Свирский Григорий. Прорыв

"бабьим" голосом: -- Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите
шляпу... Кто то закричал: -- Ты что, "Нема, не все дома"! Это к месту?!
Давай свое "тру-- лю-- лю...". -- Вечно он выкинет какой-- нибудь номер! --
зароптал приплясывающий парень, останавливаясь и обмахиваясь кепкой. Наум
будто и не слыхал недовольных голосов. "Мой друг уехал в Магадан" Владимира
Высоцкого была любимой песней Сергуни. Последние дни он только ее и
бормотал. -- "...Уехал сам, уехал сам Не по этапу, не по этапу..." --
Вибрирующий тенорок Наума грустил и жалел брата. И удивлялся ему: сам бы он
на такое не решился... Несколько голосов взывали к Сергуне, чтобы он отобрал
у "этого ненормального" гитару. Сергей покачивался возле Геулы, ничего не
видя, кроме нее, никому, кроме нее, не внимая, и Наум, скорее почувствовав,
чем услышав недовольство окружающих, заголосил с вызовом, отчего его голос
взвился фальцетом: -- ...Я буду петь под струнный звон Про то, что будет
видеть он... ...В зале аэропорта Яша, взбудораженный, растерянный, целовался
на прощанье с друзьями, которые все подъезжали и подъезжали на такси. Двое
из друзей примчались на "Скорой помощи", один даже не успел снять халата.
Они выскочили из "Скорой помощи", обняли Яшу, сунули ему коробку, завернутую
в газету. Тот, что в халате, сказал: "Это от всех наших!" Расцеловались с
ошеломленным Яшей и умчались на взревевшей сиреной "Скорой помощи".
Пронзительные звуки сирены удалялись, слабели, затихали вдали прощальным
салютом... На лице Яши застыла улыбка, добрая и виноватая, словно он просил
прощенья за то, что оставляет своих друзей здесь, на этом грязном, в снежных
натеках, полу московского аэровокзала, на который больше не ступит никогда.
Я прежде всего о них вспомнил, о друзьях Яши, прочитав через много лет
строчку поэта: "Аэропорт похож на крематорий..." Незнакомые люди обнимали
Яшу, его жену, которая ежилась в своей длинной шубе из соболей, их малыша в
клетчатом пальто с капюшоном и... старую женщину в облезлых каракулях, такую
же полногрудую и величественную, как Регина. -- Тещу взяли? -- вырвалось у
меня. У тещи, видимо, был музыкальный слух. Она повернулась ко мне гордо,
осанисто и сказала желчно: -- Если партия и правительство жаждут меня
вытолкать, могу ли я, как старый член партии, ослушаться?! -- И она харкнула
на пол, разъяренно и полновесно. -- Гражданка! -- грозно воззвал к ней
милиционер, стоявший у дверей. -- По с-сему с-случаю можно, -- донесся
откуда-то свистящий добродушный голос, и милиционер успокоился. Когда
объявили посадку, паводком хлынули грузины. И мы, и туристы, и милиционеры
оказались отжатыми к стенам. Когда грузин внесло в проход, выяснилось, что
весь аэропорт набит гебистами. Стоят вдоль стен, топчутся за нашими спинами.
Несколько знакомых физиономий тех, кто ходили по пятам. -- Гамарджоба! --
Иосиф махнул им рукой. -- Как вы тут без нас, горемычные? Не ответили. Его
внимание привлек толстый портфель, стоявший на столике неподалеку от входа в
таможенный зал. Портфель был с дыркой, в которой поблескивал объектив,
нацеленный на провожающих. Иосиф оглядел его, воскликнул весело: -- Эй!
Шестерки, кто без присмотра оставил?! Оптика нынче дорогая! Тут же чьи-то
руки схватили его, унесли. Иосиф расцеловался с Наумом и Гулей, оглянулся на
стоявших у стен молодцов в новеньких, с иголочки, весенних пальто, поднял
руку: -- Прощай, каторга! -- и шагнул к пограничникам. Гуры двинулись за
ним, кроме Сергуни. Тот стоял недвижимо, застегивая щегольскую куртку из
коричнево-желтой кожи, и беззвучно плакал. Подымался на цыпочки, чтобы толпа
не заслоняла е е. Только сейчас я обратил внимание, как изменился Сергуня.
Он стал тонок, как балетный танцор. И тут вдруг запищало что-то резко,
безостановочно. Тревога! К проходу кинулись офицеры в зеленых околышах,
таможенники. -- Расстегните пальто! -- приказал пограничник. Иосиф Гур
расстегнул пальто, усмехаясь. После реабилитации ему вернули все его
награды: ордена "Красного знамени", "Отечественной войны", "Суворова III
степени"... От плеча до плеча. Это были награды за войну с нацистами, --
Иосиф гордился ими. Офицер оторопело смотрел на грудь Иосифа. -- И вы...
вы... в ...Израиль? Мы потянулись вслед за Иосифом. Задержались только возле
плачущего старика. Старик держал в руках коробку с урной. Сколько провожал в
Израиль, к каждому рейсу подъезжали один-- два человека с урнами. Сотни
тысяч, может быть, миллион евреев не дождались... Старика не могли унять.
Оказалось, таможенник открыл урну с прахом его жены и помешал пепел
карандашом, -- не запрятаны ли там драгоценности? Солдат-- пограничник
кричал, чтоб старик проходил, но тот не двигался. Плечи его тряслись. Он
повторял, размазывая слезы по изможденному, землистого цвета лицу: -- Она
хотела ехать. Я не хотел ехать!.. Теперь я понимаю, где я жил! Теперь я
понимаю, где жил!.. Иосиф и Яша взяли его под руки, повели к выходу на
летное поле, где насвистывал, взвихривая снег, предпоследний мартовский
денек. Самолет "Аэрофлота" стоял, окутанный поземкой -- фантастическая
помесь акулы и консервной банки. Под трапом чернела "Волга". Служебная, с
гебешными буквами "МОЦ" перед номером. Иосиф Гур напрягся внутренне, прошел,
не замедляя хода. Только чуть побледнел. В самолете царил вокзальный гул.
Черноголовые ребятишки бегали взапуски по проходу, женщины окликали их
зычно, порой с такой экспрессией, что мы вздрагивали. Трап начал было
отъезжать, но приблизился к самолету снова. Ввалились опоздавшие. Бородатый,
с татарскими скулами верзила -- инженер-- мостовик Моисей Каплун, с которым
познакомились в ОВИРе. Его худенькая жена с чуть надменным и тонким лицом.
Сын, такой же огромный, плечистый, как его отец. И -- усохшая, добродушная
теща. Все они были в синих лыжных свитерах с белым олимпийским кольцом у
шеи; каждый держал по паре дорогих финских лыж. Это вызвало общий хохот. --
В Израиль?! -- воскликнул Иосиф недоуменно. -- На мировое первенство
мостовиков-лыжников?.. Оказалось, что смеяться было совершенно нечему. В
Вене Каплун разговорился; сказал, они удрали от допроса, который неизвестно
к чему бы привел... Моисея Каплуна вызвали в КГБ на завтра. Он успел
поменять билет на сегодня. Каплуны вышли из дома в свитерах, с лыжами, без
чемоданов, стараясь не глядеть в сторону черной "Волги", дежурившей у
подъезда. И так они ворвались, в последнюю минуту, в самолет. Как в
подмосковную электричку. С лыжами... -- Я зубную щетку сунул в карман, --
торжественно объявил сын Каплуна. -- Единственное, что в Израиле пригодится.
Двери закрыли и вдруг снова торопливо открыли: влетела, запыхавшись,
круглолицая мясистая дама в мокрой шубе из скунса, с румянцем во всю щеку.
Лицо типовое, с обложки журнала "Огонек" хрущевских времен, когда любили
давать на обложках породистых доярок с Золотыми звездами героев труда. Из
дипкорпуса, видать. Оглядела самолет и дико закричала: -- С кем меня
посадил?! Они меня зарежут в Вене! Иосиф вскочил, как уколотый. -- Мадам! --
вырвалось у него в ярости. -- Чтоб до Вены вы не открывали рта! Дипкорпус
затих. Самолет отрывался от России, - пятьдесят лет я прожил здесь, воевал
за нее, все мои друзья и недруги -- тут... Припав к иллюминатору, я глядел
на нее в последний раз. Замелькали огромной, казалось, до небес огромной
решеткой железные прутья ограды. За ними -- толпа провожающих, а сверху, на
перекладине, стоял Наум Гур, которого придерживали за ноги, и он возвышался
надо всеми: он должен был немедля сообщить "коррам", если бы кого-- нибудь
из нас поместили не в самолет, а в черную "Волгу" за трапом... Сергуня
глядел в иллюминатор, плача беззвучно, нервно, не утирая слез. Лия, сидевшая
сзади него, положила ему руку на плечо. Он ухватился за руку матери и
потихоньку затих. По другую сторону прохода расположился Яша с приоткрытым
докторским саквояжем у ног, рядом с ним -- старик, плакавший в Шереметьево.
Яша дал ему легкое снотворное, и старик задремал, шумно, с хрипом посапывая.
Моторов почти не было слышно, гортанный клекот детей и матерей, пытавшихся
их усмирить, глушил все. -- Сулико!.. Дарико!.. -- звенели пощечины, и в
дружном реве мальчишек рев моторов тонул окончательно. Сергуня повернул
голову к Лие и прокричал испуганно: -- Если это евреи, то эскимосы мне
ближе... У Иосифа дернулась рука. Казалось, он ударит Сергея. Он сильно
ударил самого себя по колену. Шея его стала красной. Сергуня не проронил
больше ни слова. До самой Вены. Когда самолет встряхнуло о посадочную
полосу, Иосиф отстегнулся и сказал, наклоняясь ко мне: -- Если можешь,
выскочи с грузинским паводком! Не успеешь, сразу за ними. Замыкаю -- я. --
Брось, Иосиф! -- начал я нервно-благодушно. -- Территорию Советского Союза
мы покидаем в таком порядке, -- повторил он непререкаемо. В Москве свистела
поземка. Пограничники у трапа били сапогом о сапог, чтобы не окоченеть. А
здесь зеленела трава. Было тепло. Весна, которой заждались. Грузинские евреи
спешили куда-то кричащей, плотно сбитой толпой. Мы медленно двигались по
свежей траве, касаясь ее ладонями и вдыхая весенние запахи. Под эскортом
лыжников, которые несли свои лыжи на плече, как старинные мушкеты. Затем
остановились и стали удивленно озираться. Где же наша новая родня?.. И тут
увидели бегущую от аэровокзала фигуру. Лысоватый коротконогий человечек
кричал издалека, нарочито бодро: -- Шалом, дорогие! Шалом, говорю, дорогие!
Мы все втянулись по одному в галдящий аэропорт. Каждого пассажира рейса
Москва-- Вена снимал кинооператор, стоявший за никелированным барьерчиком в
полумраке. -- "Пентагон не дремлет, он на стреме", -- Сергуня
продекламировал Галича, и все засмеялись. За стеклянными окнами, со стороны
города, нас ждали знакомые. Вероника и Юра Штейны с детьми, прилетевшие в
Вену неделю назад, еще какие-то люди. Они стали махать нам: мол, идите к
нам. В Москве, когда провожали Штейнов, разыгрался скандал. У них отнимали
все фотографии с Солженицыным. Они не отдавали. У Юры было каменное лицо.
Фотографии у него можно было отобрать только с жизнью. Теперь Юра был
необычайно благодушен, почти весел. В руках он держал маленькие красные
книжечки. Он сунул их нам, Иосифу Гуру, еще кому-то, кто вышел вслед за
нами. Оказалось, это "Хроника текущих событий", изданная на Западе. До сих
пор мы встречались лишь с "Хроникой" машинописной. Слепые экземпляры на
папиросной бумаге. Мой сын подбросил книжицу на ладони, как горячий уголь.
Раскрыл, стал читать вслух и вдруг, увидев незнакомых, быстро сунул книжицу
в боковой карман. Иосиф осмыслил этот жест моего сына первым. Засмеялся,
обнял его за плечи.-- Ефим! Кончилась советская власть! Можно не бояться!
Даже с "Хроникой" в руках. Штейны ехали в Америку. Мы их жалели. Мы едем
домой, а они -- куда? Иосиф долго озирался, искал кого-то. Наконец,
наткнулся на низенького человека в ворсистом пальто цвета "выжженной
пустыни", по мрачноватому определению Сергуни. "Выжженная пустыня" и
оказалась представителем израильского посольства. Мы не знали, о чем они
толкуют, хотя догадаться было не трудно: Иосиф надорвал подкладку кожаной
куртки, вытащил оттуда письма Наума и Геулы. Отдал их "пустыне", прося о
чем-то . В ответ покачивание головой: "Нет, нет". Иосиф взял письма обратно,
вернулся внешне спокойным. Ни слова ни сказал при "чужих". И только садясь в
автобус, который отвозил нас в замок Шенау, сказал мне вполголоса: -- Дов,
увы, прав! Могила!.. Сами будем искать пути. Мы входили в этот большой, с
голубоватыми стеклами, туристский автобус с торжественной медлительностью.
Каплуны несли свои лыжи, как знамя. ...Когда въехали в замок Шенау с
королевским парком, огражденным в те годы лишь зеленью, "гриб-боровик"
выскочил из автобуса первым. Он стоял у дверцы и одарял каждого выходившего
бананом и чаркой грузинского самогона-чачи, от которой резко разило сивухой.
Сын "боровика" сновал тут же, с пузатой бутылью чачи и наливал жаждущим по
второй. -- Начынаем новый жызнь! -- бормотал отец. -- Всем израильтянам по
братски. Пока толпились около столовой, Иосиф подтрунивал над "боровиком",
который не расставался со своим древним КВН, перевязанным бельевой веревкой.
-- Слушай, кацо... Как тебя?.. Сулико? Сулико, зачем тебе КВН? Он принимает
только советскую пропаганду. -- Зачем так говоришь, дорогой! Это память о
России. Дорогой память! Наконец, нас впустили в огромную, амбарного типа
комнату, по периметру которой были расставлены столы, накрытые белыми
скатертями. Полина вытряхнула на стол авоську с едой, заготовленной в
дорогу. Сметану, колбасу. И вдруг чьи-то властные руки начали убирать со
скатерти то одно, то другое, засовывать куда-то под стол. -- Что за новое
дело -- поп с гармошкой? -- воскликнул я. Лия Гур улыбнулась: -- Гриша, вы
поставили на стол вместе мясное и молочное. -- Ну, и что? -- По еврейским
законам не полагается. Кошер есть кошер. А не поп с гармошкой! -- Та-ак! --
Я огляделся сердито. -- Опять указания сверху? Иосиф положил мне руку на
плечо. -- Гриша, ты за евреев заступался? Так? С риском для жизни. Так?.. Ни
одно доброе дело не остается безнаказанным... После еды началось заполнение
анкет. Меня вызвали на второй этаж к сонному еврею в зеленой армейской
гимнастерке. Его интересовала моя родословная. Как звали отца?.. Странно! А
мать? Евгения? Что такое?.. А, Года, то есть Ходке. Так бы и сказал! Ты что,
не знаешь идиш?.. Странно! Как звали бабушку?.. Сарра-Элла? Ну, так что ты
меня путаешь?! Ох, не понравился мне этот "отдел кадров"! И я уж не
усмехнулся, когда по Шенау зашелестело: -- У кого жена русская, пишите --
"еврейка"... Тоненькая жена инженера Каплуна выскочила от "кадровика", как
из парной бани. Буракового цвета. С закушенной губой. Сказала с горькой
нотой в голосе: -- Кажется, я стала нацменьшинством... Может, правду
говорили в Москве: тех же щей, да пожиже влей... а? -- Оленька, -- простонал
Каплун. -- Целый год мы вправе выбирать. Страна демократическая. Если так,
как ты думаешь, ноги нашей там не будет! Хватит нам "первого отдела" в
Академии наук. Сыты по горло! Проурчал автобус. Сулико, размахивая своим
КВНом, кинулся навстречу одному из приехавших. Издали тот был похож на
Сулико, как брат-близнец. Такой же гриб-боровик! Да и вблизи различие
небольшое. Такой же острый, шмыгающий взгляд оливковых глаз. Усики
-"сталинки". Пышные баки с проседью. На голове неизменный "аэродром". --
Гамарджоба, Константинэ! Ты здесь?.. А слушай, дорогой, слушай... почему ты
еврей? -- По первой жене, Сулико. По первой жене. -- И много дал? --
деловито осведомился Сулико. Константинз сделал небрежный жест рукой: мол,
не о чем говорить. Они еще о чем-то пошептались, затем Сулико крикнул
Иосифу, Яше и мне, топтавшимся на густом стриженом газоне: -- Иди в мой
комната! Есть что сказать!.. Прошу, дорогой, иди! Делать нечего, пошли в его
"комната", которая напоминала студенческое общежитие на Стромынке.
Облупленные стены, потолок в желтых разводах. Пять железных кроватей, одна
возле другой, почти впритык. Сулико накинул на дверь крючок. Достал из ножен
грузинский кинжал, перерезал веревки, которыми был обмотан злосчастный
телевизор и, подняв телевизор над головой, произнес голосом фокусника: --
Внимание! Р-раз... -- Он грохнул телевизор об пол. Задняя стенка отлетела и
по полу рассыпались спресованные в пачки сторублевки. Сулико поддел ногой
далеко отлетевшую пачку и пошел отбивать своими мягкими хромовыми сапогами
вокруг разбитого КВН огненную грузинскую лезгинку. За ним двинулся по кругу
Константинэ. Ах, с какой радостью они кружились в своем родном танце. Сулико
взял кинжал в зубы, вертелся на носках так, словно полжизни провел на
цыпочках. Константинэ хлопал в ладоши и кричал: "Асса! Асса! Сколько дал,
Сулико? Асса! Асса!.. Два лимона?.. Асса! Асса!.." Сулико вдруг остановился
возле Иосифа, как вкопанный. -- Зачэм говоришь: только антисоветскую
агитацию принимает? Что я, антисоветский элемент?.. Я всю Грузию одарил
трикотажем. Что такое была бы Грузия без меня? Цхе! Россия!.. Нехорошо,
дорогой! Пусть цветут все цветы, как сказал... кто сказал?.. -- Два лимона
-- это не дорого, -- Константинэ задумчиво ерошил свои усы -- "сталинки". --
Тебе попался чэловэк!.. -- Слушай, Константинэ, -- спросил Сулико, вытирая
платком лицо. -- Где лучше ехать в банк, тут или там? Константинэ
скептически поджал губы. -- Там есть фонд обороны, займы. И вообще много
евреев! -- Значит, здесь! -понял Сулико. -- Айда! Цену знаешь? Константинэ
куда-то пропал. Минуты через три, не более, подъехал в открытой белой
машине, появившейся неизвестно откуда. -- Вот! -- деловито сказал Сулико, --
а ты что провез, дорогой? Вместе поедем? Я ответил, что возможно, пробьется
через границу книга, которую спрятал в Москве. Называется "Заложники". --
Книга? -- Сулико наморщился так, словно собирался чихнуть. -- Нэ товар!
Вперед, Константинэ! -- он втиснул свое тучное тело в белую машину. --
Пробьем окно в Европу, как сказал... кто сказал? 2. ЛОДПолночь. Дождь, как
из ведра. Автобусы, которые повезут нас в Венский аэропорт, урчат где-то
рядом. Прикрывшись зонтами или газетами, мчимся под навес, где свалены
чемоданы. Ребята из безопасности расхаживают вдоль груд багажа. Наклоняются
к ним, взмахивают руками, точно благословляя в путь. Время от времени
перестают благословлять, окликают хозяев вещей: -- Сами укладывали?..
Помогали соседи?.. Они евреи или нет?.. Какая разница? Евреи пока что
самолеты "Эль-Аль" не взрывали... Откройте чемодан, пожалуйста! Около
сундука, окованного железом, задержались прочно. Подошли хозяева. Мачтового
роста, голова, как на кол воткнута, грузинский еврей. Сильно навеселе.
Женщины в черных одеждах и одинаковых лакированных туфлях-- лодочках. Парень
из безопасности показывает жестом: "Открыть!" Хозяин сундука опечален: --
Вай! Нэт бомба!.. Нэ ве-ришь? -- Отомкнул сундук. Доверху набит сапожным
инструментом. Все смеются. Парень из безопасности смущенно показывает
прибор, скрытый в его ладони. Прибор пищит, как кукольный Петрушка. -- У нас
в горах знаешь как? -- грузинский еврей обращается сразу ко всем окружающим.
-- Кто соврет, лишний дэнь не проживет. Парень смеется уголком рта. Вежливо.
-- Он еще не знает, что с гор хлынула другая цивилизация, -- говорит Иосиф,
приглядываясь к "свистульке". Она заинтересовала его как кукольного
режиссера, которым он был несколько лет, после Воркуты. Вваливается новая
группа. Евреи из Бухары. В светлых халатах, с бубном. Пританцовывают под
гром и шорохи бубна. Наш знакомый Сулико, прижимающий к груди чемоданчик
типа "Дипломат", поглядел на узбекские шаровары женщин и прокомментировал с
величайшим презрением: -- Цхе! -- Смелый эксперимент, -- говорит задумчиво
Сергуня, причесывая на голове свою сырую копешку. -- Собрали жителей Луны,
Венеры, Земли -- и в один мешок. Как-то нам всем будет -- в одном мешке?.. В
аэропорту меня обступили корреспонденты израильских газет. Подсунули к лицу
магнитофон. Спрашивают, что я думаю... И вопросы, как по списочку. Меня
пошатывало: не спал суток трое-четверо, да к тому же, признаться, не знал
твердо, долечу ли до Вены. Ох, мне было не до интервью. Позвал Иосифа. --
Иди! -- кричу. -- Это хорошие люди! Держащий микрофон улыбнулся иронически:
-- Почему вы заключили, что мы хорошие люди? Я развел руками: --
Израильтяне! Тут уж начался всеобщий хохот. Решили, веселый человек. Но я
при всем своем дремотном отупении почти не шутил. Всего только трое суток
назад меня отогнали бы от любого микрофона разве что не палкой, а ныне
подносят его ко рту. Ну, разве не хорошие люди?! Я находился в том радостном
безмыслии, которое психологи называют "состояние эйфории". Пожалуй, один
Сергуня не потерял своего обычного мрачновато-иронического взгляда на
окружающее: -- Пялился на соотечественников во все глаза, -- сказал он едко,
берясь за сумки, чтоб идти на посадку. -- Первые в моей жизни. По-моему, мы
для них те же самые, с бубном! Из другой галактики. Особенно для кривоносого
с микрофоном. Иосиф пригасил ногтем окурок, сказал встревоженно-- Боюсь я за
тебя, Сергуня. Мы все летим да! домой, а ты... в Магадан... Немножко меньше
желчи, а? Шоколадные богини в голубых униформах и шлемах, как у Афины
Паллады, разводят нас по "Боингу". Мой сын Ефим присел и тут же вскочил,
прибился к парню-стюарду, который наблюдал за трудной ночной посадкой.
Вопроса не разбираю, ответ звучит четко: он, стюард, в Аэрофлоте не
работает. -- Извините, у меня плохой иврит! -- громче и огорченно восклицает
сын. И по складам, как иностранцу: -- Вы давно работаете в "Аэрофлоте"? -- Я
не работаю в "Аэрофлоте". Я работаю в компании "Эль-Аль"! Сын умолкает в
смущении: он был уверен, что слово "Аэрофлот" -- международное. Как
аэропорт. Оказывается, это лишь название советской фирмы. Не весь свет, что
в окошке! Похоже, языковой барьер -- не самое трудное, что ему предстоит
преодолеть. И нам, возможно, также. Я зову его, но он машет, мол, не
беспокойся: к нему подходит девчушка в блеклых джинсах, разодранных сзади по
моде, то есть, в клочья. Как камни, перекатывает во рту свои американские
"р-- р": -- Ар-- р ю р-рашен джу?.. О, Москоу! -- слышу. Лет ей семнадцать.
Как и сыну. Видать, впервые выпустили ее из дома мир поглядеть. Сын смотрит
на меня умоляюще: -- Я поупражняюсь в английском, а? Юности легче. А мы еще
там, в России. Молчит Иосиф Гур. Губы поджаты. От подносика с едой
отказался... Яша взял отцовскую руку, пощупал пульс. "Вздремни", -- сказал.
Иосиф ответил вполголоса: -- С-с-с ума сошел? Я каждый день выхожу из
Египетского плена? -- Сергуня нюхает зеленую кашицу авокадо и, старый
гурман, жмурится от удовольствия. И... отдает Регине. Регина сидит рядом с
мужем, натянутая, как струна. Животик у нее округлился. "Сын будет саброй,
-- Яша сообщил мне об этом очень гордо. Еще в Москве. Сергей называет Регину
"мадам Аш бомб". Вряд ли потому, что покойный отец ее был известным
физиком-атомщиком, скорее за "взрывной" характер. Этот характер (от тещи
подарочек) привел к тому, что Регина ушла от Яши к ученику отца, который
поселил ее на Черном море, вдали от атомного НИИ на Урале, каждый выходной
прилетал к ней. А год назад Регина бросила всех своих атомщиков, привезла к
Яше его сына Олежку, Олененка и тещу. "Мне от атомного века больше ничего не
надо", -- шутил Яша, и кто знает, не появись у него яростной и властной
Регины, решился ли бы он отрезать всю свою прошлую жизнь, как хирургическим
скальпелем. Все Гуры приняли Регину, кроме Сергуни. Сергуня, однолюб,
недоброжелательно поглядывал на то, как уплетало авокадо "сие волоокое
диво", как подумал он. -- "Это вам не Гуля..." Яша поднялся с кресла,
разминая прямоугольную, широкую, что в плечах, что в талии, спину.
Поравнявшись со мной, попросил двинуться за ним. Хвост "Боинга" вибрировал,
и вместе с самолетной вибрацией дрожала записка, которую Яша держал в руках.
На записке было начертано торопливо: "Семен Ладыженский, 54 года, инвалид
войны". Яша кивнул в сторону полуоблезлого пепельного затылка на дряблой и
красной шее. -- Это он! И рассказал, что у него был на проводах русский
диссидент, -- он назвал очень известное имя, -- диссидент этот просил
передать кому надо, что Семен Ладыженский получал пенсию в шестьдесят
рублей. А теперь жена будет получать за него 120 рублей. Каждый месяц...
Сведения точные. Яша мял записку в руке, прокричал мне в ухо: -- А вдруг
ошибка? Или кто-то сводит счеты? Вдруг -- и того хуже! -- провокация?
Лубянка есть Лубянка... Я развел руками. Советов тут давать нельзя.
Поступай, как знаешь. Не знаю, как поступил Яша, но, забегая вперед, скажу,
что ровно через год инвалид войны Семен Ладыженский оказался вдруг в Вене,
умывая слезами порог советского посольства. "Пустите обратно! Простите
измену!" Пустили, конечно... Семен Ладыженский давал в Москве интервью про
то, как он "попался на удочку сионистов, будь они прокляты! А теперь ему
хорошо..' Так и написал интервьюер в московской газете: ".Хорошо ему идти по
Ордынке". Этого можно было ожидать. Но вот того, что произошло затем,
предвидеть было невозможно. "Фантастика!" -- воскликнет Шауль бен Ами,
специальный представитель правительства Израиля. Увы, не фантастика.
Еврейская судьба, к которой еще вернемся... Яша пытался проведать своего
терьера Посю, который летел в деревянной клетке в багажном отделении.
Общение с Посей на высоте десять тысяч метров не было предусмотрено, и Яша
извелся. "Пося -- совесть семьи, -- сказал Яша. -- Защищает тех, на кого
кричат. Могу я выжить без такой собаки?" -- он засмеялся тихо и счастливо.
Принялся рассказывать о Посе. Богиня в синей униформе сообщила, что под нами
Средиземное море. Все потянулись к темным иллюминаторам, смотрели вниз, в
темноту ночи, завороженно, и вдруг где-- то впереди возникла тихая, на
тонкой ноте, грузинская песня. Сперва один голос затянул мелодию, к нему
присоединился другой, низкий, почти бас и вот уже едва ль не весь самолет
завел старинную грузинскую песню о светлячке, который стал виден в ночи.
Поют одухотворенно. Глаза где-то далеко-далеко. -- Они все религиозные? --
спрашивает яшина теща. Иосиф кивает. Да, конечно, они не просто летят в
Израиль. Они возвращаются в страну обетованную, где реки текут молоком и
медом... И волк лежит мирно рядом с козленком, и... -- Он еще долго, все
тише и тише, для самого себя, произносит строфы Библии, и по его
расширившимся, влажным глазам видно, что душой он вместе с поющими, хотя и
не в силах подпевать с тех пор, как пуля охранника прострелила ему горло.