Страница:
России!..
Какая тут самая респектабельная фирма?..
Но парень вцепился в Наума, отобрал лапти. Сунул ему шлепанцы, сказав,
что недалеко обувной магазинчик, они купят босоножки. -- Станешь работать --
вернешь долг.
Но первым попался не магазин, а оффис какой-то фирмы, выпускающей
заводское оборудование, что ли? Двери зеркальные, большие. "Погоди тут!" --
бросил парню и рывком открыл зеркальные двери.
Чисто внутри, прохладно. Едва шумит где-то могучий, на весь оффис,
кондиционер. По сторонам работают за кульманами инженеры-конструкторы и
чертежники. Красная дорожка ведет в кабинет босса, восседающего в стеклянном
кубе. Босс, в белой рубашке с полуразвязанным галстуком, что-то читал,
положив ноги на стол. Наум кашлянул в руку, как крестьянин, зашедший в
присутственное место, затем после рассеянного "Пли-из"... босса, плюхнулся
напротив него, закидывая на стол ноги в стоптанных шлепанцах. И -- не донес
ступни... Закинул одну ногу на другую, покачал ступней, тапочек о пятку
шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!
-- Хелло! -- воскликнул он на гуровском английском. -- Я из России. Ищу
работу. Вот мои документы!
Босс, скользнув взглядом по шлепанцу, раскрыл папку Наума. Обстоятельно
исследовал его диплом доктора технических наук, подписи, печать -- все
рассмотрел и -- закрыл папку, пододвинул ее к Науму. Похоже, доктор его
фирме был нужен, как рыбе зонтик. Наум понял: разговор о деле кончился, босс
попался воспитанный, хочет вытолкать деликатненько. Снова покачал ступней,
тапочек о пятку шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!.. Но тот и бровью не повел, только в
конце пустого и деликатного разговора спросил посетителя словно вскользь,
кивнув в сторону шлепанца:
-- Русский фасон? -- И уголок его рта с сигарой чуть дернулся. Наум аж
руками всплеснул.
-- Боже упаси! В России я ходил в лаптях! Эти мне выдали в аэропорту
Лод. Как доктору наук... Чтоб далеко не ушел!
Босс захохотал гулко, откинувшись на спинку стула. Взгляд его потеплел.
-- Не будь у вас докторского диплома, -- произнес он участливо, -- я,
пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником...
-- Шеф, у меня есть идеи!
-- В Израиль... с идеями?! -- воскликнул босс и даже закашлялся. --
Идеи покупают только в Штатах. Здесь покупают лишь русских олим -- на те же
американские деньги. -- Он углубился в поданную ему кальку, бросив Науму на
прощанье:
-- Семью вы здесь прокормите. Устроитесь где-либо! В Израиле все
устраиваются... Но если есть идеи?! Не теряйте времени! Погубите и себя, и
идеи!..
Парень, принесший ему шлепанцы, завел его в магазинчик, узкий, как
расщелина, купил Науму сандалеты из пластика, затем довел до оффиса "Хеврат
Хашмаль".
"Хеврат" оказалась нечто вроде Мосэнерго. Только труба пониже, дым
пожиже. Обнаружился и Меир. Немногословный польский еврей с трубкой в углу
рта. Наум докторский диплом уже не показывал. Увидит -- не возьмет. Назвался
инженером-электриком. Меир сказал, что ему нужны линейные техники. Да,
тянуть проволоку, лазать по столбам. Не все время. Потом будет другая
работа. Пыхнув трубкой, Меир сказал, что Науму придется съездить в
Иерусалим. Поставить в углу бумаги-направления подпись. И утром приступить к
работе...
Наум взглянул на круглые часы оффиса. Три. Конец рабочего дня в семь.
Успеет!
Складывая документы в папку, медленно пошел к выходу. Попросить денег
на дорогу? Кроме торта у Иоселе, с утра ни маковой росинки... У дверей
ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн...
На центральной автобусной станции Иерусалима Наум подошел к солдату с
ручным пулеметом на ремне, единственному человеку, который никуда не спешил,
показал записку с адресом.
Солдат прочитал название улицы и сказал: -- "Мамила"! Район воров и
проституток...
-- Он-то мне и нужен! -- удовлетворенно воскликнул Наум. Наконец Наум
отыскал облупленный, с подтеками и копотью, квартал, примыкающий к старому
городу. В сером бетонном кубе времен английского мандата гудел, как
самолетный мотор, старый кондиционер. Щуплый, одно плечо выше другого,
белолицый, пожалуй, даже болезненно-белолицый чиновник в кипе из черного
бархата листал бумаги. Взглянув мельком в красные от ветра и песка глаза
посетителя, он снова уткнулся в папки, которыми был завален его железный, с
приоткрытыми глубокими ящиками, стол. Читая, он раскачивался на стуле,
словно молился. Переворачивая лист, он бормотал: "Ма ешь?" (Ну, и что?)
Перевернет страницы две и снова: "Ма ешь?"
Вошел без стука парень в рваной майке, с огромной самокруткой во рту.
Чуть потянуло терпким, щекочущим ноздри дымком, марихуаной, что ли?
Чиновник ткнул пальцем в сторону надписи на иврите и на английском: "Не
курить!" Парень затянулся покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма,
сказал нагловато: -- Ма-ешь?
Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом, положил в папку. Голос
у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова,
когда он уговаривал Наума отдать визы. Он просил Наума не волноваться, все
устроится со временем... Рассказал, что сам он приехал в свое время из
Румынии, жил в палатке, мостил дороги, воду носили в бидонах, но, Господь
милостив, все устраиваются в конце концов. Но это место он дать ему не
может. -- Место монтера, -- вырвалось у Наума удивленно. -- Не можете?! --
Ма ешь? -- и, отбросив свои бумаги, чиновник воскликнул язвительным тоном:
-- Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то
так....Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Ени-сей,
есть такая речка? Самые большие мосты, говорил...'В Израиле нет речек. Один
Иордан, который перейдут козы. Пусть едет строить мост через Ламанш, через
Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! -- И обронил
с презрением: -- Пустостроитель.
-- Позвольте! -- оторопело возразил Наум. -- Если человек может
рассчитать ферму моста через Енисей, он рассчитает все: заводскую ферму,
башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран, в Израиле не видел...
Чиновник посмотрел на Наума, прищурясь; лицо его вздрогнуло, как от
тика. Он хотел что-то заметить; но тут взгляд его упал на электрические
часы, показывавшие семь вечера, точь-в-точь, и он порывисто встал. Прежним
добродушным тоном предложил Науму довезти его до остановки автобуса. -- Сам
дойду!
-- А тебе куда?.. Я довезу ближе, садись, садись! Темнело, пока
крутились по слепым переулкам, стало совсем темно.
Чиновник высадил Наума где-то среди полуразрушенных строений. гаражей,
свалки железа и сказал: видишь, там фонари, там твой автобус.
Наум брел километра три в густом и вонючем мраке по каким-то узким
улочкам, мусорным кучам, глыбам, терял направление, несколько. раз падал,
какие-то черные девчонки хватали его за руку. Он матерился во весь голос.
Автобус доставил бы его точно до Центральной автобусной станции. А чиновник
нарочно завез, что ли?
Этот его проход по грязному и темному району "Мамила" показался Науму
символическим. Фонари, вон они! Но тебя гонят к нимтак, чтобы ты по дороге
разбился в кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз ты не жил, как
он, в палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу -- квартира
тебе, так походи, голубок!..
"Но это же бред! Израиль возрожден не для торжества чиновных задов!
Даже сверхзаслуженных!.." -- Наум вскинул руки. Погрозил израненными,
слипшимися от крови кулаками ночным фонарям.
-- Зачем тогда выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?!
На последний автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к
отцу с матерью. Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на
щеке. Ладони были красные от крови.
Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили, уложили; он накрылся
с головой и беззвучно рыдал.
Нет, он ни о чем не жалел. Но... хватит ли сил?! Приезжать сюда надо
юным и -- токарем, монтером, без дипломов с золотыми каемками... Наум
отбросил колючее солдатское одеяло отца и уселся на постели, широко
расставив острые ободранные колени.
А почему?! Почему в Израиле, чтоб получить работу, доктор наук должен
скрывать, что он доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если
меня отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..."
Сергуня сказал: инженер-корабельщик выбросился из окна, женщина -- зубной
врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема! Не рано ли ты взвыл?.. Один день
пообивал ноги и "разнюмился"...
Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал плотно. "Как верблюд, на неделю
вперед", -- усмехнулся Наум, но от еды не отказался. Дали сыну денег. Наум
позвонил Нонке: мол, вернется к следующей субботе... Он ходил "по
объявлениям" и на второй день, и на третий. На четвертый день упитанный
поляк, хозяин фабричонки, заявил, что докторский диплом Наума -- обычная
советская липа... "Где ты купил свои бумажки?"
К концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил...
Одно осталось -- заскочить на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке
и дочке фрукты. Обрадовать хоть этим...
Отправился пешком, пока солнце не жжет. Остановился возле мастерской,
где жужжали токарные станки. Пригляделся. Станки английские, начала века. В
России такие давно на свалке. Спросил у парня в заляпанной мазутом
солдатской форме, не нужен ли ему токарь... А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А
сверлильщик?.. Сколько у тебя станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно,
и я прокормлюсь. Парень захохотал, похлопал себя ладонью по мазутному
животу. -- Ты откуда взялся? Шестой станок съест все пять! Не знаешь, как
налог прыгнет?!.. А, ты русский. У нас социализм. Пять станков -- доход,
парноссе, шестой -- крокодил. Все сожрет!.. Что? Чтоб не было монополий.
Чтоб никто не вспорхнул выше других!
-- Поэтому ходите в лаптях? -- Что? Наум поглядел на него и произнес
очень серьезно:
-- Теперь, парень, я знаю, что тут надо вырвать с корнем: лавочный
социализм!..
Парень от неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли? Наум был
так погружен в свои мысли, что сел в автобус не в ту сторону. Ох, эта
"девятка"! И туда -- конечная "Университет", и в другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к новому зданию Университета. Плюнул с досады и...
залюбовался. Университет вознесен надо всем Иерусалимом. Современная
архитектура из древнего розоватого камня. Один из корпусов с куполом,
обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.
Дорогу перебегали студенты с книгами или матерчатыми рюкзачками за
спиной. Американцы, русские, румыны. Черных лиц почти не было. Засмеялся,
вспомнив, как Динка-картинка, впервые побывав на университетском холме,
сказала: "А здесь намного больше евреев!" Двинулся следом за какими-то
парнями, оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло
куда-то, он не знал куда, но радовался все больше. Светлые трехэтажные
здания -- новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских
коробок, каждый из домов -- индивидуальность. Точно древняя постройка с
табличкой. "Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение?
От двориков?.. Дворики в самом деле -- хорошо продуманный лабиринт.
Устланные плоским камнем на разных уровнях, с гранитными парапетами и
пологими лесенками, с неожиданными клумбами, фонтаном в центре одного из
дворов, они создают ощущение уюта: ты со всеми вместе, но -- один в своем
дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами. И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут...
А сами как бы развернутые двориками в разные стороны здания соединены
переходами, и тоже на разных уровнях. Где на втором этаже мосток, где на
третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум.
А за студенческим общежитием -- огромное строительство. Заканчивались
новые корпуса. Много их, и все разные.
Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел все здания, остановился
возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме". Ощутил озноб от
восторженного чувства. С талантом и любовью строят! А размах?! "При таком
размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные заседатели!" Наум пошел
куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту
и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне закурить..." Настроение явно
менялось к лучшему. Остановился у отдельного дома, облицованного серым
гранитом, праздничного.
На углу дома рабочий в брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то
табличку. На табличке было начертано, что дом построен на средства мистера
Джеймса Гуля из Нью-Йорка. Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом
возведен на средства госпожи и господина Блума из Чикаго. -- Ошибочка
получилась? -- весело спросил Наум.
-- Какая там ошибка, -- произнес рабочий раздраженно. -- Черт занес
этих Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги.
А где он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю
и приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго?
-- Ты знаешь? Я знаю? Считается, что ушли на другие цели... -И сплюнул
зло: -- Доят америкашек, как коров. Как что, списывают на войну.
Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены
весь день.
Апельсинов купил столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые.
Как семечки. Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину.
Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг
ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы
-- советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один,
трубочисты!.."
Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка отскакивала к
своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно. Знала: если
разбушуется, то уж пошло-поехало...
-- Зачем выкупали -- тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам?
По улице Виа Долороса, узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали
два еврея-туриста. Белокурые. Не то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку
не поймешь... С огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах
с серебряной каймой, купленных, видать, тут же, в туристских лавчонках
арабского рынка.
Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил бы внимание на
эту пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не
фотографировал второго, более тучного, -- у белых ступеней, ведущих к Стене
Плача, у лавки с арабскими сосудами...
"По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже узрели или ее не
успели переменить?"
Наум чувствовал: сейчас что-то произойдет... За все плевки на лице, за
все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо.
Но некуда. Улочка -- каменный коридор -- горбатится вверх-вниз, а вбок --
некуда. А они приближаются. Шествуют.
Когда они поровнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший,
исцарапанный, помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как
слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном
английском:
-- Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа распяли?
Господа, говорю, нашего, а-а?!..
Туристы вздрогнули и -- боком, боком -- кинулись по горбатой улице
Долороса, исчезли за поворотом...
Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды.
Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя, как в летной
землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность" и
разрешалось прикорнуть на нарах, сбросив сапоги. Рядом, на топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется...
Я не сомкнул глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно
постичь жизнь в стране, в которой родился, вырос, воевал и писал книги,
легко ли постичь ее здесь, где в свои пятьдесят лет ты читаешь по складам,
как пятилетний ребенок. Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный
листок для малограмотных...
Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы, вернусь, и очень
скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим мыслям и тогда, когда
позвонила моя жена, работавшая в Бершеве, и прокричала в трубку, чтоб я
немедля выехал к ним.
-- Тут какая-то заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших из СССР. В
кинотеатре "Керен"... Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури...
Ехать мне не хотелось. На столе лежали только что присланные из Парижа
гранки "Заложников". А Комитет этот вызвал в памяти лишь давний рассказ
Иосифа о капитанской рубке, врытой в береговой песок, из окон которой видны
волны Средиземного моря... Этот Комитет не помог еще ни одному человеку --
на черта мне их дурацкие дела!
Я уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на
окно, откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне
Негев!
-- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном
самым решительным. -- У меня гранки на столе.
Ты должен быть здесь! -- возбужденно настаивала она. -- От нашего имени
громоздят какой-то обман. А ведь это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают
бой...
Спустя десять минут я мчал по кратчайшей горной и петлистой дороге
через арабский Хеврон с такой скоростью, что едва не сорвался с обрыва.
Кинотеатр "Керен" охранялся, как Кремлевский дворец во время
торжественных заседаний. Мне пришлось вызвать почти всю организационную
комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и я стал продвигаться
сквозь строй охранников в красных фуражках, рослых полицейских, жующих
жвачку, наконец, солдат в зеленых беретах, которые осматривали дамские
сумочки, а заодно ощупали мои карманы. Во всех израильских универмагах
заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается, и обыскивают, но чтобы
этим занимался целый взвод?!
Когда я вошел, говорил, по всей видимости, председатель -- румяный
старичок с белыми кудряшками. Он походил чем-то на прозаика Федора Гладкова,
который вместе с Максимом Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен
Роллан прошел мимо протянутой руки Горького к румяному, в белых кудряшках,
Гладкову со словами: "Вначале с вашей супругой". "Супруга" на этот раз
оказалась бойкой и нестерпимо визгливой. Я не сразу понял, отчего такой
визг.
Оказалось, на трибуне плохой микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то
объяснявшего залу, было совсем не слышно. А посередине длинного стола
президиума, возле "белых кудряшек", -- гулкий, превосходный, для
многотысячного митинга под открытым небом. Председатель может легко
заглушить любого выступающего, что он и делал в эту минуту.
Я протиснулся в третий ряд, чтобы все видеть и слышать. В ряду
неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: 'Тебя жареный петух в ж...
не клевал. Я за это государство только в карцерах отсидел больше, чем ты в
пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня,
наверное, вся Воркута и Магадан, дожившие до счастья отчалить от "родины
социализма" куда подальше...
За трибуной топчется медлительный румяный паренек в безрукавке, Ицхак,
сын Сандро. Он уже понял, что микрофон на трибуне почти бутафорский, и
кричал в зал без его помощи:
-- Ты пятьдесят лет в стране, да? Зачэм приклеились к стульям в
Комитете новоприбывших? Значит, ты самый плохой израильтян: не мог,
понимаешь, за пятьдесят лет прижиться, абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово
придумал такой, чтоб прастой чэловэк подавился!
Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты требовали исключить
из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на территории СССР не жил.
Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года, когда она не
была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели.
Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся
вдруг в середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо:
-- Кто вас выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!! --
П-президиум, -- ответил старик в некотором замешательстве. -- А кто избрал
президиум?! -- не унимался Дов.
Белые кудряшки плямкали губами беззвучно. Зал захохотал, зашумел: в
самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно по
количеству стульев.
Однако сменить самозванный президиум оказалось совершенно невозможным:
возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по два-три рослых полицейских.
Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал обратно, как мяч. Седовласый
президиум и сейчас не шевельнулся, словно и впрямь приклеился к стульям.
Какая-то полная грузинка вдруг закричала: -- Доктора! Доктора к микрофону!
Он был, он все видел! И зал начал кричать, а затем скандировать: --
До-ок-то-ра! До-ок-то-ра!.. -- Какого доктора? -- взвизгнули кудряшки. --
Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра Гу-ра! Докто-ра
Гу-ра!..
Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура, который явно не
желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и, двинувшись грудью
вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из грузинских евреев
закричал на весь зал:
-- Товарищи, встаньте! Не бойтесь, вы не в Советском Союзе! Встаньте,
иначе они сейчас изберут сами себя, и зто на четыре года! Долой советский
балаган!
На сцену рванулись человек двадцать, и началась битва за микрофон. Я
глядел на побелевшее лицо инженера из Риги, смирнейшего, тишайшего человека,
который кричал в сторону президиума: -- Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать
нечего! Полицейские уже поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они
были физиономистами, эти простые ребята, полицейские пустыни Негев, и
видели, что кричат в ярости не уголовники.
Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки прокричали
сорванным голосом:
-- Повестка дня и другие решения считаются принятыми! Перерыв!
Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил, проклинал...
На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами. Проблемы
новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока участники не
стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили очумело и стали
"крутить кино", кидаясь на любой шум.
Во время перерыва я пытался выяснить, почему "совет старейшин", с
трудом взобравшийся на сцену, "приклеился к стульям" президиума. Мне
объяснили охотно, что Комитет, или "совет старейшин", как его окрестили,
получает от правительства на олим в год миллион сто тысяч лир (около двухсот
тысяч долларов по курсу тех лет), -- устраивают на эти деньги приемы,
нанимают секретарш, ездят за границу -- к чему отказываться от "светской
жизни"! Это, считают старейшины, их пожизненный кусок от "американского
пирога".
А пока что я собрал Гуров и повез их ночевать в домишко, который
снимала моя жена: странное глинобитное сооружение с плоской крышей, слепой,
без окон, стеной, выходящей на улицу. Такие глинобитные "дворцы пустыни" я
встречал в азербайджанских кишлаках. В них можно спрятаться от убийственного
солнца, но от холода они не спасали. Московские ватные одеяла оказались к
месту.
-- С-слушай, -- шептал мне Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. --
Я просил выделить из их миллиона копейки... сущие копейки на кукольный
театр. Но что такое кукольный театр, если они по-прежнему не дают ни гроша
даже на музей Михоэлса. Они, да! враги культуры. Кровь из носу, их надо
выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы перестали быть безголосыми...
Первым, кого я увидел на другое утро в глубине зала, почти в последнем
ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться неузнанным. Сидел, пригнувшись.
Половину его лица закрывали большие темные очки, и он до смешного походил
сейчас на "заграничного шпиона", каким его изображают в советских
детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня не без злорадства. Но
уже не беспокойство -- страх и смятение появились на обрюзгших сановных
лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне подошел худой,
костистый человек в измазанном известкой пиджаке.
-- Сандро! -- крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии
руки.
Сандро улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут
откуда-то сбоку, от стены, вдоль которой стояли, прислонять к ней плечами,
полицейские, прозвучал зычный бас: -- Советская провокация!
Сандро был оратором неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам,
что все, что он говорит, -- святая правда. Крикунов было не так много,
человека три-четыре, но они были рассажены в разных концах зала, и я начал
понимать, что мы имеем дело с профессиональной клакой. И в самом деле, она
точно знала, эта "комитетская" клака, когда подавать голос. Когда Сандро
говорил о том, что вызывает слезы и кулаки сами начинают сжиматься, звучал
гулкий и зычный голос: -- Советская демагогия!
Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем
аплодировал Сандро яростно.
Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так накалил людей, как слова
сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне без очереди, как "своего
человека".
"Свой человек", высокий, худощавый, почти бронзовый от несходящего
загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины, и сказал очень спокойно, безо
всяких эмоций.
-- Моя фамилия Мансековский. Я -- сапожник из кибуца Гиват Ашлоша. Я
утверждаю, что на Съезде есть много людей с фальшивыми мандатами. Белые
кудряшки затряслись из стороны в сторону.
-- Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат!
Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и
Какая тут самая респектабельная фирма?..
Но парень вцепился в Наума, отобрал лапти. Сунул ему шлепанцы, сказав,
что недалеко обувной магазинчик, они купят босоножки. -- Станешь работать --
вернешь долг.
Но первым попался не магазин, а оффис какой-то фирмы, выпускающей
заводское оборудование, что ли? Двери зеркальные, большие. "Погоди тут!" --
бросил парню и рывком открыл зеркальные двери.
Чисто внутри, прохладно. Едва шумит где-то могучий, на весь оффис,
кондиционер. По сторонам работают за кульманами инженеры-конструкторы и
чертежники. Красная дорожка ведет в кабинет босса, восседающего в стеклянном
кубе. Босс, в белой рубашке с полуразвязанным галстуком, что-то читал,
положив ноги на стол. Наум кашлянул в руку, как крестьянин, зашедший в
присутственное место, затем после рассеянного "Пли-из"... босса, плюхнулся
напротив него, закидывая на стол ноги в стоптанных шлепанцах. И -- не донес
ступни... Закинул одну ногу на другую, покачал ступней, тапочек о пятку
шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!
-- Хелло! -- воскликнул он на гуровском английском. -- Я из России. Ищу
работу. Вот мои документы!
Босс, скользнув взглядом по шлепанцу, раскрыл папку Наума. Обстоятельно
исследовал его диплом доктора технических наук, подписи, печать -- все
рассмотрел и -- закрыл папку, пододвинул ее к Науму. Похоже, доктор его
фирме был нужен, как рыбе зонтик. Наум понял: разговор о деле кончился, босс
попался воспитанный, хочет вытолкать деликатненько. Снова покачал ступней,
тапочек о пятку шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!.. Но тот и бровью не повел, только в
конце пустого и деликатного разговора спросил посетителя словно вскользь,
кивнув в сторону шлепанца:
-- Русский фасон? -- И уголок его рта с сигарой чуть дернулся. Наум аж
руками всплеснул.
-- Боже упаси! В России я ходил в лаптях! Эти мне выдали в аэропорту
Лод. Как доктору наук... Чтоб далеко не ушел!
Босс захохотал гулко, откинувшись на спинку стула. Взгляд его потеплел.
-- Не будь у вас докторского диплома, -- произнес он участливо, -- я,
пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником...
-- Шеф, у меня есть идеи!
-- В Израиль... с идеями?! -- воскликнул босс и даже закашлялся. --
Идеи покупают только в Штатах. Здесь покупают лишь русских олим -- на те же
американские деньги. -- Он углубился в поданную ему кальку, бросив Науму на
прощанье:
-- Семью вы здесь прокормите. Устроитесь где-либо! В Израиле все
устраиваются... Но если есть идеи?! Не теряйте времени! Погубите и себя, и
идеи!..
Парень, принесший ему шлепанцы, завел его в магазинчик, узкий, как
расщелина, купил Науму сандалеты из пластика, затем довел до оффиса "Хеврат
Хашмаль".
"Хеврат" оказалась нечто вроде Мосэнерго. Только труба пониже, дым
пожиже. Обнаружился и Меир. Немногословный польский еврей с трубкой в углу
рта. Наум докторский диплом уже не показывал. Увидит -- не возьмет. Назвался
инженером-электриком. Меир сказал, что ему нужны линейные техники. Да,
тянуть проволоку, лазать по столбам. Не все время. Потом будет другая
работа. Пыхнув трубкой, Меир сказал, что Науму придется съездить в
Иерусалим. Поставить в углу бумаги-направления подпись. И утром приступить к
работе...
Наум взглянул на круглые часы оффиса. Три. Конец рабочего дня в семь.
Успеет!
Складывая документы в папку, медленно пошел к выходу. Попросить денег
на дорогу? Кроме торта у Иоселе, с утра ни маковой росинки... У дверей
ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн...
На центральной автобусной станции Иерусалима Наум подошел к солдату с
ручным пулеметом на ремне, единственному человеку, который никуда не спешил,
показал записку с адресом.
Солдат прочитал название улицы и сказал: -- "Мамила"! Район воров и
проституток...
-- Он-то мне и нужен! -- удовлетворенно воскликнул Наум. Наконец Наум
отыскал облупленный, с подтеками и копотью, квартал, примыкающий к старому
городу. В сером бетонном кубе времен английского мандата гудел, как
самолетный мотор, старый кондиционер. Щуплый, одно плечо выше другого,
белолицый, пожалуй, даже болезненно-белолицый чиновник в кипе из черного
бархата листал бумаги. Взглянув мельком в красные от ветра и песка глаза
посетителя, он снова уткнулся в папки, которыми был завален его железный, с
приоткрытыми глубокими ящиками, стол. Читая, он раскачивался на стуле,
словно молился. Переворачивая лист, он бормотал: "Ма ешь?" (Ну, и что?)
Перевернет страницы две и снова: "Ма ешь?"
Вошел без стука парень в рваной майке, с огромной самокруткой во рту.
Чуть потянуло терпким, щекочущим ноздри дымком, марихуаной, что ли?
Чиновник ткнул пальцем в сторону надписи на иврите и на английском: "Не
курить!" Парень затянулся покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма,
сказал нагловато: -- Ма-ешь?
Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом, положил в папку. Голос
у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова,
когда он уговаривал Наума отдать визы. Он просил Наума не волноваться, все
устроится со временем... Рассказал, что сам он приехал в свое время из
Румынии, жил в палатке, мостил дороги, воду носили в бидонах, но, Господь
милостив, все устраиваются в конце концов. Но это место он дать ему не
может. -- Место монтера, -- вырвалось у Наума удивленно. -- Не можете?! --
Ма ешь? -- и, отбросив свои бумаги, чиновник воскликнул язвительным тоном:
-- Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то
так....Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Ени-сей,
есть такая речка? Самые большие мосты, говорил...'В Израиле нет речек. Один
Иордан, который перейдут козы. Пусть едет строить мост через Ламанш, через
Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! -- И обронил
с презрением: -- Пустостроитель.
-- Позвольте! -- оторопело возразил Наум. -- Если человек может
рассчитать ферму моста через Енисей, он рассчитает все: заводскую ферму,
башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран, в Израиле не видел...
Чиновник посмотрел на Наума, прищурясь; лицо его вздрогнуло, как от
тика. Он хотел что-то заметить; но тут взгляд его упал на электрические
часы, показывавшие семь вечера, точь-в-точь, и он порывисто встал. Прежним
добродушным тоном предложил Науму довезти его до остановки автобуса. -- Сам
дойду!
-- А тебе куда?.. Я довезу ближе, садись, садись! Темнело, пока
крутились по слепым переулкам, стало совсем темно.
Чиновник высадил Наума где-то среди полуразрушенных строений. гаражей,
свалки железа и сказал: видишь, там фонари, там твой автобус.
Наум брел километра три в густом и вонючем мраке по каким-то узким
улочкам, мусорным кучам, глыбам, терял направление, несколько. раз падал,
какие-то черные девчонки хватали его за руку. Он матерился во весь голос.
Автобус доставил бы его точно до Центральной автобусной станции. А чиновник
нарочно завез, что ли?
Этот его проход по грязному и темному району "Мамила" показался Науму
символическим. Фонари, вон они! Но тебя гонят к нимтак, чтобы ты по дороге
разбился в кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз ты не жил, как
он, в палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу -- квартира
тебе, так походи, голубок!..
"Но это же бред! Израиль возрожден не для торжества чиновных задов!
Даже сверхзаслуженных!.." -- Наум вскинул руки. Погрозил израненными,
слипшимися от крови кулаками ночным фонарям.
-- Зачем тогда выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?!
На последний автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к
отцу с матерью. Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на
щеке. Ладони были красные от крови.
Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили, уложили; он накрылся
с головой и беззвучно рыдал.
Нет, он ни о чем не жалел. Но... хватит ли сил?! Приезжать сюда надо
юным и -- токарем, монтером, без дипломов с золотыми каемками... Наум
отбросил колючее солдатское одеяло отца и уселся на постели, широко
расставив острые ободранные колени.
А почему?! Почему в Израиле, чтоб получить работу, доктор наук должен
скрывать, что он доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если
меня отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..."
Сергуня сказал: инженер-корабельщик выбросился из окна, женщина -- зубной
врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема! Не рано ли ты взвыл?.. Один день
пообивал ноги и "разнюмился"...
Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал плотно. "Как верблюд, на неделю
вперед", -- усмехнулся Наум, но от еды не отказался. Дали сыну денег. Наум
позвонил Нонке: мол, вернется к следующей субботе... Он ходил "по
объявлениям" и на второй день, и на третий. На четвертый день упитанный
поляк, хозяин фабричонки, заявил, что докторский диплом Наума -- обычная
советская липа... "Где ты купил свои бумажки?"
К концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил...
Одно осталось -- заскочить на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке
и дочке фрукты. Обрадовать хоть этим...
Отправился пешком, пока солнце не жжет. Остановился возле мастерской,
где жужжали токарные станки. Пригляделся. Станки английские, начала века. В
России такие давно на свалке. Спросил у парня в заляпанной мазутом
солдатской форме, не нужен ли ему токарь... А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А
сверлильщик?.. Сколько у тебя станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно,
и я прокормлюсь. Парень захохотал, похлопал себя ладонью по мазутному
животу. -- Ты откуда взялся? Шестой станок съест все пять! Не знаешь, как
налог прыгнет?!.. А, ты русский. У нас социализм. Пять станков -- доход,
парноссе, шестой -- крокодил. Все сожрет!.. Что? Чтоб не было монополий.
Чтоб никто не вспорхнул выше других!
-- Поэтому ходите в лаптях? -- Что? Наум поглядел на него и произнес
очень серьезно:
-- Теперь, парень, я знаю, что тут надо вырвать с корнем: лавочный
социализм!..
Парень от неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли? Наум был
так погружен в свои мысли, что сел в автобус не в ту сторону. Ох, эта
"девятка"! И туда -- конечная "Университет", и в другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к новому зданию Университета. Плюнул с досады и...
залюбовался. Университет вознесен надо всем Иерусалимом. Современная
архитектура из древнего розоватого камня. Один из корпусов с куполом,
обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.
Дорогу перебегали студенты с книгами или матерчатыми рюкзачками за
спиной. Американцы, русские, румыны. Черных лиц почти не было. Засмеялся,
вспомнив, как Динка-картинка, впервые побывав на университетском холме,
сказала: "А здесь намного больше евреев!" Двинулся следом за какими-то
парнями, оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло
куда-то, он не знал куда, но радовался все больше. Светлые трехэтажные
здания -- новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских
коробок, каждый из домов -- индивидуальность. Точно древняя постройка с
табличкой. "Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение?
От двориков?.. Дворики в самом деле -- хорошо продуманный лабиринт.
Устланные плоским камнем на разных уровнях, с гранитными парапетами и
пологими лесенками, с неожиданными клумбами, фонтаном в центре одного из
дворов, они создают ощущение уюта: ты со всеми вместе, но -- один в своем
дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами. И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут...
А сами как бы развернутые двориками в разные стороны здания соединены
переходами, и тоже на разных уровнях. Где на втором этаже мосток, где на
третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум.
А за студенческим общежитием -- огромное строительство. Заканчивались
новые корпуса. Много их, и все разные.
Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел все здания, остановился
возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме". Ощутил озноб от
восторженного чувства. С талантом и любовью строят! А размах?! "При таком
размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные заседатели!" Наум пошел
куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту
и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне закурить..." Настроение явно
менялось к лучшему. Остановился у отдельного дома, облицованного серым
гранитом, праздничного.
На углу дома рабочий в брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то
табличку. На табличке было начертано, что дом построен на средства мистера
Джеймса Гуля из Нью-Йорка. Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом
возведен на средства госпожи и господина Блума из Чикаго. -- Ошибочка
получилась? -- весело спросил Наум.
-- Какая там ошибка, -- произнес рабочий раздраженно. -- Черт занес
этих Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги.
А где он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю
и приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго?
-- Ты знаешь? Я знаю? Считается, что ушли на другие цели... -И сплюнул
зло: -- Доят америкашек, как коров. Как что, списывают на войну.
Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены
весь день.
Апельсинов купил столько, сколько в авоську влезло. Пахучие. Дешевые.
Как семечки. Перехватывая авоську с руки на руку, задел вчерашнюю царапину.
Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг
ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы
-- советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один,
трубочисты!.."
Он выходил из рынка взбешенный. В такие минуты Нонка отскакивала к
своему мольберту, стараясь, чтоб ее не было за ним видно. Знала: если
разбушуется, то уж пошло-поехало...
-- Зачем выкупали -- тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам?
По улице Виа Долороса, узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали
два еврея-туриста. Белокурые. Не то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку
не поймешь... С огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах
с серебряной каймой, купленных, видать, тут же, в туристских лавчонках
арабского рынка.
Туристов здесь слонялось немало. Наум вряд ли обратил бы внимание на
эту пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не
фотографировал второго, более тучного, -- у белых ступеней, ведущих к Стене
Плача, у лавки с арабскими сосудами...
"По-очетные граждане! Табличку со своим именем уже узрели или ее не
успели переменить?"
Наум чувствовал: сейчас что-то произойдет... За все плевки на лице, за
все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо.
Но некуда. Улочка -- каменный коридор -- горбатится вверх-вниз, а вбок --
некуда. А они приближаются. Шествуют.
Когда они поровнялись с Наумом, он шагнул к ним, взмокший,
исцарапанный, помахал авоськой, оттянувшей руку и, глядя поверх них, как
слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном
английском:
-- Не знаете, случаем, где тут жиды Господа нашего Христа распяли?
Господа, говорю, нашего, а-а?!..
Туристы вздрогнули и -- боком, боком -- кинулись по горбатой улице
Долороса, исчезли за поворотом...
Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды.
Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя, как в летной
землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность" и
разрешалось прикорнуть на нарах, сбросив сапоги. Рядом, на топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется...
Я не сомкнул глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно
постичь жизнь в стране, в которой родился, вырос, воевал и писал книги,
легко ли постичь ее здесь, где в свои пятьдесят лет ты читаешь по складам,
как пятилетний ребенок. Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный
листок для малограмотных...
Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы, вернусь, и очень
скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим мыслям и тогда, когда
позвонила моя жена, работавшая в Бершеве, и прокричала в трубку, чтоб я
немедля выехал к ним.
-- Тут какая-то заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших из СССР. В
кинотеатре "Керен"... Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури...
Ехать мне не хотелось. На столе лежали только что присланные из Парижа
гранки "Заложников". А Комитет этот вызвал в памяти лишь давний рассказ
Иосифа о капитанской рубке, врытой в береговой песок, из окон которой видны
волны Средиземного моря... Этот Комитет не помог еще ни одному человеку --
на черта мне их дурацкие дела!
Я уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на
окно, откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне
Негев!
-- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном
самым решительным. -- У меня гранки на столе.
Ты должен быть здесь! -- возбужденно настаивала она. -- От нашего имени
громоздят какой-то обман. А ведь это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают
бой...
Спустя десять минут я мчал по кратчайшей горной и петлистой дороге
через арабский Хеврон с такой скоростью, что едва не сорвался с обрыва.
Кинотеатр "Керен" охранялся, как Кремлевский дворец во время
торжественных заседаний. Мне пришлось вызвать почти всю организационную
комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и я стал продвигаться
сквозь строй охранников в красных фуражках, рослых полицейских, жующих
жвачку, наконец, солдат в зеленых беретах, которые осматривали дамские
сумочки, а заодно ощупали мои карманы. Во всех израильских универмагах
заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается, и обыскивают, но чтобы
этим занимался целый взвод?!
Когда я вошел, говорил, по всей видимости, председатель -- румяный
старичок с белыми кудряшками. Он походил чем-то на прозаика Федора Гладкова,
который вместе с Максимом Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен
Роллан прошел мимо протянутой руки Горького к румяному, в белых кудряшках,
Гладкову со словами: "Вначале с вашей супругой". "Супруга" на этот раз
оказалась бойкой и нестерпимо визгливой. Я не сразу понял, отчего такой
визг.
Оказалось, на трибуне плохой микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то
объяснявшего залу, было совсем не слышно. А посередине длинного стола
президиума, возле "белых кудряшек", -- гулкий, превосходный, для
многотысячного митинга под открытым небом. Председатель может легко
заглушить любого выступающего, что он и делал в эту минуту.
Я протиснулся в третий ряд, чтобы все видеть и слышать. В ряду
неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: 'Тебя жареный петух в ж...
не клевал. Я за это государство только в карцерах отсидел больше, чем ты в
пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня,
наверное, вся Воркута и Магадан, дожившие до счастья отчалить от "родины
социализма" куда подальше...
За трибуной топчется медлительный румяный паренек в безрукавке, Ицхак,
сын Сандро. Он уже понял, что микрофон на трибуне почти бутафорский, и
кричал в зал без его помощи:
-- Ты пятьдесят лет в стране, да? Зачэм приклеились к стульям в
Комитете новоприбывших? Значит, ты самый плохой израильтян: не мог,
понимаешь, за пятьдесят лет прижиться, абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово
придумал такой, чтоб прастой чэловэк подавился!
Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты требовали исключить
из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на территории СССР не жил.
Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года, когда она не
была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели.
Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся
вдруг в середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо:
-- Кто вас выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!! --
П-президиум, -- ответил старик в некотором замешательстве. -- А кто избрал
президиум?! -- не унимался Дов.
Белые кудряшки плямкали губами беззвучно. Зал захохотал, зашумел: в
самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно по
количеству стульев.
Однако сменить самозванный президиум оказалось совершенно невозможным:
возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по два-три рослых полицейских.
Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал обратно, как мяч. Седовласый
президиум и сейчас не шевельнулся, словно и впрямь приклеился к стульям.
Какая-то полная грузинка вдруг закричала: -- Доктора! Доктора к микрофону!
Он был, он все видел! И зал начал кричать, а затем скандировать: --
До-ок-то-ра! До-ок-то-ра!.. -- Какого доктора? -- взвизгнули кудряшки. --
Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра Гу-ра! Докто-ра
Гу-ра!..
Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура, который явно не
желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и, двинувшись грудью
вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из грузинских евреев
закричал на весь зал:
-- Товарищи, встаньте! Не бойтесь, вы не в Советском Союзе! Встаньте,
иначе они сейчас изберут сами себя, и зто на четыре года! Долой советский
балаган!
На сцену рванулись человек двадцать, и началась битва за микрофон. Я
глядел на побелевшее лицо инженера из Риги, смирнейшего, тишайшего человека,
который кричал в сторону президиума: -- Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать
нечего! Полицейские уже поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они
были физиономистами, эти простые ребята, полицейские пустыни Негев, и
видели, что кричат в ярости не уголовники.
Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки прокричали
сорванным голосом:
-- Повестка дня и другие решения считаются принятыми! Перерыв!
Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил, проклинал...
На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами. Проблемы
новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока участники не
стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили очумело и стали
"крутить кино", кидаясь на любой шум.
Во время перерыва я пытался выяснить, почему "совет старейшин", с
трудом взобравшийся на сцену, "приклеился к стульям" президиума. Мне
объяснили охотно, что Комитет, или "совет старейшин", как его окрестили,
получает от правительства на олим в год миллион сто тысяч лир (около двухсот
тысяч долларов по курсу тех лет), -- устраивают на эти деньги приемы,
нанимают секретарш, ездят за границу -- к чему отказываться от "светской
жизни"! Это, считают старейшины, их пожизненный кусок от "американского
пирога".
А пока что я собрал Гуров и повез их ночевать в домишко, который
снимала моя жена: странное глинобитное сооружение с плоской крышей, слепой,
без окон, стеной, выходящей на улицу. Такие глинобитные "дворцы пустыни" я
встречал в азербайджанских кишлаках. В них можно спрятаться от убийственного
солнца, но от холода они не спасали. Московские ватные одеяла оказались к
месту.
-- С-слушай, -- шептал мне Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. --
Я просил выделить из их миллиона копейки... сущие копейки на кукольный
театр. Но что такое кукольный театр, если они по-прежнему не дают ни гроша
даже на музей Михоэлса. Они, да! враги культуры. Кровь из носу, их надо
выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы перестали быть безголосыми...
Первым, кого я увидел на другое утро в глубине зала, почти в последнем
ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться неузнанным. Сидел, пригнувшись.
Половину его лица закрывали большие темные очки, и он до смешного походил
сейчас на "заграничного шпиона", каким его изображают в советских
детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня не без злорадства. Но
уже не беспокойство -- страх и смятение появились на обрюзгших сановных
лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне подошел худой,
костистый человек в измазанном известкой пиджаке.
-- Сандро! -- крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии
руки.
Сандро улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут
откуда-то сбоку, от стены, вдоль которой стояли, прислонять к ней плечами,
полицейские, прозвучал зычный бас: -- Советская провокация!
Сандро был оратором неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам,
что все, что он говорит, -- святая правда. Крикунов было не так много,
человека три-четыре, но они были рассажены в разных концах зала, и я начал
понимать, что мы имеем дело с профессиональной клакой. И в самом деле, она
точно знала, эта "комитетская" клака, когда подавать голос. Когда Сандро
говорил о том, что вызывает слезы и кулаки сами начинают сжиматься, звучал
гулкий и зычный голос: -- Советская демагогия!
Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем
аплодировал Сандро яростно.
Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так накалил людей, как слова
сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне без очереди, как "своего
человека".
"Свой человек", высокий, худощавый, почти бронзовый от несходящего
загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины, и сказал очень спокойно, безо
всяких эмоций.
-- Моя фамилия Мансековский. Я -- сапожник из кибуца Гиват Ашлоша. Я
утверждаю, что на Съезде есть много людей с фальшивыми мандатами. Белые
кудряшки затряслись из стороны в сторону.
-- Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат!
Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и