Страница:
работают по двенадцать часов. Начальник принял Лию, полистал ее документы.
Вздохнул и... протянул их обратно. "-- Вы не молоды, -- сказал он жестко,
категорично. -- Вам, извините, скоро на пенсию. -- И поднялся с кресла.
-- Я прошу у вас место не в публичном доме! -- разъяренно ответила Лия.
Тот снова плюхнулся в кресло, сказал оторопело: -- Туда... э! я бы вас взял.
За бойкость.
-- И сюда возьмете!" -- Не знаю, что мне придало уверенность, -
рассказывала Лия, прижимая наши гортензии к себе. -- До войны я бы никогда
не решилась так разговаривать.
"- Из России? - спрашивает начальник, снова раскрывая папку с
документами Лии. - Из какого города?.. Вы занимались ожогами?.. Всю вторую
мировую войну? О! -- Он позвонил и вызвал старшую сестру, надменную, с
каменным лицом, немку. Сказал тоном приказа: -- Вот вам сестра, русская, с
опытом второй мировой войны. Занималась ожогами. Введите в курс дела...
Все!"
Дома Лию ждали старушки, которыми, оказывается, она занималась, пока
была без места. Марокканок учила расписываться. Слушала с ними музыку. На
столе лежал томик Ромен Роллана с закладками. О жизни Бетховена... Лия
шепнула нам, что, когда она поставила пластинку с 6-ой симфонией Бетховена,
старушки возроптали; одна воскликнула чистосердечно: -- Эйзе нудникес!
Пришлось рассказать им о жизни Бетховена, о его трагической глухоте.
Половина старушек плакала, половина ела печенье из лииной вазы.
Потом зазвучал Бетховен. 6-ая, "Пасторальная..." Для начала Лия
ограничилась первой частью. Старушки повскакали со стульев и стали наперебой
морочить Лие голову, как они все хорошо поняли! Старая морщинистая йеменка
подошла к Лие, гремя бесчисленными монисто. Глаза у нее были мокрые. --
Сразу видно, этот человек был из России! -- сказала она.
-- Кто?
-- Бетх-ховен!
Тут мы с Наумом выскочили, один за другим, из квартиры Лии, махнув ей
на прощанье рукой.-- Похоже, отношение к русским стало решительно меняться!
-- воскликнул я с улыбкой, когда мы подрулили к моему дому на откосе холма.
Наум не принял шутливого тона. Ответил задумчиво и серьезно: -- Русская
ракета, запущенная в Дова, подняла его авторитет. А заодно и наш. Я не шучу,
не-эт! Жизнь парадоксальна! Ничто иное, именно ракеты "CAM-6" и "CAM-7",
снимки которых я тебе показывал, заставили поверить в русских, прибывших в
Израиль... Больше никто не удивляется: "Русский инженер - это инженер?"
Старик, когда из носа пускают юшку, это урок. Ракетные залпы внесли в
сознание израильского общества коррективы. Убили предвзятость. Этого
оказалось вполне достаточно, чтобы меня стали выталкивать из Техногона.
-- Что-о?
-- Странно, старик, что ты удивляешься! Изменилось к лучшему отношение
простых людей. Что же касается Техногона, здесь кривая пошла наоборот.
Взглянули на меня непредвзято и... постигли, что я -конкурент! Чем русский
инженер или ученый лучше, тем хуже! Опаснее! Вот уже месяц, как меня бьют, и
бьют куда изощреннее, чем раньше, когда я только прилетел на Святую землю...
Что ты на меня уставился? -- Наум расположился, поджав длинные ноги, на
своем любимом подоконнике, откуда виден старый город с золотым куполом
мечети Омара, и откуда, говорил Наум, он ощущает сразу и Ветхий завет, и
Новый завет.
Начал он свое повествование спокойно, я понял его состояние только
тогда, когда он вдруг вызверился на моего сына, глядевшего телевизор: --
Выключи шампунь!
Наум в Израиле облысел. Начал лысеть еще в Москве, а тут - за гребенку
боялся взяться: "Линяю клочьями, совсем особачился", -говаривал он. Из
Америки вернулся -- осталось несколько волосков по бокам его чуть сплюснутой
высоколобой головы. Оттуда привез и ненависть к телевизору: когда ни включал
-- реклама шампуня или моющих средств. А зачем лысому шампунь? Пусть теперь
на израильском экране пританцовывали, в этот момент, известная балерина,
Голда Меир или Менахем Бегин (шампунь пританцовывал только по иорданскому
каналу), Наум остервенело кричал жене или дочери: "Выключи шампунь!"
Сын не понял Наума, продолжал смотреть кинохронику о приезде в Израиль
Киссинджера. -- Выключи шампунь! - снова заорал Наум. Подскочил к
телевизору, щелкнул выключателем. И опять пристроился на подоконнике, щурясь
на режущий глаза золотой купол мечети и продолжая свой рассказ.
Только начал Наум работать в Техногоне, на него был написан ящик
анонимок. Русский он! "Олим ми Руссия" "-- Хоть ты и сабра, а советский
человек!" -- врезал Наум в сердцах одному из "анонимщиков", когда тот
приторно-вежливо сообщил ему, что его вызывает декан.
Декан, круглый, пухленький человек средних лет, обходительный,
вкрадчиво-вежливый, сообщил, что обещанного доктору Гуру места профессора
предложить не могут: прошла война, срезаны лимиты. Могут дать место
инженера. Специалиста по прочности материалов.-- ...Категория пятая,
мальчишеская... Но вы написали также книгу о прочности материалов, доктор
Гур, кто вас посмеет остановить? У вас все впереди.
Наум посчитал, что после такой войны торговаться непристойно, и
подписал новый контракт. Как только контракт был подписан, белое, рыхлое
лицо декана стало расплываться, как тесто. -- Я с вами, доктор Гур,
специально объясняюсь по-русски... Специально перехожу русски, чтобы вы
абсолютно понял, на что вы... -- И он растянул слова, как солист музыкальную
фразу, -- на что вы не имеешь пра-ва. Никогда!.. Выяснилось, что в должности
инженера доктор Гур не имел права ни на что. Прежде всего, на "квюит", то
есть постоянство. На самостоятельную научную работу. На чтение лекций... --
Декан долго перечислял, на что именно доктор Гур не имеет права.
Наум перевидал в своей жизни пропасть разных деканов, директоров,
управляющих и слушал вполуха. В тот же день он начал искать во всевозможных
мастерских, на складах и даже на свалках старые буро-красные от ржавчины
детали машин. И собрал стенды для испытаний, используя все. Даже
полуразбитую уборную без дверей приспособил для промывания деталей.
И месяца не прошло, доктор Гур предупредил несколько аварий, установив
причины трещин в машинах. До Электролампового это и было его главной
профессией... Техногон пришел в волнение. -- По своему статусу,
многоуважаемый доктор Гур, вы не имеете права... -- Декан напомнил ему своим
вкрадчивым голосом. На иврите, конечно! Русский был уже ни к чему. -- Не
имеете никакого права вести эти работы самостоятельно. Поскольку вы не
профессор и не преподаватель, вы должны взять себе научных руководителей...
-- Вас? -- резко спросил Наум.
-- М-м-м-м. Того, кого утвердят...
Наум поднялся и вышел из кабинета декана. Молча. -- Пусть он
за-астрелится, собака! -- сказал Нонке за завтраком. -- Правильно?
Еще зима не кончилась, лили дожди, пришла в Техногон бумага. Благодаря
лаборатории доктора Гура, промышленность Израиля сэкономила сто двадцать
миллионов долларов. Это было скандалом!
-- Ни вы, ни ваши деньги нам не нужны! -- вскричал корректный декан на
ученом совете, срываясь на фальцет. -- Это университетская лаборатория, а не
промышленная. Члены ученого совета дружно кивнули. Дневной свет из
люминисцентных труб, расположенных вдоль стен, зеленил лица, казалось,
вокруг лица утопленников.
-- Доктор Гур, просто-напросто, не на своем месте. Он о в е р к в а л и
ф а й д! -- вежливо заметил молодой утопленник в нарочито изодранных
джинсах, который был зачислен на его, Наума, профессорскую должность. Наум
посмотрел на него с недоумением. -- Оверквалифайд -- это что? Я, доктор Гур,
знаю больше, чем лично вам надо? За это душат в свободном мире?
Тут не удержался - захохотал старый профессор из Югославии, который
втайне сочувствовал Науму. -- В свободном мире главным образом за это и
душат!
Тут уж все засмеялись: не предполагали, что доктор Гур столь наивен.
Ох, эти русские!
После заседания старик югослав отвез Гура в самую крупную пароходную
компанию Израиля -- ЦИМ. Что-то сдвинулось и в надменном ЦИМе, бравшем
русских разве что матросами. Наума попросили выяснить причины аварий на
израильских судах. Разрушаются, отваливаются в гребных винтах лопасти. В чем
причина? И что делать в открытом море? Кроме того, без заключения о причинах
аварии страховые компании не платят...
-- Здесь вы ни у кого не отнимаете хлеба, -- шепнул Науму югослав. --
ЦИМ никогда еще не обращался к местным ученым. Тут только Наум понял, что в
Техногоне он шагал по минному полю...
Доктор Гур оказался для ЦИМа находкой, и главный инженер ЦИМа, зная,
как привечают в Техногоне русских ученых, написал туда, что "доктор Н. Гур
-- крупнейший специалист международного класса..." В Техногоне наступил
конец света. Доктору Гуру было предписано немедля явиться к декану.
-- Дорогой доктор Гур, распустите свою лабораторию, -- предложил декан
тоном самым любезным. - Отстранитесь от всех научных хлопот. Забудьте о
нуждах государства и прочих высоких материях, что они вам?! Живите, как
все!.. И я немедля зачисляю вас в штат. Инженером -- в свою лабораторию. Но
высшей ставке! Израиль -- маленькая страна. Каждому свое!..
Наум взглянул на расплывшееся в улыбке мучнистое лицо декана. Поднял
голову -- глаза в глаза, декан перестал щуриться приязненно. -- Я при-был в
свободный мир, а не в Освенцим, где на воротах было написано "К-каждому
свое..." Вам хочется з-заполучить голову доктора Гура в свой персональный
холодильник? Для сугубо личных це-элей?.. В России крепостное право отменено
сто двадцать лет назад, вы слыхали об этом?
С того дня от Наума отцепились, ждали с возрастающим нетерпением, когда
у него кончатся деньги из правительственного фонда. Уж тогда-то ему
покажут...
-- Старик, -- сказал мне Наум, надевая свой серый армейский берет. --
Газеты придумали успокоительную байку про два Израиля. Первый, де,
настоящий. Пашет-сеет, изобретает. Второй -- бюрократический, с которым, де,
приезжий только и имеет дело... Ученый совет Техногона по какой графе
пустить? Первой, второй? Ох, старик, все сложнее. Опаснее для страны...
Когда мы вышли на улицу, Наум остановился у приоткрытой помойки --
железного контейнера, на углу которого сидел большой рыжий кот с оторванным
хвостом.
-- Видал? -- весело произнес Наум, показав на помойку. -- Новая мутация
иерусалимских котов. Рыжий, еврейский. Настолько сильный, что его нельзя
затолкать в мешок. Мешок разрывает. Задница оборвана. К своей вонючей
помойке не допускает. Не кот -- израильский агрессор!.. -- И
захохотал-зашатался из стороны в сторону, хлопая ладонью по своему тощему
телу. Затем сказал вдруг очень серьезно, прищурив глаз, словно целясь: --
Вот что, старик, война Судного дня показала: перед нами не заблудшие овцы,
не идиоты, а люди, перемен не желающие. Да что там не желающие! Страшатся
они перемен, как чумы. Скольких ученых выживают сейчас, как меня... Ого! --
Он принялся перечислять фамилии. -- А жене твоей, говорят, вообще "далет"
повесили!..
Все-то он знает, Наум, -- "ушки на макушке"... Когда Полина переходила
работать в Иерусалим, ее, действительно, с самой высшей категории в Израиле
-- алеф и два плюса" низвели вдруг на самую низшую, ниже некуда -- "далет".
Полина воскликнула разгневанно секретарше, сунувшей ей на ходу для подписи
многостраничный, на иврите, обманный контракт: -- Мы не на иерусалимском
рынке. Как вам не стыдно!
В эту минуту в канцелярию вплыл огромный, рыхлый зав. университетской
лабораторией, нанявший Полину; узнав, в чем дело, он повернул голову к
Полине, красной от стыда и гнева, и всплеснул руками: "-- Как ты догадалась
прочесть?!"
-- Ста-арик! -- протянул Наум, поеживаясь от холодного ветра, который в
Иерусалиме начинает прохватывать сразу же после захода солнца: -- Как
видишь, общий закон выживания, социального дарвинизма вступил в противоречие
с идеей, ради которой основан Израиль. Могу ли я, пришелец, ощутить эту
землю своей, если меня выталкивают с нее все-э, у кого локти острее? Самые
острые локти у посредственности! И этот закон -- посредственность выживает
талант -- оказался сильнее закона еврейской солидарности, благодаря которому
евреи выжили. Какова судьба Третьего Храма, в таком случае?
Потоптавшись на ветру, он свернул к общественному телефону, который
недавно повесили на стене, под козырьком. Возле телефона толпилась очередь.
-- Звякнем матери! -- сказал он, доставая из кошелька медные жетоны для
разговора. -- Как там наш русский Бетховен? -- Он улыбнулся, снова заговорил
о том, что мучило: -- Народ потеплел к нам, а иерусалимские коты озверели.
Залопотали, для отвода глаз, в своих уютных кабинетах: "Израиль -- маленькая
страна!.." В это легко верят: правильно, маленькая... Старик, я буду их
бить, пока не онемеет рука. Буду би-ить, чем ни попадя!.. До кровянки!
Начали бояться русских евреев? И правильно делают, что боятся, твари!
Ничтожества!.. Мы не позволим оставить Израиль подобием восточной помойки.
Подошла наша очередь. Наум набрал номер, приложил трубку к уху и --
побелел, стал переминаться с ноги на ногу. Ботинки захлюпали по луже, он не
замечал этого. -- Гриша! -- воскликнул он, повесив трубку. -- Летит первый
самолет с пленными из Сирии. Первый и последний, Гриша. Мать с Гулей
выходят...
Через три минуты мы неслись на предельной скорости в аэропорт Лод.
Как же отличался этот день от теплого, с пробившимся солнцем, дня,
когда прибыли пленные из Египта! Ни нервно-радостного ожидания, готового
взорваться аплодисментами и песней, ни разговоров шепотом... Ныне пришли те,
кто потерял надежду. Молчавшие, с серыми лицами старики, которых вели порой
под руки. Девчонки в огромных, на поллица, черных очках, хотя день был
мрачноватый, почти зимний.
Тоненькая девчушка в больших темных очках медленно подошла к Дову,
дышит ему в затылок. Он оглянулся, взъерошил ее гладкие, блестящие, как
воронье крыло, волосы, сгреб подмышку. Замер...
Пришли все, чьи родные "пропали без вести"; а много, необычно много
ребят "пропало без вести" в этой войне. Стояла, не шелохнувшись, мертвая
толпа, она не проронилани слова, только чуть подалась вперед, когда начал
приземляться самолет из Сирии. Стихли моторы. Без звука подъехал автотрап.
Ни звука из толпы. Прошелестели лишь машины скорой помощи, продвигаясь ближе
к самолетному трапу.
Из дверцы никто сразу не вышел, как и тогда, в самолете из Египта. Я
мельком взглянул на ожидающих, и меня как будто током ударило: густо
сбившаяся толпа напомнила мне фотографии второй мировой войны. Колонну
евреев, ждущую залпа...
Наконец показался стриженый паренек, начал спускаться, держась за
перила. Кинулись дежурные солдатки с букетами, паренек искал кого-то в
толчее, поверх солдаток. Вот из толпы засеменили навстречу старики,
принялись обнимать. Молча. Только всхлип взметнулся над головами. И снова
тихо.
Застучал трап под солдатскими ботинками, чуть рванулась вперед белая,
как полотно, Лия, которую поддерживали под руки Наум и Дов. Яша шагнул
следом, доставая что-то из медицинского саквояжа, который быстро открыла
Регина. Послышались тихие вскрики, сдержанный плач.
Быстро опустел самолет Красного креста. Почти не поредела мертвая
толпа. Чуть ссутулился старик в темном берете офицера израильской армии,
который ждал впереди нас, сжав руки в кулаки. Яша поздоровался с ним, когда
мы пришли сюда. Безответно, правда... Боже, да это Ури Керен! Я уж месяц
пытаюсь к нему дозвониться. Телефон не отвечает. Бородой оброс Ури Керен, до
ушей белая борода, раньше не было... Яша шепнул мне, что старик каждый день
стоит в госпитале Тель-Ашомер, возле справочной, пропуская вперед всех,
пришедших узнать о своих. Как-то Яша шагнул к нему, тот вскинул молитвенно
обе руки: -- Я постою, я постою!.. Я получил весть, что мой сын погиб на
Голанах. Но не может же мой Додик не вернуться вместе со своими ребятами...
У меня есть чувство, что вернется! Я постою, я постою, можно? И вот он снова
ждет на осеннем ветру, жидкую белую бороду растеребило, швыряет из стороны в
сторону.
У меня глаза стали мокрыми, я почти не вижу никого вокруг; слышу вдруг
гортанный, незнакомый возглас Геулы, не возглас -- клекот. Она бросилась
вперед, оттолкнула полицейского в черной фуражке, который пытался ее
задержать, затем солдата с автоматом, оказавшегося на пути, вот она уж у
самого трапа; тянет руки к кому-то, кто задержался наверху. -- Сергуня!
Се-эргуня, ты это?!.. Се-эргунчик!.. Бог мой! Сергуня?!
Сергуня был неузнаваемо худ, измочален, плечи опущены, стоял наверху
мокрым воробышком. Услыша голос Гули, он кинулся вниз, едва не упал, санитар
поддержал, вот он уже внизу. Сергуня и раньше был ниже Гули на голову, а
сейчас вообще не видно его. Геула подхватила его подмышки, приподняла, лицо
к лицу, а затем, неожиданно для всех, перехватила второй рукой под его
коленями в мятых тюремных штанинах, и понесла, прижимая к себе, как несут
ребенка. А он припал к ней и, видно, рыдал, голова тряслась.
Геула прошла сквозь редкую толпу официальных лиц; кто-то из них, в
генеральских погонах, поднял руку, хотел что-то сказать. Но Геула не
задержалась возле него, и он взял под козырек, проводил взглядом.
Геула задержалась лишь возле Лии, поставила Сергуню на землю и, когда
они постояли обнявшись, мать и сын, которого не чаяли встретить, Геула снова
сгребла Сергуню в охапку и бросила решительно: -- Все едем ко мне! -- И
умоляющим тоном: -- Лия, ладно?
Лия взглянула на Сергея, и то, как расцвели его глаза, и было
ответом... Он стал приходить в себя только через неделю, а спустя месяц
округлился, порозовел: кормили его и Лия, и Геула, что называется в четыре
руки, а, точнее, "в четыре автомашины": каждый из Гуров, куда бы ни ехал,
завозил к Геуле то корзину винограда, то ящик живой курятины, которая
кудахтала и норовила клюнуть через плетенку любопытствующих. Резник, живший
напротив, отправляясь на работу, стучался к Геуле и приканчивал, по всем
ритуальным еврейским законам, во славу спасенного из плена, с утра по
курочке.
Геула стряпню ненавидела. Еда, которую она готовила, по давнему
наблюдению Наума, делилась на вкусную и полезную. Вкусную, при известном
усилии воли, можно было есть. Полезная не лезла в горло ни при каких
обстоятельствах. Геула взялась за поваренную книгу, привезенную гурманом
Сергуней из России. Но вскоре отложила ее за ненадобностью: с медицинскими и
кулинарными советами приходил весь дом. У Черновиц были свои рецепты, у
Кишинева -- другие, и, конечно же, киевляне подвергали все их рецепты
сомнению, требуя, чтобы Сергуне готовили ленивые вареники, которые он
терпеть не мог.
"Вся Молдаванка и Пересыпь" гомонили под окнами ежевечерне. Время от
времени кто-либо восклицал: "-- Евреи, ша!" Замолкали на минуту-две, а затем
кто-то принимался сбивчиво, громко рассказывать, как доставляли в сорок
пятом-- сорок шестом годах русских пленных пароходами в Одессу, а потом --
прямым ходом -- в сибирские лагеря. Каждый выплакивал свое. Улица гудела.
Только Дову удалось водворить тишину: с присущим ему радикализмом он
вылил из окна на гомонящих ведро воды. Дов перевез к Геуле вещи Сергуни:
пальто "московка" с кушаком, охапку трусов и маек и "чемодан музыки". Геула
открыла его и ахнула: Сергуня оставил в Москве все свои модные "шмутки",
загрузив чемоданы пластинками и кассетами от магнитофона. Сергуня тут же
отыскал какую-то кассету, вставил в магнитофон и - притих на диване, поджав
под себя ноги в белых вязаных носках. Геула, в свою очередь, вытянула из
чемодана пластинку полонезов и вальсов Шопена в исполнении Горовица, хотела
поставить полонез; магнитофон зашипел и зазвучал пропитым голосом Владимира
Высоцкого:
"Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу..
Геула присела на диван с любимой пластинкой в руках, внутренне
оцепенев: только сейчас она задумалась над тем, почему Сергей "заболел" этой
раздражавшей ее песней, и, Бог мой! что стоил ему этот его Магадан, и если
бы он погиб здесь, виною этому была бы только она одна, пусть не утешает ее
Высоцкий.
. ..Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу...
"Бог мой, что стоил ему его Магадан!" -- эта мысль возвращалась к ней,
что бы она ни делала. Ей было стыдно, что она отмахивалась от незатейливых
строк, как университетские снобы, которых она презирала. "Подумаешь, знаток
Ахматовой, Блока... Филологическая фря!"-- твердила она самой себе, слушая
покаянно:
...Он добровольно, он добровольно..." "Господи! Что стоил ему его
Магадан?!"
Сергуня поправлялся быстро, но чем свежее, здоровее выглядел, тем
становился беспокойнее. Он вдруг вздрагивал или начинал глотать слезы.
Озирался со страхом. Вначале Геула старалась этого не замечать. Тем более,
что я рассказал ей, как во время давней войны вскрикивали по ночам, метались
в своих постелях летчики-истребители, возвращаясь во сне к боям и смертям...
Шли недели, а Сергуня озирался все нервнее. Страх нарастал. Видно, он
все еще оставался там, в лагерных бараках на сирийском плато. Яша привез,
под видом друга, известного психиатра, который заявил, что Сергея надо
класть в больницу немедля. Еще день-два, и он, возможно, перестанет
откликаться, забудет свое имя, "отключится" от окружающего, как
"отключались" десятки мальчиков-новобранцев из Иерусалима, которых война
застала в фортах на линии Бар-Лева, разнесенных тяжелыми снарядами в клочья.
Мальчиков доставили в старую крепость в Акко, где англичане вешали
евреев-террористов и где теперь был и музей бывшей славы, и сумасшедший
дом... И тут только Сергуня проявил волю и присутствие духа.
-- Не трогайте меня! -- процедил он сквозь зубы, когда Гуля намекнула
на то, что хорошо бы ему съездить к врачу. -- Я знаю, что со мной. Очень
точно...
-- Так скажи!
-- Нет! Ты выгонишь меня из дома, когда услышишь... Он произнес это
столь категорично и, вместе с тем, спокойно, что Геула похолодела
-- Говори, Сергуня, -- как могла твердо сказала она, присев рядом с ним
на диване и положив руку на его горячую, в поту, голову. Короткие волоски
Сергуни чуть отросли, перестали колоться, она гладила их, повторяя, как
заклинание: -- Что бы ни сказал, останется между нами... Что бы мне ни
открылось, прошу...
Сергуня покосился на нее опасливо и, сцепив пальцы рук так, что они
побелели, рассказал, что стряслось с ними в лагерном бараке, обнесенном
русской лагерной "колючкой" в четыре метра высотой. ...Они сидели на земле
со связанными за спиной руками, когда вошли два офицера и несколько солдат
из отряда коммандос с автоматами "Калашников". Один из офицеров отбросил
ударом сапога лежавшего у двери и прошел к противоположной стенке барака,
где сидел, прислонясь спиной к бетонной опоре, Сергей. Офицер распорядился
развязать руки Сергея, которого он принял за командира из дивизии "Голани".
А заодно руки соседа. Соседом Сергея оказался шофер Абрахам, узколицый
смуглый красавец в белой кипе домашней вязки, который некогда привозил
Сергея на встречу с родными. Абрахам зарос, отощал, но, поднявшись, держался
по-прежнему прямо, глядя на коротышку-сирийца сверху вниз.
-- Встать! -- закричал офицер Сергею и, когда тот поднялся,
пошатываясь, приказал ему ударить Абрахама.
Сергей не отвечал. Тогда один из автоматчиков дал очередь, пули
разнесли стенку возле Сергея в щепы. -- Так как?! -- офицер вытащил
пистолет. Сергей не ударил, а мазнул Абрахама по щеке кончиками пальцев.
Офицер выстрелил, пуля царапнула голову Сергея. -- Сильнее! -- дико заорал
он, и автоматчик изрешетил доски барака с другой стороны от Сергея.
Сергуня дрожал, медлил, и офицер начал подымать пистолет. Приподнявшись
на цыпочках, Сергей ударил Абрахама кулаком в скулу.
-- Ладно, -- сказал офицер, обращаясь к длинному заросшему
солдату-марокканцу. -- А теперь ты его...
-- Нет! -- ответил Абрахам. Пуля щелкнула у него под ногами.
-- Нет! -- ответил Абрахам и выругался по-арабски. Офицер вскинул руку
вверх и выстрелил Абрахаму в голову.
...Сергуня вжался в угол дивана, закрыв лицо руками. -- Я дерьмо!
Дерьмо! Дерьмо! -- повторял он исступленно. -- Я живу, а он -- нет! Это
закон жизни, да? Это закон жизни?! Гуля обхватила его голову руками, прижала
к груди. Сергуня расплакался, как ребенок, навзрыд.
Прошли два дня, не более, Сергуня сказал, что он обязан пойти к матери
и жене Абрахама и поведать им, как тот погиб.
-- Что я скажу?.. Как решиться, Гуля?!
-- Адрес у тебя?.. Будем у них... завтра! -- Она произнесла это
"завтра" твердо -- понимала, промедлят, Сергуню отвезут в крепость Акко.
...Они отыскали нужный дом на грязной улице в иерусалимском квартале
Катамон-тэт, где ютятся друг к другу давние постройки марокканцев. Постройка
была двухэтажной, обшарпанной, с плоской крышей, на которой стояла бочка из
белой жести -- нехитрое израильское отопление. Ветер нес по улице обрывки
газет, грохотал консервными банками, но во дворике было чисто. Покачивались
у дверей большие красные маки. Геула и Сергей остановились у дощатой
калитки. Геула нажала кнопку звонка. Никто не выходил -- Да оборван звонок!
-- нервно воскликнул Сергуня. Геула просунула ладонь между планок калитки и
сильным ударом откинула запор.
Вверх вели четыре ступени из полуискрошенного бетона. Геула подхватила
Сергуню за локоть, и они оба, рывком, поднялись наверх. Сергуня постучал.
Выглянула молодая женщина, смуглая, пышно завитая, с огромными антрацитовыми
глазами, обведенными синькой. -- Нам мать или жену Абрахама, -- выдавил из
Вздохнул и... протянул их обратно. "-- Вы не молоды, -- сказал он жестко,
категорично. -- Вам, извините, скоро на пенсию. -- И поднялся с кресла.
-- Я прошу у вас место не в публичном доме! -- разъяренно ответила Лия.
Тот снова плюхнулся в кресло, сказал оторопело: -- Туда... э! я бы вас взял.
За бойкость.
-- И сюда возьмете!" -- Не знаю, что мне придало уверенность, -
рассказывала Лия, прижимая наши гортензии к себе. -- До войны я бы никогда
не решилась так разговаривать.
"- Из России? - спрашивает начальник, снова раскрывая папку с
документами Лии. - Из какого города?.. Вы занимались ожогами?.. Всю вторую
мировую войну? О! -- Он позвонил и вызвал старшую сестру, надменную, с
каменным лицом, немку. Сказал тоном приказа: -- Вот вам сестра, русская, с
опытом второй мировой войны. Занималась ожогами. Введите в курс дела...
Все!"
Дома Лию ждали старушки, которыми, оказывается, она занималась, пока
была без места. Марокканок учила расписываться. Слушала с ними музыку. На
столе лежал томик Ромен Роллана с закладками. О жизни Бетховена... Лия
шепнула нам, что, когда она поставила пластинку с 6-ой симфонией Бетховена,
старушки возроптали; одна воскликнула чистосердечно: -- Эйзе нудникес!
Пришлось рассказать им о жизни Бетховена, о его трагической глухоте.
Половина старушек плакала, половина ела печенье из лииной вазы.
Потом зазвучал Бетховен. 6-ая, "Пасторальная..." Для начала Лия
ограничилась первой частью. Старушки повскакали со стульев и стали наперебой
морочить Лие голову, как они все хорошо поняли! Старая морщинистая йеменка
подошла к Лие, гремя бесчисленными монисто. Глаза у нее были мокрые. --
Сразу видно, этот человек был из России! -- сказала она.
-- Кто?
-- Бетх-ховен!
Тут мы с Наумом выскочили, один за другим, из квартиры Лии, махнув ей
на прощанье рукой.-- Похоже, отношение к русским стало решительно меняться!
-- воскликнул я с улыбкой, когда мы подрулили к моему дому на откосе холма.
Наум не принял шутливого тона. Ответил задумчиво и серьезно: -- Русская
ракета, запущенная в Дова, подняла его авторитет. А заодно и наш. Я не шучу,
не-эт! Жизнь парадоксальна! Ничто иное, именно ракеты "CAM-6" и "CAM-7",
снимки которых я тебе показывал, заставили поверить в русских, прибывших в
Израиль... Больше никто не удивляется: "Русский инженер - это инженер?"
Старик, когда из носа пускают юшку, это урок. Ракетные залпы внесли в
сознание израильского общества коррективы. Убили предвзятость. Этого
оказалось вполне достаточно, чтобы меня стали выталкивать из Техногона.
-- Что-о?
-- Странно, старик, что ты удивляешься! Изменилось к лучшему отношение
простых людей. Что же касается Техногона, здесь кривая пошла наоборот.
Взглянули на меня непредвзято и... постигли, что я -конкурент! Чем русский
инженер или ученый лучше, тем хуже! Опаснее! Вот уже месяц, как меня бьют, и
бьют куда изощреннее, чем раньше, когда я только прилетел на Святую землю...
Что ты на меня уставился? -- Наум расположился, поджав длинные ноги, на
своем любимом подоконнике, откуда виден старый город с золотым куполом
мечети Омара, и откуда, говорил Наум, он ощущает сразу и Ветхий завет, и
Новый завет.
Начал он свое повествование спокойно, я понял его состояние только
тогда, когда он вдруг вызверился на моего сына, глядевшего телевизор: --
Выключи шампунь!
Наум в Израиле облысел. Начал лысеть еще в Москве, а тут - за гребенку
боялся взяться: "Линяю клочьями, совсем особачился", -говаривал он. Из
Америки вернулся -- осталось несколько волосков по бокам его чуть сплюснутой
высоколобой головы. Оттуда привез и ненависть к телевизору: когда ни включал
-- реклама шампуня или моющих средств. А зачем лысому шампунь? Пусть теперь
на израильском экране пританцовывали, в этот момент, известная балерина,
Голда Меир или Менахем Бегин (шампунь пританцовывал только по иорданскому
каналу), Наум остервенело кричал жене или дочери: "Выключи шампунь!"
Сын не понял Наума, продолжал смотреть кинохронику о приезде в Израиль
Киссинджера. -- Выключи шампунь! - снова заорал Наум. Подскочил к
телевизору, щелкнул выключателем. И опять пристроился на подоконнике, щурясь
на режущий глаза золотой купол мечети и продолжая свой рассказ.
Только начал Наум работать в Техногоне, на него был написан ящик
анонимок. Русский он! "Олим ми Руссия" "-- Хоть ты и сабра, а советский
человек!" -- врезал Наум в сердцах одному из "анонимщиков", когда тот
приторно-вежливо сообщил ему, что его вызывает декан.
Декан, круглый, пухленький человек средних лет, обходительный,
вкрадчиво-вежливый, сообщил, что обещанного доктору Гуру места профессора
предложить не могут: прошла война, срезаны лимиты. Могут дать место
инженера. Специалиста по прочности материалов.-- ...Категория пятая,
мальчишеская... Но вы написали также книгу о прочности материалов, доктор
Гур, кто вас посмеет остановить? У вас все впереди.
Наум посчитал, что после такой войны торговаться непристойно, и
подписал новый контракт. Как только контракт был подписан, белое, рыхлое
лицо декана стало расплываться, как тесто. -- Я с вами, доктор Гур,
специально объясняюсь по-русски... Специально перехожу русски, чтобы вы
абсолютно понял, на что вы... -- И он растянул слова, как солист музыкальную
фразу, -- на что вы не имеешь пра-ва. Никогда!.. Выяснилось, что в должности
инженера доктор Гур не имел права ни на что. Прежде всего, на "квюит", то
есть постоянство. На самостоятельную научную работу. На чтение лекций... --
Декан долго перечислял, на что именно доктор Гур не имеет права.
Наум перевидал в своей жизни пропасть разных деканов, директоров,
управляющих и слушал вполуха. В тот же день он начал искать во всевозможных
мастерских, на складах и даже на свалках старые буро-красные от ржавчины
детали машин. И собрал стенды для испытаний, используя все. Даже
полуразбитую уборную без дверей приспособил для промывания деталей.
И месяца не прошло, доктор Гур предупредил несколько аварий, установив
причины трещин в машинах. До Электролампового это и было его главной
профессией... Техногон пришел в волнение. -- По своему статусу,
многоуважаемый доктор Гур, вы не имеете права... -- Декан напомнил ему своим
вкрадчивым голосом. На иврите, конечно! Русский был уже ни к чему. -- Не
имеете никакого права вести эти работы самостоятельно. Поскольку вы не
профессор и не преподаватель, вы должны взять себе научных руководителей...
-- Вас? -- резко спросил Наум.
-- М-м-м-м. Того, кого утвердят...
Наум поднялся и вышел из кабинета декана. Молча. -- Пусть он
за-астрелится, собака! -- сказал Нонке за завтраком. -- Правильно?
Еще зима не кончилась, лили дожди, пришла в Техногон бумага. Благодаря
лаборатории доктора Гура, промышленность Израиля сэкономила сто двадцать
миллионов долларов. Это было скандалом!
-- Ни вы, ни ваши деньги нам не нужны! -- вскричал корректный декан на
ученом совете, срываясь на фальцет. -- Это университетская лаборатория, а не
промышленная. Члены ученого совета дружно кивнули. Дневной свет из
люминисцентных труб, расположенных вдоль стен, зеленил лица, казалось,
вокруг лица утопленников.
-- Доктор Гур, просто-напросто, не на своем месте. Он о в е р к в а л и
ф а й д! -- вежливо заметил молодой утопленник в нарочито изодранных
джинсах, который был зачислен на его, Наума, профессорскую должность. Наум
посмотрел на него с недоумением. -- Оверквалифайд -- это что? Я, доктор Гур,
знаю больше, чем лично вам надо? За это душат в свободном мире?
Тут не удержался - захохотал старый профессор из Югославии, который
втайне сочувствовал Науму. -- В свободном мире главным образом за это и
душат!
Тут уж все засмеялись: не предполагали, что доктор Гур столь наивен.
Ох, эти русские!
После заседания старик югослав отвез Гура в самую крупную пароходную
компанию Израиля -- ЦИМ. Что-то сдвинулось и в надменном ЦИМе, бравшем
русских разве что матросами. Наума попросили выяснить причины аварий на
израильских судах. Разрушаются, отваливаются в гребных винтах лопасти. В чем
причина? И что делать в открытом море? Кроме того, без заключения о причинах
аварии страховые компании не платят...
-- Здесь вы ни у кого не отнимаете хлеба, -- шепнул Науму югослав. --
ЦИМ никогда еще не обращался к местным ученым. Тут только Наум понял, что в
Техногоне он шагал по минному полю...
Доктор Гур оказался для ЦИМа находкой, и главный инженер ЦИМа, зная,
как привечают в Техногоне русских ученых, написал туда, что "доктор Н. Гур
-- крупнейший специалист международного класса..." В Техногоне наступил
конец света. Доктору Гуру было предписано немедля явиться к декану.
-- Дорогой доктор Гур, распустите свою лабораторию, -- предложил декан
тоном самым любезным. - Отстранитесь от всех научных хлопот. Забудьте о
нуждах государства и прочих высоких материях, что они вам?! Живите, как
все!.. И я немедля зачисляю вас в штат. Инженером -- в свою лабораторию. Но
высшей ставке! Израиль -- маленькая страна. Каждому свое!..
Наум взглянул на расплывшееся в улыбке мучнистое лицо декана. Поднял
голову -- глаза в глаза, декан перестал щуриться приязненно. -- Я при-был в
свободный мир, а не в Освенцим, где на воротах было написано "К-каждому
свое..." Вам хочется з-заполучить голову доктора Гура в свой персональный
холодильник? Для сугубо личных це-элей?.. В России крепостное право отменено
сто двадцать лет назад, вы слыхали об этом?
С того дня от Наума отцепились, ждали с возрастающим нетерпением, когда
у него кончатся деньги из правительственного фонда. Уж тогда-то ему
покажут...
-- Старик, -- сказал мне Наум, надевая свой серый армейский берет. --
Газеты придумали успокоительную байку про два Израиля. Первый, де,
настоящий. Пашет-сеет, изобретает. Второй -- бюрократический, с которым, де,
приезжий только и имеет дело... Ученый совет Техногона по какой графе
пустить? Первой, второй? Ох, старик, все сложнее. Опаснее для страны...
Когда мы вышли на улицу, Наум остановился у приоткрытой помойки --
железного контейнера, на углу которого сидел большой рыжий кот с оторванным
хвостом.
-- Видал? -- весело произнес Наум, показав на помойку. -- Новая мутация
иерусалимских котов. Рыжий, еврейский. Настолько сильный, что его нельзя
затолкать в мешок. Мешок разрывает. Задница оборвана. К своей вонючей
помойке не допускает. Не кот -- израильский агрессор!.. -- И
захохотал-зашатался из стороны в сторону, хлопая ладонью по своему тощему
телу. Затем сказал вдруг очень серьезно, прищурив глаз, словно целясь: --
Вот что, старик, война Судного дня показала: перед нами не заблудшие овцы,
не идиоты, а люди, перемен не желающие. Да что там не желающие! Страшатся
они перемен, как чумы. Скольких ученых выживают сейчас, как меня... Ого! --
Он принялся перечислять фамилии. -- А жене твоей, говорят, вообще "далет"
повесили!..
Все-то он знает, Наум, -- "ушки на макушке"... Когда Полина переходила
работать в Иерусалим, ее, действительно, с самой высшей категории в Израиле
-- алеф и два плюса" низвели вдруг на самую низшую, ниже некуда -- "далет".
Полина воскликнула разгневанно секретарше, сунувшей ей на ходу для подписи
многостраничный, на иврите, обманный контракт: -- Мы не на иерусалимском
рынке. Как вам не стыдно!
В эту минуту в канцелярию вплыл огромный, рыхлый зав. университетской
лабораторией, нанявший Полину; узнав, в чем дело, он повернул голову к
Полине, красной от стыда и гнева, и всплеснул руками: "-- Как ты догадалась
прочесть?!"
-- Ста-арик! -- протянул Наум, поеживаясь от холодного ветра, который в
Иерусалиме начинает прохватывать сразу же после захода солнца: -- Как
видишь, общий закон выживания, социального дарвинизма вступил в противоречие
с идеей, ради которой основан Израиль. Могу ли я, пришелец, ощутить эту
землю своей, если меня выталкивают с нее все-э, у кого локти острее? Самые
острые локти у посредственности! И этот закон -- посредственность выживает
талант -- оказался сильнее закона еврейской солидарности, благодаря которому
евреи выжили. Какова судьба Третьего Храма, в таком случае?
Потоптавшись на ветру, он свернул к общественному телефону, который
недавно повесили на стене, под козырьком. Возле телефона толпилась очередь.
-- Звякнем матери! -- сказал он, доставая из кошелька медные жетоны для
разговора. -- Как там наш русский Бетховен? -- Он улыбнулся, снова заговорил
о том, что мучило: -- Народ потеплел к нам, а иерусалимские коты озверели.
Залопотали, для отвода глаз, в своих уютных кабинетах: "Израиль -- маленькая
страна!.." В это легко верят: правильно, маленькая... Старик, я буду их
бить, пока не онемеет рука. Буду би-ить, чем ни попадя!.. До кровянки!
Начали бояться русских евреев? И правильно делают, что боятся, твари!
Ничтожества!.. Мы не позволим оставить Израиль подобием восточной помойки.
Подошла наша очередь. Наум набрал номер, приложил трубку к уху и --
побелел, стал переминаться с ноги на ногу. Ботинки захлюпали по луже, он не
замечал этого. -- Гриша! -- воскликнул он, повесив трубку. -- Летит первый
самолет с пленными из Сирии. Первый и последний, Гриша. Мать с Гулей
выходят...
Через три минуты мы неслись на предельной скорости в аэропорт Лод.
Как же отличался этот день от теплого, с пробившимся солнцем, дня,
когда прибыли пленные из Египта! Ни нервно-радостного ожидания, готового
взорваться аплодисментами и песней, ни разговоров шепотом... Ныне пришли те,
кто потерял надежду. Молчавшие, с серыми лицами старики, которых вели порой
под руки. Девчонки в огромных, на поллица, черных очках, хотя день был
мрачноватый, почти зимний.
Тоненькая девчушка в больших темных очках медленно подошла к Дову,
дышит ему в затылок. Он оглянулся, взъерошил ее гладкие, блестящие, как
воронье крыло, волосы, сгреб подмышку. Замер...
Пришли все, чьи родные "пропали без вести"; а много, необычно много
ребят "пропало без вести" в этой войне. Стояла, не шелохнувшись, мертвая
толпа, она не проронилани слова, только чуть подалась вперед, когда начал
приземляться самолет из Сирии. Стихли моторы. Без звука подъехал автотрап.
Ни звука из толпы. Прошелестели лишь машины скорой помощи, продвигаясь ближе
к самолетному трапу.
Из дверцы никто сразу не вышел, как и тогда, в самолете из Египта. Я
мельком взглянул на ожидающих, и меня как будто током ударило: густо
сбившаяся толпа напомнила мне фотографии второй мировой войны. Колонну
евреев, ждущую залпа...
Наконец показался стриженый паренек, начал спускаться, держась за
перила. Кинулись дежурные солдатки с букетами, паренек искал кого-то в
толчее, поверх солдаток. Вот из толпы засеменили навстречу старики,
принялись обнимать. Молча. Только всхлип взметнулся над головами. И снова
тихо.
Застучал трап под солдатскими ботинками, чуть рванулась вперед белая,
как полотно, Лия, которую поддерживали под руки Наум и Дов. Яша шагнул
следом, доставая что-то из медицинского саквояжа, который быстро открыла
Регина. Послышались тихие вскрики, сдержанный плач.
Быстро опустел самолет Красного креста. Почти не поредела мертвая
толпа. Чуть ссутулился старик в темном берете офицера израильской армии,
который ждал впереди нас, сжав руки в кулаки. Яша поздоровался с ним, когда
мы пришли сюда. Безответно, правда... Боже, да это Ури Керен! Я уж месяц
пытаюсь к нему дозвониться. Телефон не отвечает. Бородой оброс Ури Керен, до
ушей белая борода, раньше не было... Яша шепнул мне, что старик каждый день
стоит в госпитале Тель-Ашомер, возле справочной, пропуская вперед всех,
пришедших узнать о своих. Как-то Яша шагнул к нему, тот вскинул молитвенно
обе руки: -- Я постою, я постою!.. Я получил весть, что мой сын погиб на
Голанах. Но не может же мой Додик не вернуться вместе со своими ребятами...
У меня есть чувство, что вернется! Я постою, я постою, можно? И вот он снова
ждет на осеннем ветру, жидкую белую бороду растеребило, швыряет из стороны в
сторону.
У меня глаза стали мокрыми, я почти не вижу никого вокруг; слышу вдруг
гортанный, незнакомый возглас Геулы, не возглас -- клекот. Она бросилась
вперед, оттолкнула полицейского в черной фуражке, который пытался ее
задержать, затем солдата с автоматом, оказавшегося на пути, вот она уж у
самого трапа; тянет руки к кому-то, кто задержался наверху. -- Сергуня!
Се-эргуня, ты это?!.. Се-эргунчик!.. Бог мой! Сергуня?!
Сергуня был неузнаваемо худ, измочален, плечи опущены, стоял наверху
мокрым воробышком. Услыша голос Гули, он кинулся вниз, едва не упал, санитар
поддержал, вот он уже внизу. Сергуня и раньше был ниже Гули на голову, а
сейчас вообще не видно его. Геула подхватила его подмышки, приподняла, лицо
к лицу, а затем, неожиданно для всех, перехватила второй рукой под его
коленями в мятых тюремных штанинах, и понесла, прижимая к себе, как несут
ребенка. А он припал к ней и, видно, рыдал, голова тряслась.
Геула прошла сквозь редкую толпу официальных лиц; кто-то из них, в
генеральских погонах, поднял руку, хотел что-то сказать. Но Геула не
задержалась возле него, и он взял под козырек, проводил взглядом.
Геула задержалась лишь возле Лии, поставила Сергуню на землю и, когда
они постояли обнявшись, мать и сын, которого не чаяли встретить, Геула снова
сгребла Сергуню в охапку и бросила решительно: -- Все едем ко мне! -- И
умоляющим тоном: -- Лия, ладно?
Лия взглянула на Сергея, и то, как расцвели его глаза, и было
ответом... Он стал приходить в себя только через неделю, а спустя месяц
округлился, порозовел: кормили его и Лия, и Геула, что называется в четыре
руки, а, точнее, "в четыре автомашины": каждый из Гуров, куда бы ни ехал,
завозил к Геуле то корзину винограда, то ящик живой курятины, которая
кудахтала и норовила клюнуть через плетенку любопытствующих. Резник, живший
напротив, отправляясь на работу, стучался к Геуле и приканчивал, по всем
ритуальным еврейским законам, во славу спасенного из плена, с утра по
курочке.
Геула стряпню ненавидела. Еда, которую она готовила, по давнему
наблюдению Наума, делилась на вкусную и полезную. Вкусную, при известном
усилии воли, можно было есть. Полезная не лезла в горло ни при каких
обстоятельствах. Геула взялась за поваренную книгу, привезенную гурманом
Сергуней из России. Но вскоре отложила ее за ненадобностью: с медицинскими и
кулинарными советами приходил весь дом. У Черновиц были свои рецепты, у
Кишинева -- другие, и, конечно же, киевляне подвергали все их рецепты
сомнению, требуя, чтобы Сергуне готовили ленивые вареники, которые он
терпеть не мог.
"Вся Молдаванка и Пересыпь" гомонили под окнами ежевечерне. Время от
времени кто-либо восклицал: "-- Евреи, ша!" Замолкали на минуту-две, а затем
кто-то принимался сбивчиво, громко рассказывать, как доставляли в сорок
пятом-- сорок шестом годах русских пленных пароходами в Одессу, а потом --
прямым ходом -- в сибирские лагеря. Каждый выплакивал свое. Улица гудела.
Только Дову удалось водворить тишину: с присущим ему радикализмом он
вылил из окна на гомонящих ведро воды. Дов перевез к Геуле вещи Сергуни:
пальто "московка" с кушаком, охапку трусов и маек и "чемодан музыки". Геула
открыла его и ахнула: Сергуня оставил в Москве все свои модные "шмутки",
загрузив чемоданы пластинками и кассетами от магнитофона. Сергуня тут же
отыскал какую-то кассету, вставил в магнитофон и - притих на диване, поджав
под себя ноги в белых вязаных носках. Геула, в свою очередь, вытянула из
чемодана пластинку полонезов и вальсов Шопена в исполнении Горовица, хотела
поставить полонез; магнитофон зашипел и зазвучал пропитым голосом Владимира
Высоцкого:
"Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу..
Геула присела на диван с любимой пластинкой в руках, внутренне
оцепенев: только сейчас она задумалась над тем, почему Сергей "заболел" этой
раздражавшей ее песней, и, Бог мой! что стоил ему этот его Магадан, и если
бы он погиб здесь, виною этому была бы только она одна, пусть не утешает ее
Высоцкий.
. ..Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу...
"Бог мой, что стоил ему его Магадан!" -- эта мысль возвращалась к ней,
что бы она ни делала. Ей было стыдно, что она отмахивалась от незатейливых
строк, как университетские снобы, которых она презирала. "Подумаешь, знаток
Ахматовой, Блока... Филологическая фря!"-- твердила она самой себе, слушая
покаянно:
...Он добровольно, он добровольно..." "Господи! Что стоил ему его
Магадан?!"
Сергуня поправлялся быстро, но чем свежее, здоровее выглядел, тем
становился беспокойнее. Он вдруг вздрагивал или начинал глотать слезы.
Озирался со страхом. Вначале Геула старалась этого не замечать. Тем более,
что я рассказал ей, как во время давней войны вскрикивали по ночам, метались
в своих постелях летчики-истребители, возвращаясь во сне к боям и смертям...
Шли недели, а Сергуня озирался все нервнее. Страх нарастал. Видно, он
все еще оставался там, в лагерных бараках на сирийском плато. Яша привез,
под видом друга, известного психиатра, который заявил, что Сергея надо
класть в больницу немедля. Еще день-два, и он, возможно, перестанет
откликаться, забудет свое имя, "отключится" от окружающего, как
"отключались" десятки мальчиков-новобранцев из Иерусалима, которых война
застала в фортах на линии Бар-Лева, разнесенных тяжелыми снарядами в клочья.
Мальчиков доставили в старую крепость в Акко, где англичане вешали
евреев-террористов и где теперь был и музей бывшей славы, и сумасшедший
дом... И тут только Сергуня проявил волю и присутствие духа.
-- Не трогайте меня! -- процедил он сквозь зубы, когда Гуля намекнула
на то, что хорошо бы ему съездить к врачу. -- Я знаю, что со мной. Очень
точно...
-- Так скажи!
-- Нет! Ты выгонишь меня из дома, когда услышишь... Он произнес это
столь категорично и, вместе с тем, спокойно, что Геула похолодела
-- Говори, Сергуня, -- как могла твердо сказала она, присев рядом с ним
на диване и положив руку на его горячую, в поту, голову. Короткие волоски
Сергуни чуть отросли, перестали колоться, она гладила их, повторяя, как
заклинание: -- Что бы ни сказал, останется между нами... Что бы мне ни
открылось, прошу...
Сергуня покосился на нее опасливо и, сцепив пальцы рук так, что они
побелели, рассказал, что стряслось с ними в лагерном бараке, обнесенном
русской лагерной "колючкой" в четыре метра высотой. ...Они сидели на земле
со связанными за спиной руками, когда вошли два офицера и несколько солдат
из отряда коммандос с автоматами "Калашников". Один из офицеров отбросил
ударом сапога лежавшего у двери и прошел к противоположной стенке барака,
где сидел, прислонясь спиной к бетонной опоре, Сергей. Офицер распорядился
развязать руки Сергея, которого он принял за командира из дивизии "Голани".
А заодно руки соседа. Соседом Сергея оказался шофер Абрахам, узколицый
смуглый красавец в белой кипе домашней вязки, который некогда привозил
Сергея на встречу с родными. Абрахам зарос, отощал, но, поднявшись, держался
по-прежнему прямо, глядя на коротышку-сирийца сверху вниз.
-- Встать! -- закричал офицер Сергею и, когда тот поднялся,
пошатываясь, приказал ему ударить Абрахама.
Сергей не отвечал. Тогда один из автоматчиков дал очередь, пули
разнесли стенку возле Сергея в щепы. -- Так как?! -- офицер вытащил
пистолет. Сергей не ударил, а мазнул Абрахама по щеке кончиками пальцев.
Офицер выстрелил, пуля царапнула голову Сергея. -- Сильнее! -- дико заорал
он, и автоматчик изрешетил доски барака с другой стороны от Сергея.
Сергуня дрожал, медлил, и офицер начал подымать пистолет. Приподнявшись
на цыпочках, Сергей ударил Абрахама кулаком в скулу.
-- Ладно, -- сказал офицер, обращаясь к длинному заросшему
солдату-марокканцу. -- А теперь ты его...
-- Нет! -- ответил Абрахам. Пуля щелкнула у него под ногами.
-- Нет! -- ответил Абрахам и выругался по-арабски. Офицер вскинул руку
вверх и выстрелил Абрахаму в голову.
...Сергуня вжался в угол дивана, закрыв лицо руками. -- Я дерьмо!
Дерьмо! Дерьмо! -- повторял он исступленно. -- Я живу, а он -- нет! Это
закон жизни, да? Это закон жизни?! Гуля обхватила его голову руками, прижала
к груди. Сергуня расплакался, как ребенок, навзрыд.
Прошли два дня, не более, Сергуня сказал, что он обязан пойти к матери
и жене Абрахама и поведать им, как тот погиб.
-- Что я скажу?.. Как решиться, Гуля?!
-- Адрес у тебя?.. Будем у них... завтра! -- Она произнесла это
"завтра" твердо -- понимала, промедлят, Сергуню отвезут в крепость Акко.
...Они отыскали нужный дом на грязной улице в иерусалимском квартале
Катамон-тэт, где ютятся друг к другу давние постройки марокканцев. Постройка
была двухэтажной, обшарпанной, с плоской крышей, на которой стояла бочка из
белой жести -- нехитрое израильское отопление. Ветер нес по улице обрывки
газет, грохотал консервными банками, но во дворике было чисто. Покачивались
у дверей большие красные маки. Геула и Сергей остановились у дощатой
калитки. Геула нажала кнопку звонка. Никто не выходил -- Да оборван звонок!
-- нервно воскликнул Сергуня. Геула просунула ладонь между планок калитки и
сильным ударом откинула запор.
Вверх вели четыре ступени из полуискрошенного бетона. Геула подхватила
Сергуню за локоть, и они оба, рывком, поднялись наверх. Сергуня постучал.
Выглянула молодая женщина, смуглая, пышно завитая, с огромными антрацитовыми
глазами, обведенными синькой. -- Нам мать или жену Абрахама, -- выдавил из