Свирский Григорий. Прорыв

железная сетка: иссушенные вековые горы крошатся. Машина то карабкается по
ущелью муравьем, сторонясь широких американских машин, которые взлетают к
Святому городу ракетами, то разгоняется, тарахтя по чуть сглаженным хребтам,
оставляя далеко внизу, в густой тьме, влажный, удушающий мир долин.
Иерусалим где-то там, наверху, "на вершинах духа", как говаривал Иосиф Гур в
Москве. Города не видно. А только новую, вставшую на дыбы дорогу к вершинам,
освещенную как бы боевыми прожекторами, -- она рассекала мрак плотный,
чудилось, вечный, в двадцать столетий длиной. У обочины стоят торчком
рыже-коричневатые остовы сожженных броневичков. Только позднее соображаешь,
что они разбросаны тут рукой художника-декоратора: бои за Иерусалим
окончились не вчера... Ночной ветер хлещет по лицам, как хвоей, -- мы почти
физически ощущаем, что взлетаем к небу. -- Чем ближе, тем холоднее! --
радостно восклицает сын. Когда увидели за поворотом огни Иерусалима, было
уже так студено, словно мы из теплой влаги Батуми перелетели в сухую,
осеннюю ночь Подмосковья, которую вот-вот прохватит морозцем. И ста
километров не проехали, а будто другая страна... Сгрузили чемоданы и ящики с
книгами. Шофер осветил фонариком один из полуразбитых ящиков и, увидев книги
с названиями на незнакомом языке, сказал убежденно: -- Никто не тронет. У
нас воров нет! Спали на надувных матрасах. Проснулись от странного звука.
Оказалось, где-то в старом городе муэдзин призывал к молитве. Призывал в
микрофон, и над холмами Иерусалима гремела на одной ноте и заунывно
экзотика. Ветер рвал на окнах белые пластиковые триссы. Они погромыхивали,
шевелились. Подтянули их вверх, припали носами к стеклам, за которыми
проносились, задевая за наш дом, обрывки -серых туч. Конечно, мы их приняли
за туман. Тучи под ногами -- это как-то неправдоподобно. Воздух синел. Стал
виден далеко внизу белый арабский поселок. Слепые, без света, дома
спускались по склону ущелья, а затем спешили вверх на призыв муэдзина.
Узкие, крутые улочки арабского города, подсвеченные редкими и тусклыми
фонарями, извиваются с соседнего холма, как горные потоки. Фонари, с
железными тарелками-колпаками сверху, качаются на бешеном ветру и словно
подмигивают. Подмигивают, чудилось, радушно, добрососедски... Мы глядели
вниз и не могли оторваться. Утром осмотрелись. Квартира поменьше, чем
московская у метро "Аэропорт", в писательском "розовом гетто". Да что тут
квартира, когда от окна не отойдешь.Старый город теперь как на ладони. Будто
отсюда его и снимали для туристских открыток.Оставили "за кадром" лишь
гигантское здание израильской полиции на первом плане, с высоченными
антеннами.Остальное как припечатано: самого здания мечети Омара за белой
крепостной стеной и постройками не видно. Кажется, золотой купол Омара висит
над старым городом и на восходе разгорается... Слева темнеют кедры
Гефсиманского сада, где по преданию Иуда поцеловал Христа. Ощущение такое,
что ты на сторожевой вышке Иудеи, что тебя забросило в этот раз на две
тысячи лет назад, хотя тогда еще не было и в помине мечети Омара, а высился
на ее месте Второй Храм Иудейский... -- Для американцев строили, -- прораб,
который пришел включать воду, отвлек меня от библейских мыслей. -- Не едут
американцы. Пришлось русским отдать. Целое крыло. - И он вздохнул печально,
ничуть не скрывая своих чувств. В то, что в Москве у меня квартира была
больше и лучше, он не поверил, более того, оскорбился. Кто уедет из
квартиры, которая даже лучше этой? Слово в слово повторил он доводы
управляющего писательскими домами в Москве, которому я сдавал ключи. Только
тот завершил свою прощальную речь тяжелым вздохом: -- О-ох, темный вы народ,
евреи! Не понять вас! А заросший прораб-израильтянин так: Темный вы народ,
русские! Кто вас поймет! Погромыхивают белые триссы. На душе легко. Наконец
мы дома. Полина ставит продукты в ванну со ржавой водой. Я должен, кровь из
носу, привезти холодильник, без которого тут и дня не прожитьК счастью, у
меня появились деньги. За сценарий "Евреи, налево!" -- о самолете "Сабена",
который террористы привели в аэропорт Лод. Кинофирма сценарий приняла и
расплатилась, как всякое солидное учреждение, чеками, на каждом из которых
было написано "500 израильских лир". Белыми холодильниками "Амкор" был забит
весь магазин на шумной торговой улице Яфо, как, впрочем, и соседние
магазины. Не надо, как в Москве, записываться на очередь. Плати, и тебе
доставят!.. "Сразу?" -- спросил я обнадеженно. Оказалось, сегодня у рабочих
выходной. "Завтра-- послезавтра!" -- объяснил седой польский еврей, сидевший
в кассе. "Куда спешим?" Холодильник, как шкаф. Я попытался его сдвинуть,
потрясти. Какое! Серьезнее "ЗИЛ"а. Для тропиков. Скала! "Завтра?".. До
завтра все протухнет! Поляк послушал мои стенания и сказал, чтоб позвали
иранцев. Из соседнего магазина. Пришли два чернобровых геракла. Долго
торговались с поляком, который аппелировал к тому, что я русский, а у
русских денег нет. Впервые в жизни я видел восточный торг и снова услышал,
что еврей в Израиле -- не просто еврей. Вперед выступает его "вторая
национальность". Страна, где ему довелось родиться... -- 60 лир, -- говорит
поляк. Гераклы молча идут к двери. Поляк кричит вслед: -- 70 лир! Те
медленно возвращаются, роняют небрежно: -- Сто десять! Платить буду я, но
поляк, видно, защищает меня, как европеец европейца. -- У русских, кроме
вшей, ничего нет. Я был в России четыре года, я знаю. Сошлись на ста. И чего
торговались! Холодильник взяли одними пальцами. Сразу видно, для Гераклов
это не ноша. Отнесли к своему ободранному пикапу. Сунули в кузов, как
картонку. Показали мне жестом, чтоб влезал в кабину, и -- двинулись... в
противоположную сторону. Я засуетился, залопотал на всех малознакомых мне
языках: "Френчхилл!" "Гиват Царфатит!" "Холм Френча!" -- наконец прорычал я
по-русски. Те кивают: мол, поняли. И продолжают трястись не в ту сторону. К
старому городу, что ли?.. Да, развернулись вдоль белых стен времени
турецкого владычества, у Яфских ворот остановились. Один из гераклов сложил
свои огромные ладони рупором, зычно крикнул: -- Ибрахи-им! Бежит
араб-носильщик. Худющий. Штаны с широченной, до колен, мотней. Ноги тонкие.
На плечах веревочная плетенка профессионального грузчика-- Садись, -- роняют
гераклы -- Шестой этаж. Двадцать лир. Ибрагим пытается начать торг, но они
спокойно окликают другого, и Ибрагим немедля прыгает в кузов, стучит по
кабинке ладонью: -- Поехали! Тут только мы свернули, наконец, на наш
Френчхилл. У дома, на песчаном бугре, Ибрагим взвалил на плечи холодильник.
Холодильник выше его. Под белым шкафом торчат лишь разбитые измызганные
ботинки. Потащил вверх по узкой лестнице, становясь на каждую ступеньку
двумя ногами. Гераклы шли впереди и сзади него, направляя железный шкаф
пальцами, чтоб он не царапал* своими углами белой стенки. На четвертом этаже
Ибрагим поставил свою ношу на пол и протянул ко мне ладонь требовательным
жестом: -- Бакшкш! Я кивнул в сторону иранцев: мол, с них "бакшиш" и
обреченно уселся ка ступеньке. Сколько продолжалось препирательство между
носильщиком и гераклами! До наших высот мы добрались не скоро. Белое
волшебство на спине Ибрагима произвело на Полину такое впечатление, что она
даже не заметила, что с нас слупили лишние сто лир. Через два дня звонят из
магазина фирмы "Амкор". Немедленно приезжайте! Вы расплатились непокрытыми
чеками... -- Чем? -- спрашиваю я удивленно. -- Ничем! Воздухом! Приедете или
сообщить в полицию? -- Господи, Боже мой! Что такое "непокрытые чеки"? И
почему они "непокрытые", если на каждом из них написано черным по белому
"500 израильских лир". Бегу по сизой от автобусного смрада улице Яфо,
чувствуя холодок в желудке. Влетел в магазин. Белоголовый поляк посмотрел на
мое лицо и понял все без объяснений. -- Кто вам подсунул эти бумажки? --
спросил он. -- Они выданы на счет в банке, на котором не лежит ни гроша...
Жулье! Я пытаюсь растолковать, что это не жулье, это кинофирма "Кешер". За
сценарий. Я, понимаете, писатель... -- Вижу-вижу, что вы длинноухий, --
перебивает он меня. -- Такие остались только в России. К счастью, у меня был
с собой телефон фирмы. Поляк набрал номер и сказал морозным голосом: --
Говорят из компании "Амкор". На ваши чеки куплен холодильник "Амкор-14".
Чеки оказались непокрытыми. Если завтра в 12 ноль-ноль на этом счету не
будет двух тысяч лир, я присылаю адвоката. Вот те раз! Не купи я "Амкора",
мне бы не заплатили ни гроша? Расплатились бы, как с эскимосом, -- бусами. Я
пошатывался обалдело: обманули ведь не на рынке, директора фирмы отнюдь не
походили на оборванцев. Обнимали, поздравляли с удачей, запустили сценарий в
работу, с достоинством отсчитали чеки. Долго я еще не привыкну к этому
миру!.. На другой день, в полдень, приплелся к магазину "АМКОР". Вошел не
сразу. Постоял в нерешительности рядом со слепцами, звякавшими своими
жестяными кружками и кричавшими "Шана това" (С Новым годом!) Едва переступил
порог, поляк воскликнул: -- Длинноухий, все в порядке. Беседер! В самом
деле, кто посмеет судиться с могущественной империей "Амкор"? Зря
нервничал... У седого поляка вдруг исказилось лицо, он погрозил кому-то в
окно: -- Жулье! Со всего света слетелось жулье! Кому верить, а?! В автобусе,
идущем в наш район, я увидел Иосифа. Лицо у него было праздничное. Руки -- в
металлической окалине, масле, саже. -- От Дова еду! -- сообщил он
удовлетворенно. -- Перещупал весь его заводик. Дов взял напрокат кран:
сегодня грузит заказчику блоки... Поскандалил я, правда, с Довом. Оказалось,
Дов пытался вручить родителям деньги на квартиру из первых же заработков.
"Хватит вам по тюремным баракам да коммунальным дырам ютиться... Не прогорю!
А прогорю, тем более мчимся в банк, а то закроют счет..." -- Можно отбиться
от Дова? -- в голосе Иосифа звучали одновременно и досада и горделивое
чувство. Он предложил мне двинуться вместе с ним. Увы, мы с женой наскребли
лишь на первый взнос, -- "ключевые", как их тут называют. Но купить? Сразу?!
Для этого я еще не накопил достаточно чеков, "покрытых" и, может статься,
"непокрытых". Порасспросив меня о моем "холодильном" опыте, Иосиф пообещал
поделиться -- "квартирным". "Приходи в шабат!" -- крикнул он, выскакивая из
автобуса у подъезда со стеклянной табличкой "АМИДАР" и не подозревая, что
его тут ждет... "Амидар" -- нечто вроде советского райжилуправления во всей
его, по крайней мере, внешней красе. В коридорах Амидара маялась очередь.
Она вылезала наружу и вилась по лестнице вниз. Очередью советского человека
не удивишь. Стоять -- не бежать! Тем более, очередь живописная. Перед
Иосифом переминался с ноги на ногу индус в белой чалме и брюках типа
"кальсоны полотняные" и юная индуска в голубом сари, которую муж держал за
палец. Впереди них сидел изможденный американский еврей с пейсами, закрыв
глаза. Его тонюсенькая жена в тяжелом плисовом платье жаловалась индусам на
англизированном иврите, что дом им дали, правда, хороший, но соседка сверху,
извините, тоже из Индии, выливает помои из окна прямо на улицу. "У вас так и
полагается?" Позади Иосифа что-то произнесли по-испански. Он кивнул, решив,
что спрашивают "кто последний?" Спрашивавшие тут же исчезли, оставив на его
попечении смуглого мальчонку лет шести. Тот начал забрасывать Иосифа
вопросами, но, поглядев на его лицо, перешел на английский. У вы! У
мальчонки расширились от удивления глаза: английский понимал даже пудель, с
которым пришла следующая пара; мальчуган почесал кончик своего носа и
произнес с великолепным презрением: -- Рашен? Часа через три Иосиф
приблизился, наконец, к столу, над которым возвышалась могучая, как лошадь,
усаженная в кресло, дама. Все у нее было цвета надраенной флотской медяшки:
и волосы, и веснушки, и длинные, видно, подклеенные, ресницы. Медная лошадь
разговаривала по телефону, смеялась, вышептывала что-то, вытягивая
подрагивающие лошадиные губы, Иосифа как бы не существовало. Ни его, ни
длинной очереди, которая вилась уже вдоль улицы имени Шестидневной войны.
Иосиф кашлянул. Она поправила огненную гриву, достала зеркало, погляделась в
него, не прекращая разговора ни на минуту. У нее было хорошее ивритское "X".
Почти арабское, гортанное. Смеялась, будто сеном х-х-р-рупала. Она хрупала
так еще четверть часа, затем, не глядя на Иосифа, взяла его бумаги и стала
заполнять. Теперь позвонили ей, она и вовсе заржала на всю контору: "Хр-р!"
Она ржала долго и заразительно-- весело; в конце концов сунула Иосифу бумаги
назад. Иосиф уже привык к тяжкой доле идишистского поэта, который читать,
слава Богу, на иврите умеет (не терял времени на каторге), но понимать все
эти "Х-рр"?! Попытался прочесть бланк -- увы, к ивритской скорописи еще не
привык. Почерк у нее -- словно не рукой держит перо, а копытом. Взяв
листочек с адресом "вышестоящей конторы", он выбрел на улицу, за которой
вздымался в голубой бездне Иудейский хребет. Иерусалимское пекло набрало
силу. Белые камни ступеней жгли подошвы. Иерусалим -- город-- ступенька, как
определил Олененок, которого в свое время возили в Святой город в гости к
деду Иосифу и бабушке Лие. Город-ступенька накалялся, как русская печь. Пока
Иосиф допрыгал по жгучим ступеням до автобусной остановки, он "дошел", как
доходит хлеб в русской печи. Его можно было вполне в эти часы швырять, как
пышущую жаром краюху, сушить на сухари, крошить-- растирать в пыль -- по
официальной терминологии, абсорбировать. К нужному чиновнику он ввалился в
полдень, раскаленный, как металлическая болванка, докрасна... Тот пробежал
пачку листов, которыми Иосиф всю дорогу обмахивался, как веером, и вдруг
дико закричал на него. Остановился только тогда, когда Иосиф, чуть поостыв
возле его кондиционера, послал его ко всем чертям. На хорошем идише. --
Руси? -- догадался чиновник и, усевшись, набросал ответ медной кобыле, от
которой Иосиф только что явился. Оказалось, она по рассеянности заполнила не
ту форму. Так он и сновал, как посыльный, между "вышестоящей конторой" и
конюшней, расположенными в разных концах города. До вечера успел сделать три
конца. Рассказывал, держась за сердце, что издох бы, как пес, на мостовой,
если бы не заскакивал охладиться в магазины и банки, в которых рычали
кондиционеры. К счастью, банки в белокаменных строениях, ("дети Сапира", как
их называли), часты, как в Москве милицейские участки. Похоже, в Израиле это
и есть участки: во всяком случае только здесь настоящая "холодная", -- за
это Иосиф любил банки, особенно, если они посередине пустыни. Первый день
бумаги переписывались трижды, второй -- дважды. Иосиф хотел заполнить бланки
сам -- не разрешили. Когда его выгнали с бумажной стопой и на следующий
день, он, осатанелый от ярости, с полурасплавленными мозгами, уселся прямо
на тротуар, на кипу старых газет, благодаря Бога за то, что у него не было с
собой никакого оружия. Даже дубины. Неделю назад незнакомый иммигрант из
Киева застрелил марокканца-- экзаменатора Автослужбы, который провалил его
на экзамене по вождению в восемнадцатый раз. Затем киевлянин выстрелил в
самого себя. Почему лютуют иерусалимские инструктора, было известно. Когда
прибыла марокканская алия, ей не предоставили никаких льгот. Марокканцы, как
и все прочие, могли купить лишь развалюхи или машины израильского
производства с кузовом из стекловолокна, о которых неизменно шутили, что их
любят верблюды. А эти русские в Израиле без года неделю, а выводят из
автостойл шведские "Вольво", -- как не завалить обладателя "Вольво"? В
Москве "частникам", случалось, шины протыкали. С инструкторами все ясно, но
отчего и в Амидаре чувствуешь себя, как в Лоде? Вчера Иосиф еще не понимал,
что можно застрелить чиновника... Наверное, он потерял сознание. Последнее,
что он помнил: огненное ядро целило в голову. Вот-вот настигнет. Вернулся в
этот раскаленный мир, когда его отпаивали. Затылок, как чугунный.
Пошатываясь, долго спускался по горячим каменным ступенькам из белого
иерусалимского камня. По дороге хотел присесть. Вскочил, точно плюхнулся на
раскаленную сковороду. Ад! Сущий ад!.. Упал на пыльную траву неподалеку от
Амидара. Отлежаться в тенечке. Бросил в рот леденец, чтобы не мучил голод.
Девочка лет восьми, прыгавшая на траве через скакалку, подошла к Иосифу,
спросила с участием: -- Или вам плохо, дядя? Он перевалился на спину и
ответил с предельной искренностью: -- Боюсь! -- Кого?! -- удивилась девочка.
Иосиф процедил сквозь пересохшие губы: -- Медных идиотов! Девочка отшвырнула
скакалку и опустилась возле него на колени. Лицо ее было очень серьезным. --
Дядя, в Израиле не надо никого бояться! Никого! Или вы сомневаетесь? Иосиф
улыбнулся девочке, уселся, скрестив по-турецки ноги, спросил, хорошо ли ей
тут, на Святой земле. -- Хорошо ли? Хорошо, бетах! (Конечно). Сколько хочешь
клубники. Даже зимой! И можно велосипед заграничный купить. На толстых
шинах. Подбежал мальчуган лет пяти, Иосиф протянул ему леденец. Он взял, но
прежде, чем кинуть его в рот, спросил, что такое президент? Иосиф засмеялся:
еврейское дитя! Ему не нужен леденец, ему надо непременно знать, что такое
президент. Мальчик выслушал дядю и обошел вокруг. -- Получается, мы
президенты, а не он. Хочем выберет, хочем нет! В злосчастный Амидар Иосиф
вошел почти успокоенным. Но... поднялся этажем выше, туда, где был кабинет
начальника. Начальник Амидара худ, почти прозрачен. Лицо у него в синих
точках порохового разрыва; по ним на всех широтах Иосиф отличит сапера, в
руках которого рванула мина. На одной руке нет пальцев. Все точно... Как он
глаза уберег, бедолага? Иосиф сказал, вздохнув, что Амидар омрачил его
праздник. Зачем? -- Эта медная... -- он заставил себя помолчать. -- Эта
медная дама портит документы шестой раз. Начальник с пороховым лицом смотрел
на Иосифа спокойно, протянул руку к стопке бумаг, принесенных им, и вдруг
заплакал беззвучно. Слезы накапливались в синей "саперной оспе" -- казалось,
он плачет синими чернильными слезами. -- Простите, -- сказал он, доставая
платок. -- Я- херутовец. Я воевал во всех войнах Израиля. Я был среди тех,
кто выгнал отсюда англичан. А теперь я не могу выгнать эту шлюху. У нее трое
детей от разных мужей. Она занята только своими хахалями. Мучает всех
посетителей. Только что я вызвал амбуланс. Американца унесли на носилках. --
Того, который с пейсами? -- почему-то спросил Иосиф. -- Ну да, человеку
семьдесят восемь. Старше вас, наверное. Бегает, как вы. Я переписываю все
договоры, которые она составляет. Все до одного! Сейчас я перепишу ваш. Я
подал в отставку. Больше не могу выдержать. -- Почему вы ее не гоните в
шею?! -- У нее квиют! -- вскричал он безнадежно. -- Понимаете, кви-ю-ут!..
-- И он снова заплакал страшными слезами. Так Иосиф впервые осмыслил это
загадочное ивритское слово "квиют", которое в Израиле редко произносят без
эмоций. Чаще с радостью, проклятиями и безнадежной тоской, которую на Руси
называют "безнадегой"... Когда-то, объяснил начальник, успокоясь, к в и'ю т,
то есть постоянство, было великой победой израильских профсоюзов. Хозяин--
англичанин не мог выгнать еврея, проработавшего у него более года или двух
лет. Теперь "квиютчиков" развелось, как крыс. Никого нельзя вытурить. Ни
дурака, ни бездельника. -- Даже эту лошадь не могу! -- простонал он. --
Девять лет эта, -- он брезгливо показал пальцем вниз, -- девять лет мучает
людей. Чтоб ее выгнать, Амидар должен начать бой с профсоюзным комитетом не
нажизнь, а на смерть, а затем выплатить ей девять зарплат. За каждый год
хулиганства -- месячный оклад! Таков закон!.. Что я -- гангстер? Пинхас
Сапир? Гистадрут? Если бы я сидел на мешке с деньгами, я бы выплатил
пятьдесят зарплат Голде. Пятьдесят -- лысому Пинхасу Сапиру, самому богатому
в мире профессиональному нищему! Чтоб в Израиле их и духа не было.
Превратили Израиль в страну "квиютных крыс". Да-да. Крыс! Которым любые
перемены страшнее крысиного яда! Пинхас с Голдой держатся на этих крысах, --
они отменят квиют?! Мы тухнем, гнием на корню... Крысы погубят Израиль --
поверьте мне! -- он держал у лица платок, затем ушел куда-то, принес кофе
себе и Иосифу и принялся составлять договор. ...Не знаю, помог ли мой
"холодильный" опыт Иосифу, но его опыт оказался для меня спасением: через
полгода, минуя "медную лошадь", я сразу поднялся к ее начальнику.
Одновременно с нашей семьей в дом вселился москвич, известный стоматолог.
Спросил деловито, почем тут золото? Я моргнул растерянно, и он отвернулся.
Затем выгрузился упитанный мужчина из Ростова на Дону, который на другой
день купил новую машину-- бетономешалку, огромную, как дом. Уезжая на
работу, он долго гудел, вызывая кого-то, поглядывая на нас с высоты своей
бетономешалки иронически. Нет, с земляками-- соседями связь явно не
налаживалась. Я вынул блокнотик, в который были записаны израильские адреса.
Мне дал их в Москве замечательный человек профессор Бенцион Меерович Гранде,
наш давний семейный друг. Первым в списке значился Ури Керен, языковед,
семитолог. Квартира Керена, набитая книгами до потолка, находилась как раз
на границе. Той самой границе с Иорданией, которая до Шестидневной войны
разделяла Иерусалим, и высокий, узкоплечий Ури Керен возвращался к себе
домой, прижимаясь к стенам, пригнувшись, как солдат в окопе. Он сам выбрал
себе такую квартиру, благо охотников на нее было немного. -- Кому-то надо
было здесь жить! -- воскликнул он, улыбаясь простодушно и ставя на стол все,
что было дома: я был посланцем Бенциона Гранде, а значит, дорогим гостем.
Гладко выбритый, без морщинки на смуглом лице, всегда подтянутый старик,
которого в его шестьдесят восемь лет и стариком-то нельзя было назвать, он
весь светился, когда рассказывал о младшем сыне. Сын был "кацином" --
офицером Израильской армии и во время Шестидневной домчал на своем танке до
Суэцкого канала. О дочери в мой первый приход даже не упомянул. Как-то,
гораздо позднее, продекламировал неожиданно для меня стихи Николая Гумилева,
которые он знал и по-русски, и по-английски: Девушка с газельими глазами
Вышла замуж за американца. Зачем Колумб Америку открыл! Как он встрепенулся,
узнав от меня о существовании в русском лагерном сленге слов: "шмон",
"шмонать"... "Шмон" -- от ивритского слова "Шмонэ" -- восемь! -- воскликнул
Ури. -- Вечерний обыск происходил в восемь вечера? Как далеко загнали иврит
-- в сибирские лагеря..." -- Записал в свою книжечку: "проверить". Мы
подружились с Кереном; виделись часто и каждый раз спорили. Ури Керен не
верил ни одному моему слову. Чтоб в Лоде так встречали! Какое же право мы
имеем созывать евреев? Со всего мира... Бить во все колокола? К чему это
приведет?..Он помчал в Лод, в "эмигрантский приемник", откуда его прогнали
тут же. Разве что прикладом не огрели. Он чем-то напоминал мне дядю Исаака.
И своей жертвенной самоотдачей, и неустанной энергией, и крепостью веры,
ради которой он поселился в зоне обстрела, готовый на все, что пошлет Бог.
Нет, это было просто счастьем, что в моем блокнотике оказалось его имя! За
каждым сонным чиновным "крючком" мне виделся теперь неутомимый, худой Керен,
не позволяя озлобиться, возбуждая надежды на перемены. Необходимые тем
более, что ненависть вокруг нас все сгущалась: в Мюнхене, на Олимпийских
играх убили спортсменов, и я бросился к Керену, чтобы побыть в горе возле
него. Я повел к Ури Керену Иосифа, но, к моему удивлению, они не
подружились. Ури относился к идишу холодно. Считал его, как и Бен Гурион,
языком "галута", векового пленения, рабства. Его страстью был иврит.
Библейский иврит, ставший символом свободного государства. -- Фанат! --
сказал Иосиф. -- Я в лагерях таких навидался, ой-ой! Я обиделся за Ури
Керена, да и Ури не торопился встречаться с идишистским поэтом Иосифом
Гуром, которого почему-то признали и Америка, и Европа, издававшие его
сборники стихов один за другим. "Обмывали" квартиру со старыми друзьями,
прикатившими из разных городов; оттого, что вокруг появились лица, знакомые
еще по Москве, а по стенам громоздились наши старые, побитые в дороге
чешские полки с Толстым, Щедриным, Далем, и стояли кресла, которые покупали,
еще не думая об отъезде, казалось, мы находимся в Москве, на Аэропортовской
улице. Только говорить можно все, что угодно: на Лубянке выходной!.. Во
время "еретических" словопрений сильно, по-хозяйски постучали. Никто не
вздрогнул, не засуетился. Вошли необычные для нашего подъезда посетители в
густо черных, с широкими полями, шляпах, завитки пейс до плеч. Притащили
несколько молитвенников, библию на иврите и русском. Поздравили с
новосельем. Мы попросили сгрузить молитвенники в угол и садиться за стол,
выпить водочки под селедочку и разварную картошку. Поглядели друг на друга,
помялись, потом решительно сели, широко раскинув полы своих парадных
лапсердаков. Отдали Полине свои шляпы, под ними оказались потные черные
кипы. То-то пот с гостей, как из ручья. Пили водку так, что даже Дов
крякнул: -- Годится. Еретические словопрения продолжались. Теперь мы
пытались втянуть в них гостей. Бородатый ребе, усевшийся напротив, чем-то
напоминал мне моего деда Рахмила-книжника, знатока Торы, который запирал
свои книги на ключ, особенно, когда его внуки надели красные пионерские
галстуки.Я доверительно поделился с ребе своими тревогами, рассказав про
гераклов и грузчика Ибрагима из Старого города. -- ...Не разлагает ли это
людей, ребе? Если так дальше пойдет, израильтяне станут нацией эффенди... --