Страница:
изменения не нужны. Одному перепадает часть дармовых американских денег,
другой паразитирует на арабах. Третий считается выдающимся специалистом, и
вдруг появляются конкуренты... Деформируется мораль. Как-то мы были с Гулей
в бассейне.- Он снова покрутил головой. -- Были, значит, в бассейне. Слышим:
"Ицик молодец! Умник! В университет поступил -- "Подумаешь, умник, --
отвечает из воды толстощекий пловец. -- Умник -- это кто ничего не делает, а
деньги к нему текут". Это и есть нравственная левантизация. Азия разлагает и
нас, не сомневайтесь. Я тоже задумываюсь в горькие минуты над тем, не
принять ли предложение нашего знакомца Сулико, который ищет для своих
махинаций экономиста, умеющего молчать... О'кей! Нас 'зарывают в три лопаты.
Правительство Голды, которое не жалует инакомыслов. Еврейское местечко,
которое боится города. И Азия, для которой мы Европа. "Запад есть Запад,
Восток есть Восток, и с места они не сойдут... " Учиться надо было,
оказывается, не по Марксу, а по Киплингу... -- Я тоже хорошая сволочь! --
просипел вдруг Дов из своего одеяла. -- Нанял араба-сварщика за полцены.
Послышался тихий голос Иосифа, в нем звучали боль и нарастающая ярость: --
Гибнет мораль... гибнет мораль... Стало темно, и кто-то щелкнул
выключателем. Площадку осветил прожектор. Худое, с запалыми щеками, лицо
Сергуни, выхваченное из мрака, выделилось, выступило вперед. "Господи, до
чего он измучен," -мелькнуло у Иосифа, и на глазах его выступили слезы.. --
Существует и иная, куда более безнадежная точка зрения. Ее я слышал, как ни
странно, в иерусалимских академических кругах. Нечего сваливать вину на
Партию Труда, Голду, социализм! -- воскликнул Сергей, усмехнувшись. -- Не
они породили нынешний Израиль. Евреи создали государство, которое только и
могли создать. Другого и получиться не могло... Почему? Потому, что народ
две тысячи лет жил на обочине цивилизации. Цивилизация укреплялась,
образовывались государства, а евреи сидели в своих гетто. У них не сложилось
государственного мышления... Что? Дизраэли? Дизраэли, как известно, был
Премьер-министром Англии. Дизраэли во всех странах уходили от еврейства, не
они создали то, что только и могло создать галутное еврейство -- местечко
шестнадцатого века, с его типичной торгашеской ментальностью. Кесеф -- их
вера. Так их воспитали. Кесеф ахшав... Вот, по-видимому, почему в каждой
алии уходили из страны самые образованные. Самые ценные. Те, которые желанны
везде... Да что там самые ценные! По свидетельству Давида бен Гуриона - не
слышал бы собственными ушами, никогда бы не поверил! -- из каждой алии...
знаете, сколько оставляли Израиль?! - Цифры он произносил шепотом. Так
Сергуня шептал разве что в московской квартире, косясь на потолок... Молчали
долго. Наконец, послышался свистящий голос: -- Что же делать, Сергей?!
Положение с-серьезнее, катастрофичнее, чем мы могли себе представить.
Рассказали бы мне в России такое об Израиле, я бы не поверил. Подумал бы,
"стукач", подсадная утка. Сыны, мы не можем сидеть сложа руки. Такой Израиль
хрупок, как яйцо. Выпади он из американского инкубатора... -- Трудный
вопрос, отец. -- Сергуня ответил вполголоса. -- Надо менять экономическую
структуру общества. А если общество этого не хочет? -- Мертвяков надо гнать,
которые к власти присосались, -- просипел Дов. -Я бы всех бен гурионов
метлой.... Иосиф возразил в тяжком раздумьи:-- Я не уверен, что кого-то надо
гнать. Я хочу понять... государство построили энтузиасты. Жизней своих не
жалели. Возможно ли, чтоб совсем исчезла совесть?.. Прежде всего, надо
публично высказать все, что мы думаем. Дети, мы здесь только год. Мы не
вправе вести себя с ними так, как в Москве с гебистами. Мы дома... Над
горным хребтом спустилась глухая, без звезд, ночь. Чуть потянуло сыростью.
Люди затихли и тогда стало слышно бормотание полевого телефона, стоявшего у
дверей домика на полу. Где-то далеко, со стороны лощины, донесся звук
выстрела. За ним еще один. И снова -- тишина. Бормотанье телефона сгущало
ее. Тишина Голан стала вдруг плотной, давящей...
Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды. Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя,
как в летной землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность"
и разрешалось прикорнуть на нарах, сбросив сапоги. Рядом, на топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется... Я не сомкнул
глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно постичь жизнь в стране,
в которой родился, вырос, воевал и писал книги, легко ли постичь ее здесь,
где в свои пятьдесят лет ты читаешь по складам, как пятилетний ребенок.
Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный листок для
малограмотных... Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы,
вернусь, и очень скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим
мыслям и тогда, когда позвонила моя жена, работавшая в столице пустыни
Негев, в городе, который называется "Семь колодцев" или на иврите Беер-шева,
и прокричала в трубку, чтоб я немедля выехал к ним. -- Тут какая-то
заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших из СССР. В кинотеатре "Керен"...
Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури... Ехать мне не хотелось. На
столе лежали только что присланные из Парижа гранки "Заложников". А Комитет
этот вызвал в памяти лишь давний рассказ Иосифа о капитанской рубке, врытой
в береговой песок, из окон которой видны волны Средиземного моря... Этот
Комитет не помог еще ни одному человеку -- на черта мне их дурацкие дела! Я
уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на окно,
откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне Негев!
-- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном
самым решительным. -- У меня гранки на столе. -- Ты должен быть здесь! --
возбужденно настаивала она. -- От нашего имени громоздят какой-то обман. А
ведь это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают бой... Спустя десять минут я
мчал по кратчайшей горной и петлистой дороге через арабский Хеврон с такой
скоростью, что едва не сорвался с обрыва. Кинотеатр "Керен" охранялся, как
Кремлевский дворец во время торжественных заседаний. Мне пришлось вызвать
почти всю организационную комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и
я стал продвигаться сквозь строй охранников в красных фуражках, рослых
полицейских, жующих жвачку, наконец, солдат в зеленых беретах, которые
осматривали дамские сумочки, а заодно ощупали мои карманы. Во всех
израильских универмагах заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается,
и обыскивают, но чтобы этим занимался целый взвод?! Когда я вошел, говорил,
по всей видимости, председатель -- румяный старичок с белыми кудряшками. Он
походил чем-то на прозаика Федора Гладкова, который вместе с Максимом
Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен Роллан прошел мимо протянутой
руки Горького к румяному, в белых кудряшках, Гладкову со словами: "Вначале с
вашей супругой". "Супруга" на этот раз оказалась бойкой и нестерпимо
визгливой. Я не сразу понял, отчего такой визг. Оказалось, на трибуне плохой
микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то объяснявшего залу, было совсем не
слышно. А посередине длинного стола президиума, возле "белых кудряшек", --
гулкий, превосходный, для многотысячного митинга под открытым небом.
Председатель может легко заглушить любого выступающего, что он и делал в эту
минуту. Я протиснулся в третий ряд, чтобы все видеть и слышать. В ряду
неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: "Тебя жареный петух в ж...
не клевал. Я за это государство только в карцерах отсидел больше, чем ты в
пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня,
наверное, вся Варкута и Магадан, дожившие до счастья отчалить от "родины
социализма" куда подальше... За трибуной топчется медлительный румяный
паренек в безрукавке, Ицхак, сын Сандро. Он уже понял, что микрофон на
трибуне почти бутафорский, и кричал в зал без его помощи:-- Ты пятьдесят лет
в стране, да? Зачэм приклеились к стульям в Комитете новоприбывших? Значит,
ты самый плохой израильтян: не мог, понимаешь, за пятьдесят лет прижиться,
абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово придумал такой, чтоб прастой чэловэк
подавился! Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты требовали
исключить из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на территории
СССР не жил. Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года,
когда она не была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели.
Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся вдруг в
середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо: -- Кто вас
выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!! -- П-президиум, -- ответил
старик в некотором замешательстве. -- А кто избрал президиум?! -- не
унимался Дов Белые кудряшки плямкали губами беззвучно. Зал захохотал,
зашумел: в самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно
по количеству стульев. Однако сменить самозванный президиум оказалось
совершенно невозможным: возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по
два-три рослых полицейских. Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал
обратно, как мяч. Седовласый президиум и сейчас не шевельнулся, словно и
впрямь приклеился к стульям. Какая-то полная грузинка вдруг закричала: --
Доктора! Доктора к микрофону! Он был, он все видел! И зал начал кричать, а
затем скандировать: -- До-ок-то-ра! До-ок-то-ра! -- Какого доктора? --
взвизгнули кудряшки. -- Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра
Гу-ра! Докто-ра Гу-ра!.. Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура,
который явно не желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и,
двинувшись грудью вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из
грузинских евреев закричал на весь зал: -- Товарищи, встаньте! Не бойтесь,
вы не в Советском Союзе! Встаньте, иначе они сейчас изберут сами себя, и это
на четыре года! Долой советский балаган! На сцену рванулись человек
двадцать, и началась битва за микрофон. Я глядел на побелевшее лицо инженера
из Риги, смирнейшего, тишайшего человека, который кричал в сторону
президиума: -- Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать нечего! Полицейские уже
поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они были физиономистами, эти
простые ребята, полицейские пустыни Негев, и видели, что кричат в ярости не
уголовники. Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки
прокричали сорванным голосом: -- Повестка дня и другие решения считаются
принятыми! Перерыв! Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил,
проклинал... На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами.
Проблемы новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока
участники не стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили
очумело и стали "крутить кино", кидаясь на любой шум. Во время перерыва я
пытался выяснить, почему "совет старейшин", с трудом взобравшийся на сцену,
"приклеился к стульям" президиума. Мне объяснили охотно, что Комитет, или
"совет старейшин", как его окрестили, получает от правительства на олим в
год миллион сто тысяч лир (около двухсот тысяч долларов по курсу тех лет),
-- устраивают на эти деньги приемы, нанимают секретарш, ездят за границу --
к чему отказываться от "светской жизни"! Это, считают старейшины, их
пожизненный кусок от "американского пирога". А пока что я собрал Гуров и
повез их ночевать в домишко, который снимала моя жена: странное глинобитное
сооружение с плоской крышей, слепой, без окон, стеной, выходящей на улицу.
Такие глинобитные "дворцы пустыни" я встречал в азербайджанских кишлаках. В
них можно спрятаться от убийственного солнца, но от холода они не спасали.
Московские ватные одеяла оказались к месту. -- С-слушай, -- шептал мне
Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. -- Я просил выделить из их миллиона
копейки... сущие копейки на кукольный театр. Но что такое кукольный театр,
если они по-прежнему не дают ни гроша даже на музей Михоэлса. Они, да! враги
культуры. Кровь из носу, их надо выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы
перестали быть безголосыми... Первым, кого я увидел на другое утро в глубине
зала, почти в последнем ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться
неузнанным. Сидел, пригнувшись. Половину его лица закрывали большие темные
очки, и он до смешного походил сейчас на "заграничного шпиона", каким его
изображают в советских детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня
не без злорадства. Но уже не беспокойство -- страх и смятение появились на
обрюзгших сановных лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне
подошел худой, костистый человек в измазанном известкой пиджаке. -- Сандро!
-- крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии руки. Сандро
улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут откуда-то сбоку, от
стены, вдоль которой стояли, прислонясь к ней плечами, полицейские,
прозвучал зычный бас: -- Советская провокация! Сандро был оратором
неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам, что все, что он говорит,
-- святая правда. Крикунов было не так много, человека три-четыре, но они
были рассажены в разных концах зала, и я начал понимать, что мы имеем дело с
профессиональной клакой. И в самом деле, она точно знала, эта "комитетская"
клака, когда подавать голос. Когда Сандро говорил о том, что вызывает слезы
и кулаки сами начинают сжиматься, звучал гулкий и зычный голос: -- Советская
демагогия! Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем
аплодировал Сандро яростно. Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так
накалил людей, как слова сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне
без очереди, как "своего человека". "Свой человек", высокий, худощавый,
почти бронзовый от несходящего загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины,
и сказал очень спокойно, безо всяких эмоций. -- Моя фамилия Мансековский. Я
-- сапожник из кибуца Гиват Ашлоша. Я утверждаю, что на Съезде есть много
людей с фальшивыми мандатами. Белые кудряшки затряслись из стороны в
сторону. -- Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат!
Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и
поднял его над головой. -- Меня никто не выбирал, -- продолжал Мансековский,
держа мандат на вытянутой руке. -- Понятия я ни о чем не имел... Прибежали
ко мне в сапожную, сунули мандат, влезай, сказали, в автобус, надо ехать.
Зачем? -- спрашиваю. -- "Надо! -- отвечают -- Ты будешь называться делегатом
с решающим голосом от кибуца Гиват-Хаим". -- Они только что пригнали из
кибуцев два автобуса фальшивых делегатов! -- прокричал Дов Гур, стоявший в
дверях. -- Я уезжать собрался, смотрю: Съезд закрывается, а тут везут... --
И меня вот так же! -- подтвердил Мансековский. -- Приволокли делегатом из
кибуца Гиват-Хаим, в котором я никогда не жил. Зал помолчал в ошеломлении,
затем кто-то захохотал диким, припадочным смехом, и тут началось
невообразимое. Рев, вой. Пронзительный женский голос вскричал над ухом: -
"Ура! Попались!" ...Я оглянулся. Бог мой, Вероничка!.. Давненько не видел.
Говорили, она нашла работу в Наталии секретарем у юриста, благо иврит знала
с детства. -Попались! Наконе-эц-то! -- кричала Вероничка, но ее злой и
ликующий голос тонул в реве зала. Я увидел, как встревожились "режиссеры": к
Шаулю кинулись сразу несколько толстячков, наклонились к нему, шепчась.
Кто-то выбежал из президиума... Встревожились не только душители. Вскочил на
ноги круглолицый, плечистый Беня Маршак, отставной майор израильской армии,
пытавшийся помочь всем попавшим в беду. Президиум опасался его: майор Беня
Маршак был простодушен и честен. И главное, бескорыстен. Хуже не
придумаешь!.. Увидев, что полицейские снова принялись отталкивать доктора
Гура, попросившего слова, он воскликнул, схватив доктора за полу пиджака. --
Ты учти, ты никогда не найдешь никакой работы в Израиле! Это тут закон. Ты
учти! Лицо Яши на глазах становилось страшным, незнакомым. Точно его
отощавшие щеки мелом натерли. Выпяченные губы дрожали. Он понял, что
простодушный Беня Маршак высказал то, о чем другие молчат. Яша с силой
оттолкнул полицейского и, прыгнув на нижнюю ступеньку лестницы, закричал:--
Ребята! Беня Маршак меня предупреждает, что я не найду нигде работу. Я
должен буду уехать из Израиля из-за того, что как врач помогал людям. Зал
поднялся, как один человек. Вскричали на всех языках Союза Советских
Социалистических Республик. -- Позор!.. Шейм!.. Гановим! Суки моржовые!..
Шоб вы сгынули!.. Какой-то высохший мужчина, сидевший за столом президиума,
выдвинулся к авансцене и принялся увещевать доктора Гура: мол, не принимай
всерьез. У нас не тоталитарный режим. Все это глупости. Ты неправильно понял
Беню Маршака. Он хотел сказать совсем не то! -- Нет, мне тоже это говорили!
-- прокричал парень в роговых очках. -- Профессор Шмуэль Митинге?.
Очередного "своего человека", которого быстренько выпустил председатель, не
слушал никто. Всем стало ясно: маскарад провалился. Многие поднялись, чтоб
уйти и больше никогда не видеть снующих по сцене коротышек, которые, воздев
руки к небу, лопочут что-то об израильской демократии. Съезд, что
называется, повис на ниточке. И тогда белые кудряшки объявил в свой могучий,
всезаглушаю-щий микрофон, что на Съезд прибыла Глава государства Голда Меир
и что ей предоставляется слово. Все уходившие тут же повалили назад. Голда
Меир прибыла вовсе не только что. Она посидела на сцене сбоку, за занавесом,
отдыхая и прислушиваясь к грохоту зала. Если Голда и не ведала ранее о
фальшивых делегатах, она услышала о них. Своими ушами. Она сама определила
момент, когда ей выступить и как выступить. Двинулась к трибуне, оставив по
пути, на столе президиума, свой исторический ридикюль. И о фальшивых
мандатах и делегатах и звука не издала. Будто никаких престарелых жуликов,
тесно сбившихся за столом президиума, и в помине не было. Старая атеистка,
она вдруг вспомнила... о Боге, о котором де забыли истово верующие грузины.
-- ...Во имя Всемогущего, во имя вашей чести не становитесь на легкий
путь... Это ваш Израиль, ваш Ашдод и ваш Иерусалим. На мою долю выпала
большая честь зачитать в Кнессете письмо восемнадцати еврейских семей из
Грузии. Я считаю, что оно должно войти в школьные учебники... -- И дискуссии
Глава Правительства коснулась, как обойти?! -- Если вы кричите здесь, а не в
России, я поздравляю вас с обретением этого права... Засмеялся зал,
поаплодировал. Голда помолчала, переводя глаза с одного лица на другое,
вглядываясь в иные из них пристально. На Якова Гура она смотрела столько,
что он головой кивнул: мол, здравствуйте, госпожа Голда Меир!.. Наконец, она
продолжала, по-прежнему не повышая тона: -- Мне кажется, что ни у одного из
олим не ощущается избытка любви к старожилам Израиля. Мне тяжело при мысли
об удовольствии, которое получит Брежнев, узнав, как вы тут грызетесь.
Почему столько ненужной ненависти друг к другу?.. -- Брежнев и без того рад
тому, что происходит с нами тут в Израиле, -- громко произнес Яша, но Голда
не слышала того, что не хотела слышать. -- ...Не нужен Израиль, нет смысла
отдавать за него жизнь, если в нем мы не будем жить достойно! -- патетически
воскликнула она и тут же тихо, едва слышно: -- На военных кладбищах нс "вы"
и "мы", -- там все равны... Кто-то в зале всплакнул, президиум шумно
зааплодировал, и Голда, искусный оратор, чуть усилила нажим: -- С каким
упоением и энтузиазмом говорят, что у нас все плохо. Меня пугает этот
энтузиазм, а не критика... -- Довэли! - крикнули из первых рядов, но Голду
репликой не отвлечешь... -- В нашей стране можно критиковать и кричать. Но
разве это нужно... -- Она долго развивала эту тему. -- Ненависть -- это
бульдозер, который может все сломать, но ничего не может построить. Не было
оле, который бы не страдал при приезде. Вероятно, это неизбежно... -- Голда
взяла со стола исторический ридикюль из черной кожи и проследовала вглубь
сцены. Белые кудряшки мчались возле нее, сбоку и чуть позади, аплодируя на
ходу, стремясь заглянуть Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны в
сторону. Когда он вернулся к столу, я пригляделся к нему. Он, видимо,
отвечает перед Партией труда за выборы. Креатура Голды. Кто он?..
Круглолицый, со светлыми завитушками, он походил на стремительно
разбогатевшего купчика, в котором есть уже повадки барина, но остались и
ужимки плута, воришки, который дергается и озирается: вот-вот прибьют!..
Коснувшись белыми пальчиками микрофона-глушителя, он оглядел зал
торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд победно-пугливый. Зал
долго рукоплескал Голде Меир, но вдруг послышался возглас: -- Пожарный
команда уехал! И тут люди перестали аплодировать и поглядели друг на друга.
А зачем она приезжала! Хотят ее авторитетом проломить нам головы? Спасти
жулье, из-за которого люди лезут в петлю? Приезд Голды Меир вызвал, пожалуй,
еще большее остервенение: тема "она ничего не знает" себя исчерпала.
Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего к трибуне, звучала ярость: -- Я
человек контуженный и течения времени не понимаю. Пра-ашу меня не
перебивать. Два года ждал, пока мой диплом переведут на иврит. Оказалось,
потеряли. Отыскали в какой-то мусорной куче. А я пока хожу без работы.
Израильский бюрократизм советскому сто очков вперед даст! Всюду балаган.
Даже в армии! -- Вы армию не трогайте! -- взвизгнули ^судряшки. --
Израильская армия -- это нечто особенное! -- А ты откуда знаешь? На посту
спят и ночью посты не проверяют. Часовые такого храпака задают... -- Больше
говорить ему не дали. Весь президиум поднялся на ноги, чтобы отразить
поклеп: -- Ложь!.. Нечто особенное!.. Демагогия!.. Вместо "неуправляемого"
оратора тут же, как водится, выпустили "своего человека", бывшего советского
майора Подликина, пузатенького, улыбчивого. На это раз "свой человек" не
подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие словеса об истории первых
кибуцев. . -- Да-алеко пойдет, -- яростно шепнула мне Вероничка. Она еще
что-то рассказывала о Подликине, я ее не слушал: по ступенькам, ведущим на
сцену, подымался Иосиф Гур. До приезда Голды "белые кудряшки" заявили
Иосифу, что слова ему не дадут: от Гуров уже выступали. А сейчас решили
проявить великодушие... Иосиф поднялся наверх, маленький, квадратный,
"бочонок поэзии", по давнему определению Юрия Олеши. Приложил ко лбу
огромную темно-багровую кисть руки с торчащим пальцем. Глаз не видно,
закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй,
сильнее, чем всегда. Я едва расслышал. О культуре хрипел Иосиф: -- Архив
Михоэлса сбросили на сырой цементный пол... Где музей культуры на идиш?
Убивают национальную культуру. -- Советская демагогия! -- гаркнули вдруг за
моей спиной. Я вздрогнул, оглянулся. "Тот самый, из клаки..." Широкая,
красная харя извозчика из кибуца или партаппаратчика. -- Ты что, дядя? --
прошипел я удивленным тоном. -- О серьезном говорят, а ты орешь!.. -- Я при
вс-стрече с-со знакомыми, -- хрипел-высвистывал Иосиф, -- всегда на вопрос,
как дела, отвечаю "Кол беседер!" Мне и в самом деле суют пенсию, как узнику
Сиона. Я не могу брать деньги у нашей маленькой страны! Я в силах работать!
Дома же вот уже третий месяц просто нечего... - он поднес ко рту кулак,
прикусил палец, -нечего кусать... Если б не сыны, - он замолчал, покачался
из стороны в сторону, держась обеими руками за трибуну: -- Я поэт на языке
идиш. Это не специальность в нашем Израиле... Моя специальность -- режиссер
театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших
качества растлили Израиль. Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая
коллективная безответственность. Всеобщее коллективное неуважение... Это
говорим мы? Это говорят сами израильтяне... Мы пытаемся вырваться из этого
кладбища морали и, к своему изумлению, бежим по "запретке", на которой нас
выбивают одного за другим. Нынче, вижу, они почти все тут, наши уважаемые
убийцы... -- Советская провокация! - крикнули из первого ряда. И откуда-то
от стены. Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки. -- Кто они, наши убийцы?
-- прохрипело за моей спиной, со сцены. -- Я да! назову их имена... -- Ты
где партбилет оставил на хранение?! -- взбешенно стеганули из президиума. --
В каком райкоме?! -- И синий ромбик энкаведешника! - проорали у меня над
ухом. -- На Лубянку отнес на временное... Завершить фразу "клакеру" не
удалось. Я двинул ему кулаком между глаз так, что у меня долго болели
пальцы. Он вскочил с кресла и бросился меж рядов, вопя изо всех сил: --
Миштара! Миштара! Но полиция по-прежнему топталась возле узких лесенок,
боясь отойти от них хоть на шаг: они видели, эти ошеломленные ребята в
черных форменных фуражках, что стоит им посторониться, как зал рванет на
сцену и затопчет самозванный президиум, сметет со сцены, как мусор. Один из
полицейских взглянул в нашу сторону и -- отвернулся... А "партийное мурло"
неслось все быстрее, отдавливая людям ноги и голося: -- Миштара! Миштара! --
Домчало до прохода и к дверям - бегом. Я пришел в себя оттого, что кто-то
схватил меня за руки, повторяя высоким голосом:-- Григорий Цезаревич!
Григорий Цезаревич! Что вы делаете?! - На круглом лице Веронички были
смятение и ужас. -- Больше не буду! -- почему-то сказал я, видя, как побежал
другой паразитирует на арабах. Третий считается выдающимся специалистом, и
вдруг появляются конкуренты... Деформируется мораль. Как-то мы были с Гулей
в бассейне.- Он снова покрутил головой. -- Были, значит, в бассейне. Слышим:
"Ицик молодец! Умник! В университет поступил -- "Подумаешь, умник, --
отвечает из воды толстощекий пловец. -- Умник -- это кто ничего не делает, а
деньги к нему текут". Это и есть нравственная левантизация. Азия разлагает и
нас, не сомневайтесь. Я тоже задумываюсь в горькие минуты над тем, не
принять ли предложение нашего знакомца Сулико, который ищет для своих
махинаций экономиста, умеющего молчать... О'кей! Нас 'зарывают в три лопаты.
Правительство Голды, которое не жалует инакомыслов. Еврейское местечко,
которое боится города. И Азия, для которой мы Европа. "Запад есть Запад,
Восток есть Восток, и с места они не сойдут... " Учиться надо было,
оказывается, не по Марксу, а по Киплингу... -- Я тоже хорошая сволочь! --
просипел вдруг Дов из своего одеяла. -- Нанял араба-сварщика за полцены.
Послышался тихий голос Иосифа, в нем звучали боль и нарастающая ярость: --
Гибнет мораль... гибнет мораль... Стало темно, и кто-то щелкнул
выключателем. Площадку осветил прожектор. Худое, с запалыми щеками, лицо
Сергуни, выхваченное из мрака, выделилось, выступило вперед. "Господи, до
чего он измучен," -мелькнуло у Иосифа, и на глазах его выступили слезы.. --
Существует и иная, куда более безнадежная точка зрения. Ее я слышал, как ни
странно, в иерусалимских академических кругах. Нечего сваливать вину на
Партию Труда, Голду, социализм! -- воскликнул Сергей, усмехнувшись. -- Не
они породили нынешний Израиль. Евреи создали государство, которое только и
могли создать. Другого и получиться не могло... Почему? Потому, что народ
две тысячи лет жил на обочине цивилизации. Цивилизация укреплялась,
образовывались государства, а евреи сидели в своих гетто. У них не сложилось
государственного мышления... Что? Дизраэли? Дизраэли, как известно, был
Премьер-министром Англии. Дизраэли во всех странах уходили от еврейства, не
они создали то, что только и могло создать галутное еврейство -- местечко
шестнадцатого века, с его типичной торгашеской ментальностью. Кесеф -- их
вера. Так их воспитали. Кесеф ахшав... Вот, по-видимому, почему в каждой
алии уходили из страны самые образованные. Самые ценные. Те, которые желанны
везде... Да что там самые ценные! По свидетельству Давида бен Гуриона - не
слышал бы собственными ушами, никогда бы не поверил! -- из каждой алии...
знаете, сколько оставляли Израиль?! - Цифры он произносил шепотом. Так
Сергуня шептал разве что в московской квартире, косясь на потолок... Молчали
долго. Наконец, послышался свистящий голос: -- Что же делать, Сергей?!
Положение с-серьезнее, катастрофичнее, чем мы могли себе представить.
Рассказали бы мне в России такое об Израиле, я бы не поверил. Подумал бы,
"стукач", подсадная утка. Сыны, мы не можем сидеть сложа руки. Такой Израиль
хрупок, как яйцо. Выпади он из американского инкубатора... -- Трудный
вопрос, отец. -- Сергуня ответил вполголоса. -- Надо менять экономическую
структуру общества. А если общество этого не хочет? -- Мертвяков надо гнать,
которые к власти присосались, -- просипел Дов. -Я бы всех бен гурионов
метлой.... Иосиф возразил в тяжком раздумьи:-- Я не уверен, что кого-то надо
гнать. Я хочу понять... государство построили энтузиасты. Жизней своих не
жалели. Возможно ли, чтоб совсем исчезла совесть?.. Прежде всего, надо
публично высказать все, что мы думаем. Дети, мы здесь только год. Мы не
вправе вести себя с ними так, как в Москве с гебистами. Мы дома... Над
горным хребтом спустилась глухая, без звезд, ночь. Чуть потянуло сыростью.
Люди затихли и тогда стало слышно бормотание полевого телефона, стоявшего у
дверей домика на полу. Где-то далеко, со стороны лощины, донесся звук
выстрела. За ним еще один. И снова -- тишина. Бормотанье телефона сгущало
ее. Тишина Голан стала вдруг плотной, давящей...
Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды. Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя,
как в летной землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность"
и разрешалось прикорнуть на нарах, сбросив сапоги. Рядом, на топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется... Я не сомкнул
глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно постичь жизнь в стране,
в которой родился, вырос, воевал и писал книги, легко ли постичь ее здесь,
где в свои пятьдесят лет ты читаешь по складам, как пятилетний ребенок.
Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный листок для
малограмотных... Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы,
вернусь, и очень скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим
мыслям и тогда, когда позвонила моя жена, работавшая в столице пустыни
Негев, в городе, который называется "Семь колодцев" или на иврите Беер-шева,
и прокричала в трубку, чтоб я немедля выехал к ним. -- Тут какая-то
заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших из СССР. В кинотеатре "Керен"...
Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури... Ехать мне не хотелось. На
столе лежали только что присланные из Парижа гранки "Заложников". А Комитет
этот вызвал в памяти лишь давний рассказ Иосифа о капитанской рубке, врытой
в береговой песок, из окон которой видны волны Средиземного моря... Этот
Комитет не помог еще ни одному человеку -- на черта мне их дурацкие дела! Я
уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на окно,
откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне Негев!
-- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном
самым решительным. -- У меня гранки на столе. -- Ты должен быть здесь! --
возбужденно настаивала она. -- От нашего имени громоздят какой-то обман. А
ведь это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают бой... Спустя десять минут я
мчал по кратчайшей горной и петлистой дороге через арабский Хеврон с такой
скоростью, что едва не сорвался с обрыва. Кинотеатр "Керен" охранялся, как
Кремлевский дворец во время торжественных заседаний. Мне пришлось вызвать
почти всю организационную комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и
я стал продвигаться сквозь строй охранников в красных фуражках, рослых
полицейских, жующих жвачку, наконец, солдат в зеленых беретах, которые
осматривали дамские сумочки, а заодно ощупали мои карманы. Во всех
израильских универмагах заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается,
и обыскивают, но чтобы этим занимался целый взвод?! Когда я вошел, говорил,
по всей видимости, председатель -- румяный старичок с белыми кудряшками. Он
походил чем-то на прозаика Федора Гладкова, который вместе с Максимом
Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен Роллан прошел мимо протянутой
руки Горького к румяному, в белых кудряшках, Гладкову со словами: "Вначале с
вашей супругой". "Супруга" на этот раз оказалась бойкой и нестерпимо
визгливой. Я не сразу понял, отчего такой визг. Оказалось, на трибуне плохой
микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то объяснявшего залу, было совсем не
слышно. А посередине длинного стола президиума, возле "белых кудряшек", --
гулкий, превосходный, для многотысячного митинга под открытым небом.
Председатель может легко заглушить любого выступающего, что он и делал в эту
минуту. Я протиснулся в третий ряд, чтобы все видеть и слышать. В ряду
неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: "Тебя жареный петух в ж...
не клевал. Я за это государство только в карцерах отсидел больше, чем ты в
пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня,
наверное, вся Варкута и Магадан, дожившие до счастья отчалить от "родины
социализма" куда подальше... За трибуной топчется медлительный румяный
паренек в безрукавке, Ицхак, сын Сандро. Он уже понял, что микрофон на
трибуне почти бутафорский, и кричал в зал без его помощи:-- Ты пятьдесят лет
в стране, да? Зачэм приклеились к стульям в Комитете новоприбывших? Значит,
ты самый плохой израильтян: не мог, понимаешь, за пятьдесят лет прижиться,
абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово придумал такой, чтоб прастой чэловэк
подавился! Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты требовали
исключить из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на территории
СССР не жил. Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года,
когда она не была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели.
Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся вдруг в
середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо: -- Кто вас
выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!! -- П-президиум, -- ответил
старик в некотором замешательстве. -- А кто избрал президиум?! -- не
унимался Дов Белые кудряшки плямкали губами беззвучно. Зал захохотал,
зашумел: в самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно
по количеству стульев. Однако сменить самозванный президиум оказалось
совершенно невозможным: возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по
два-три рослых полицейских. Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал
обратно, как мяч. Седовласый президиум и сейчас не шевельнулся, словно и
впрямь приклеился к стульям. Какая-то полная грузинка вдруг закричала: --
Доктора! Доктора к микрофону! Он был, он все видел! И зал начал кричать, а
затем скандировать: -- До-ок-то-ра! До-ок-то-ра! -- Какого доктора? --
взвизгнули кудряшки. -- Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра
Гу-ра! Докто-ра Гу-ра!.. Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура,
который явно не желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и,
двинувшись грудью вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из
грузинских евреев закричал на весь зал: -- Товарищи, встаньте! Не бойтесь,
вы не в Советском Союзе! Встаньте, иначе они сейчас изберут сами себя, и это
на четыре года! Долой советский балаган! На сцену рванулись человек
двадцать, и началась битва за микрофон. Я глядел на побелевшее лицо инженера
из Риги, смирнейшего, тишайшего человека, который кричал в сторону
президиума: -- Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать нечего! Полицейские уже
поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они были физиономистами, эти
простые ребята, полицейские пустыни Негев, и видели, что кричат в ярости не
уголовники. Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки
прокричали сорванным голосом: -- Повестка дня и другие решения считаются
принятыми! Перерыв! Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил,
проклинал... На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами.
Проблемы новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока
участники не стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили
очумело и стали "крутить кино", кидаясь на любой шум. Во время перерыва я
пытался выяснить, почему "совет старейшин", с трудом взобравшийся на сцену,
"приклеился к стульям" президиума. Мне объяснили охотно, что Комитет, или
"совет старейшин", как его окрестили, получает от правительства на олим в
год миллион сто тысяч лир (около двухсот тысяч долларов по курсу тех лет),
-- устраивают на эти деньги приемы, нанимают секретарш, ездят за границу --
к чему отказываться от "светской жизни"! Это, считают старейшины, их
пожизненный кусок от "американского пирога". А пока что я собрал Гуров и
повез их ночевать в домишко, который снимала моя жена: странное глинобитное
сооружение с плоской крышей, слепой, без окон, стеной, выходящей на улицу.
Такие глинобитные "дворцы пустыни" я встречал в азербайджанских кишлаках. В
них можно спрятаться от убийственного солнца, но от холода они не спасали.
Московские ватные одеяла оказались к месту. -- С-слушай, -- шептал мне
Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. -- Я просил выделить из их миллиона
копейки... сущие копейки на кукольный театр. Но что такое кукольный театр,
если они по-прежнему не дают ни гроша даже на музей Михоэлса. Они, да! враги
культуры. Кровь из носу, их надо выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы
перестали быть безголосыми... Первым, кого я увидел на другое утро в глубине
зала, почти в последнем ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться
неузнанным. Сидел, пригнувшись. Половину его лица закрывали большие темные
очки, и он до смешного походил сейчас на "заграничного шпиона", каким его
изображают в советских детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня
не без злорадства. Но уже не беспокойство -- страх и смятение появились на
обрюзгших сановных лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне
подошел худой, костистый человек в измазанном известкой пиджаке. -- Сандро!
-- крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии руки. Сандро
улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут откуда-то сбоку, от
стены, вдоль которой стояли, прислонясь к ней плечами, полицейские,
прозвучал зычный бас: -- Советская провокация! Сандро был оратором
неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам, что все, что он говорит,
-- святая правда. Крикунов было не так много, человека три-четыре, но они
были рассажены в разных концах зала, и я начал понимать, что мы имеем дело с
профессиональной клакой. И в самом деле, она точно знала, эта "комитетская"
клака, когда подавать голос. Когда Сандро говорил о том, что вызывает слезы
и кулаки сами начинают сжиматься, звучал гулкий и зычный голос: -- Советская
демагогия! Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем
аплодировал Сандро яростно. Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так
накалил людей, как слова сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне
без очереди, как "своего человека". "Свой человек", высокий, худощавый,
почти бронзовый от несходящего загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины,
и сказал очень спокойно, безо всяких эмоций. -- Моя фамилия Мансековский. Я
-- сапожник из кибуца Гиват Ашлоша. Я утверждаю, что на Съезде есть много
людей с фальшивыми мандатами. Белые кудряшки затряслись из стороны в
сторону. -- Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат!
Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и
поднял его над головой. -- Меня никто не выбирал, -- продолжал Мансековский,
держа мандат на вытянутой руке. -- Понятия я ни о чем не имел... Прибежали
ко мне в сапожную, сунули мандат, влезай, сказали, в автобус, надо ехать.
Зачем? -- спрашиваю. -- "Надо! -- отвечают -- Ты будешь называться делегатом
с решающим голосом от кибуца Гиват-Хаим". -- Они только что пригнали из
кибуцев два автобуса фальшивых делегатов! -- прокричал Дов Гур, стоявший в
дверях. -- Я уезжать собрался, смотрю: Съезд закрывается, а тут везут... --
И меня вот так же! -- подтвердил Мансековский. -- Приволокли делегатом из
кибуца Гиват-Хаим, в котором я никогда не жил. Зал помолчал в ошеломлении,
затем кто-то захохотал диким, припадочным смехом, и тут началось
невообразимое. Рев, вой. Пронзительный женский голос вскричал над ухом: -
"Ура! Попались!" ...Я оглянулся. Бог мой, Вероничка!.. Давненько не видел.
Говорили, она нашла работу в Наталии секретарем у юриста, благо иврит знала
с детства. -Попались! Наконе-эц-то! -- кричала Вероничка, но ее злой и
ликующий голос тонул в реве зала. Я увидел, как встревожились "режиссеры": к
Шаулю кинулись сразу несколько толстячков, наклонились к нему, шепчась.
Кто-то выбежал из президиума... Встревожились не только душители. Вскочил на
ноги круглолицый, плечистый Беня Маршак, отставной майор израильской армии,
пытавшийся помочь всем попавшим в беду. Президиум опасался его: майор Беня
Маршак был простодушен и честен. И главное, бескорыстен. Хуже не
придумаешь!.. Увидев, что полицейские снова принялись отталкивать доктора
Гура, попросившего слова, он воскликнул, схватив доктора за полу пиджака. --
Ты учти, ты никогда не найдешь никакой работы в Израиле! Это тут закон. Ты
учти! Лицо Яши на глазах становилось страшным, незнакомым. Точно его
отощавшие щеки мелом натерли. Выпяченные губы дрожали. Он понял, что
простодушный Беня Маршак высказал то, о чем другие молчат. Яша с силой
оттолкнул полицейского и, прыгнув на нижнюю ступеньку лестницы, закричал:--
Ребята! Беня Маршак меня предупреждает, что я не найду нигде работу. Я
должен буду уехать из Израиля из-за того, что как врач помогал людям. Зал
поднялся, как один человек. Вскричали на всех языках Союза Советских
Социалистических Республик. -- Позор!.. Шейм!.. Гановим! Суки моржовые!..
Шоб вы сгынули!.. Какой-то высохший мужчина, сидевший за столом президиума,
выдвинулся к авансцене и принялся увещевать доктора Гура: мол, не принимай
всерьез. У нас не тоталитарный режим. Все это глупости. Ты неправильно понял
Беню Маршака. Он хотел сказать совсем не то! -- Нет, мне тоже это говорили!
-- прокричал парень в роговых очках. -- Профессор Шмуэль Митинге?.
Очередного "своего человека", которого быстренько выпустил председатель, не
слушал никто. Всем стало ясно: маскарад провалился. Многие поднялись, чтоб
уйти и больше никогда не видеть снующих по сцене коротышек, которые, воздев
руки к небу, лопочут что-то об израильской демократии. Съезд, что
называется, повис на ниточке. И тогда белые кудряшки объявил в свой могучий,
всезаглушаю-щий микрофон, что на Съезд прибыла Глава государства Голда Меир
и что ей предоставляется слово. Все уходившие тут же повалили назад. Голда
Меир прибыла вовсе не только что. Она посидела на сцене сбоку, за занавесом,
отдыхая и прислушиваясь к грохоту зала. Если Голда и не ведала ранее о
фальшивых делегатах, она услышала о них. Своими ушами. Она сама определила
момент, когда ей выступить и как выступить. Двинулась к трибуне, оставив по
пути, на столе президиума, свой исторический ридикюль. И о фальшивых
мандатах и делегатах и звука не издала. Будто никаких престарелых жуликов,
тесно сбившихся за столом президиума, и в помине не было. Старая атеистка,
она вдруг вспомнила... о Боге, о котором де забыли истово верующие грузины.
-- ...Во имя Всемогущего, во имя вашей чести не становитесь на легкий
путь... Это ваш Израиль, ваш Ашдод и ваш Иерусалим. На мою долю выпала
большая честь зачитать в Кнессете письмо восемнадцати еврейских семей из
Грузии. Я считаю, что оно должно войти в школьные учебники... -- И дискуссии
Глава Правительства коснулась, как обойти?! -- Если вы кричите здесь, а не в
России, я поздравляю вас с обретением этого права... Засмеялся зал,
поаплодировал. Голда помолчала, переводя глаза с одного лица на другое,
вглядываясь в иные из них пристально. На Якова Гура она смотрела столько,
что он головой кивнул: мол, здравствуйте, госпожа Голда Меир!.. Наконец, она
продолжала, по-прежнему не повышая тона: -- Мне кажется, что ни у одного из
олим не ощущается избытка любви к старожилам Израиля. Мне тяжело при мысли
об удовольствии, которое получит Брежнев, узнав, как вы тут грызетесь.
Почему столько ненужной ненависти друг к другу?.. -- Брежнев и без того рад
тому, что происходит с нами тут в Израиле, -- громко произнес Яша, но Голда
не слышала того, что не хотела слышать. -- ...Не нужен Израиль, нет смысла
отдавать за него жизнь, если в нем мы не будем жить достойно! -- патетически
воскликнула она и тут же тихо, едва слышно: -- На военных кладбищах нс "вы"
и "мы", -- там все равны... Кто-то в зале всплакнул, президиум шумно
зааплодировал, и Голда, искусный оратор, чуть усилила нажим: -- С каким
упоением и энтузиазмом говорят, что у нас все плохо. Меня пугает этот
энтузиазм, а не критика... -- Довэли! - крикнули из первых рядов, но Голду
репликой не отвлечешь... -- В нашей стране можно критиковать и кричать. Но
разве это нужно... -- Она долго развивала эту тему. -- Ненависть -- это
бульдозер, который может все сломать, но ничего не может построить. Не было
оле, который бы не страдал при приезде. Вероятно, это неизбежно... -- Голда
взяла со стола исторический ридикюль из черной кожи и проследовала вглубь
сцены. Белые кудряшки мчались возле нее, сбоку и чуть позади, аплодируя на
ходу, стремясь заглянуть Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны в
сторону. Когда он вернулся к столу, я пригляделся к нему. Он, видимо,
отвечает перед Партией труда за выборы. Креатура Голды. Кто он?..
Круглолицый, со светлыми завитушками, он походил на стремительно
разбогатевшего купчика, в котором есть уже повадки барина, но остались и
ужимки плута, воришки, который дергается и озирается: вот-вот прибьют!..
Коснувшись белыми пальчиками микрофона-глушителя, он оглядел зал
торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд победно-пугливый. Зал
долго рукоплескал Голде Меир, но вдруг послышался возглас: -- Пожарный
команда уехал! И тут люди перестали аплодировать и поглядели друг на друга.
А зачем она приезжала! Хотят ее авторитетом проломить нам головы? Спасти
жулье, из-за которого люди лезут в петлю? Приезд Голды Меир вызвал, пожалуй,
еще большее остервенение: тема "она ничего не знает" себя исчерпала.
Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего к трибуне, звучала ярость: -- Я
человек контуженный и течения времени не понимаю. Пра-ашу меня не
перебивать. Два года ждал, пока мой диплом переведут на иврит. Оказалось,
потеряли. Отыскали в какой-то мусорной куче. А я пока хожу без работы.
Израильский бюрократизм советскому сто очков вперед даст! Всюду балаган.
Даже в армии! -- Вы армию не трогайте! -- взвизгнули ^судряшки. --
Израильская армия -- это нечто особенное! -- А ты откуда знаешь? На посту
спят и ночью посты не проверяют. Часовые такого храпака задают... -- Больше
говорить ему не дали. Весь президиум поднялся на ноги, чтобы отразить
поклеп: -- Ложь!.. Нечто особенное!.. Демагогия!.. Вместо "неуправляемого"
оратора тут же, как водится, выпустили "своего человека", бывшего советского
майора Подликина, пузатенького, улыбчивого. На это раз "свой человек" не
подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие словеса об истории первых
кибуцев. . -- Да-алеко пойдет, -- яростно шепнула мне Вероничка. Она еще
что-то рассказывала о Подликине, я ее не слушал: по ступенькам, ведущим на
сцену, подымался Иосиф Гур. До приезда Голды "белые кудряшки" заявили
Иосифу, что слова ему не дадут: от Гуров уже выступали. А сейчас решили
проявить великодушие... Иосиф поднялся наверх, маленький, квадратный,
"бочонок поэзии", по давнему определению Юрия Олеши. Приложил ко лбу
огромную темно-багровую кисть руки с торчащим пальцем. Глаз не видно,
закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй,
сильнее, чем всегда. Я едва расслышал. О культуре хрипел Иосиф: -- Архив
Михоэлса сбросили на сырой цементный пол... Где музей культуры на идиш?
Убивают национальную культуру. -- Советская демагогия! -- гаркнули вдруг за
моей спиной. Я вздрогнул, оглянулся. "Тот самый, из клаки..." Широкая,
красная харя извозчика из кибуца или партаппаратчика. -- Ты что, дядя? --
прошипел я удивленным тоном. -- О серьезном говорят, а ты орешь!.. -- Я при
вс-стрече с-со знакомыми, -- хрипел-высвистывал Иосиф, -- всегда на вопрос,
как дела, отвечаю "Кол беседер!" Мне и в самом деле суют пенсию, как узнику
Сиона. Я не могу брать деньги у нашей маленькой страны! Я в силах работать!
Дома же вот уже третий месяц просто нечего... - он поднес ко рту кулак,
прикусил палец, -нечего кусать... Если б не сыны, - он замолчал, покачался
из стороны в сторону, держась обеими руками за трибуну: -- Я поэт на языке
идиш. Это не специальность в нашем Израиле... Моя специальность -- режиссер
театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших
качества растлили Израиль. Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая
коллективная безответственность. Всеобщее коллективное неуважение... Это
говорим мы? Это говорят сами израильтяне... Мы пытаемся вырваться из этого
кладбища морали и, к своему изумлению, бежим по "запретке", на которой нас
выбивают одного за другим. Нынче, вижу, они почти все тут, наши уважаемые
убийцы... -- Советская провокация! - крикнули из первого ряда. И откуда-то
от стены. Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки. -- Кто они, наши убийцы?
-- прохрипело за моей спиной, со сцены. -- Я да! назову их имена... -- Ты
где партбилет оставил на хранение?! -- взбешенно стеганули из президиума. --
В каком райкоме?! -- И синий ромбик энкаведешника! - проорали у меня над
ухом. -- На Лубянку отнес на временное... Завершить фразу "клакеру" не
удалось. Я двинул ему кулаком между глаз так, что у меня долго болели
пальцы. Он вскочил с кресла и бросился меж рядов, вопя изо всех сил: --
Миштара! Миштара! Но полиция по-прежнему топталась возле узких лесенок,
боясь отойти от них хоть на шаг: они видели, эти ошеломленные ребята в
черных форменных фуражках, что стоит им посторониться, как зал рванет на
сцену и затопчет самозванный президиум, сметет со сцены, как мусор. Один из
полицейских взглянул в нашу сторону и -- отвернулся... А "партийное мурло"
неслось все быстрее, отдавливая людям ноги и голося: -- Миштара! Миштара! --
Домчало до прохода и к дверям - бегом. Я пришел в себя оттого, что кто-то
схватил меня за руки, повторяя высоким голосом:-- Григорий Цезаревич!
Григорий Цезаревич! Что вы делаете?! - На круглом лице Веронички были
смятение и ужас. -- Больше не буду! -- почему-то сказал я, видя, как побежал