Свирский Григорий. Прорыв

поднялась со стула, сказала, что у нее есть "крылья советов", вернулась с
чугунной сковородкой, полной жареных крыльев индейки.
"Крылья советов" да свиная печенка -- эмигрантская еда. Навалились
дружно.
-- Позовем Гниду? -- спросил мужчина в бумажном колпаке. -- Че он там
один сидит -- воет.
"Гнида" оказался плотным, с обвислым животиком, обтерханным мужчиной,
которого Наум где-то встречал. В углах губ пена, -- точно встречал. Наум
спросил Гулю взглядом, кто это? Гуля взглянула на обтерханного с брезгливой
жалостью, шепнула, наклонясь к Науму: -- Ординарное рыло, помчавшееся на
Запад стать миллионщиком. Рыдает, зачем уехал из Союза, -- жил там, как при
коммунизме: "было все и девочки"... Так лопухнуться! Завел щель-кафе в
Тель-Авиве...
Не любили "Гниду", похоже, все, хоть он и разорился. Однако
потеснились. Гнида за копейку удавится, а все же человек...
Костями индейки хрустели яро, каждый хрящик обсасывали. У Наума еда не
шла в горло.
Унесли пустую сковородку, налили еще по стакану "кьянти"; мужчина в
бумажном колпаке выпил стакан вина, как воду, произнес, вытирая губы тыльной
стороной ладони: -- Значит, вы брата навестить и обратно?.. Не можете
объяснить, че они с нами делают?.. Вот я маляр. Я и тут нарасхват, поскольку
в жизни все требуется выкрасить, да выбросить. Сын мой остался в Израиле,
надел зеленую беретку. А я там не могу. Видеть их не могу! Руки трястись
начали.
-- Как же мы без вас? -- сказал Наум погасшим голосом. -- Без вас нам
худо.
-- Я вам, может, и нужный, -- степенно сказал маляр, -- да вы мне и на
дух не нужны. ...То есть, извините, не вы лично. Но поскольку вы говорите за
Израиль! -- Он по-хозяйски разлил "кьянти", кому стакан, кому стопочку.
Рассказал, все более раздражаясь, что в Израиле работал у частника. Дорога
неудобная, шесть километров пешком, да все по песку. Раз вернулся
измученный, хозяин спрашивает: "Ты свет выключил?.. Нет?.." И погнал назад,
в ночь. Гасить лампочку в сорок свечей.
-- Я в России высший разряд имел, а тут...
Решил маляр больше к частнику ни ногой. Нанялся на большой комбинат,
принадлежащий Гистадруту, израильскому профсоюзу....Арабам платят, как
евреям. Равенство-братство. С человечьим лицом. Че еще надо. Народ живой.
Все ругаются, клянут Фоню-профсоюзника.Собрание подошло -- все
молчат...Значит, че? До свободы не доехали. На полустанке вылезли.
Парень в сапогах пытался снять с его головы забрызганный белилами
бумажный колпак. -- Не трожь! -- воскликнул. -- Это у меня вместо кипы.
Засмеялись.
Парень сказал, что маляру просто не повезло. У них на заводе все
ругались. И на собраниях, и без них.Маляр рассердился, рассказал, как возили
его по Европе. В Страсбурге, пока говорил о лагере, где "отгрохал десятку",
все было хорошо. Микрофон у губ. Отвечая на вопрос, сказал: "Я об Израиле
думал совсем иначе, меня постигло жестокое разочарование". Представитель
израильского консулата, сидевший рядом, тут же отвел микрофон в сторону. В
зале больше не было слышно ни звука.
-- Че? На свободке?.. Клоуна нашли...
Наума как ожгло. "Бершевские сценки... И отец мог уехать?!" Такого и
представить было невозможно. Миры рушились. "Нет-нет, отец кипу надел... А
то кипастые не уезжают!.." Горло вдруг пересохло. Налил себе "кьянти",
отхлебнул. "Неужели мог?" Наклонился к Гуле:
-- Слушай, Гуленок, можно себе представить, что отец... мог бы уехать?
Гуля закусила болезненно губу: -- А я могла бы уехать? -- Добавила не
сразу: -- Скажи мне кто об этом неделю назад...
Притихли, тишина становилась тяжелой, молодки поднялись: "Счастливо
оставаться!"
В дверь заглянул мальчик в кипе, крикнул:
-- Рыжий прикатил!
Постучал и, не дождавшись ответа, в комнату вошел франтовато одетый
парень. Волосы, похоже, охрой крашены. Лицо надменное. Вынул из кожаной
папки смятое письмо и открытку. На них штампы итальянской почты.
-- Вот вам назад ваши письма, -- сказал парень с усмешкой. -- Еще раз
предупреждаю. Не будете писать в Израиль, вас, думаю, устроят. Но чтоб
остальных не звали. Иначе здесь сгниете! Все до единого!
Наума как подбросило. -- Предъявите ваши документы! -- взревел он.
-- А ты кто такой?
-- Ребята, я его задержу, а вы вызовите полицию!
Рыжий прыгнул к дверям. Скатился с лестницы. Исчез в темноте. Погнались
за ним, да где там...
Геула смотрела в темное окно, закусив губу.
Наум вынул платок, промакнул лысину: "Это с ее ранимостью-то..."
-- А вы, значит, не из ихних? -- удивленно спросил парень в кирзе,
вернувшись и стараясь отдышаться.
-- Как видите!
-- Тогда я вам скажу напрямки. Раз вам интересно! Я жил в Киеве,
засунув голову в приемник. "Кол Исраэль" ловил. Уехал из Киева, чтоб не быть
жидом. А из Израиля, чтоб не быть скотом. Хватит мне- этих танцев-манцев!..
Непонятно? Объясню! Друг у меня есть. Гершуни * фамилия. Когда его из тюрьмы
выпустили, -- на десять минут, хотел я ему вызов послать. Спасти человека!
Не дают! Объясняют, он диссидент, он в Израиль не поедет... -- Вас что,
собака покусала? -- говорю. -- Он еврей, а в Израиле есть закон о
возвращении... Положили они на этот закон с прибором... Не дают Гершуни
вызова. Решил я в знак протеста отказаться от израильского гражданства.
Прихожу в министерство внутренних дел. Сидит господин в кипе. Разъясняет:
"Отказаться от израильского гражданства невозможно!" "Но это даже в СССР
возможно", -- говорю. "Израиль -- это нечто особенное", -- надувается, как
индюк, и встает, мол, иди-гуляй... А я сижу. Тогда он выдает мне, так
неохотно: "Будь у вас гражданство любой другой страны, мы могли бы просить
нашего министра, а раз СССР лишило вас гражданства, то у вас нет надежды..."
Я чуть не подавился. -- Хотите, -- говорю, -- пользоваться плодами
"советской законности"?! Дальше эстафету нести?! У вас, значит, я тоже не
человек, а "нечто особенное"?.. -- Понятно? -- мрачно заключил парень в
кирзовых сапогах. -- Не хочу быть больше ни русским жидом, ни израильским
евреем! За это меня и казнят! Ну, нет, в гробу я видал эту шестнадцатую
советскую республику, в белых тапочках!
И посыпалось тут... Каждому хотелось высказаться, выплакать свое.
Мотивы отъезда были неисчислимы, как песок морской.
Тихий рябоватый человек в углу, бухгалтер, сказал, что он тоже с
предприятия Гистадрута. Как и маляр. Там выдают в конце года премии, путевки
и вообще разный приварок. Кому сколько денег выписывают -- тайна великая. А
он-то бухгалтер... Понял, надо быстро уезжать. Не дай Бог, прихватят, как в
Союзе. Скажут, чья подпись?!
Слесарь с огромными ручищами показал на притихших девочек в российских
чулках: "Мое богатство!.. Старшей -- семнадцать. Через год -- в армию...
Чтоб я свое родное детище -- в "двустволки"?!"
Подле него сидела, на краешке табуретки, старушка. Лицо круглое,
рязанское. Где видел? Откликнулась старушка бойко: -- Зовут меня Дарья,
по-вашему Дора. Дочку в ниверситет взяли, научником, кто-то профессору
скажи: "Она -- гойка". Дочка сама слыхала. А через неделю дочку сократили,
взяли из ваших когой-то... Кормилец наш где? Ты знал его, что ль? --
старушка вздохнула тяжко. -- В разводе мы, милай. Кормилец наш -- сам
Израиль ругал, а дочери не давал. Поскольку русские мы... Ну, слово за
слово, он с сыном в Австралею, а мы в ету... как ее? в гетту. Пояснил бы,
отчего это нас в гетту?
Хлопнула входная дверь, вошел кто-то легкой походкой, постукивая
каблуками, напевая расхожий мотивчик из фильма. -- Яшка-танцор явился, --
маляр сплюнул.
-- Яшка! -- прокричал в коридор парень в кирзе. -- Иди, тут вина --
залейся! Из Обетованной гость.
Заглянул высокий загорелый парень. Глаза голубые, веселые. Шелковая
рубаха распахнута. На загорелой груди золоченый крест. Скользнул взглядом по
лицам, по бутыли. Опрокинул залпом стакан вина, вытер губы ладонью, сказал:
-- Говно -- вино! Интересуетесь, чего мыкаемся? Может в Израиле жить
одинокий человек? Квартиры не дают. Бляди дорогие. -- Скривил влажные губы в
ухмылке. -- Кому это надо и кто это выдержит! -- И ушел, застучал высокими
каблуками.
Плотный широкогрудый сапожник, шея, как у борца-профессионала, сидел
все время на своей скамеечке молча, сложив черные до запястья руки.
-- А я бы вернулся, -- пробасил он вдруг... -- Мне хлеба не искать. Не
загнали б нас в гетто, вернулся бы, точно говорю... Почему? Потому, как
раньше ничего не видел, кроме России-матушки, да пасынка-Израиля. Теперь я
на Италию взглянул. Всюду бардак. Лень, грязь, шулерство... Но коли меня
господа за горло берут!.. Мать их за ногу! Мол, вне закона! Рыжий прибегал,
видели, хочет, чтобы еще и без права переписки... Я двенадцать отказов
получил от разных стран, мать их за ногу! Все гладкие слова. Только норвеги
ответили, как люди: "Не можем принять, так как не хотим иметь дело с
израильским правительством".
-- Так и я тоже не хочу! -- воскликнул парень в кирзе, и все
засмеялись. Сапожник пожал могучими плечами-- Смешки-смешочки! Но ведь
убивают они людей, убивают, мать их! Дети не учатся, медицины нет никакой.
Давид вот-вот с ума тронется...
Наум промакнул лысинку. -- Какой Давид?
-- С угловой комнаты. Учитель литературы, кость тонкая. Где учитель?
Пришел? Написал парень правительству проект. Чтоб "Кол Исраэль" никогда не
врал. Полправды, де, страшнее лжи... И месяца не прошло -- на "Американо"
вещички свои распродает, горемыка. Книжки ученые....
Парень в кирзовых сапогах выскочил в коридор, привел упиравшегося
учителя.
Учитель выглядел мальчиком. Тоненький узкоплечий еврейский мальчик
схватился за дверной косяк, рванулся назад, точно его и в самом деле тащили
на расправу. Нательная рубаха вывернулась из смятых брюк, антрацитовые глаза
расширены. Взглянул на Наума яростно: "Ну, просто фрагмент с картины
Сурикова "Утро стрелецкой казни", -- мелькнуло у Наума. -- Только вместо
свечечки лампочка запыленная".
Протянули учителю вина, успокоили. Гуля намазала маслом бутерброд
побольше. Ветчинки положила, огурчика. Помягчел, вроде, а глаза косятся на
Наума настороженно. Нервный, видать, страхом меченый.
Наум повернулся на скрипящем стуле, сел боком к учителю, чтоб тот не
нервничал, согрелся душой. Спросил у разомлевшего от вина маляра, не
известно ли, кто сие натворил? Организовал облаву на израильтян? Согнал в
гетто?
-- Как не известно, -- благодушно отозвался маляр, закуривая из пачки
Наума. -- Гетто наше имени Ицхака Рабина-Генри Киссинджера. Пошептались два
еврея...
-- Ну, зачем так?! -- вырвалось у Наума. -- Не знаете точно, а
лепите!.. -- Почувствовал отчужденные взгляды, добавил примирение: -- Ведь
вы же обвиняете их в убийстве! У вас есть данные? Маляр пыхнул сигареткой.
-- Есть и данные...
-- Закрой рот, иначе не уедешь! -- Сапожник буравил цыгаркой дно
стакана.-- Закрой, говорю!
Губы маляра плямкали, а звуков не было...
Наум вскочил на ноги, снова сел:
-- Вы что, меня боитесь? Неужто у меня такая рожа страшная?.. --
Заметив улыбки, продолжал спокойнее: -- Давайте обсудим. Со всех сторон... Я
был в Америке. Там существует эмиграционная квота. Скольких-то пускают,
остальные -- осади назад!.. Эмигрантам из СССР повезло. Ска-азочно! Конгресс
США приравнял их к политическим беженцам. Специальным законом. Ковровую
дорожку положили под ноги... Я, видите сами, болею за вас всей душой: мои
близкие-родные здесь, но слу-у-шайте, вы под этот закон не подпадаете. Вы --
израильские граждане! -- Наум долго и горячо развивал эту мысль, косясь
краем глаза на Геулу и Сергея, которые теперь-то уж не могут не осознать
полной безнадежности их положения. Черт побери, он их увезет! -- Слу-ушайте!
При самом горячем желании Белого Дома... даже он не может пустить вас в
Штаты, не проведя через конгресс соответствующего закона! А это длиннющая
процедура...
-- А почему раньше Хаяс брал? -- перебил парень в кирзе. -- Хоть с
"дарконом", хоть с "лессе-пассе"... Всех, кто из Союза выскочил... А потом
как обрезало!.. Предъяви в посольстве банковский счет. Да кругленький!
Закон, что дышло?..
-- Напротив! Стали применять закон. За-акон!.. Ума не приложу, почему
вы вините во всем Ицхака Рабина и Киссинджера, словно их черт одной
веревочкой связал! Они, что ли, держат вас за горло?!
-- Это можно считать доказанным! -- прозвучало сбоку. Голос тихий,
звенящий, напряженный. Наум не сразу понял, кто говорит. Оказалось, учитель.
Глаза у него огромные, и в каждом точно по свечечке загорелось. Огонь злой.
-- Можете судить сами... если захотите! Людей с израильским "дарконом"
перестали брать во всех странах одномоментно!.. Не только еврейские
организации. Но и толстовский фонд, и католические центры. Нас выставил на
улицу даже Каритас, который помогал любому беглецу. "Каритас" по латыни -
милосердие. Нет нам милосердия!.. Все эти фонды существуют на деньги
американского правительства. Повторяю, нас отшвырнули о д н о м о м е н т н
о и семиты, и антисемиты. Следовательно, израильскому Ицхаку в одиночку
такое не осилить бы... Кто помогал-способствовал? По моему убеждению, наше
гетто должно быть по праву названо двумя именами: Гетто имени Ицхака Рабина
и Генри Киссинджера.
Наум вобрал голову в плечи. Голова горела. Загнать евреев в гетто в
семидесятых годах XX века?
-- Вы ошеломлены? -- прозвучал вновь звенящий голос. -- Федор
Михайлович предвидел и Киссинджера, и Ицхака Рабина. Человек для них -- ноль
без палочки. Бесы! Они одни такие? Нашелся уже какой-то ученый скот, который
во всем обвиняет нас и "прямиков". Де, подставили ножку эмиграции. Мелкий
бес, но -- бес... Он прозрел, Федор Михайлович, когда его сломала каторга.
Распознал породу...
Наум быстро налил вина в два стакана, один протянул учителю. -- Выпьем,
дружище! Чтоб история разобралась, кто из нас прав, До корня дошла... Такое
не простится никому!
Хлопнула входная дверь. Кто-то прокричал на смеси всех языков: --
Исраэли гетто хи-ир?.. Хир! Давай-давай! Ариведерчи! -- Кричал шофер такси.
Он привез двух бухарских евреев. Тут же уехал, а они остались. Ему лет
двадцать восемь, в европейском пиджаке и остроносых бухарских сапогах. На
голове черная кипа, окаймленная серебром. Ей года двадцать два, в шелковом
платье и розовых узбекских шароварах. На сносях, видать. Переминались в
дверях, пока их не затащили в комнату Гуров. Освободили для них стулья.
Выяснилось, утром бежали из Израиля.
Сапожник поднял небритое лицо, вгляделся в пришельцев и вдруг
заволновался: -- Да вы религиозные!.. Бухара вся в Бога верует! Чего ж вы
смазали лыжи, мать вашу за ногу?! Из Святой земли.
Женщина заплакала. Ее спутник объяснил на ломаном русском языке, что
она развелась в Бухаре с мужем-стариком, за которого ее выдали родители.
Развод оформили у раввина, все листы в порядке. А Главный раввинат развод не
признал. Мол, какого-то листа не хватает... А ей сегодня рожать. Значит, она
родит мамзера. Неризнанного законом...
Геула схватила женщину за руки, принялась успокаивать. Налила бухарцам
вина, дала по крылышку индейки.
Теперь слезы текли у молодого. -- Мы муж-жена по закону. Ребенок мой!..
А раввинат сказал, мамзер! Позор мне! Позор Хане! Позор ребенку, и детям
его, и внукам его! Мы бросили все, побежали на самолет, чтоб ребенок не стал
мамзером... Документы? Есть документы... -- Он достал два мятых
"лиссе-пассе". Виз на них не было.
-- Погоди, парень! -- просипел сапожник. -- Как же вас пустили в
Италию?
-- Очень просто! Солдат толкать Хана. Я закричал: "Рожает-рожает!"
Вызвали скорую медицину. И в родильный. Там сказали, еще рано. Прийди через
две недели-три недели...
Все захохотали. Ну, парень! Карабинеров провел. Обманул, значит...
-- Кто обманул? Я никого не обманывал! Я думал, рожает. Сейчас рожает!
-- Он отвел стакан с вином в сторону: -- Не пью, дорогие, никогда не пью.
Хана просила... -- Пояснил, что искали "Хаяс". Шофер такси сказал, что
поздно. Все закрыто. Узнал, что пассажиры из Израиля. Махнул им рукой, чтоб
садились. "Олля-ля, -- сказал, -- все исра-эли ту гетто", и привез...
Им долго объясняли, какие они счастливые. У них не "даркон", а
"лиссе-пассе", временный документ. И без визы пробились. Завтра Хаяс примет,
поставит на довольствие. Бухарцы так и не поняли, с чем их поздравляют.
-- Какой радость? Какой радость?! Ребенок "мамзер", какой радость?
Бежать ото всех, какой радость?
Решили потесниться, уложить их до утра здесь. Геула отдала матрас,
сказала весело, что ночь они с Сергеем и на одном перетерпят. Маляр принес
ширмочку с китайскими фигурками, приткнул матрас в коридоре, у ванны, где
пошире. Отгородили ширмой.
Прибежал хозяин, горластый одессит, снявший квартиру у итальянцев на
год и сдававший ее теперь -- от себя -- по комнате. Примчал, как был, без
пиджака, в мятых штанах с голубыми подтяжками. Потребовал, чтобы новенькие
заплатили за ночлег.
-- Уйди! -- просипел сапожник, подымая свою деревянную скамеечку. --
Чтоб тобой и не пахло!
Тут же исчез.
Наконец комнатка Гуров опустела. Сергуня, чуть осунувшийся, притихший
(за весь вечер ни слова не проронил), расставил по местам стулья, все
разные, открыл окно, за которым сеял дождь. Постоял у окна -- отдышаться...
Наум сунул ему, незаметно от Геулы, пятьсот долларов, поинтересовался, как
он думает зарабатывать: -- Гуля в ресторан пойдет, посуду мыть? А?!
-- На стройках, с кайлом поишачу, -- Сергуня вздохнул. -- К весне на
виноградники подамся. Там документов не спрашивают. Десять милль в руки и
пошел. Это долларов двенадцать. Перебиться можно.
Спать в эту ночь не ложились, да и некуда. До утра вспоминали отца,
Яшу, московские битвы и суды, ОВИР, письмо "39", обыски, прорыв Дова в
Израиль...
Как только Наум пытался заговорить о них самих, о Гуле и Сергее, Гуля
тут же разговор отводила:-- Решили, Наум. Отрезано!.. -- Неспеша рассказала,
во сколько газет послала свои статьи о "Черной книге". Хоть бы кто
ответил...
Наум курил, не переставая. От окурка зажигал следующую. Потрогал свои
большие веснущатые уши за мочки, горят. Поднялся, взглянул на себя в
облезлое зеркало. Глаза провалились, под глазами тени. Когда выматывался,
лицо вытягивалось к носу. Не Наум -- Буратино в роговых очках. Ч-черт, и
сейчас близко к тому. Хотелось пошутить -- подбодрить. Нет, не шутилось.
Покачивался взад-вперед, точно в молитве, от отца привычка, протянул
настороженно, с вопросительной интонацией: -- Ребята, а если я подыму всех
на ноги. Гуля, тебе дадут работу в университете, как историку. Возьмут в
штат. Получишь от них официальное письмо-о. И Сергуня Государственную
где-либо, с постоянством, чтоб ни от кого не зависеть, а ? Не отвечайте
сейчас. Завтра я буду в Хаясе. У меня там дело. Затем, перед отлетом, заеду.
Выпьем посошок на дорожку. Тогда ответите, а?..Смейтесь надо мной! Смех --
дело здоровое. Я в лепешку разобьюсь, выужу вас, куда бы вас ни занесло, а?
Утром Наум вызвал такси, усадил в него молодых из Бухары и отправился в
Хаяс. Ему махали руками изо всех окон. Только Гуля не махала...
Улица "Реджина-Маргарита" в Риме большая, шумная, дже горластая. У нее
своя жизнь. Еврейский "Хаяс"кажется самым тихим местом.
У массивных дверей "Хаяса" двое карабинеров. Плечи со спортивным
разворотом. Ноги расставили пошире. Сбоку, во дворике, толпятся люди в новых
костюмах и плащах "болонья" из ГУМа.
Наум подтолкнул оробевших бухарцев к дверям "Хаяса". Поднялись на
второй этаж, в приемную.
-- Куда новеньким? -- спросил Наум у рослого парня-секретаря. Тот
повертел в руках синие "лессе-пассе" бухарцев, показал иа кабинет. -- А вы
куда?!
-- К председателю! Он не председатель? Будем называть его
председателем!
К председателю "Хаяса" вели другие двери. Там стоял огромный мужик,
толпились люди, которые пытались доказать ему, что они заранее звонили по
телефону, записаны на прием. Их ждут. Мужик сверялся по бумажке, так ли это?
Если нет -- отталкивал.
Наум самодовольство всегда ненавидел, а после Техногона оно вызывало
порой приступ бешенства. Лоснящаяся рожа вышибалы излучала самодовольство.
-- Я к председателю! -- сказал Наум. -- Вам назначено? -- У меня письмо к
нему!
-- Пер-рдадим! -- ухмыльнулся вышибала и закрыл собою дверь
-- Хэлло! -- крикнул Наум в приоткрывшуюся дверь по английски. --
Уберите этого бандита!
Английский язык несколько смутил вышибалу, тем более за дверью началось
какое-то движение. Высунулась женская голова, и Наум спросил гневно на
иврите: -- Это Хаяс или дворец персидского шаха? От кого вы
забаррикадировались? -- И двинулся к дверям, Оторопевший вышибала
посторонился.
Председатель "Хаяса", пухловатый, с седыми бачками и выражением
достоинства на высоколобом породистом лице, походил бы на Директора
Национального банка или конгрессмена, если бы не слезящиеся, красные от
бессонницы глаза и чуть дрожавшие пальцы рук; похоже, работа у председателя
была для здоровья вредной.
-- Вы Наум Гур? -- спросил он по-английски. -- Из Тель-Авива звонили.
Дважды... Нет, когда им нужно, они звонят... О встрече с вами объявлено.
Автобусы привезут людей из Остии и Ладисполя ~ он взглянул на ручные часы,
-- через сорок минут.
-- Спасибо! -- Наум корректно склонил голову. -- Но у меня с вами! --
другой разговор. Разрешите?
Тот настороженно кивнул.
-- Вы существуете почти сто лет. Со дня первых погромов на Руси. Если
не ошибаюсь, с 1881 года. Так?.. Вы спасли четыре миллиона евреев и
отказываетесь помо-очь ста пятидесяти семьям. Что случилось? Председатель
оказался человеком понятливым.
-- Сострадаем, но, увы, ничего не можем. -- Лицо его сразу приняло
выражение скучное и официальное. Но он тут же откинул голову, отчего чувство
достоинства, выраженное всей его плотной фигурой, обрело оттенок
воинственности.
Он хотел сесть, но раздумал. Так они и остались стоять, переминаясь с
ноги на ногу.
-- Вы организация не политическая... Та-а-ак! Почему же вы встали на
колени перед политиками. Извините, перед п о л и т и к а н а м и, да еще с
откровенными замашками душегубов, которые посмели загнать евреев в гетто. Вы
не видите в этом, по крайней мере, нарушения собственно-о-ого устава? --
Наум пропел "собственно-о-ого" крайне иронично.
Председатель отвел голову назад, приподнял плечи, и так и стоял
некоторое время. Он походил уже не напредседателя, а на памятник
председателю Хаяса, и Наум решил откланяться. Но вот памятник ожил.
Председатель склонил голову набок, как птица, которая пытается разглядеть
что-то получше.
-- Простите, господин Гур, о вас звонили из Министерства иностранных
дел Израиля. Вы, простите, не разделяете позиции министерства в данном...
э-э...
-- Не разделяю! Более того, не разделяю позицию Ве-эликого и мудрейшего
Американского Еврейского Конгресса, которому они, и, простите, вы так же
неотрывно смотрите в рот,: все эти годы "не замечаяя" выверты наших
танцоров. А о последнем "па" и говорить нечего -израильское гетто в Европе
-- открытое преступление против еврейства. Более постыдное, чем, скажем,
английская блокада Палестины после второй мировой. Вы согласны, надеюсь?..

-- Э-э-э... С одной стороны, конечно, акт безнравственный... э-э-э... я
бы сказал, скандальный, но, видите ли...э-э-э...
-- Глубокоуважаемый господин... -- Наум назвал председателя по имени.
-- Вы -- еврей, как я догадываюсь. -- Наум показал рукой в сторону бокового
столика, на котором лежали красиво переплетенная папка и черная кипа, видно,
председатель собирался на какой-то митинг в синагогу. -- Даже в Библии
сказано, что спасти еврея от неволи... хотя бы одного... важнее, чем пойти в
синагогу. Председатель всплеснул руками, как истый еврей.
-- Господин Гур, вы выразились очень точно. "Из неволи"... Израиль --
свободное государство. Возможен ли беженец из свободного государства?
Прислушайтесь, как это звучит: евреи -- беженцы из свободного еврейского
государства! Абсурд!
-- Сто пятьдесят семей -- это криминальные элементы, убегающие от суда?
-- У нас нет таких данных.
-- Вы помогаете даже вьетнамцам и камбоджийцам, это делает вам честь...
На каком же основании вы, международная организация, отвернулись от евреев,
почему-то бегущих из свободной страны? У вас сложности с американским
законодательством? Но ведь есть другие материки, десятки государств. Вы даже
не делаете попыток с ними договориться. По-очему? У вас есть приказ?
Документ! Вам посоветовали устно? Чтоб история прокляла вас, а не их? --
Наум показал пальцем в потолок.
Председатель молчал, и Наум прищурился недобро, добавил, кривя губы: -
"И сказал Господь Каину, где Авель, брат твой?" Думаете, история обойдется с
вами мягче?.."
-- Господин Гур, есть... э-э-э... обстоятельства, о которых я не
вправе, как официальное лицо...
-- Даже теряя лицо?
Председатель, откинув голову, снова превратился в памятник самому себе.
Он смотрел куда-то ввверх, нервно-уязвленный и недоступный. Такими бывают
памятники генералам, проигравшим свое главное сражение.
Наум вышел в приемную, где колыхалась взопревшая очередь. Подождал,
пока секретарша не сообщила ему, что автобусы из Остии и Ладисполя прибыли,
и лекция может начаться. Он спускался по лестнице, когда его окликнули:
-- Господин Гур! Господин Гур!
Наум в два прыжка оказался наверху.
Председатель стоял в глубине приемной у своей распахнутой двери,
оставив очередного посетителя в абинете. Дышал тяжело.
-- Господин Гур! Вы не будете возражать, если мы запишем ваше
выступление на магнитофон?
Неуютный холодный зал "Хаяса" был полон. Сотни две лиц смотрели на
Гура: у Наума возникло щущение, что лицо -- одно. Одно-единственное,
самодовольное, холодно-самоутверждающееся. Словно в Хаясе, вместе с первыми