Страница:
портативные магнитофоны. И вдруг из этой группы, из самого ее центра,
раздался дикий крик. Первым кинулся туда Наум Гур. Его схватили за руки,
одну из них вывернули так, что он простонал. Наум успел заметить, как
несколько молодцеватых гебистов набросились на тоненькую Фиру Ломовскую,
дававшую интервью иностранцам, заткнули рот Фиры ее собственным воротником
из белого песца, натянули воротник на голову так, что, казалось, засунули ее
в мешок. Фира, сибирячка, человек не робкий, пыталась, пока ее тащили к
черной "Волге", выплюнуть мокрый воротник, из "мешка" раздавались бубнящие
звуки. Когда Фиру затолкали в машину, Наума перестали держать. Он огляделся:
кто держал?! Но тех и след простыл.
Муж Фиры, высокий растерянный Вольт Ломовский, Наум Гур и Шинкарь со
сверкающим магендовидом на груди побежали в приемную КГБ спасать Фиру.
Наружная охрана состояла из солдат срочной службы в обычных серых и кургузых
шинелях. Гебисты сновали с огромными пистолетами над правой половиной зада,
и кителя их, со специальным разрезом, оттопыривались, топорщились.
Суетившиеся гебисты не вызывали желания к ним обращаться. Хотелось
спросить у солдата с винтовкой, которому по уставу разговаривать не
полагается. Наум сам ходил в такой кургузой шинельке, знал: солдат не
выбирает места службы, куда ткнут, там и будет стоять. Спросил солдата едва
ли не шепотом:
-- Скажи, где начальник, который принимает?
-- Иди к Иванову, -- таким же полушепотом ответил солдат.
-- А кто он?
Солдат зашагал прочь.
Наум и его друзья отправились к Иванову. Дебелый толстомясый мужчина в
черном костюме праздничного, свадебного покроя сидел, откинувшись в кресле.
Смотрел прямо перед собой, на телефоны.
-- По какому делу? -- спросил он хмуро.
Наум ответил резко:
-- Вашими людьми схвачена у здания суда Фира Ломовская!
-- Почему вы думаете, что это мы?
-- Очень просто! В Москве нет гангстеров. Наброситься на одного
человека целой группой, запихнуть ему воротник в рот и утащить, как куль, в
машину, мгновенно тронувшуюся... это могут только ваши люди.
"Свадебный" гебист молча смотрел на телефоны.
-- Повторяю, -- громче, с оттенком угрозы, произнес Наум. -- Гангстеров
из Чикаго здесь нет. Я в этом совершенно уверен. Голос "свадебного"
прозвучал безмятежно: -- Ну и что?!
-- Очень просто, -- рубил Наум. -- Иностранцы видели, как беседовавшую
с ними женщину потащили, как вора. Сообщения об этом уже переданы за
границу. Это вам не на пользу... Вы что, хотите раздувать эту историю?!
"Свадебный" молчал. Наум шагнул вперед. "С ними надо, как Дов. Только
так!
-- Собственно, кто вы и как ваша фамилия? -- резко спросил он. --
Покажите ваши документы! Я хочу знать, с кем я разговариваю!
Свадебный" побагровел. Под его мясистым носом заблестел пот. -- Я же
спрашиваю ваши документы, почему вы требуете их у меня? Шинкарь,
разглядывавший "свадебного" в упор, усмехнулся. Вот оно как! И солдат в
кургузой шинели ответил -- в сталинские годы такой стоял манекеном, и
"свадебный укротитель" не тот... Другие времена -- другие песни! Наум
продолжал сурово: -- Через сколько времени вы можете дать ответ или нам
нужно снова идти к корреспондентам?
Гебист попыхтел, наконец, выдавил из себя: -- Подождите минут
пятнадцать в коридоре.
Через четверть часа Наум постучал в дверь, приоткрыл ее. -- Уже
выпустили, -- бросил, не глядя, "свадебный".
-- Где, из какого места? -- не унимался Наум. "Свадебный" аж зубами
скрипнул. -- Из 84-го отделения милиции.
На улице, из телефона-автомата, Наум набрал номер московской милиции.
Попросил дать ему 84-- е отделение. В трубке отрапортовали:
-- Капитан Шестак слушает.
-- Где Ломовская? -- резко спросил Наум.
-- Ваши люди взяли, ваши и отпустили, -- ответил капитан Шестак.
Когда они вернулись к зданию Верховного Суда РСФСР, Фира уже стояла там
возле Иосифа Гура, рассказывала, как ее чуть не удушили собственным белым
песцом.
Евреи теснились возле Гуров. После того, как схватили Фиру Ломовскую,
отойти было страшно. Кто-то рассказывал для бодрости все ту же байку о
шофере из России, которому, оказывается, в паспорте тоже поставили букву
"Гимел" (значит, "ганеф" -- вор).
Наум, как и все, свято верил в эту историю. Его смущало только то, что
каждый раз она обрастала новыми подробностями. Значит, не только мелом на
автобусе начертали, но и в паспорт влепили. -- Правильно, -- сказал он
посинелыми от холода губами. -- Советские нравы будем выжигать т а м каленым
железом. Только вот как же в паспорт? По решению суда, что ли? Интересно!
Как стояли все вместе, так и кинулись к судебному выходу. Из дверей
вышел вперевалочку мужик. В дубленом полушубке. Шапка надвинута на лоб.
Начал о чем-- то говорить, чуть картавя... Наум спросил у Шинкаря удивленно:
-- Какая жидовская морда из Риги сумела пролезть в здание суда? Никто не
смог, а этот умудрился. Из толпы донесся голос Володи Буковского: -- Андрей
Дмитриевич, уже было решение?
Да это же академик Сахаров! Ну, да, только Сахарову и дозволили. --
Решения не было, -- тихо сказал Сахаров. -- Заседание перенесено на
следующий день.
Обратно шли кучно, как стояли.-- Отменят рас-с-стрел, -- убежденно
сказал Иосиф. -- Генералиссимус Франке вчера отменил баскам-террористам.
Теперь этим деваться некуда. Фашист, значит, гуманист, а они кто? Волосы
будут на себе рвать, а помилуют!
Вечером позвонил знакомый корреспондент, сообщил, что Виктор Луи*
поделился с ним новостью: приговор будет отменен. Но Наум в логику Манефы не
верил. Как и в ее гуманизм... Утром, отдав в лаборатории необходимые
распоряжения, он примчался к зданию суда. Пусто. Никого нет. Наум взглянул
на часы. Одиннадцать! Неужто подобрали всех? Как вчера Фиру Ломовскую.
У здания суда стоит, проминается с ноги на ногу "попка" в плащике с
ватной поддевкой. Наум направился к нему. -- Как суд?
-- Суд кончился. Все разошлись... Не беспокойся. Отменили.
Наум скользнул взглядом по простоватому лицу "попки". Кажется, и он был
как-то по-доброму, по-человечески доволен. Уходя, Наум оглянулся. "Попка"
кивнул дважды, мол, не сомневайся! Все в порядке!
В самом деле, мелькнуло у Наума, "попки" столько наслушались, топчась у
здания суда. Впервые ими волей-неволей была выслушана и другая сторона, в
суд не допущенная, от газет отброшенная... То-то гебисты за вольное слово
волокут, как за убийство.
Приговора хватило западной прессе на неделю. Спустя неделю о нем
упоминали вскользь, а затем все успокоилось. Как вода от брошенного камня:
круги разошлись, и снова тишь да гладь.
-- У мира атрофия совести, -- сказал Иосиф, листая английские газеты,
которые где-то доставала Геула. -- По 15-ти лет людям врезали за
несовершенное преступление, а эти радуются, как дети. Не казнили.
Помиловали. -- Он отбросил газету. -- Если мир вновь погрузится в дрему, нам
каюк. Наум ни слова не вымолвил, только губы выпятил.
На работе его ждал посыльный, -- от директора. Просят явиться немедля!
Наум зашагал по коридору в тревоге. "Самолетный" шум затих -- теперь Наума
пора брать за горло, другого от них не жди... Постучал. В углу сидит-дремлет
Никанорыч, лысый профсоюз. В другом читает журнал "Крокодил" парторг ЦК на
заводе, похожий на волжского бурлака. Тучный, дряхлый директор бумаги
листает. Мятое, нездоровое лицо, мокрое от пота. Весь "треугольник" в полном
составе.
"Похороны по первому разряду", -- подумал Наум как-то отстраненно,
словно не о себе самом.
Но -- Наум не поверил глазам своим -- директор улыбнулся ему, как
любимому сыну, который прискакал из школы с хорошей отметкой в дневнике.
Вышел из-за стола и начал трясти Науму сразу обе руки. Наконец сказал, что
локационная станция Наума, представленная на Ленинскую премию, прошла
Комитет.
-- Я навел справки кое-где, -- басил директор. -- Дадут! Точно!..
-- Кому? -- машинально вырвалось у Наума.
-- Тебе... ну, и руководству завода! НИИ! -- воскликнул директор и
подмигнул Науму: мол, что, не знаешь, как дела делаются... -- Со стороны
только двух замминистров вписали. Хрен с ними!.. Говорят, у тебя квартира
страшная. Потолки в саже. Какой-то твой приятель, в довершение всех бед, в
уборной грохнулся, стульчак сломал, верно? Теперь у тебя -- как в правлении
колхоза. Сортир в одно очко.
"Треугольник" захохотал, по-дружески захохотал, видел Наум. "Господи,
как у них служба налажена, -- мелькнуло у Наума в тревоге. -- Позавчера
Володька Слепак грохнулся, а они уж смакуют во всех подробностях. Интересно,
как они микрофоны спустили, через вентиляцию? У соседа сверху дырку
пробуравили? Или лазерным лучом берут, по вибрации стекол?.. Ну, задали
задачку..."
-- Значит, так, -- директор тяжело прошел к своему креслу, уселся и,
чуть отдохнув, продолжал таким тоном, словно приказ диктовал:
-- Выделить тебе лучшую лабораторию... это ясно -- даем!.. -- Он назвал
номер отдела. -- На людей, приборы, материалы предоставишь смету...
ассигнования... это ясно -- выделим! Квартиру получишь двухкомнатную, на
Юго-Западе. Дом первой категории. На двенадцатом этаже квартира... хорошо
мозги проветривает...
-- А как сортир? -- Наум усмехнулся. -- Гаванна, небось . Директор
обеими руками замахал. -- Что ты?! Первой категории дом. Отдельно ванная,
отдельно туалет.
-- Я человек консервативных привычек, -- начал Наум, покусывая губы. --
И потому...
-- Консервативных -- это ясно... годится! -- перебил его директор, -- В
туалете стульчак не поставим. Как дань твоему консерватизму. Оставим сортир
в одно очко.
Тут уже все грохнули, закачались из стороны в сторону; парторг ЦК
носовой платок вынул, лицо промакнул, профсоюз ладонью утер.
-- Ну, в общем, поздравляю, старина. Дела наши теперь... это ясно... в
ажуре. Автозавод имени Лихачева обскакали -- не дали им медалек. Два
номерных гиганта оставались в списке, до ушей в секретах, не дали им
медалек. А мы -- в ажуре. Считай Наум, что ты уже Лауреат Ленинской премии.
Иди. И шапку надень. Мозги не застуди. Похолодало нынче. Такие мозги... это
ясно... на дороге не валяются.
Наум не в силах был с места стронуться. Ноги точно из ваты. Хотел
шагнуть к директорскому столу ближе -- не идут. Завалили дорогу в Израиль.
Новенького, с иголочки, Лауреата Ленинской премии не выпустят. "И это ясно,
как простая гамма..."
-- Николай Кузьмич, -- наконец, выдавил он из себя, -- вы ко мне хорошо
относитесь?.. Тогда снимите при мне трубочку, попросите вычеркнуть мое имя
из списка будущих лауреатов. Мавр сделал свое дело и... Расстанемся
по-хорошему.
-- Наум! -- жестко произнес директор, пытаясь подняться с кресла. -- Ты
не круглый идиот. И семье своей не враг. У тебя есть двадцать четыре часа.
Через двадцать четыре часа я жду тебя здесь. Мы поедем в Министерство. С
тобой. Или... это ясно... без тебя! Но ты же не круглый идиот?
-- Нет, не круглый! Продолговатый. -- Наум повернулся резко, едва не
упал, зацепившись ногой за ногу, бросился к дверям. -- Стой! Стой, Наум! --
Директор, наконец, поднялся с кресла, вышел пыхтя из-за стола. -- Слушай,
товарищ Наум Гур. Зачем тебе этот сионизм-онанизм? Я понимаю, когда за него
хватаются неудачники. Несостоявшиеся гении. Ну, там подпольные миллионеры.
Болтуны. Неумейки-незнайки. Ну, еще разные тщеславные хари, тут им путь
наверх закрыт по "пятому пункту", они туда, как мотыльки на костер. Или,
наконец, просто шпана, жадная до денег... Для них... это ясно... вражеская
агитация, как сахар. А ты-то отчего поддался, Наум? -- В голосе директора
звучала неподдельная мука. -- Ты-то отчего?! Наум проглотил слюну:
-- А я вражеской не поддавался, Николай Кузьмич. -- Я поддался
советской.
-- Как, как?..
-- Вы спрашиваете, отчего поддался. Говорю, как на духу: благодаря
нашей советской агитации.
-- Слушай, Наум. У тебя ума палата. И у меня -- не сортир в одно очко.
Поясни.
Наум покосился в сторону лоснящегося парторга ЦК, директор решительно
взмахнул старческой, в морщинах, рукой: мол, давай все отсюда!
"Треугольник" выкатился, как на колесах.
Директор опустился на стул перед своим столом для посетителей, Посадил
Наума напротив себя. -- Давай, Наум! Вот, я даже телефон выключу. Дерни за
вилку. У стенки... Ну?
-- Я убежден, Николай Кузьмич... хотя вы, возможно, со мной и не
согласитесь, что большинство наших сионистов пришло к сионизму, благодаря
помощи коммунистического воспитания... Доводы? -- Загнув палец, Наум едва не
сказал: "Алеф!" -- Первое! Наше коммунистическое воспитание приучило меня с
детского сада, с мокрыхпеленок... что я живу ради идеала, великой цели.
Правильно?.. Второе! -- Наум загнул еще один палец -- Пришло время, и я
начал убеждаться, что тот коммунизм, к которому меня подхватило-- понесло,
мираж. Хаос аллогизмов. Свяжем мягче вещь вообще неосуществимая... Тогда, --
Наум загнул третий палец. Тогда я, естественно, начал искать замену главной
идеи. Ибо я уже не иог жить -- так вы меня воспитали! -- дышать не мог без
глиной идеи. Незачем жить получается!.. Начал искать, Николай Кузьмич. Как в
лаборатории ищу, без продыху. И вот, -- Наум загнул остальные пальцы и
поднес к лицу диретора руку, сжатую в здоровенный кулак. -- Постепенно,
исходя из исторических реалий, -- вокруг меня, вокруг моей семьи, ее бед и
радостей -- я отыскал подмену хаосу алогизмов, который мы, по привычке
называем коммунизмом...
Значит один "изм" я сменил на другой, и готовила меня к этому ваша
могучая партия, со всей ее системой политучебы, поднявшей меня на гребень
истории, как... всемирный потоп...
Две тысячи лет лет евреи мечтали о своей стране. Я, извините, тоже
еврей И потому я уеду дорогой Николай Кузьмич! И не стану
Лауреатом-депутатом. Вот и все! .До завтра! -- И Наум плотно прикрыл за
собой дверь. оставив старика-директора в оцепенении.
Нонка хотела cпросить, что произошло. Поглядела на ссутулившегося мужа
Лицо серое Под глазами тени. Казалось, даже нос заострился. Когда походил на
Буратино -- последнее дело.
-- Муха, ты не заболел? -- Она приложила губы к его влажному лбу,
поставила чаи принесла две таблетки нембутала. -- Быстро в кровать!
Когда Наум проснулся от солнца, бьющего в глаза, Нонка уже хлопотала по
хозяйству. Услышав скрип матрасных пружин. она заглянула к мужу.
-- Mvxa ты болеешь или мыслишь?
-- Нет, все-таки Кузьмич -- редкий мужик, -- удовлетворенно ответил
Наум.-- Мог бы захлопнуть мышеловку. Без предупреждения. И повесить
мышеловку над своим письменным столом -- гостям показывать: своя ученая
крыса, на хвосте бантик с медалькой... Тогда все. милый гибнет в Иордане, я
на Москва- реке...-- Остались в России совестливые люди, Нонка! Как их не
вырезали?!.. Моя бы воля, я бы пригласил его в Израиль. Готовый министр
электротехнической промышленности, который превратит Израиль в страну
Эльдорадо!..-- Так-таки Израилю нужны министры! За глупость ты получишь
сегодня сухой завтрак Тебя с работы выгоняют или нет?
К весне стало очевидно, что все остается по старому. "Самолетчики"
сидят Евреи ходят в ОВИР, как в клуб. Какой-то весельчак даже предложил
поставить ь там биллиард. Шарики гонять.
Наум звонил Дову узнавал: Израиль по-прежнему относится к алии из
России, как к проблеме водопроводного крана, который завинчен не крепко
Капает и ладно. "Не шумите, детки, а то кран закроют совсем .."
. Наум понимал: нужен новый взрыв. Скандал, уличная демонстрация, что
угодно! Брежнев торгует с Западом, тащит оттуда все, что под руку попадет
хлеб, компьютеры, микрофоны для подслушивания... Запад -- точка опоры.
которую искал Архимед. Надо снова брать кочергу и шевелить "сырые
дрова"...Когда зазвенела первая капель, Наум пришел к отцу и сказал тоном
самым категорическим:
-- Значит так, отец. Я решил написать плакаты в духе гимна Сергуни и с
несколькими ребятами -- Шинкарь пойдет, наверное, Фима Файнблюм* с
"Электростали", словом рисковые ребята есть... -- встанем у Мавзолея или на
Лобном месте, как группа Литвинова во время чешских событий. "Отпусти народ
мой..." "Корров" предупредим, естественно.
Иосиф молчал, приложив ко лбу руку с изуродованным в Воркуте, торчащим
пальцем. Он долго шевелил этим пальцем с черным ногтем, затем сказал: -- Я
против! Получишь десятку или, в лучшем случае, ссылку...
-- Я готов! Иначе мы не расшевелим "сырые дрова". Пусть Гуры лягут на
плаху.
-- Ты думаешь, это даст какой-то эффект?
-- Отец, надо ковать железо, пока горячо! Мир еще помнит варварский
приговор! Он задал тон. А тон, как известно, делает музыку. Он еще звучит,
он взвешен в воздухе, как испарения земли: "К расстрелу..." Если встать на
Лобном месте сейчас...
Иосиф снова помолчал. Торчащий палец с черным ногтем долго кружил.
-- Наум, -- наконец просипел он. -- Я думаю, что ты, да, прав! Сейчас
или никогда! Стратегия ясна, а вот тактика?.. Самый спокойный у нас в семье
Яков. Самый... как бы сказать? -- семь раз отмерь, один -- отрежь -- Яков!
Самый решитель...
Наум всплеснул руками, пепел от папиросы отлетел отцу в лицо. --
Решительный?! Яша даже жениться не решился! Если бы Регина не женила его на
себе, он бы до сих пор краснел-бледнел... Отец, я люблю Яшу, но застенчивый
боец -- не боец! Да он на ногу наступит - полдня извиняется. Нашел, кого
выбрать арбитром -- "красну девицу"! Даже смешно! Он и в синагогу-то не
ходит: детские де игрушки. А у здания Верховного суда ты его видел?! -- Наум
еще долго размахивал руками и удивлялся словам отца. Иосиф дал ему
"выплеснуться", затем сказал спокойно: -- Яша -- хирург-еврей в
антисемитском гнезде. Самом известном антисемитском гнезде Москвы. Он
единственный из Гуров, кто всю свою жизнь... каждую минуту своей жизни! да,
не имел права на ошибку! Звони Яше, Наум! Я хочу знать, что скажет он!
-- Самосажанцы, -- Яша сказал и покраснел. Он только что пришел с
работы и мыл руки. Он мыл руки так, как моют лишь одни хирурги, хотя ему,
вроде бы, не предстояло сегодня брать в руки скальпель. Краснел он всегда,
когда распоряжался. Он не любил навязывать людям свою волю, считал всех
руководителей и главнокомандующих людьми порочными, которые топчут чужие
души, не задумываясь об этом... -- Наше прекрасное время плетет аморализм,
как паутину. Без отдыха, -- говаривал он. -- Не собираюсь нашему прекрасному
времени в этом помогать.
Яша продрал жесткой щеточкой каждый палец сверху и под ногтями и так с
мокрыми руками вышел в столовую, где сидел отец. Наум торчал за яшиной
спиной в ванной и сейчас следовал за ним неотступно, доказывая, что у них
нет другого выхода, и надо ковать железо, пока горячо.
-- Самосажанцы, -- тяжело говорил Яша, вытирая большие волосатые руки с
белыми, прямоугольными, как рояльные клавиши, пальцами, желтовато-синими у
ногтей от иода. Повесив полотенце, он, наконец, сел к столу. Регина
наставила закусок, которые бывали в доме Иосифа Гура не часто. Разлили по
хрустальным рюмкам дорогой армянский коньяк. Выпили, как водку, залпом.
Налегли на закуску. Выпили еще по одной, и Наум начал говорить, со ртом,
набитым желтоватым, пахнущим дымком угрем:
-- От такого стола, конечно, в кутузку отправляться неохота. Но мы тебя
и не зовем. Кто нам передачи-то будет носить? -- Наум засмеялся,
поперхнулся. -- Речь идет не о тебе. У нас нет другого выхода. Если все
затихнет...
-- Самосажанцы! -- в третий раз повторил Яша с горечью. --
Аники-воины!.. Да разве речь о вас? Вы же начали... Вы понимаете, что вы
начали? Никто и никогда не мог еще пробить "железного занавеса". Граница на
замке, и все под замком. Кто пытался пробить, давно истлел. Вы начали, и
начали впервые в новой истории, еврейский прорыв. Тысячи... десятки тысяч
людей вас подняли. На своих плечах подняли. Если вам удастся -- в прорыв
хлынут они, исстрадавшиеся не менее вас... И все это загубить копеечным
плакатиком? У русских диссидентов не было выбора: они в знойные Палестины не
собирались. Кроме того, в схватке с ним и,-- он показал рукой на потолок, --
протоптанной тропой идти нельзя: она уже минирована...
-- Ну, начал плести. Мины. Самосажанцы... Резоны?..Алеф! Нас посадят --
это не резон. Мы идем на это. Бет? Я тебя слушаю...
Яша вздохнул и продолжал напористо и виновато, как бы прося прощения за
напористость: -- После ареста "самолетчиков"ОВИР, по твоим словам, был пуст
все лето, не так ли? Твой провал, за которым последует еще три-- четыре
процесса, отпугнет евреев надолго. Ты простишь себе, если загубишь массовый
прорыв, то есть загубишь все? Я должен это сказать, не сердись, Наум. --
Спорили все более раздраженно. Перестали ругаться, лишь когда Регина внесла
в столовую благоухающего гуся. -- Я объелся закуской, -- простонал Наум. --
Я -- пас! Иосиф засмеялся: -- Да, подорвались на мелочах! До гуся не
доползем!
Наум встал с решительным видом: -- Значит, так, мы отдельно, а гуси
отдельно...
-- Сядь и не выпендривайся! -- рявкнул вдруг Иосиф, и спор
возобновился. В третьем часу ночи Наум опять вскинулся, сказал, что он забыл
позвонить в Париж. Надо мчаться домой.
-- Звони отсюда, -- удивленно произнес Яков. -- Разговор некошерный!
Скомпрометирует твоего гуся!..
-- Звони, балаболка! -- воскликнул Яков, болезненно морщась. Наум
набрал международную и попросил Париж "коллект". Назвал номер, сообщил
кому-то, что уже шесть человек отказались от советского гражданства, тащат
себя на плаху... Почему звоню ночью? М-- м... -- Наум хотел, видно,
извиниться, вскричал вместо этого: "Потому, что вы спите! У вас что,
летаргия?!"
Когда Наум вернулся, возбужденный, в гостиную, Яков сказал, набрасывая
что-то карандашом на бумаге, что у него есть позитивное предложение. Надо
разработать коллективный поход в одно из правительственных учреждений.
-- ...без демонстраций на улицах, где вам заламывают руки немедленно!
Без плакатов! За плакат есть статья в Уголовном кодексе. Мирный поход. В
Учреждение...
-- Какое учреждение? -- перебил его Наум. -- На Лубянку? К Юрию
Андропову?
Яков усмехнулся: -- Кто про что, а вшивый все про баню!
Начали думать, у какого учреждения лучшие подходы? Можно ли
приблизиться, скажем, к Совету министров сразу нескольким десяткам евреев?
Так, чтобы не подхватили еще на улице?
Яков показал лист бумаги, на котором он тут же начертил схематично
несколько правительственных зданий. Написал сверху: "Совет министров СССР".
-- Годится? -- спросил он.
-- Нет! -- сказал Иосиф. -- Нет обзора снаружи для западных "корров", и
есть бюро пропусков. Отпадает! Отсеялись и остальные высокие приемные внутри
Кремлевской стены и снаружи. То бюро пропусков есть, то "коррам" негде
развернуться. Им тоже простор нужен... Наконец согласились с тем, что самое
лучшее -- это приемная Президиума Верховного Совета СССР, "Калининская
рыдальня", как ее называли в сталинские годы. Пропуска порыдать -- не
требуется. Подходы с трех сторон. За дверью -- Манежная площадь. Идеальный
обзор снаружи. Начнут бить, заталкивать в "черные вороны", "корры" могут
хоть кино вертеть.
Тут взорвался Наум, который мрачно смотрел на листочки Якова,
расчерченные стрелками, как военная карта. -- Перестаньте себя обманывать!
-- воскликнул он.-- Ну, что такое ваш высокомудрый поход? Еще одно письмо на
имя твердокаменных! Какая разница, приносил "слезницу" один страдалец или
двадцать?! Ребята, проиграем заранее ваш план. Алеф! Подали в окошко
коллективный плач иудейский. Бет! Уселись в приемной, лопочем с грозным
видом: "Без ответа не уйдем!" Гимел! Общий испуг Политбюро и воздушная
тревога?.. Хо-хошеньки! Нас всех выносят за ноги через черный ход, куда уже
будут поданы комфортабельные "воронки". Незаметно, культурненько! А у
парадного подъезда, где ездят по кругу "корры", поставят у зеркальных окон
пальмы в кадках. Впрочем, по-моему, там на окнах плотные шторы: это же
бывший калининский предбанник Лубянки. Все проработано сорок лет назад...
Как говорится, он и ахнуть не успел, как на него медведь насел! -- Наум
вскинул перед собой сразу обе руки: -- Умоляю вас не обманывать себя и
других!.. "Тише едешь -- дальше будешь" -- это не для нас! Я -- за
демонстрацию, за плакаты, за скандал, за вой прессы, без помощи которой мы
сидим и будем до скончания века здесь сидеть. Вы... вы знаете, кто вы? Вы
сионисты-онанисты!.. Так сказал один мудрый старик, и я к нему
присоединяюсь. Словом, я за баррикады. Гуры, не исключено, сядут за решетку,
но евреи -- евреи поедут. Бирнамский лес двинется! Исход начнется...
В это время раздался звонок. Все машинально взглянули на часы. Три
ночи. -- Не беспокойтесь! -- Яша пошел к дверям. -- Это Меир Гельфонд!* Он
был на вызове, я сказал его жене: вернется -- сразу ко мне. В любой час.
И в самом деле, из коридорчика донесся тихий, медлительный шепот, в
котором слышались извиняющиеся интонации. -- Три часа, понимаешь! Всех
разбужу...
Наум кинулся к Меиру, как к спасению. Меир был воркутинцем. Сидел с
Довом в одном бараке. Зимой и летом он ходил без шапки. Морозостойкое племя
каторжников! Уж он-то точно не "голубь мира". Он сионистов-онанистов
разметет в пух!
И сейчас он пришел без шапки. В сером полупальтишке, подбитом ветром.
Невысокий, поджарый, смуглый. Странно, но каторга как-- то совершенно не
оставила отпечатка на его мягком, приветливом лице. Этакий улыбчивый
домашний доктор с кожаным саквояжем в руках, который еще в передней, снимая
галоши, говорит: "Ничего страшного! Ничего страшного!"
-- Меир! -- закричал Наум. -- Если бы ты знал, что они предлагают?! --
Он рассказал сбивчиво.
Меир выслушал терпеливо, не перебивая. Так он, по обыкновению,
выслушивал больных, потирая красные, озябшие руки. Затем достал из своего
раздался дикий крик. Первым кинулся туда Наум Гур. Его схватили за руки,
одну из них вывернули так, что он простонал. Наум успел заметить, как
несколько молодцеватых гебистов набросились на тоненькую Фиру Ломовскую,
дававшую интервью иностранцам, заткнули рот Фиры ее собственным воротником
из белого песца, натянули воротник на голову так, что, казалось, засунули ее
в мешок. Фира, сибирячка, человек не робкий, пыталась, пока ее тащили к
черной "Волге", выплюнуть мокрый воротник, из "мешка" раздавались бубнящие
звуки. Когда Фиру затолкали в машину, Наума перестали держать. Он огляделся:
кто держал?! Но тех и след простыл.
Муж Фиры, высокий растерянный Вольт Ломовский, Наум Гур и Шинкарь со
сверкающим магендовидом на груди побежали в приемную КГБ спасать Фиру.
Наружная охрана состояла из солдат срочной службы в обычных серых и кургузых
шинелях. Гебисты сновали с огромными пистолетами над правой половиной зада,
и кителя их, со специальным разрезом, оттопыривались, топорщились.
Суетившиеся гебисты не вызывали желания к ним обращаться. Хотелось
спросить у солдата с винтовкой, которому по уставу разговаривать не
полагается. Наум сам ходил в такой кургузой шинельке, знал: солдат не
выбирает места службы, куда ткнут, там и будет стоять. Спросил солдата едва
ли не шепотом:
-- Скажи, где начальник, который принимает?
-- Иди к Иванову, -- таким же полушепотом ответил солдат.
-- А кто он?
Солдат зашагал прочь.
Наум и его друзья отправились к Иванову. Дебелый толстомясый мужчина в
черном костюме праздничного, свадебного покроя сидел, откинувшись в кресле.
Смотрел прямо перед собой, на телефоны.
-- По какому делу? -- спросил он хмуро.
Наум ответил резко:
-- Вашими людьми схвачена у здания суда Фира Ломовская!
-- Почему вы думаете, что это мы?
-- Очень просто! В Москве нет гангстеров. Наброситься на одного
человека целой группой, запихнуть ему воротник в рот и утащить, как куль, в
машину, мгновенно тронувшуюся... это могут только ваши люди.
"Свадебный" гебист молча смотрел на телефоны.
-- Повторяю, -- громче, с оттенком угрозы, произнес Наум. -- Гангстеров
из Чикаго здесь нет. Я в этом совершенно уверен. Голос "свадебного"
прозвучал безмятежно: -- Ну и что?!
-- Очень просто, -- рубил Наум. -- Иностранцы видели, как беседовавшую
с ними женщину потащили, как вора. Сообщения об этом уже переданы за
границу. Это вам не на пользу... Вы что, хотите раздувать эту историю?!
"Свадебный" молчал. Наум шагнул вперед. "С ними надо, как Дов. Только
так!
-- Собственно, кто вы и как ваша фамилия? -- резко спросил он. --
Покажите ваши документы! Я хочу знать, с кем я разговариваю!
Свадебный" побагровел. Под его мясистым носом заблестел пот. -- Я же
спрашиваю ваши документы, почему вы требуете их у меня? Шинкарь,
разглядывавший "свадебного" в упор, усмехнулся. Вот оно как! И солдат в
кургузой шинели ответил -- в сталинские годы такой стоял манекеном, и
"свадебный укротитель" не тот... Другие времена -- другие песни! Наум
продолжал сурово: -- Через сколько времени вы можете дать ответ или нам
нужно снова идти к корреспондентам?
Гебист попыхтел, наконец, выдавил из себя: -- Подождите минут
пятнадцать в коридоре.
Через четверть часа Наум постучал в дверь, приоткрыл ее. -- Уже
выпустили, -- бросил, не глядя, "свадебный".
-- Где, из какого места? -- не унимался Наум. "Свадебный" аж зубами
скрипнул. -- Из 84-го отделения милиции.
На улице, из телефона-автомата, Наум набрал номер московской милиции.
Попросил дать ему 84-- е отделение. В трубке отрапортовали:
-- Капитан Шестак слушает.
-- Где Ломовская? -- резко спросил Наум.
-- Ваши люди взяли, ваши и отпустили, -- ответил капитан Шестак.
Когда они вернулись к зданию Верховного Суда РСФСР, Фира уже стояла там
возле Иосифа Гура, рассказывала, как ее чуть не удушили собственным белым
песцом.
Евреи теснились возле Гуров. После того, как схватили Фиру Ломовскую,
отойти было страшно. Кто-то рассказывал для бодрости все ту же байку о
шофере из России, которому, оказывается, в паспорте тоже поставили букву
"Гимел" (значит, "ганеф" -- вор).
Наум, как и все, свято верил в эту историю. Его смущало только то, что
каждый раз она обрастала новыми подробностями. Значит, не только мелом на
автобусе начертали, но и в паспорт влепили. -- Правильно, -- сказал он
посинелыми от холода губами. -- Советские нравы будем выжигать т а м каленым
железом. Только вот как же в паспорт? По решению суда, что ли? Интересно!
Как стояли все вместе, так и кинулись к судебному выходу. Из дверей
вышел вперевалочку мужик. В дубленом полушубке. Шапка надвинута на лоб.
Начал о чем-- то говорить, чуть картавя... Наум спросил у Шинкаря удивленно:
-- Какая жидовская морда из Риги сумела пролезть в здание суда? Никто не
смог, а этот умудрился. Из толпы донесся голос Володи Буковского: -- Андрей
Дмитриевич, уже было решение?
Да это же академик Сахаров! Ну, да, только Сахарову и дозволили. --
Решения не было, -- тихо сказал Сахаров. -- Заседание перенесено на
следующий день.
Обратно шли кучно, как стояли.-- Отменят рас-с-стрел, -- убежденно
сказал Иосиф. -- Генералиссимус Франке вчера отменил баскам-террористам.
Теперь этим деваться некуда. Фашист, значит, гуманист, а они кто? Волосы
будут на себе рвать, а помилуют!
Вечером позвонил знакомый корреспондент, сообщил, что Виктор Луи*
поделился с ним новостью: приговор будет отменен. Но Наум в логику Манефы не
верил. Как и в ее гуманизм... Утром, отдав в лаборатории необходимые
распоряжения, он примчался к зданию суда. Пусто. Никого нет. Наум взглянул
на часы. Одиннадцать! Неужто подобрали всех? Как вчера Фиру Ломовскую.
У здания суда стоит, проминается с ноги на ногу "попка" в плащике с
ватной поддевкой. Наум направился к нему. -- Как суд?
-- Суд кончился. Все разошлись... Не беспокойся. Отменили.
Наум скользнул взглядом по простоватому лицу "попки". Кажется, и он был
как-то по-доброму, по-человечески доволен. Уходя, Наум оглянулся. "Попка"
кивнул дважды, мол, не сомневайся! Все в порядке!
В самом деле, мелькнуло у Наума, "попки" столько наслушались, топчась у
здания суда. Впервые ими волей-неволей была выслушана и другая сторона, в
суд не допущенная, от газет отброшенная... То-то гебисты за вольное слово
волокут, как за убийство.
Приговора хватило западной прессе на неделю. Спустя неделю о нем
упоминали вскользь, а затем все успокоилось. Как вода от брошенного камня:
круги разошлись, и снова тишь да гладь.
-- У мира атрофия совести, -- сказал Иосиф, листая английские газеты,
которые где-то доставала Геула. -- По 15-ти лет людям врезали за
несовершенное преступление, а эти радуются, как дети. Не казнили.
Помиловали. -- Он отбросил газету. -- Если мир вновь погрузится в дрему, нам
каюк. Наум ни слова не вымолвил, только губы выпятил.
На работе его ждал посыльный, -- от директора. Просят явиться немедля!
Наум зашагал по коридору в тревоге. "Самолетный" шум затих -- теперь Наума
пора брать за горло, другого от них не жди... Постучал. В углу сидит-дремлет
Никанорыч, лысый профсоюз. В другом читает журнал "Крокодил" парторг ЦК на
заводе, похожий на волжского бурлака. Тучный, дряхлый директор бумаги
листает. Мятое, нездоровое лицо, мокрое от пота. Весь "треугольник" в полном
составе.
"Похороны по первому разряду", -- подумал Наум как-то отстраненно,
словно не о себе самом.
Но -- Наум не поверил глазам своим -- директор улыбнулся ему, как
любимому сыну, который прискакал из школы с хорошей отметкой в дневнике.
Вышел из-за стола и начал трясти Науму сразу обе руки. Наконец сказал, что
локационная станция Наума, представленная на Ленинскую премию, прошла
Комитет.
-- Я навел справки кое-где, -- басил директор. -- Дадут! Точно!..
-- Кому? -- машинально вырвалось у Наума.
-- Тебе... ну, и руководству завода! НИИ! -- воскликнул директор и
подмигнул Науму: мол, что, не знаешь, как дела делаются... -- Со стороны
только двух замминистров вписали. Хрен с ними!.. Говорят, у тебя квартира
страшная. Потолки в саже. Какой-то твой приятель, в довершение всех бед, в
уборной грохнулся, стульчак сломал, верно? Теперь у тебя -- как в правлении
колхоза. Сортир в одно очко.
"Треугольник" захохотал, по-дружески захохотал, видел Наум. "Господи,
как у них служба налажена, -- мелькнуло у Наума в тревоге. -- Позавчера
Володька Слепак грохнулся, а они уж смакуют во всех подробностях. Интересно,
как они микрофоны спустили, через вентиляцию? У соседа сверху дырку
пробуравили? Или лазерным лучом берут, по вибрации стекол?.. Ну, задали
задачку..."
-- Значит, так, -- директор тяжело прошел к своему креслу, уселся и,
чуть отдохнув, продолжал таким тоном, словно приказ диктовал:
-- Выделить тебе лучшую лабораторию... это ясно -- даем!.. -- Он назвал
номер отдела. -- На людей, приборы, материалы предоставишь смету...
ассигнования... это ясно -- выделим! Квартиру получишь двухкомнатную, на
Юго-Западе. Дом первой категории. На двенадцатом этаже квартира... хорошо
мозги проветривает...
-- А как сортир? -- Наум усмехнулся. -- Гаванна, небось . Директор
обеими руками замахал. -- Что ты?! Первой категории дом. Отдельно ванная,
отдельно туалет.
-- Я человек консервативных привычек, -- начал Наум, покусывая губы. --
И потому...
-- Консервативных -- это ясно... годится! -- перебил его директор, -- В
туалете стульчак не поставим. Как дань твоему консерватизму. Оставим сортир
в одно очко.
Тут уже все грохнули, закачались из стороны в сторону; парторг ЦК
носовой платок вынул, лицо промакнул, профсоюз ладонью утер.
-- Ну, в общем, поздравляю, старина. Дела наши теперь... это ясно... в
ажуре. Автозавод имени Лихачева обскакали -- не дали им медалек. Два
номерных гиганта оставались в списке, до ушей в секретах, не дали им
медалек. А мы -- в ажуре. Считай Наум, что ты уже Лауреат Ленинской премии.
Иди. И шапку надень. Мозги не застуди. Похолодало нынче. Такие мозги... это
ясно... на дороге не валяются.
Наум не в силах был с места стронуться. Ноги точно из ваты. Хотел
шагнуть к директорскому столу ближе -- не идут. Завалили дорогу в Израиль.
Новенького, с иголочки, Лауреата Ленинской премии не выпустят. "И это ясно,
как простая гамма..."
-- Николай Кузьмич, -- наконец, выдавил он из себя, -- вы ко мне хорошо
относитесь?.. Тогда снимите при мне трубочку, попросите вычеркнуть мое имя
из списка будущих лауреатов. Мавр сделал свое дело и... Расстанемся
по-хорошему.
-- Наум! -- жестко произнес директор, пытаясь подняться с кресла. -- Ты
не круглый идиот. И семье своей не враг. У тебя есть двадцать четыре часа.
Через двадцать четыре часа я жду тебя здесь. Мы поедем в Министерство. С
тобой. Или... это ясно... без тебя! Но ты же не круглый идиот?
-- Нет, не круглый! Продолговатый. -- Наум повернулся резко, едва не
упал, зацепившись ногой за ногу, бросился к дверям. -- Стой! Стой, Наум! --
Директор, наконец, поднялся с кресла, вышел пыхтя из-за стола. -- Слушай,
товарищ Наум Гур. Зачем тебе этот сионизм-онанизм? Я понимаю, когда за него
хватаются неудачники. Несостоявшиеся гении. Ну, там подпольные миллионеры.
Болтуны. Неумейки-незнайки. Ну, еще разные тщеславные хари, тут им путь
наверх закрыт по "пятому пункту", они туда, как мотыльки на костер. Или,
наконец, просто шпана, жадная до денег... Для них... это ясно... вражеская
агитация, как сахар. А ты-то отчего поддался, Наум? -- В голосе директора
звучала неподдельная мука. -- Ты-то отчего?! Наум проглотил слюну:
-- А я вражеской не поддавался, Николай Кузьмич. -- Я поддался
советской.
-- Как, как?..
-- Вы спрашиваете, отчего поддался. Говорю, как на духу: благодаря
нашей советской агитации.
-- Слушай, Наум. У тебя ума палата. И у меня -- не сортир в одно очко.
Поясни.
Наум покосился в сторону лоснящегося парторга ЦК, директор решительно
взмахнул старческой, в морщинах, рукой: мол, давай все отсюда!
"Треугольник" выкатился, как на колесах.
Директор опустился на стул перед своим столом для посетителей, Посадил
Наума напротив себя. -- Давай, Наум! Вот, я даже телефон выключу. Дерни за
вилку. У стенки... Ну?
-- Я убежден, Николай Кузьмич... хотя вы, возможно, со мной и не
согласитесь, что большинство наших сионистов пришло к сионизму, благодаря
помощи коммунистического воспитания... Доводы? -- Загнув палец, Наум едва не
сказал: "Алеф!" -- Первое! Наше коммунистическое воспитание приучило меня с
детского сада, с мокрыхпеленок... что я живу ради идеала, великой цели.
Правильно?.. Второе! -- Наум загнул еще один палец -- Пришло время, и я
начал убеждаться, что тот коммунизм, к которому меня подхватило-- понесло,
мираж. Хаос аллогизмов. Свяжем мягче вещь вообще неосуществимая... Тогда, --
Наум загнул третий палец. Тогда я, естественно, начал искать замену главной
идеи. Ибо я уже не иог жить -- так вы меня воспитали! -- дышать не мог без
глиной идеи. Незачем жить получается!.. Начал искать, Николай Кузьмич. Как в
лаборатории ищу, без продыху. И вот, -- Наум загнул остальные пальцы и
поднес к лицу диретора руку, сжатую в здоровенный кулак. -- Постепенно,
исходя из исторических реалий, -- вокруг меня, вокруг моей семьи, ее бед и
радостей -- я отыскал подмену хаосу алогизмов, который мы, по привычке
называем коммунизмом...
Значит один "изм" я сменил на другой, и готовила меня к этому ваша
могучая партия, со всей ее системой политучебы, поднявшей меня на гребень
истории, как... всемирный потоп...
Две тысячи лет лет евреи мечтали о своей стране. Я, извините, тоже
еврей И потому я уеду дорогой Николай Кузьмич! И не стану
Лауреатом-депутатом. Вот и все! .До завтра! -- И Наум плотно прикрыл за
собой дверь. оставив старика-директора в оцепенении.
Нонка хотела cпросить, что произошло. Поглядела на ссутулившегося мужа
Лицо серое Под глазами тени. Казалось, даже нос заострился. Когда походил на
Буратино -- последнее дело.
-- Муха, ты не заболел? -- Она приложила губы к его влажному лбу,
поставила чаи принесла две таблетки нембутала. -- Быстро в кровать!
Когда Наум проснулся от солнца, бьющего в глаза, Нонка уже хлопотала по
хозяйству. Услышав скрип матрасных пружин. она заглянула к мужу.
-- Mvxa ты болеешь или мыслишь?
-- Нет, все-таки Кузьмич -- редкий мужик, -- удовлетворенно ответил
Наум.-- Мог бы захлопнуть мышеловку. Без предупреждения. И повесить
мышеловку над своим письменным столом -- гостям показывать: своя ученая
крыса, на хвосте бантик с медалькой... Тогда все. милый гибнет в Иордане, я
на Москва- реке...-- Остались в России совестливые люди, Нонка! Как их не
вырезали?!.. Моя бы воля, я бы пригласил его в Израиль. Готовый министр
электротехнической промышленности, который превратит Израиль в страну
Эльдорадо!..-- Так-таки Израилю нужны министры! За глупость ты получишь
сегодня сухой завтрак Тебя с работы выгоняют или нет?
К весне стало очевидно, что все остается по старому. "Самолетчики"
сидят Евреи ходят в ОВИР, как в клуб. Какой-то весельчак даже предложил
поставить ь там биллиард. Шарики гонять.
Наум звонил Дову узнавал: Израиль по-прежнему относится к алии из
России, как к проблеме водопроводного крана, который завинчен не крепко
Капает и ладно. "Не шумите, детки, а то кран закроют совсем .."
. Наум понимал: нужен новый взрыв. Скандал, уличная демонстрация, что
угодно! Брежнев торгует с Западом, тащит оттуда все, что под руку попадет
хлеб, компьютеры, микрофоны для подслушивания... Запад -- точка опоры.
которую искал Архимед. Надо снова брать кочергу и шевелить "сырые
дрова"...Когда зазвенела первая капель, Наум пришел к отцу и сказал тоном
самым категорическим:
-- Значит так, отец. Я решил написать плакаты в духе гимна Сергуни и с
несколькими ребятами -- Шинкарь пойдет, наверное, Фима Файнблюм* с
"Электростали", словом рисковые ребята есть... -- встанем у Мавзолея или на
Лобном месте, как группа Литвинова во время чешских событий. "Отпусти народ
мой..." "Корров" предупредим, естественно.
Иосиф молчал, приложив ко лбу руку с изуродованным в Воркуте, торчащим
пальцем. Он долго шевелил этим пальцем с черным ногтем, затем сказал: -- Я
против! Получишь десятку или, в лучшем случае, ссылку...
-- Я готов! Иначе мы не расшевелим "сырые дрова". Пусть Гуры лягут на
плаху.
-- Ты думаешь, это даст какой-то эффект?
-- Отец, надо ковать железо, пока горячо! Мир еще помнит варварский
приговор! Он задал тон. А тон, как известно, делает музыку. Он еще звучит,
он взвешен в воздухе, как испарения земли: "К расстрелу..." Если встать на
Лобном месте сейчас...
Иосиф снова помолчал. Торчащий палец с черным ногтем долго кружил.
-- Наум, -- наконец просипел он. -- Я думаю, что ты, да, прав! Сейчас
или никогда! Стратегия ясна, а вот тактика?.. Самый спокойный у нас в семье
Яков. Самый... как бы сказать? -- семь раз отмерь, один -- отрежь -- Яков!
Самый решитель...
Наум всплеснул руками, пепел от папиросы отлетел отцу в лицо. --
Решительный?! Яша даже жениться не решился! Если бы Регина не женила его на
себе, он бы до сих пор краснел-бледнел... Отец, я люблю Яшу, но застенчивый
боец -- не боец! Да он на ногу наступит - полдня извиняется. Нашел, кого
выбрать арбитром -- "красну девицу"! Даже смешно! Он и в синагогу-то не
ходит: детские де игрушки. А у здания Верховного суда ты его видел?! -- Наум
еще долго размахивал руками и удивлялся словам отца. Иосиф дал ему
"выплеснуться", затем сказал спокойно: -- Яша -- хирург-еврей в
антисемитском гнезде. Самом известном антисемитском гнезде Москвы. Он
единственный из Гуров, кто всю свою жизнь... каждую минуту своей жизни! да,
не имел права на ошибку! Звони Яше, Наум! Я хочу знать, что скажет он!
-- Самосажанцы, -- Яша сказал и покраснел. Он только что пришел с
работы и мыл руки. Он мыл руки так, как моют лишь одни хирурги, хотя ему,
вроде бы, не предстояло сегодня брать в руки скальпель. Краснел он всегда,
когда распоряжался. Он не любил навязывать людям свою волю, считал всех
руководителей и главнокомандующих людьми порочными, которые топчут чужие
души, не задумываясь об этом... -- Наше прекрасное время плетет аморализм,
как паутину. Без отдыха, -- говаривал он. -- Не собираюсь нашему прекрасному
времени в этом помогать.
Яша продрал жесткой щеточкой каждый палец сверху и под ногтями и так с
мокрыми руками вышел в столовую, где сидел отец. Наум торчал за яшиной
спиной в ванной и сейчас следовал за ним неотступно, доказывая, что у них
нет другого выхода, и надо ковать железо, пока горячо.
-- Самосажанцы, -- тяжело говорил Яша, вытирая большие волосатые руки с
белыми, прямоугольными, как рояльные клавиши, пальцами, желтовато-синими у
ногтей от иода. Повесив полотенце, он, наконец, сел к столу. Регина
наставила закусок, которые бывали в доме Иосифа Гура не часто. Разлили по
хрустальным рюмкам дорогой армянский коньяк. Выпили, как водку, залпом.
Налегли на закуску. Выпили еще по одной, и Наум начал говорить, со ртом,
набитым желтоватым, пахнущим дымком угрем:
-- От такого стола, конечно, в кутузку отправляться неохота. Но мы тебя
и не зовем. Кто нам передачи-то будет носить? -- Наум засмеялся,
поперхнулся. -- Речь идет не о тебе. У нас нет другого выхода. Если все
затихнет...
-- Самосажанцы! -- в третий раз повторил Яша с горечью. --
Аники-воины!.. Да разве речь о вас? Вы же начали... Вы понимаете, что вы
начали? Никто и никогда не мог еще пробить "железного занавеса". Граница на
замке, и все под замком. Кто пытался пробить, давно истлел. Вы начали, и
начали впервые в новой истории, еврейский прорыв. Тысячи... десятки тысяч
людей вас подняли. На своих плечах подняли. Если вам удастся -- в прорыв
хлынут они, исстрадавшиеся не менее вас... И все это загубить копеечным
плакатиком? У русских диссидентов не было выбора: они в знойные Палестины не
собирались. Кроме того, в схватке с ним и,-- он показал рукой на потолок, --
протоптанной тропой идти нельзя: она уже минирована...
-- Ну, начал плести. Мины. Самосажанцы... Резоны?..Алеф! Нас посадят --
это не резон. Мы идем на это. Бет? Я тебя слушаю...
Яша вздохнул и продолжал напористо и виновато, как бы прося прощения за
напористость: -- После ареста "самолетчиков"ОВИР, по твоим словам, был пуст
все лето, не так ли? Твой провал, за которым последует еще три-- четыре
процесса, отпугнет евреев надолго. Ты простишь себе, если загубишь массовый
прорыв, то есть загубишь все? Я должен это сказать, не сердись, Наум. --
Спорили все более раздраженно. Перестали ругаться, лишь когда Регина внесла
в столовую благоухающего гуся. -- Я объелся закуской, -- простонал Наум. --
Я -- пас! Иосиф засмеялся: -- Да, подорвались на мелочах! До гуся не
доползем!
Наум встал с решительным видом: -- Значит, так, мы отдельно, а гуси
отдельно...
-- Сядь и не выпендривайся! -- рявкнул вдруг Иосиф, и спор
возобновился. В третьем часу ночи Наум опять вскинулся, сказал, что он забыл
позвонить в Париж. Надо мчаться домой.
-- Звони отсюда, -- удивленно произнес Яков. -- Разговор некошерный!
Скомпрометирует твоего гуся!..
-- Звони, балаболка! -- воскликнул Яков, болезненно морщась. Наум
набрал международную и попросил Париж "коллект". Назвал номер, сообщил
кому-то, что уже шесть человек отказались от советского гражданства, тащат
себя на плаху... Почему звоню ночью? М-- м... -- Наум хотел, видно,
извиниться, вскричал вместо этого: "Потому, что вы спите! У вас что,
летаргия?!"
Когда Наум вернулся, возбужденный, в гостиную, Яков сказал, набрасывая
что-то карандашом на бумаге, что у него есть позитивное предложение. Надо
разработать коллективный поход в одно из правительственных учреждений.
-- ...без демонстраций на улицах, где вам заламывают руки немедленно!
Без плакатов! За плакат есть статья в Уголовном кодексе. Мирный поход. В
Учреждение...
-- Какое учреждение? -- перебил его Наум. -- На Лубянку? К Юрию
Андропову?
Яков усмехнулся: -- Кто про что, а вшивый все про баню!
Начали думать, у какого учреждения лучшие подходы? Можно ли
приблизиться, скажем, к Совету министров сразу нескольким десяткам евреев?
Так, чтобы не подхватили еще на улице?
Яков показал лист бумаги, на котором он тут же начертил схематично
несколько правительственных зданий. Написал сверху: "Совет министров СССР".
-- Годится? -- спросил он.
-- Нет! -- сказал Иосиф. -- Нет обзора снаружи для западных "корров", и
есть бюро пропусков. Отпадает! Отсеялись и остальные высокие приемные внутри
Кремлевской стены и снаружи. То бюро пропусков есть, то "коррам" негде
развернуться. Им тоже простор нужен... Наконец согласились с тем, что самое
лучшее -- это приемная Президиума Верховного Совета СССР, "Калининская
рыдальня", как ее называли в сталинские годы. Пропуска порыдать -- не
требуется. Подходы с трех сторон. За дверью -- Манежная площадь. Идеальный
обзор снаружи. Начнут бить, заталкивать в "черные вороны", "корры" могут
хоть кино вертеть.
Тут взорвался Наум, который мрачно смотрел на листочки Якова,
расчерченные стрелками, как военная карта. -- Перестаньте себя обманывать!
-- воскликнул он.-- Ну, что такое ваш высокомудрый поход? Еще одно письмо на
имя твердокаменных! Какая разница, приносил "слезницу" один страдалец или
двадцать?! Ребята, проиграем заранее ваш план. Алеф! Подали в окошко
коллективный плач иудейский. Бет! Уселись в приемной, лопочем с грозным
видом: "Без ответа не уйдем!" Гимел! Общий испуг Политбюро и воздушная
тревога?.. Хо-хошеньки! Нас всех выносят за ноги через черный ход, куда уже
будут поданы комфортабельные "воронки". Незаметно, культурненько! А у
парадного подъезда, где ездят по кругу "корры", поставят у зеркальных окон
пальмы в кадках. Впрочем, по-моему, там на окнах плотные шторы: это же
бывший калининский предбанник Лубянки. Все проработано сорок лет назад...
Как говорится, он и ахнуть не успел, как на него медведь насел! -- Наум
вскинул перед собой сразу обе руки: -- Умоляю вас не обманывать себя и
других!.. "Тише едешь -- дальше будешь" -- это не для нас! Я -- за
демонстрацию, за плакаты, за скандал, за вой прессы, без помощи которой мы
сидим и будем до скончания века здесь сидеть. Вы... вы знаете, кто вы? Вы
сионисты-онанисты!.. Так сказал один мудрый старик, и я к нему
присоединяюсь. Словом, я за баррикады. Гуры, не исключено, сядут за решетку,
но евреи -- евреи поедут. Бирнамский лес двинется! Исход начнется...
В это время раздался звонок. Все машинально взглянули на часы. Три
ночи. -- Не беспокойтесь! -- Яша пошел к дверям. -- Это Меир Гельфонд!* Он
был на вызове, я сказал его жене: вернется -- сразу ко мне. В любой час.
И в самом деле, из коридорчика донесся тихий, медлительный шепот, в
котором слышались извиняющиеся интонации. -- Три часа, понимаешь! Всех
разбужу...
Наум кинулся к Меиру, как к спасению. Меир был воркутинцем. Сидел с
Довом в одном бараке. Зимой и летом он ходил без шапки. Морозостойкое племя
каторжников! Уж он-то точно не "голубь мира". Он сионистов-онанистов
разметет в пух!
И сейчас он пришел без шапки. В сером полупальтишке, подбитом ветром.
Невысокий, поджарый, смуглый. Странно, но каторга как-- то совершенно не
оставила отпечатка на его мягком, приветливом лице. Этакий улыбчивый
домашний доктор с кожаным саквояжем в руках, который еще в передней, снимая
галоши, говорит: "Ничего страшного! Ничего страшного!"
-- Меир! -- закричал Наум. -- Если бы ты знал, что они предлагают?! --
Он рассказал сбивчиво.
Меир выслушал терпеливо, не перебивая. Так он, по обыкновению,
выслушивал больных, потирая красные, озябшие руки. Затем достал из своего