Свирский Григорий. Прорыв

выступления -- пожалуйста. А лучше завтра...
За дверью послышался гудок машины. Раз, другой. Дов выглянул. Двое
парней замахали руками. Третий радостно застучал по кнопке гудка. Всех
разбудил...
В Иерусалимском университете народу -- полон двор. Сидят на траве.
Толпятся группками. Перекликаются. Размахивают израильскими флажками.
Навстречу идут Вероника, еще несколько рижан. Принесли лесенку. Дов поднялся
на крышу над длинным, вдоль всех корпусов, переходом. У него зашлось сердце.
Родные люди! Имени моего не знают, а родные. Машут флажками: едут советские
евреи!.. "Что говорить?" -- шепнул он Веронике, которая поднялась вместе с
ним. Помочь с ивритом, если запнется. -- О чем хочешь! -- ответила.
Дов поднял руку, затих Левант. Даже неправдоподобно... -- Ребята! --
закричал он. -- Советское еврейство поднялось. Оно давит на тюремную дверь.
Пытается ее открыть, вышибить... Я почему это говорю? А потому... Надо
помогать!.. Достойны мы имени людей, евреи, если мы откажемся тянуть с этой
стороны?!.. Только так откроем! С двух сторон. Тяни-толкай! И тюремная дверь
вылетит!
Двор закричал, замахал флажками. Вероника зааплодировала неистово.
Различив среди толпы студентов-американцев, она повторила для них
по-английски: -- Push and pull! Тяни-толкай!..
-- На демонстрацию, студенты! -- прохрипел Дов, проглотив комок в
горле. -- Сразу во всех городах. В Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе!..
Солидарность! Солидарность! Трусов на помойку! Солидарность! В день
солидарности с евреями России -- на улицу!..
-- Дов, ты понимаешь, что ты сделал? - восторженно воскликнула
Вероника, когда они слезли с крыши-трибуны. - Ты сформулировал всю стратегию
борьбы. Всю нашу политику! В одной фразе!.. Тюремную дверь со стороны России
-- толкай! Со стороны Запада -- тяни!.. Изо всех сил. Ты -- политик! Ты...
ты...
Дов терпеть не мог преувеличений. Потому в свое время газету "Правда"
раскрыть не мог. Рвало!.. А уж эти бабьи полыхания... экзальтация или как ее
там. Тут надобно немедля ссать на костер. -- Мне еще отец говорил, --
заглушил он спутницу своим низким басом.-- Дурак, дурак, а умный!..
Посмеялись, а Дов помрачнел, произнес серьезным тоном: -- Все фюрера
ищете? Чтоб залез на броневик?.. И ручку с кепочкой -- к народу. Вероничка,
ты меня любишь?.. Так ты меня в политику не толкай! Я -- прораб. Дело мое
каменное, поняла?.. А то я таких дров наломаю!..
На другой день, по дороге в Хайфу, Дов купил газеты. Во всех красочно
расписывали митинг в Иерусалиме. Перечислялись имена ораторов и даже тех,
кто кричал с места. Только имя Дова было вычеркнуто. "Прибывший из Восточной
Европы..." И все!
Дов усмехнулся. Этим его не уязвишь. Это вот Наум бы на стенку полез,
да и отец, пожалуй. Поэты -- они, как дети. Дай погремушку!.. А все-таки
почему выбрасывают?..
Дов понял, что это не промах газетчиков, на другое утро. Позвонили из
Иерусалимского университета, просили зайти. Пораньше.
Никакой толпы во дворе не было. Дов отыскал дверь, на которой висела
табличка: "Комиссия Университета по внешним делам". В первый приезд название
насмешило Дова. Собственное министерство иностранных дел... Погремушки!.. Ан
нет, не баловство!.. Позвонили вдруг в это "баловство" из настоящего
Министерства, рявкнули: "Никаких демонстраций!", студенты в ответ
потребовали, чтоб представитель Министерства немедля прибыл в Университет.
-- Приедет? -- Дов удивился.
-- Не приедет -- выйдем на демонстрацию!..
Прикатил кто-то от властей. Высокий, как Шауль. Глаза голубые.
Престарелый леший из русской сказки. Оказалось, заместитель Шауля бен Ами.
Увидел Дова и заявил, что отказывается от выступления. Обронил: -- Как
только вы выйдете на демонстрацию, так кончится выезд евреев из СССР. Советы
прикроют!..
-- Дов утверждает -- наоборот! -- заметили от двери. -- Кстати, почему
вы ввели цензуру на его фамилию?
-- Цензуру? На фамилию? -- вырвалось у Дова ошеломленное. -- Да они по
чьим нотам играют? Ребята, это что ж такое?.. Как в России? Цензурой мокрые
дела прикрывают?
-- Если человек, -- растерянно озираясь, начал голубоглазый, -- если
еврей, которого советские власти -- по своей доброй воле! -- он поднял
длинный белый палец, похожий на свечу, и так держал его, как свечу над
покойником, -- которого власти, повторяю, по своей доброй воле вчера
выпустили, сегодня выступает против нее, то как поступят власти? Вы же умные
люди, вы понимаете, что власти сразу пресекут выезд. Потому мы запретили
упоминать фамилию Дова Гура. Он уехал и все! Его нет и не будет... Зато
будет алия из России!..
Ребята потупились. А может, так и есть?.. Черт с ней, с цензурой на
имя!
Но оказалось, если уж цензура сделала первый шаг, то второго ждать не
долго. Вечером Дову привезли газету Хайфского Техниона. Оказалось, власти
запретили даже упоминать о митинге в Технионе, и она. вышла с пустой
страницей в траурной рамке.. Тогда и газета Иерусалимского университета,
которую цензура покромсала, заменила репортаж о митинге огромным, на всю
страницу, рисунком. Заместитель Шауля, крадучись, уносит два унитаза. Из
одного унитаза выглядывает голова Дова, из другого -- голова Председателя
Союза студентов Израиля. Снизу, через всю страницу, надпись: Служба
безопасности или секретные унитазы. А под ним пояснение: "Мисрад Ахуц
(Министерство иностранных дел - Г. С.) угрожал руководителям Союза студентов
послать их в такое место, откуда они не смогут выбраться..."
Большие газеты на другой день вышли с кричащими заголовками: "ЗАПРОС В
КНЕССЕТЕ В СВЯЗИ С УГРОЗАМИ РУКОВОДИТЕЛЯМ СТУДЕНТОВ"... "ЧЛЕН КНЕССЕТА ТАМИР
СДЕЛАЛ ЗАПРОС МИНИСТЕРСТВУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ".
-- Так! -- удовлетворенно сказал Дов, просматривая газеты. -- Кажись,
пошло-поехало. Но -- нет. Еще не пошло и не поехало...
Вероника позвонила Дову, попросила быстро приехать в газету "Едиот
Ахронот" ("Последние известия"). Там собрались редакторы всех газет.
Когда Дов, сменив три автобуса, примчался, задыхаясь, в газету,
Вероника стояла у большого, накрытого зеленым сукном стола и, перекрывая
шум, говорила. Говорила яростно, страстно, жестикулируя, как старый
израильтянин. "Бешеная баба", -- подумал Дов с уважением.
-- ...Мы принялись выяснять, где, в каких документах записано право
военной цензуры затыкать рот всем, кто в СССР кричит от боли и отчаяния.
Прятать их письма. Оказывается, это нигде не записано. Вас обманывают.
Имеющий уши да услышит: вас обманывают! Вы формально свободны. Вы молчите от
страха, безответственности и, конеэ-эчно же! в целях национальной
безопасности...
Стройный, почти величественный заместитель Шауля, единственный, кто
явился сюда в парадном костюме, поглядел на Веронику. Его огромные голубые
глаза выражали сострадание. Он повернулся к редакторам неторопливо, и сам
поворот его гибкого корпуса, в темном, тонкого сукна, костюме, придававшем
ему артистичность, и небрежный жест большой кисти с растопыренными пальцами
как бы отшвыривали Веронику как нечто несерьезное. Он заговорил лениво, как
о чем-то, что надоело, да и не пристало повторять. Это ведь понятно всем.
Даже глупцу.
-- Цензуры в Израиле нет. Мы -- свободная страна. Пишите, что хотите -
на свою ответственность... Но у нас есть опыт, долгий опыт всестороннего
постижения России, и он говорит нам, что своими описаниями студенческих
демонстраций или мытарств вчерашних советских граждан вы подвергаете
опасности советское еврейство. Своей погоней за сенсациями вы можете
способствовать гибели людей.
И газеты замолкли. Правда, молчать им было трудно. Сенсации из Москвы
шли потоком: евреи бросают свои советские паспорта, их сажают, убивают на
улицах, в предместьях Москвы и Киева. В Литве разрушили еврейское кладбище.
Разбили памятники... -- все страны, все радиостанции кричали об этом.
Израильские газеты молчали. Радиостанция "Кол Исраэль" сообщала об урожае
цветов и о том, кто куда поехал. Куда Голда Меир. Куда Моше Даян. Куда Аба
Эвен...
Дов проораторствовал еще неделю в институтах и кибуцах и стал
растерянно озираться. Словно бы он ораторствовал под стеклянным колпаком, из
которого выкачивают воздух. Кричит, а слова не слышны...
Он считал дни, часы. Сколько прошло с той минуты, когда паспорт Геулы
доставлен на Лубянку? Девять дней и двенадцать часов...
Многие радиостанции сообщили об этом. Почти все газеты. Кроме
израильских... Сказали бы ему об этом в Москве -- не поверил бы. А то бы и в
ухо врезал за такой поклеп на Израиль.
Надо было искать новый выход. Но какой? Написал письмо Голде, отнес в
канцелярию. Ни ответа -- ни привета. Снова бросился к Веронике.
-- Вероничка, ты уж меня прости. Я, как приехал, вцепился в тебя, как
младенец в материну юбку...
-- Я уже договорилась, -- сказала Вероника. -- О чем?.. Сейчас
узнаешь... -- Поглядела на его едва отскобленные, в порезах, щеки, заметила
с состраданием: -- Знаешь, тебе пойдет борода. У тебя широкое лицо. Не
брейся больше.
Вероника рулила на своем крошечном "Фиате", как на танке, который идет
на прорыв. Дов -- не робкого десятка, но и он дважды закрывал глаза, когда
она проскакивала между военными грузовиками или поворачивала на желтый свет,
навстречу таким же нетерпеливым, как и она.
"Бешеная баба! -- повторял он. -- Или убьет, или спасет... Что-нибудь
да будет..."
Через час они уже были в Иерусалиме, в чьей-то просторной квартире.
Навстречу им поднялась смуглая, начавшая полнеть женщина. Она резко
поднялась с дивана, резко протянула руку Дову, сильно, по-мужски, пожала. --
Геула Коэн!*-- сказала она.
Дов едва не присвистнул. Он давно знал о ней. По газетам. И по
рассказам. Знал, что йеменка, человек восточный, горячий, прямой, была в
свое время диктором подпольных радиостанций. Ее, говорят, даже Бегин боится,
а уж о Голде и говорить нечего. Она, похоже, была осведомлена обо всем. Тем
не менее задала Дову несколько вопросов и сразу связалась с Америкой.
Положив трубку телефона, сказала:
-- Поедете в Штаты. Через неделю. Договорилась!.. -- Налила Дову и
Веронике ледяного соку. -- Только так, -- добавила жестко. -- Иначе... -- И
замолчала.
"Что -- иначе? - встрепенулся Дов. -- Собьют машиной? Утопят в
Иордане?.. Пусть хоть стреляют в упор -- полечу..." -- Ничо, Вероничка, --
пробасил он, когда они мчались по иерусалимским улочкам. - Коли меня даже
миской не срезали, кого мне бояться? Полечу!.. И скажу все что думаю...
Полосатики, если их прижать, на коленях ползают. Я их породу изучил... Шауль
бен Ами... Шауль вроде имя первого царя иудейского, да? А "бен Ами" -- сын
моего народа... Видал, выбрал имячко! Такое только индейские вожди себе
давали. Царь -- сын моего народа... Ну, лады, народный царь, значит, так...

Спустя неделю, когда самолетные билеты были уже в руках Дова, его
разбудил долгий тревожный звонок телефона. Так звонила в России
Междугородняя. Шауль бен Ами требовал немедленно приехать к нему. "Квитанция
такси будет оплачена!" Дов почесал волосатую грудь. "Дальние проводы, долгие
слезы..."
Шауль не встал из-за стола, не протянул руки. Поднял голову и
пристально, тяжело посмотрел на Дова. Наконец, вымолвил:
-- Что публиковать и что не публиковать, решаем мы! Все только через
нас! Имени своего в Штатах не называть!
-- Новое дело -- поп с гармошкой!.. Что я, вор? Мафиозо? Ваш агент?..
Придумали мне маску из дерьма: "Инкогнида -- враг народа!.." С какой стати я
должен выступать в маске?!
-- Чтоб в Москве не убили твою семью!..
-- Коль их до сих пор не кончили, то уж теперь, когда все радиостанции
раззвонились... Их спасение в гласности!
Шауль вскочил, точно его подбросило что. Пожевал губами, видно, очень
ему не хотелось сообщать о новости, да надо... Произнес медленно, не скрывая
того, что говорит через силу:
-- Мы идем вам навстречу. Мы сейчас сообщаем всем руководителям
еврейских общин в Америке... чтоб они, -- снова пожевал губами, -- чтоб они
встретились с вами. Но серьезно предупреждаю -- никаких сенсаций. Никаких
встреч с американской прессой...
Дов скорчил такую рожу, что Шауль вышел к нему, протянув руки перед
собой.
-- Дов, ты убьешь своих родителей! -- трагическим голосом воскликнул
он.
По-видимому, выражение лица у Дова не изменилось, и Шауль произнес
совсем иным тоном, деловито-спокойно:
-- Мы подымаем для тебя общины. Ты должен чем-то отплатить нам?
-- А-а, баш на баш! Это я понимаю. Заметано!.. Что?.. Я по опыту жизни,
не дипломат, а каторжник. А значит, человек верный...
-- Прекрасно! -- воскликнула Вероника, когда он сразу позвонил ей из
автомата на автобусной остановке. -- Жди меня!
Она подлетела вскоре на своем "Фиатике" со свежеободранным боком,
рванула машину, когда Дов еще двери не захлопнул. Дверь сама захлопнулась.

-- Едем к Геуле Коэн! Для завершения дела!-- прокричала она,
пересиливая железное грохотание магистрали. -- Силенки у них не прежние. До
Шестидневной войны тебя просто не выпустили бы. -- То есть как не выпустили?
Как в России?!..
-- Не-эт! Как в Израиле!.. Заплати за то, верни деньги за э-э-это...
Списочек твоих долгов Израилю в аэропорту Лод. Приедешь, повернут обратно --
"по закону"... А теперь, слава Богу, не в силах: в кои-то веки в Израиле
правительство национального единства -- и правые, и левые в одной шаланде.
-- А-а! -- пробасил Дов удовлетворенно. -- То-то Шауль скользит, как
корова на льду. Копыта разъезжаются...
Геула их ждала Ппозвонила Менахему Бегину, передала трубку Дову. Голос
Бегина звучал устало, почти изнеможденно.
-- Дов, я не хочу, чтоб тебя обвинили в том, что из-за тебя пострадали
советские евреи.
-- Господин Бегин, -- вскричал Дов, помните, когда ЭЦЕЛЬ проводила свои
акции против англичан, на вас сваливали все беды. Даже смерть Хаима
Арлозорова, убитого арабами. Когда в человека кидают дерьмом, закрывайся
хоть руками, хоть портфелем, все равно достанут... Я думаю так, господин
Бегин. Собаки брешут, караван идет...
Бегин засмеялся тихо; похоже, он был доволен ответом; показалось Дову,
благословил его, хотя больше ничего не сказал.
Бегин был единственным советским зеком, ставшим на Западе министром.
Случайно выскочил из России с польской армией Андерса... Но все-таки
партийный он. А партийных -- Дов знал твердо -- остерегайся...
В Нью-Йорке их встретил израильский консул, рыжеватый, юркий, с
постоянной "балетной улыбочкой" на круглом лице.
Машины он подогнал огромные, сияюще-черные -- смотрись в них, как в
зеркало. Дов даже растрогался. Даже окрестил про себя консула "Рыжим
Мотеле", именем для себя дорогим, откуда-то из детства, из поэмы о Рыжем
Мотеле, которую затоптали в России, как и всю еврейскую культуру. Но, когда
тронулись, Дов поймал на себе взгляд консула -- холодный, настороженный.
Один глаз прикрыл -- как прицелился... Нет, это не были глаза доброго
Мотеле. И Дов с той минуты называл его "Рыжий не-Мотеле".
В отеле ему вручили маршрут, напечатанный на меловой бумаге. "Нью-Йорк
-- Вашингтон -- Чикаго -- Лос-Анжелес -- Сан-Франциско -- Майами".
Дов присвистнул. Во! Вдоль по Питерской... Консул снова прикрыл один
глаз и заявил тоном жестким, непререкаемым, что встречаться они будут только
с организациями, входящими в "Нью-Йорк каунсел оф совьет джури". Нельзя
встречаться с другими еврейскими организациями; тем более, с нееврейскими!..
-- Чего вы не поделили? -- простодушно спросил Дов. Консул мигнул
обоими глазами и ничего не ответил. Первая встреча происходила в гигантском,
облицованном коричневым мрамором отеле в центре Нью-Йорка. Лифт, который
обвевал их холодным ветерком, поднял куда-то в поднебесье. Вышли --
оказалось, все набились в маленький зал, меньше не придумаешь... У входа в
зал не то пять, не то шесть дозорных. Как на лагерной вахте -- при выходе
колонны зеков. Только там по головам счет, а здесь бумаги смотрят. Кого-то
перехватили, хотя он и предъявил бумагу. Отмели в сторону. Только все
беззвучно, без матерщины. А так -вахта и вахта...
Рыжеватый консул постучал пальцем по микрофону и объявил гулко, как в
цирке: -- Перед вами выходец из Восточной Европы. Назовем его условно
"Алекс"... Пожалуйста, Алекс! -- И он повернулся в сторону Дова. Каждые
три-пять минут перебивал: -- Без имен, пожалуйста! Без имен!.. Нас
интересует положение советских евреев. Но без имен, пожалуйста!
Затем Дова вывели из зала -- впереди молодчик, по бокам двое. Чтоб ни с
кем и словом не перебросился... -- Что за игра? -- спросил он у консула на
обратной дороге. -- "Алекс". Охрана. Что, Лубянка имени моего не знает?
-- Это -- большая политика, а не игра, -- резко ответил консул.
-- Политика? Я, конечно, не политик, но вы мне все-таки объясните.
Может, я что ухвачу своим хилым умишком.
-- Люди, перед которыми вы выступали, будут апеллировать к своим
конгрессменам. К сенаторам... Да, их выслушают. И внимательно.
-- Так тем более имена нужно называть! Гитлер убивал всех подряд,
именами не интересовался. А Москва пока шлепает не поголовно, по именам
вылавливает. Протестантов... Тех, которые в дверь ОВИРа кулаками стучат.
-- Вы хотите вернуться в Израиль сегодня? Или будем продолжать поездку.
Дов оглядел ярко-красную обшивку машины: "Как в брюхе акулы.
Заглотнула, а переварить не успела..." Выдавил с усилием: -- Уж коли
начали...
То же самое повторилось в Чикаго. Затем в Вашингтоне. "Алекс"
болезненно щурился от яркого света и думал, думал. Какая-то игра в
подкидного дурака... Все радиостанции захлебываются: "Геула Левитан,
отправившая свой советский паспорт Брежневу..." "Геула!.. Геула!.." А тут
собираются серьезные люди, и -- не обмолвись... "Пожалуйста, без имен..." Ты
вроде "шестерки" в колоде блатаря...
В начале второй недели слух о приезде в США еврея, который только что
вырвался из СССР, просочился в газеты. И утром, и вечером звонили телефоны.
Корреспонденты просили их принять. Дов отвечал коротко: "НО!" Это слово он
произносил блистательно. Как настоящий американец. Корреспонденты переходили
на скороговорку, Дов вздыхал и клал трубку.
-- Почему вы не хотите встречаться с прессой?! -- прокричал один из
журналистов по-русски. -- Вам же нужно паблисити! Как известно, без
"паблисити" нет "просперити"!..
-- Ну? -- прогудел Дов, только что вошедший в свой номер. Видно, ловили
весь день.
-- Что "ну"?! Вам нужно добиться свободы для своей семьи?
-- Не только...
-- Так надо поднять Америку! Нужен "пуш", толчок!.. Кто будет оказывать
давление?
-- Конгрессмены, -- неуверенно произнес Дов.
-- Если этого потребуют избиратели!..
-- Нет, не могу, - сказал Дов в досаде на самого себя. Ну, не объяснять
же ему, что слово дал... А уж коли дал слово!.. -- Извините!.. -- бормотнул
Дов и бросил трубку.
Упал на кровать, как был, в черном галстуке, который резал шею
(отродясь галстуки не носил) в блестящих "чечеточных" полуботинках, как он
их называл. И подумал вдруг: что он -- преступник?! Когда еще он сможет
перелететь океан?! Объехать Америку? На какие шиши? Тут все само валится в
руки, а он отшвыривает. Отплевывается!.. Он предает всех! Отца, мать! Гулю!
Всех, кто ждет!.. Слово дал? Кому? Кому Гулина судьба -- верблюжий чих!..
Снова раздался звонок. Звонил корреспондент газеты "Нью-Йорк Тайме". Он
хотел бы взять интервью. Не возражает ли мистер... мистер...
-- Мистер Гур! -- выпалил Дов. -- Приезжайте!
Подвал в "Нью-Йорк Тайме" появился через два дня. С тюремной
фотографией остриженного под нулевку Дова, которую он сунул в Москве под
подкладку прорабской сумки. Заголовок на всю страницу: "СОВЕТСКИЙ ЕВРЕЙ,
КОТОРЫЙ ВЫЕХАЛ ПОСЛЕ II ЛЕТ БОРЬБЫ, РАССКАЗЫВАЕТ, КАК ЭТО БЫЛО ТЯЖКО". Дов
достал лезвие, вырезал статью. Написал на ней дату публикации "6 декабря
1969 года". "Ну, слава Богу, опамятовался во-время, решился..."
И тут же уж пошло-поехало... "Рыжий не-Мотеле" как испарился... Через
неделю у Дова начало болеть сердце. Каждая встреча -- в ресторане отеля или
в кафе. На столе коньяк. Крепкий кофе. Корры пили, как петушки. Мелкими
глоточками. Не пили -- губы мочили. Дов машинально опрокидывал в рот рюмки,
не очень вникая, что в них налито...
Однажды встречу назначили в каком-то Клубе для избранных. Бутылки там
стояли вдоль всех четырех стен. Дов взглянул на торжествующую пестроту
этикеток и просипел через силу. -- Все! Завязал!
-- Что-о? -- воскликнули корреспонденты в один голос. -- Кого?.. Кого
завязали?
Дов объяснил: мол, бросил пить, и тут впервые у него мелькнуло: а
понимают ли они его? Ну, хотя бы половину понимают? Если оглядеть со
вниманием, словно на Марс попал! Или в другую галактику! Поймут ли."на
галактике", что такое "крытка", в которой за полгода зек начинает
выплевывать свои легкие?..
На следующей встрече он только об этом и думал... Встреча была
специальной и, как объяснили, важнейшей: на ней выступят оба кандидата в
Президенты США и потому будет вся пресса Запада. Дов по сему случаю даже
оглядел себя в зеркало и подровнял перочинным ножичком закустившуюся
бородку.
У входа его ждала прилетевшая из Израиля Геула Коэн, чтобы он не
заблудился в лабиринтах отеля-небоскреба (такое уже бывало).
Встреча называлась почему-то "Завтрак заключенного". Пресса словно с
цепи сорвалась. Слепят бликами, прожектора в упор. Дов закрыл глаза, которые
стало резать нестерпимо. А когда открыл, увидел шествие кандидатов в
Президенты. В лунном сиянии фотовспышек. Он, Дов, похоже был только поводом
для этого лунного шествия, ради которого, так и быть, выслушают русского
каторжника. Одного из кандидатов в Президенты он узнал по газетным
портретам. Сенатор Джексон!
Перед Довом поставили тарелку с сардиной и хлебом. Сколько ни сидел он
в тюрьме, таких сардин не видал ни разу... Если б в Воркуте кормили
сардинами!.. И почему они все сконцентрировали на еде?.. А лесоповал? Баланы
в два обхвата. Морозище, сосны потрескивают. Конвой -- как овчарки
бешеные... Но и это, конечно, ничто по сравнению со "строгим режимом", где
"полосатики" могут тебя прикончить в любой миг... Дов видел: его слушают
вежливо, но как-то безучастно. Словно на уроке древней истории. Учитель
нудит что-то о восстании рабов. Когда то было! "Не постигают, суки? -- в
какой уж раз подумал он. -- Не верят?.."
Один из корреспондентов с кинокамерой в руках протолкался вперед,
попросил рассказать, как охраняется лагерь строгого режима. Дов взял мелок,
на доске нарисовал все, как есть: шесть рядов колючей проволоки. Одна из них
под слабым током -- "сигналка", другая -- под током высокого напряжения.
Схватился -- обуглился... Ну, конечно, перепаханная полоса, как на
госгранице. Затем забор. Четыре метра высотой из той же "колючки", с
козырьком. Вышки по углам, на них день и ночь автоматчики. У корра с
кинокамерой выражение лица стало осмысленным, участливым. Дов промокнул шею
платком: ну вот, не зря старался... Когда все собрались уходить, тот же
парень с кинокамерой сказал, что у него есть еще один вопрос, последний, и
больше не будет беспокоить.
-- Скажите, пожалуйста, -- начал он тихо, понимающе, -- сколько раз во
время вашего заключения вас отпускали домой?
У Дова челюсть отпала. -- До-мой?.. Эт-то куда же домой? К маме?.
-- Да. В отпуск. В России же есть праздники, уикэнды...
Дов ошарашенно покачался на стуле, а потом захохотал. Господи, зачем
теряет с ними время? Распинается, мелом чертит. Сидят интеллигентные люди,
многие на пяти-шести языках чешут, знают много частных деталей по книгам, по
фильмам, видно, и -- не осознают ничего... Коньяка сегодня, слава Богуне
было, поскольку "Завтрак заключенного", -- хоть это-то постигли! Подали чай.
Заодно и коррам. Все положили сахар в чашки, а Дов макал кусочек в чай и
откусывал, - по сибирской, по тюремной привычке. Все сделали вид, что ничего
не заметили, только тот, с аппаратом, приблизился, наставив жужжавший
аппарат на руки Дова, а затем произнес с улыбкой: "Чай в прикуску?.."
Дова в жар бросило. - Ч-черт!.. Все им в диковинку!.. Марсиане!..
Точно!..
С того дня не осталось, наверное, ни одной газеты в Америке, в которой
не было бы рассказано об отчаянном поступке Геулы Левитан. Спасибо, Джексон
подлил масла в огонь. Оказалось, он толдычил-то про них, Дова и Геулу."...Их
бросали в тюрьмы в 1945 и в 1960, и в 1964 за то, что они приняли трагедию
своего народа слишком близко к сердцу..."
Корреспонденты стучали в номер Дова с утра, -- все шло, как обычно. И
вдруг что-то стало мешать. Точно в отлаженную машину бросили горсть песка.
Иль стекла толченого.
Геула Коэн позвонила из Вашингтона: договорилась с пятьюдесятью
конгрессменами; сказала, хотят повидать Гура. Дов в тот час находился в
Сан-Франциско, первым самолетом вылетел в столицу. Зал огромный, в мраморе.
Конгрессмены разбросаны сиротливо. Там кучка, тут двое. Пока представляли,
подсчитал - двадцать... Геула Коэн сказала:
-- Нам кто-то мешает. Не пришли сенаторы-евреи. Большинство из них!
У выхода, где его снова слепили вспышками, Дов заметил знакомого
журналиста с кинокамерой. Кивнул, как старому знакомому. Тот шагнул к нему и
спросил быстро:
-- А хочет ли израильское правительство русских евреев? Дов взглянул на
него оторопело. Что ни вопрос, то как в лужу вступит. То про "уикенды", то и
того чище...
-- Израиль без алии -- человек без крови!.. -- взревел он. И хотел
пройти.

Тот задержал Дова, преградил ему дорогу. -- Господин Гур, я
предствитель газеты "Крисчен сайнс монитор". -- Он назвал свое имя. -- Утром
со мной говорил израильский консул. Он сказал, что из Москвы никого не
выпускают, а вас выпустили... И он не может поручиться, что вы не агент
КГБ..
-- Что-о?! Да вы его не поняли...
Журналист быстро раскрыл блокнот. -- Вот точная запись. С магнитофона.