо подле кресел. Селекция точь-точь, как
в Освенциме, на израильской земле, 1972 году, потрясла нас. Мы снова остро
ощутили себя народом одной судьбы: не отходили от радио ни на минуту. Бог
мой, как мы радовались, когда коммандос в белой униформе техников взяли
штурмом самолет и освободили обреченных! Мы обнимались, целовались с
завсегдатаями Каменной Веранды, как с родными братьями, а затем вместе
двинулись в Нетанию, где происходило что-то вроде народного гуляния.
Праздник достиг апогея, когда Моисею Каплуну позвонили из Хайфы и предложили
работу в управлении порта. Работа, правда, временная -- замещать инженера,
командированного на год в США. Но -- лиха беда начало. Мы тискали Каплуна, а
он отчего-то оставался грустным; так и не сказал -- почему. Может быть,
считал, мы слишком зелены для его откровений? Эта мысль пришла ко мне года
через два, когда, встретив Моисея Каплуна в Лоде, я узнал, что его мучило в
наши школярские дни... В тот вечер, когда мы пили за его удачу, он лишь
спросил нас, придумали ли мы, как помочь остальным. -- Вот я прикинул, --
Яша достал из кармана блокнот, протянул ему листочек. -- Если вычесть
бабушек и. детей, в работе нуждается 97 человек. Из них с высшим
образованием -- 89 душ. Наш хмырь в кипале, чиновник по устройству,
предложил работу троим... Что делать? -- Яша пожал плечами. Все мы приехали
из России и другого пути не знали. Беда -- значит, надо писать "наверх". К
царю-- батюшке. Кто сегодня у нас Бог, царь и воинский начальник? -- К Голде
будем писать, наверное... -- сказал Яша. Вокруг нас шумели, пили; каменная
веранда читала вслух, как на политинформации, подробные статьи о "Сабене", и
белолицая, худая жена Каплуна скорее не возразила , а спросила: -- Не
подождать ли неделю-- другую? Кругом такое веселье. -- Ноне, как на
короновании, -- поддакнула бабушка Дарья, она же Дора, ставя на стол пышущий
жаром пирог с капустой. -- Этот... как его? Фейерверх пущают. Моисей Каплун
поставил со стуком чашку на стол, произнес неожиданно зло: -- Там пятьдесят
лет молчали, потому что было капиталистическое окружение. Сам Виссарионович
похвалил вас за терпение. Здесь молчать, потому что окружение
социалистическое, да еще с боевым фейерверком? Окруженцы затурканные...
Утром в вечно шумной столовой, где нас кормили в тот раз, как на зло,
крутыми яйцами и заплесневелым творогом (никогда раньше этого не допускали),
я по просьбе Яши вышел из-за стола и, позвенев ложечкой по стакану, попросил
тишины. Прочитал катастрофические цифры и предложил: во-первых, избрать
Комитет по трудоустройству, поскольку наш джентльмен в кипале оказался
банкротом; и, во-вторых, подписать письмо Голде Меир, которое вчерне готово.
И стал читать сухое, как докладная записка, письмо "наверх". -- Кончите
завтракать, будете проходить мимо -- подпишите... Тут же поднялась и быстро
двинулась к выходу наша тетя Бася, гигант в тапочках. -- Тетя Бася, вы что,
против? -- спросил я ее. Она кинулась на меня зверем. -- Я в антиизраильских
акциях не участвую! Мне надо сына вытаскивать, отказника. А на всех
остальных по этой причине мне нас....ать! Понятно?! У дверей остановилась;
она была незлой женщиной и, видно, застеснялась того, что сгоряча взяла и на
всех что-то опрокинула. Нужен был иной мотив, не личный и убедительный. Она
наморщила лоб и добавила непререкаемым тоном:-- Жаловаться на начальство --
плевать против ветра! Мне это сейчас не с руки! Понятно?! Все засмеялись и
закричали весело, что тетю Басю понимают. Письмо подписали все, кроме тети
Баси. Нервотрепка началась с вечера. Полина пришла в горячечное состояние от
того, что она, преодолев моря и континенты, расставшись, казалось, навсегда
с обкомами, райкомами, Лубянкой и прочей нечистой силой, здесь, на Святой
земле, опять села за пишущую машинку, чтобы отстучать по-русски: "В
Центральный комитет партии..." Она еще в Москве, года за три до вылета по
крайней мере, поклялась самой себе, что никогда более не будет писать в ЦК
партии. -- Это какой-то ужас! -- она вскочила со стула, едва не опрокинув
машинку. -- Я куда-нибудь уезжала из Москвы или нет?! Не буду я писать ни в
какое ЦК, чтоб они все сдохли! Так и не стала печатать. Пришлось мне
достукивать одним пальцем. Часа через два заглянула Регина, привезла из
Тель-Авива парижскую пластинку Булата Окуджавы. Тут же завели, и вдруг
Полина забилась в рыданиях. Булат был нашим другом, его песни рождались на
наших глазах. Я ездил с Булатом в Париж в тот год, когда он напел эту
пластинку. Нахлынуло на Полину все, что мы оставили, отрезали, как ножом. С
ней была истерика. Такого не случалось с ней ни раньше, ни потом.
Окончательный вариант письма я зачитывал на следующее утро. Оглянувшись,
заметил позади себя несколько незнакомых лиц явно чиновного вида, в пиджаках
и закрытых, не по сезону, ботинках. Один из них, высокий и голубоглазый,
действительно походил на лешего из русской сказки, кажется, Дов так его
окрестил. Точно окрестил. Когда письмо приняли и все подняли руки, кроме
тети Баси, прокричавшей свою коронную фразу: "Я в антиизраильских акциях не
участвую!", леший из русской сказки подошел ко мне, спросил с напором: -Что
вы хотите лично? - И к Яше, который стоял рядом со мной. -Чем вы недовольны
лично?.. Да, лично? Леший был явно обескуражен тем, что мы просим не за себя
лично, а за всех. И тут вдруг снова загрохотала тетя Бася: -- Я против
начальства не иду ни в жизнь. Но Линку вы снимите, паскуду этакую. И тут вся
столовая как с цепи сорвалась. Линку, секретаршу ульпана, ненавидели все.
Она отгоняла от телефона, (а как искать работу без телефона?), не записывала
и не передавала просьб и сообщений, поступающих в ульпан. Не раскладывала
вовремя по ящичкам письма, и люди сновали на перерывах вверх-- вниз. Почту
принесли, а в ящиках нет. А писем-то ждут из России... Наконец, весточку для
тети Баси, долгожданную, от сынка, тетя Бася изревелась, ожидаючи, выронила,
когда несла стопу писем из Неталии. Конверт на аллее обнаружили, ветер к
клумбе прибил, а то бы прости-- прощай... Все сфокусировалось вдруг на
секретарше, рыжей мегере, которую мужчины иначе и не называли, как "Олена --
семь лет не еб...на." Иль, чтоб не ругаться, "Семилеткой". Все страсти
прорвались вдруг, все обиды, все неоправдавшиеся надежды. Столовая ревела:
-- Линку выгоните! Ленивую тетеху посадили на шею! Ни стыда у нее, ни
совести! Что молчите?! Хриплый голос тети Баси перекрыл все: -- Рыба гниет с
головы! Портки заграничные надели, думают, срам прикрыли. Леший из русской
сказки вздрогнул: похоже он никогда не общался с работниками советского
прилавка. Кинулся к дверям, за ним вся свита. Тетя Бася кричала вслед,
топоча ногами в матерчатых ужгородских тапках, забыв, что это ей совсем "не
с руки". -- По радио все уши прожужжали: "Ждем вас, ненаглядные, ждем!" А
как до дела, -- вас нету? Засранцы! Дня через два на очередном женском
Конгрессе, созванном в Иерусалиме, Регина прошла за кулисы и передала Голде
Меир письмо. "Прямо из рук в руки!" -- Регина сияла. Вскоре я улетел в
Копенгаген к кинорежиссеру Форду, с которым мы собирались ставить фильм о
захвате террористами самолета "Сабена". А когда через месяц вернулся, ульпан
почти опустел. Яша рассказывал, что мастеровые люди все при месте. "Лифт с
гарантией" открыл собственное дело; водопроводчики тут вообще на вес золота,
уже купили "тендеры" -- грузовички; горластая тетя Бася получила ссуду в
банке на "овощную лавку"; киевлянина-- юриста, который едва не повесился,
отправили на курсы "социальных работников"... "Ну, а кое-кто так и остался в
полном смятении..." Тем не менее, срок подошел, всем вручили ордера на
квартиры... кроме его, яшиной, семьи. Яше, согласно директиве из
Министерства абсорбции, не дали ничего. При мне дважды приходил директор
ульпана, бывший полковник, и твердил, что упорство Гура ни к чему не
приведет. Через неделю он отключит воду и свет. "Ульпан закрывается на
ремонт, -- раздраженно пояснил он. -- На что вы надеетесь?" Когда директор
ушел, Яша показал мне новые стальные запоры, навешенные им на дверь; пустой
несгораемый шкаф без дверцы, который притащил при помощи каких-то веселых
оборванцев Дов. Если будут ломать дверь, сказал Яша, заклиним шкафом проход.
Забаррикадируемся по всем правилам восстания в лагере. Инструктаж дали
специалисты. Поскольку нас танками давить, надеюсь, не будут, то осаду
выдержим. Тут главное -- гласность! Ты поможешь, я думаю? Дов предупредит,
если что... -- Полина предложила отдать нам, пока все утрясется, Олененка.
Олененок обрадовался, даже в ладоши хлопнул. Яша поблагодарил, но Олененка
не отдал. -- Кто останется здесь, если вдруг везти Регину в родильный дом?
Пося с тещей! Недостаточно!.. Олененку нужно, чтоб папу не загнали в гроб,
не меньше, чем самому папе. Вечером прикатил казенный пикап: отвозить нас в
Иерусалим, где нам выделили квартиру. Мы побросали в грузовичок свои
истерханные чемоданы, расцеловались с Гурами, с которыми сроднились на всю
жизнь. Когда шофер завел мотор, Яша помахал рукой, затем сказал, сжимая
кулаки: -- Не беспокойся, Гриша! На компромисс я не пойду! Только начни...
От операционного стола меня не отбросят! Я -- хирург и останусь им, даже
если Министерство здравоохранения решит утопить нас в Средиземном море. --
Но пассаран! -- весело закричала Регина, взмахивая сумочкой, как гранатой. Я
испугался этого ее резкого движения: живот у нее горой. -- Но пассаран! --
повторил Яша без улыбки.
К Иудейским горам подкатили затемно. Наплыл и исчез ярко-желтый, как
звезда в ночи, безлюдный перекресток, и наш грузовичок с вещами задымил,
запыхтел. Дорога пробита в скалах -- кажется, вот-вот въедем в туннель.
Где-то с крутых откосов сочится вода, в другом месте на них наброшена
Москвы"... А потом приходил "едиот Ахронот" (Последние известия), где писали
даже о здоровье обезьянки из Сафари, но о самоубийстве московского доктора
-- ни слова. Спустя неделю кто-то прибежал с известием о том, что выбросился
из окна инженер-корабельщик К., ленинградец, 60 лет. Ему сообщили во всех
фирмах, что для работы он уже стар. А для пенсии еще молод. И тут же прибыли
газеты с очередными фанфарными излияниями: "Даже если приедет 100 тысяч в
год, мы сможем принять всех... Пинхас Сапир, министр финансов". Когда
перерезала вены молодая женщина, зубной врач, нам, едва мы вернулись с
похорон, поднесли газету, где тот же веселящийся банкир вдохновенно врал,
что на каждую голову, которая прибывает в Израиль, расходуется 35 тысяч
долларов. Это было ужасно, что люди кончают с собой. Но еще неожиданнее, чем
самоубийство, было то, что газеты об этом даже не упоминали. Как правило,
новости их были мажорны, прямо противоположны тому, что мы видели. Воистину
советские штучки! Ох, как это настораживало! Когда пришло известие об
инженере-корабельщике, выбросившемся из окна, Яша разорвал газету с
правительственным приветствием новоприбывшим на мелкие клочки и сказал
жестко: -- Я из окна не выброшусь. Я лучше выброшу из него министра
здравоохранения. Мы усмехнулись, не ведая еще, как развернутся события...
Пока шли переводы документов на иврит и подобные хлопоты, все завидовали
моей Полине. Химик, диплом Израиль признал, "Пи эйч ди", доктор,
по-западному. Все "открытые" работы напечатаны в реферативных журналах
Америки, одну запрашивал в Москве сам профессор Потай, декан химфака
Иерусалимского университета. "Знал, на ком жениться," -- шутливо говорил мне
Яша. Жена и решила начать с декана профессора Потая. Созвонилась с ним,
договорилась о встрече. Из Нетании в Иерусалим -- без машины -- путь не
близкий. Жарища. Автобусы в Израиле -- не сахар. А если еще пересадки!..
Полдня туда и обратно. Декана на месте не оказалось. Он просил передать свои
извинения и оставить документы. Папку с документами принял улыбчиво--
галантный человек в белом полотняном костюме, профессор Л. "Выпорхнул,
ангелоподобный, в светлых ризах, -- весело рассказывала Полина. -- Хвать
папку и -- на небо!.." Ангелоподобный заверил, что документы передаст
немедля, и Полине сообщат.. Жена две недели поглядывала на телефон, затем
перестала. Профессор Потай, которому она через месяц позвонила, ответил, что
документов он не видел и место уже занято. "Ангелоподобный?" -- хмуро
переспросил Дов, узнав об "Истории с пропавшей грамотой", как он ее назвал.
-- Это дело треба разжувати... -- Не сказав больше ни слова, Дов отправился
в Иерусалимский университет и вместе с секретаршей, которой принес букет
тюльпанов, перевернул в канцелярии все вверх дном. Часа три искал "пропавшую
грамоту", в конце концов нашел. Профессор Л. сунул ее в нижний ящик шкафа,
на самое дно. Декану даже не показывал... Дов перетянул"пропавшую грамоту"
своим ремешком и произнес, как потом вспоминала секретарша, непонятную
фразу: -- Ангелоподобный? В светлых перышках? Резать надо! История эта
наделала в ульпане много шума. Явился тихий и тощий человек в черной кипе,
чуть не добивший не так давно яшину тещу, и сказал, что у него в
магистратуре Тель-Авива работает дядя. И дал адрес. Дядя принял Полину
по-родственному, усадил, угостил кофе с пирожками. Когда Полина поясняла,
что она химик-органик, ПИ ЭЙЧ ДИ..., он моргал белыми ресничками. Из всего
сказанного он выхватил знакомое слово ЛАБОРАТОРИЯ. Тут же встрепенулся и
сказал, что у него есть прекрасная идея. Полина идет на курсы медицинских
лаборанток. "Знаешь, милая, анализ крови-- мочи. И заработок хороший, и в
лаборатории будешь".
Полина попятилась и так, спиной вперед, выскочила. Внизу ее ждали мы с
Довом в красной спортивной машине, которую Дов недавно купил. Полина
полдороги молчала. Ее била дрожь. Потом рассказала. -- Крепись, Полинка, --
пробасил Дов, высаживая нас возле ульпана. -- Один полосатик, другой
маразматик, глядишь, и на человека наткнемся. В субботу он привез двух
профессоров, англичанина и американца, не забывших еще, как сами искали
работу. Они изучили "пропавшую грамоту" Полины, час-другой толковали с ней,
а затем повезли Полину, как объявил торжествующий Дов, "вдоль по
Питерской..." Профессора и Полина объездили Питерскую вдоль и поперек, не
осталось в Израиле химической фирмы или университета, в которые бы не
заглядывали. Вернувшись, Полина легла на кровать лицом к стене. На вопросы
не отвечала. На занятия не пошла. Тревогу поднял Олененок, сын Яши. Он
заходил к нам почти каждый день, неизменно получал полинкино печенье с
орехами и курагой. На худой конец рожок с вареньем. В этот раз он не только
ничего не получил, но Полина к нему даже не повернулась. Не заметила его
прихода. -- Тетя Полина заболела! -- вскричал он, вбегая к себе. Дов
объявился на своей пожарной машине на второй день. Рассказал, что в
Иерусалиме живет профессор Бергман, основавший всю химическую промышленность
Израиля. Полина сбросила ноги с кровати. Она знала работы Бергмана: он был
ученым с мировым именем. Позвонила ему, и Дов, взревев своей каркающей
сиреной, помчал Полину в Иерусалим. Бергман говорил с Полиной так долго, что
Дов забеспокоился. Затем доставил профессора к ректору Иерусалимского
университета, и, к изумлению Дова, профессор Бергман, слава Израиля, ушел от
ректоpa ни с чем. Спустя месяц прислал письмо, которое Полина хранит как
реликвию, среди рукописных замечаний своего учителя академика Зелинского,
славы России: "Мне очень с т ы д н о , что я ничего не могу для вас
сделать..." Яша явился тут же, послушал у жены пульс, выписал успокаивающие
таблетки и произнес медленно, подперев свой круглый подбородок большой
лапищей хирурга: -- Куда мы все-таки попали? В Израиле ничто не остается
тайной. Вскоре в ульпан приехала незнакомая женщина, гинеколог из Нетании,
привезла в багажнике четыре корзины персиков, оповестила всех радостно:
"Ихие беседер!" (Будет хорошо!) Когда-то сама прибыла из Черновиц, искренне
желала подбодрить русских и, хотя ничем помочь не могла, оживились люди:
есть, оказывается, израильтяне, которых тревожит судьба новичков. Мне было
доверено распределить и разнести по комнатам персики. Не успел я еще
завершить своего первого в Израиле общественного поручения, как в ульпане
появился "болотный черт из города Пинска", как он сам себя отрекомендовал,
отставной полковник израильской армии, высокий, сдержанный, похожий на
англичанина. Он просидел у нас вечер, показывал нам свою именную "браслетку"
офицера испанской республиканской армии, медаль "За отвагу" и грамоту
Верховного главнокомандующего Сталина за взятие города Орла, орден Почетного
легиона за борьбу в "маки". Быть бы этому фантастическому человеку в
Воркуте, но советскому послу в Алжире Богомолову понравился белокурый еврей-
переводчик, знающий двенадцать языков, и он шепнул парню, куда увезут его из
лагеря советских военнопленных, когда его услуги как переводчика более не
потребуются... Закончив рассказ, отставной полковник выпил чаю и на наших
глазах составил список всех химических фирм и институтов, существующих в
Израиле. Пропадал недели две, вернулся несчастный, отощавший. Уселся на край
стула, повернул лицо к Полине: -- Я нич-чего не нашел для вас. -- В глазах
контуженного полковника стояли слезы. -- Ок-казывается, мы создали
г-государство, которому не нужны ученые... А кто нужен? Х-ханутчики-
магазинщики?! З- зачем мы отдали свои жизни. У меня сын погиб на С-синае, я
к-калека. То появлялся, то исчезал другой полковник в отставке, толстенький,
который взял на себя хлопоты о домашнем устройстве русских. Сновал по
Израилю крошечный, из пластика, полковничий автомобиль местного
производства, о котором остряки говорили, что "его любят верблюды" -- вместо
колючек. На крыше "верблюжьего' машинчика" громоздились столы, диваны,
старинные, с набалдашниками, кровати. Полковник объезжал знакомых, собирал
мебель и обставлял квартиры русских. Ветераны Израиля не были слепы, они
яснее нас видели, что государство делает широковещательные заявления и
только, -- они взялись помогать сами. Это был настоящий поход пенсионеров,
как правило, выходцев из России. Поход ради спасения русского чуда, как они
нас окрестили. Ради спасения государства Но могут ли спасти государство
пенсионеры?.. Однако Полину они спасли. Заглянула как-то
немногословная,тоненькая, как девочка, и очень деловая женщина с короткой
прической, на Востоке не принятой. Представилась, пожав руку по-мужски
крепко: "Юдит!" На Каменной Веранде немедля решили, что она работает т
а м... И т а м , естественно, не говорилось, но кто из советских забыл, что
такое т а м...
Оказалось, что Юдит работала т а м, где устраивают музыкантов. Она
потеряла на войне сына и все происходящее с нами воспринимала болезненно.
Юдит взяла "пропавшую грамоту" Полины (она уже слышала об этой истории),
ничего не обещала, но "грамота" на этот раз не пропала, а переданная по
цепочке старожилов и хлопотунов-- пенсионеров, задержалась на Махтишйм,
огромном химическом комбинате в пустыне Негев. Но это произошло лишь осенью.
Пока же нашу семью поддержала "нечаянная радость": прорвался из Москвы
конверт с микропленкой романа-документа "Заложники"; об этом мне сообщили из
Парижа, а ныне верный человек привез и сам конверт. Мы выпили по поводу
"нечаянной радости", вспоминая, как Полина вскипятила в баке для белья
экземпляр "Заложников". К счастью, не последний. Позвонила соседка по
подъезду, закричала, просунув голову в дверь: -- К вам идут! А я только
принес из своего тайника рукопись "Заложников", чтобы внести последние
поправки.
Можно ли в московской квартире быстро уничтожить рукопись в пятьсот
страниц, фотографии, документы? Камина нет, печки тоже. Полина схватила
огромный бак для белья, насыпала туда стирального порошка, кинула рукопись,
сверху две-три простыни и -- зажгла газ. Так и вскипятила.
..Посмеялись, послушали регинины и наши пластинки, время от времени
выглядывая в окно, за которым, разбившись на кучки, шептались наши соседи по
коридору.
-- Пир во время чумы, -- сказала Полина, вздохнув. "Чумой" было
событие, сразившее ульпан, как удар молнии. Ударь по нашему строению
настоящая молния, никто бы не был так потрясен, как сейчас.
Каменная Веранда узнала (она узнавала все новости первой), что выгнали
из ульпана немолодую женщину, по имени Пнина, вдову богатого израильтянина.
Пнина была волонтером. Она составляла на иврите письма и жалобы, возила
детей на своей машине к врачам, доставала рецепты, адреса; к ней обращались
порой, как к матери, с проблемами самыми интимными... Пнину вызвали в
Министерство и -- отстранили от работы. Более того, потребовали, чтобы она в
ульпане не появлялась. -- Вы не с нами, а с ними,-- сказало ей высокое
начальство. "Они", "с ними", -- так говорили о евреях только советские
начальники в ОВИРах, в ЦК, в Госбезопасности СССР. Каменная Веранда была в
панике. И строчила своим родным и знакомым, оставшимся т а м, панические
письма: -- Или здесь не такие же антисемиты?! Тем не менее, она . Веранда,
болезненно восприняла истерику боксера с переломанным носом, который заявил
Каменной Веранде, что будет проситься обратно. -- Нас обманули! -- кричал
он. -- Нас провели, как последних идиотов! Я улетаю, а вы как хотите... Кто
со мной? От боксера шарахнулись. Решили, что он советский агент. Вспомнили:
он курил, где хотел, заявляя: "Я в свободной стране. Где хочу, там и курю".
Он не помогал затаскивать чемоданы даже тогда, когда автобусы привозили
многодетных и инвалидов. Посасывая сигарету "Тайм", ронял: "Бесплатно
работают только ишаки. На второй этаж -- двадцать лир, на третий --
тридцать". А кто лез к датчанкам?! Конечно, агент! Шпион - иуда! Агент
действительно улетел. На последние деньги купил билет в Бухарест. И там
пытался перейти румыно-советскую границу. Советские пограничники его избили
до полусмерти и выкинули назад. Он приземлился в аэропорту Лод с опухшим
лицом, в кровоподтеках, с трещиной в плечевой кости. Явился в Нетанию
пешком: денег не осталось даже на автобус. Плакал по ночам. Потрясенный
слезами и распухшим лицом боксера, который, шатаясь, подымался на веранду, я
ушел в сад, к морю с нефтяной траурной каймой вдоль берега. Хотелось побыть
одному... На нефтяном песке сидел, пригнувшись к своим коленям, Моисей
Каплун, наш инженер-лыжник, как мы его все называли с доброй улыбкой. Спина
Каплуна не понравилась мне. Точно перебитая. Я опустился на корточки рядом.
Нет, вроде все в порядке. Сообщил новость: вернулся боксер, смотреть на него
страшно. Видать, пограничники топтали его сапогами. Каплун поднял лицо.
Вместо карих глаз -- черные провалы. Не сразу сообразил, так расширены
зрачки. Он не сказал, простонал, и стон этот звучит в моих ушах по сей день:
-- Лучше бы я там десять лет отсидел в лагере, чем приехал сюда... Он прижал
ладони к лицу, долго сидел молча, затем покачал головой из стороны в
сторону: -- Вы не представляете себе, что они мне говорили... Как хамили!
Унижали! Глумились! Боже, что они мне кричали в лицо! Мы вернулись в ульпан,
когда стемнело, чтоб никто не видел наших лиц, и я тут же послал к Каплунам
Яшу. Яша заглянул к нам позднее, от водки отказался, попросил налить
крепкого чаю. Сказал, наконец: -- Каплун в полной депрессии... Может быть, я
ошибаюсь, но в таком состоянии пускают себе пулю в лоб... Что делать, скажи?
Все в стрессовом состоянии. Все больны. Все 164 человека, которые учатся
этом ульпане. Подумай, прошу! Беда сблизила нас. И когда глазастая Танюшка,
ленинградка, приехавшая в Израиль без родителей, с десятилетним братиком,
выходила замуж, все отправились в Беер-Шеву, чтобы поглядеть на новую
израильскую родню и в случае чего не дать Танюшу в обиду. Свадьба началась
вечером в весеннем саду. Танюшку внесли в кресле, увитом цветами, --
оказывается, так по еврейской традиции и полагается. На столах чего только
не было, а пьяных я не заметил. Как и водки. Пришло много детей, нарядно
одетых, с букетиками роз или тюльпанов. Израильтяне посмотрели на русскую
пляску, окинули взглядом пожилых людей, одиноко сидевших по углам. Затем
отец жениха, взяв за руки соседей, начал общий танец, вовлекая в него гостей
всех возрастов. Навериое, это и была знаменитая израильская "хора". Такого
веселья, общего, искреннего, я не видел давненько. Даже бабушка Дора неслась
вприпрыжку за невестой, почти не отставая. "Хорошо гуляли, - сказала она на
обратном пути. -- Никто не задается. Грубого слова -- ни-- ни...
Антеллигентно! " Но, пожалуй, ничто так не сроднило нас, как стрельба
японских террористов в Лоде, а затем история с самолетом "Сабена", который
арабские террористы захватили и приземлили в Израиле, на аэродроме Лод. И,
конечно, не сам захват самолета (это стало делом привычным), а то, что
произошло затем внутри самолета. Террористы разделили пассажиров на евреев и
неевреев, загнали израильтян, а также англичан, американцев, бельгийцев,
которые показались им евреями, в хвост, чтобы прежде всего разделаться с
ними, если правительство Израиля не отпустит из тюрем террористов. И весь
мир, теснившийся к "Сабене" предал евреев. Зажил, как будто ничего не
произошло! И когда одному них, английскому бизнесмену, стало дурно и
требовался кислород, он показал рукой, чтобы отобрали кислородную маску у
еврея-сердечинка, лежавшего недвижимо подле кресел. Селекция точь-точь, как
в Освенциме, на израильской земле, 1972 году, потрясла нас. Мы снова остро
ощутили себя народом одной судьбы: не отходили от радио ни на минуту. Бог
мой, как мы радовались, когда коммандос в белой униформе техников взяли
штурмом самолет и освободили обреченных! Мы обнимались, целовались с
завсегдатаями Каменной Веранды, как с родными братьями, а затем вместе
двинулись в Нетанию, где происходило что-то вроде народного гуляния.
Праздник достиг апогея, когда Моисею Каплуну позвонили из Хайфы и предложили
работу в управлении порта. Работа, правда, временная -- замещать инженера,
командированного на год в США. Но -- лиха беда начало. Мы тискали Каплуна, а
он отчего-то оставался грустным; так и не сказал -- почему. Может быть,
считал, мы слишком зелены для его откровений? Эта мысль пришла ко мне года
через два, когда, встретив Моисея Каплуна в Лоде, я узнал, что его мучило в
наши школярские дни... В тот вечер, когда мы пили за его удачу, он лишь
спросил нас, придумали ли мы, как помочь остальным. -- Вот я прикинул, --
Яша достал из кармана блокнот, протянул ему листочек. -- Если вычесть
бабушек и. детей, в работе нуждается 97 человек. Из них с высшим
образованием -- 89 душ. Наш хмырь в кипале, чиновник по устройству,
предложил работу троим... Что делать? -- Яша пожал плечами. Все мы приехали
из России и другого пути не знали. Беда -- значит, надо писать "наверх". К
царю-- батюшке. Кто сегодня у нас Бог, царь и воинский начальник? -- К Голде
будем писать, наверное... -- сказал Яша. Вокруг нас шумели, пили; каменная
веранда читала вслух, как на политинформации, подробные статьи о "Сабене", и
белолицая, худая жена Каплуна скорее не возразила , а спросила: -- Не
подождать ли неделю-- другую? Кругом такое веселье. -- Ноне, как на
короновании, -- поддакнула бабушка Дарья, она же Дора, ставя на стол пышущий
жаром пирог с капустой. -- Этот... как его? Фейерверх пущают. Моисей Каплун
поставил со стуком чашку на стол, произнес неожиданно зло: -- Там пятьдесят
лет молчали, потому что было капиталистическое окружение. Сам Виссарионович
похвалил вас за терпение. Здесь молчать, потому что окружение
социалистическое, да еще с боевым фейерверком? Окруженцы затурканные...
Утром в вечно шумной столовой, где нас кормили в тот раз, как на зло,
крутыми яйцами и заплесневелым творогом (никогда раньше этого не допускали),
я по просьбе Яши вышел из-за стола и, позвенев ложечкой по стакану, попросил
тишины. Прочитал катастрофические цифры и предложил: во-первых, избрать
Комитет по трудоустройству, поскольку наш джентльмен в кипале оказался
банкротом; и, во-вторых, подписать письмо Голде Меир, которое вчерне готово.
И стал читать сухое, как докладная записка, письмо "наверх". -- Кончите
завтракать, будете проходить мимо -- подпишите... Тут же поднялась и быстро
двинулась к выходу наша тетя Бася, гигант в тапочках. -- Тетя Бася, вы что,
против? -- спросил я ее. Она кинулась на меня зверем. -- Я в антиизраильских
акциях не участвую! Мне надо сына вытаскивать, отказника. А на всех
остальных по этой причине мне нас....ать! Понятно?! У дверей остановилась;
она была незлой женщиной и, видно, застеснялась того, что сгоряча взяла и на
всех что-то опрокинула. Нужен был иной мотив, не личный и убедительный. Она
наморщила лоб и добавила непререкаемым тоном:-- Жаловаться на начальство --
плевать против ветра! Мне это сейчас не с руки! Понятно?! Все засмеялись и
закричали весело, что тетю Басю понимают. Письмо подписали все, кроме тети
Баси. Нервотрепка началась с вечера. Полина пришла в горячечное состояние от
того, что она, преодолев моря и континенты, расставшись, казалось, навсегда
с обкомами, райкомами, Лубянкой и прочей нечистой силой, здесь, на Святой
земле, опять села за пишущую машинку, чтобы отстучать по-русски: "В
Центральный комитет партии..." Она еще в Москве, года за три до вылета по
крайней мере, поклялась самой себе, что никогда более не будет писать в ЦК
партии. -- Это какой-то ужас! -- она вскочила со стула, едва не опрокинув
машинку. -- Я куда-нибудь уезжала из Москвы или нет?! Не буду я писать ни в
какое ЦК, чтоб они все сдохли! Так и не стала печатать. Пришлось мне
достукивать одним пальцем. Часа через два заглянула Регина, привезла из
Тель-Авива парижскую пластинку Булата Окуджавы. Тут же завели, и вдруг
Полина забилась в рыданиях. Булат был нашим другом, его песни рождались на
наших глазах. Я ездил с Булатом в Париж в тот год, когда он напел эту
пластинку. Нахлынуло на Полину все, что мы оставили, отрезали, как ножом. С
ней была истерика. Такого не случалось с ней ни раньше, ни потом.
Окончательный вариант письма я зачитывал на следующее утро. Оглянувшись,
заметил позади себя несколько незнакомых лиц явно чиновного вида, в пиджаках
и закрытых, не по сезону, ботинках. Один из них, высокий и голубоглазый,
действительно походил на лешего из русской сказки, кажется, Дов так его
окрестил. Точно окрестил. Когда письмо приняли и все подняли руки, кроме
тети Баси, прокричавшей свою коронную фразу: "Я в антиизраильских акциях не
участвую!", леший из русской сказки подошел ко мне, спросил с напором: -Что
вы хотите лично? - И к Яше, который стоял рядом со мной. -Чем вы недовольны
лично?.. Да, лично? Леший был явно обескуражен тем, что мы просим не за себя
лично, а за всех. И тут вдруг снова загрохотала тетя Бася: -- Я против
начальства не иду ни в жизнь. Но Линку вы снимите, паскуду этакую. И тут вся
столовая как с цепи сорвалась. Линку, секретаршу ульпана, ненавидели все.
Она отгоняла от телефона, (а как искать работу без телефона?), не записывала
и не передавала просьб и сообщений, поступающих в ульпан. Не раскладывала
вовремя по ящичкам письма, и люди сновали на перерывах вверх-- вниз. Почту
принесли, а в ящиках нет. А писем-то ждут из России... Наконец, весточку для
тети Баси, долгожданную, от сынка, тетя Бася изревелась, ожидаючи, выронила,
когда несла стопу писем из Неталии. Конверт на аллее обнаружили, ветер к
клумбе прибил, а то бы прости-- прощай... Все сфокусировалось вдруг на
секретарше, рыжей мегере, которую мужчины иначе и не называли, как "Олена --
семь лет не еб...на." Иль, чтоб не ругаться, "Семилеткой". Все страсти
прорвались вдруг, все обиды, все неоправдавшиеся надежды. Столовая ревела:
-- Линку выгоните! Ленивую тетеху посадили на шею! Ни стыда у нее, ни
совести! Что молчите?! Хриплый голос тети Баси перекрыл все: -- Рыба гниет с
головы! Портки заграничные надели, думают, срам прикрыли. Леший из русской
сказки вздрогнул: похоже он никогда не общался с работниками советского
прилавка. Кинулся к дверям, за ним вся свита. Тетя Бася кричала вслед,
топоча ногами в матерчатых ужгородских тапках, забыв, что это ей совсем "не
с руки". -- По радио все уши прожужжали: "Ждем вас, ненаглядные, ждем!" А
как до дела, -- вас нету? Засранцы! Дня через два на очередном женском
Конгрессе, созванном в Иерусалиме, Регина прошла за кулисы и передала Голде
Меир письмо. "Прямо из рук в руки!" -- Регина сияла. Вскоре я улетел в
Копенгаген к кинорежиссеру Форду, с которым мы собирались ставить фильм о
захвате террористами самолета "Сабена". А когда через месяц вернулся, ульпан
почти опустел. Яша рассказывал, что мастеровые люди все при месте. "Лифт с
гарантией" открыл собственное дело; водопроводчики тут вообще на вес золота,
уже купили "тендеры" -- грузовички; горластая тетя Бася получила ссуду в
банке на "овощную лавку"; киевлянина-- юриста, который едва не повесился,
отправили на курсы "социальных работников"... "Ну, а кое-кто так и остался в
полном смятении..." Тем не менее, срок подошел, всем вручили ордера на
квартиры... кроме его, яшиной, семьи. Яше, согласно директиве из
Министерства абсорбции, не дали ничего. При мне дважды приходил директор
ульпана, бывший полковник, и твердил, что упорство Гура ни к чему не
приведет. Через неделю он отключит воду и свет. "Ульпан закрывается на
ремонт, -- раздраженно пояснил он. -- На что вы надеетесь?" Когда директор
ушел, Яша показал мне новые стальные запоры, навешенные им на дверь; пустой
несгораемый шкаф без дверцы, который притащил при помощи каких-то веселых
оборванцев Дов. Если будут ломать дверь, сказал Яша, заклиним шкафом проход.
Забаррикадируемся по всем правилам восстания в лагере. Инструктаж дали
специалисты. Поскольку нас танками давить, надеюсь, не будут, то осаду
выдержим. Тут главное -- гласность! Ты поможешь, я думаю? Дов предупредит,
если что... -- Полина предложила отдать нам, пока все утрясется, Олененка.
Олененок обрадовался, даже в ладоши хлопнул. Яша поблагодарил, но Олененка
не отдал. -- Кто останется здесь, если вдруг везти Регину в родильный дом?
Пося с тещей! Недостаточно!.. Олененку нужно, чтоб папу не загнали в гроб,
не меньше, чем самому папе. Вечером прикатил казенный пикап: отвозить нас в
Иерусалим, где нам выделили квартиру. Мы побросали в грузовичок свои
истерханные чемоданы, расцеловались с Гурами, с которыми сроднились на всю
жизнь. Когда шофер завел мотор, Яша помахал рукой, затем сказал, сжимая
кулаки: -- Не беспокойся, Гриша! На компромисс я не пойду! Только начни...
От операционного стола меня не отбросят! Я -- хирург и останусь им, даже
если Министерство здравоохранения решит утопить нас в Средиземном море. --
Но пассаран! -- весело закричала Регина, взмахивая сумочкой, как гранатой. Я
испугался этого ее резкого движения: живот у нее горой. -- Но пассаран! --
повторил Яша без улыбки.
К Иудейским горам подкатили затемно. Наплыл и исчез ярко-желтый, как
звезда в ночи, безлюдный перекресток, и наш грузовичок с вещами задымил,
запыхтел. Дорога пробита в скалах -- кажется, вот-вот въедем в туннель.
Где-то с крутых откосов сочится вода, в другом месте на них наброшена