Страница:
с Шаулем прокатился в его машине. Видел радиотелефон!
Отец кричал своим свистящим родным голосом: -- С-сколько можно
голодать, Дов?! С-силы береги! С-силы! Лия плакала: -- Какой день ты
голодаешь? Бож-же мой! Что ты задумал? Зацем это?
Едва "кадиллак" отъехал, появился вдруг господин Текоа. Сказал,
задыхаясь, от быстрой ходьбы: "Ихие беседер!" Корреспонденты налетели тучей.
Как комарье. А уйти нельзя! Должен стоять тут. А кончатся силы -- лежать...
Дов начал понимать, что не голод его доконает, а корреспонденты. Теряет
силы, в основном, из-за них. Да и раздражать они его начали, признаться! Уже
в нескольких газетах его сравнили с Моисеем, с библейским МошеРабейну,
который вывел евреев из египетского пленения. Один спросил, почему не женат.
Не жил ли в тюрьме с мужчинами? Его газета борется за права педерастов.
И тут его осенило. Провести пресс-конференцию. Чтоб все сразу слушали.
Он объявил, что на сегодня он разговоры прекращает:
-- Завтра в 10 утра прошу. Пресс-конференция! Педерасты не
допускаются!..
Захохотали. Рассеялись неохотно. Дов залез в свою железную берлогу
поспать, снаружи шумели, кто-то прогудел. Пронеслась полицейская или
пожарная -- это уж целая симфония... Черта с два заснешь! Он лежал на спине,
приоткрыв окно, чтоб чуть холодил ветер с Ист-Ривер, и думал, думал... "Ну,
так что ты, МошеРабейну, завтра скажешь?.. Если все разматывать с самого
начала... В 45-ом вернулся пацаном в Черновцы, мать искал, а там и спросить
не у кого. Ни одного соседа. Был бугор, под которым лежали все. Вся родня,
пятьдесят шесть душ... Обожгло! На всю жизнь! Не по городу, по крови
ходил...
В сорок девятом сделал снимок ГолдыМеир у московской синагоги. Она
тогда еще была ГолдойМеерсон, послом Израиля в Москве. Чтоб фото не пропало,
передал в Израильское посольство и каким-то иностранцам -- фото обошло весь
мир. Стало историческим... Помнится, радовался он, как ребенок:
Голда, и в самом деле, была для него святой.
Кто знает, за что взяли, швырнули в Воркуту. Может, из-за фото.
Проследили. А скорей всего, пустили вслед за отцом. Меченый! Этого
достаточно! Когда вернулся из лагеря, времени не терял. Это уж точно!
Собирал евреев по крупицам. Еще с палочкой ковылял, а дело делал...
У Дова был паршивенький магнитофончик. Белого цвета. Дов налепил на
него две голубых полоски из изоляционных лент. Посередине приткнул маленькую
звездочку. Получился государственный флаг Израиля. По всей форме. Он ходил,
прихрамывая, по Москве, размахивал магнитофончиком. Хрипел магнитофончик, а
кому было не ясно, о чем хрипел? То танец еврейский -- "Фрейлехс", то сестры
Берри на идиш. ГеулаГил, израильская певица, "Гевейнушоломалейну..." --
неслось со старой ленты. За Довом увязывались. Старые, молодые. Спрашивали
почему-то вполголоса: -- У вас еврейская музыка?
-- Да! А что, вам интересно? Так заходите послушать. Я живу на Большой
Полянке. Хотите, вот адрес...
Спустя полгода возле Дова уже кружились человек двадцать парней и
девчат. На праздник Симхат Тора повел свою группу к синагоге. Облюбовали
площадку напротив синагоги, на которую позднее районные власти прикрепили
надпись: "Площадка для выгула собак". На этой площадке и танцевали. В центре
стоял Дов, а вокруг кружились и пели "Давид мелахИсраэль" ("Давид -- король
Израиля...")
-- Чего вы орете? - спросил однажды тип в казенном плаще.
-- День рождения товарища празднуем!..
Дов видел: за ним начали следить. Это был риск, и риск смертельный...
По правде говоря, вначале он сам не отдавал отчета в том, насколько
важны и серьезны эти первые шаги. ...После второй отсидки вернулся, повел
друзей -- в честь шестидневной войны -- танцевать возле синагоги хору - и
столько вдруг повалило народу, что он испугался. Незнакомые юнцы, девчушки.
Взялись за руки и как пошли, пошли кругом "Давид -- мелах.Исраэль!.."
Дову стали звонить со всего города, спрашивать, знает ли он, что каждую
субботу еврейская молодежь собирается у синагоги...
Выдворить Дова из столицы было делом простым. Поскольку предписан ему
"сто первый километр". Дов в родительском углу и не появлялся. Сняли дом в
Черкизово, на отшибе. Место глухое, подходы видны... Большой подвал, а из
него дверь на соседнюю улочку. Ну, просто как тифлисская типография дорогого
Кобы, Свет Виссарионовича!.. Туда приносили странички "Экзодуса", которые
переводили сразу трое энтузиастов... "Экзодус" оказался толстущим томом,
который и поднять-то нелегко, не только прятать. Дов, поколебавшись,
исключил всю лирическую часть, "поскольку она недостаточно национальна",
пояснил Дов оторопевшим переводчикам.
Как отыскал копировальную машинку "Эра", сам удивлялся. Напоили мужика,
который при "Эре" служил, в лоск. Пока тот отсыпался, прокатили на машине
двадцать четыре экземпляра "Экзодуса"...
А тут звонок из города Александрова: где Гур?!.. Надежный парень
позвонил, из лагерников. Ищут! "И тебя, и твою машинку..." Гур метнулся на
"место прописки", -- едва отбился. "Олимпию" успел утопить, уронил ее с
речного трамвая в Москву-реку... А машинка нужна, как воздух. Поколебался,
позвонил дяде Исааку, бывшему воркутинцу. Сказал, потупившись, что девчонка
от него забеременела. У отца-матери денег нет, тем более на аборты. Да и
расстраивать их!.. Сами знаете, какие они. Дядя Исаак тут же отвалил три
сотни. О чем речь! Только крикнул вдогонку: "Еще на один аборт у меня есть!
Но уж более... Осторожнее!"
-- Еще на аборт у нас есть, -- радостно сообщил Дов своим дружкам,
собравшимся в Черкизово. -- Добавить столько же -- соберем на старенькую
"Эру".
Очень встревожился Дов, когда услышал здесь, в черкизовском "тайнике",
по телефону, низкий женский голос. Слова не выговаривает, а поет. Только
певичек ему нехватает...
-- Я с женщинами дела не имею! -- грубо отрезал он и бросил трубку.
Снова звонок "...Я из Риги... От дядюшки..." -- И она назвала имя друга
Дова, бывшего зека-воркутинца.
Встретиться договорились у метро "Семеновская". В метро Дов не входил,
учен! Напялив кепку на глаза, протрясся на мотоцикле по Семеновской площади
через трамвайные пути раз- другой -- "хвоста", вроде, нет; стоит у газетного
киоска, как договорились, маленькая женщина. Нахохлилась, как воробей.
Пританцовывает на ветру. Дов разогнался, остановился у киоска, как
вкопанный. -- Мадам, вы не из Риги, случаем?.. Прошу на заднее сиденье. Если
можно, в темпе.
Он гнал мотоцикл по пустынному лесному шоссе, по пыльному проселку,
заваленному осенней листвой, перескакивая через рвы, железные трубы. Это у
него со школьных лет коронный номер -- встать с ходу на заднее колесо и
круто свернуть или перескочить через ров или камень. Гостья и не пискнула,
не схватилась за него в страхе. Километрах в двадцати от Москвы, у пруда с
черной нефтяной водой, остановился. Спрыгнул с сиденья. -- Вижу, баба вы
смелая, -- пробасил -- С вами можно иметь дело...
Она продолжала сидеть, изо всех сил сжимая металлический поручень.
Потом сползла как-то боком и сказала яростно: -- Я-- не баба. Я -- Вероника
Добин. А вы -- хамло и зазнайка!
Так они и познакомились, Вероника и Дов. Вероника привезла в Москву
чемодан "Экзодусов", толстущие чемоданы с лирической линией. -- Вы
испохабили книгу, -- сказала она, -- вырезали сапожным ножом любовь. Мы
решили исправить.
Это было, кажется, после второй посадки. Да, конечно, тогда она ему и
сказала о своей встрече в 1963 году с израильским консулом. Помнится, было
это так. Пять или шесть рижан, которых в прошлом, едва они кончили еврейские
гимназии, сразу затолкали в тюрьмы, написали обращение к американскому
еврейству. В нем они сообщали, что коллективно отказываются от советского
гражданства.
Но тут начались среди рижан разногласия. Одни подписали без колебаний,
другие считали это "пустым выстрелом". "Мы сядем, а письмо до американцев
даже не дойдет..." Согласились на том, что Вероника попытается встретиться с
каким-либо израильским дипломатом. Чтоб он взял письмо и передал в
американскую прессу...
А тут как раз в Минске международное совещание. Приехал израильский
атташе по культуре. Вероника дождалась его возле гостиницы и, когда он
появился, представилась на иврите. Договорились о встрече. В ресторане
гостиницы. У стола кружил-нервничал гебист в идиотской униформе официанта, с
шелковыми лампасами.
И все же состоялся разговор; скорее, это был не разговор, а могильный
камень, заваливший рижан... Дипломат пробежал взглядом письмо рижан и
ответил решительно, что этого ни в коем случае делать нельзя. Вытер губы
салфеткой и добавил тихо и многозначительно: "Я не могу сказать вам все, вы
не можете знать всего!.. Вы помешаете израильско-советским отношениям и
нанесете вред Израилю..." Это был удар ниже пояса. Рижане переругались.
Наконец пришли к выводу: хоть у власти и социалисты, но они законно избраны,
и, если мы, рижские сионисты, считаем себя израильскими гражданами за
рубежом, мы обязаны вести себя так, как если бы жили на Святой земле.
"Израильское правительство выбило из наших рук оружие, -- взволновано
говорила тогда Вероничка. -- Предотвратило "еврейский взрыв". Дурак-официант
зря нервничал. Он должен был бы израильского атташе доставить к нам на
черной "Волге" КГБ..."
И тут Дову пришла мысль, которая заставила его сперва приподняться на
своем жестком ложе, а затем сесть, обхватив руками замерзшие колени. Если бы
в Москве оставалось израильское посольство, оно бы давно погасило все их
порывы!.. "Зассали бы наш костерик, а потом станцевали б на нем израильскую
хору!.." Мелькнуло весело, с горчинкой, что надо бы телеграммку отбить
Брежневу с поздравлением за то, что вытолкали израильское посольство из
Москвы-матушки и тем лично спасли еврейское движение в России..."
"И как толково совпало, главное! Я вернулся после второй отсидки в
шестьдесят седьмом, и тогда же посольство -- в шею. Оставили меня, бедолагу,
без шаульного руководства..."
Странно, что он запамятовал этот разговор с Вероничкой. Чего не хочется
-- не вспоминается... Видать, потому не вспоминал, что получилась у него с
Вероничкой какая-то чепуха. Вечером выпили на дорогу посошек, ну, по
полстакана водки, не более; схватил ее в охапку и целовать, и -- огреб
затрещину. Чуть скулу не своротила. Да и срамотища! Прикатила по делу,
рисковала тюрягой, а он полез, как к дешевке какой...
Сна уж ни в одном глазу. Надел синюю спортивную куртку -- отцов
подарок. Вышел в темень. Не то снег, не то дождь. Морось какая-то. Океан,
чувствуется, рядышком. Притих, зверюга!.. До родителей расстояние-то всего
ничего. Один океан! Голос у отца усталый. А мать... нервов не осталось.
Счастье, Гулю не трогают, хоть не зря в шпионах хожу... Вспомнил об этом, и
руки сами сжались в кулаки.
Есть почему-то не хотелось совсем. Привык, что ли? Приучил цыган лошадь
не есть... .О чем все-таки завтра толковать? Когда начал вырываться? При
Хруще...
У Хрущева спросили как-то, почему не выпускают евреев, тот объяснил:
нет желающих... Тогда-то и начал штурмовать и Запад, и московский ОВИР: как
это нет желающих?.. Желаю! Немедленно!.. Вызов? Какой еще вам вызов?!..
В ОВИРе таких, похоже, еще не видали, спросили деловито: "У вас там
родственники?" -- "Три миллиона, -- ответил Дов. -- Что ни еврей, то
родственник". .. Вот когда за ним плащи стали ходить. По пятам!.. Когда
почувствовал, вот-вот возьмут -- исчез и из Александрова, и из своего
черкизовского "лежбища". Нанялся к толстяку-грузину. Новую "Волгу"
перегонять. Из Москвы в Кутаиси. Там сделал из серебряной бумаги
шестиконечную звезду. Нацепил на лацкан пиджака и по главной улице
взад-вперед. За ним сразу куча молодых увязалась. Показывают свои
магендавиды, которые носили под лацканами пиджаков. Тайно! -- А к чему
прятать. -- Дов недоумевал. -- Переколите. Чтоб было на виду! Только все
сразу. Всех не заберут!..
Естественно, "плащи" отыскали его быстро. Ехали за ним в поездах,
обыскивали квартиры, в которых он останавливался. Несколько раз грузинские
евреи посылали вдогон парней. На самолетах. Те настигали его и рассказывали
об обысках и допросах. Спрашивали, как быть.
Дов не скрывался, да и скроешься ли? Последние дни свободы работал по
двадцать часов в сутки. Литература, письма-протесты, танцы у синагоги... А
тут как раз вернулась из Томска Геула. Сильно подкованная. Кандидатом
исторических наук. Он передал ей все тайники с литературой, телефоны двух
иностранных "корров", с которыми удалось связаться.... А дальше? Дальше ему
везло. На суде. В тюряге. Из России выпулили, как на ракете...
Дов прикорнул, когда забрезжил рассвет. Его растолкали в девять.
Знакомые ребята -- студенты из Колумбийского. Ист-ривер ровно в белом
облаке. Ветер рвал клочья тумана. Развевал его нечесанную, курчавую бороду
еврейского пророка, в которой сверкало несколько седых волосков. Он пытался
привести ее в порядок. Студенты отняли гребень. Потом сняли очки в
проволочной оправе. Сказали, так достовернее. Во времена Моше Рабейну к
расческам вряд ли прибегали. А уж очков -- точно не было.
Пока промывал глаза, народу собралось -- толпища. Каре из фотовспышек,
как в тот вечер, когда выступали кандидаты в Президенты. А машины все
прибывали. Телевизионную аппаратуру сгружали, как при пожаре. Какого-то
телевизионщика не пускали в первый ряд, тогда он взобрался на своего
помощника. Ровно в десять Дова посадили на крышу его тендера -- чем не
трибуна!
-- Как полагают мои друзья-студенты, и не только они, я, то есть бывший
советский зек Дов Гур -- Моисей, почти что библейский Моше Рабейну, который
выводит евреев из нового пленения... Я почему об этом говорю? А потому, что
настоящий Моисей в Ханаан не вступил. Помер по Божьей воле. А я -- нет--
Захохотали, протягивая в его сторону микрофоны. Зашуршали телекамеры.
Засверкали блики фотокорреспондентов. Дов откашлялся, повысил голос:-- В
нашей борьбе Моисеев нет! Каждый -- Моисей! Каждый должен решить сам. За
себя и за детей своих! Пройти через ад, через улюлюканье советских
"проработок". Лично подать заявление, после чего он -- фактически -- вне
закона... Подала в Киеве семья, два старика и мальчик, и в уборной школы
комсомольские активисты повесили мальчика... Вот порой что такое -- подать
заявление. А уж взявшись за гуж, не говори, что не дюж! Так говорят в
России. А иначе там нельзя: заклюют до кровянки!Евреи бросают обеспеченную
жизнь, хорошую работу, готовые диссертации. Каждый из тех, кто хочет и готов
уехать -- Моше Рабейну!..
В самолете он никак не мог понять, почему на него пялятся, а кто-то
даже махнул рукой, словно знакомому. Оказалось, на первых страницах всех
сегодняшних американских газет -- Дов Гур на белой трибуне. Кулак над
головой, борода развевается. Пророк и пророк!.. Всю дорогу пассажиры-мужчины
подходили с двумя бокалами, чокались. Так можно лететь хоть в Гонолулу.
Позднее узнал: студенты поднялись по всей Америке. Над Нью-Йоркской
синагогой загорелся неоново-библейский клич: "ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!" Курт
Вальдхайм сделал заявление о семье Гуров. Посол Израиля Текоа искал Дова...
Как только Дов вернулся в Тель-Авив, его забрали в армию. Мог бы,
конечно, отказаться от солдатчины. И кость перебита на ноге. И в Израиле
всего полгода. Не стал отказываться. Только из газет узнал, что Геула Коэн
сделала в кнессете запрос по поводу обвинений русских олим в шпионаже.
Министр иностранных дел Аба Эвен отрицал... А по Израилю, между тем, полз
"верный слух" о том, что Дов Гур -- советский шпион. Дов снова слышал об
этом в самых неожиданных местах, даже в армейском автобусе, где кто-то
рассказывал подробности. Пока он был в Америке, он, оказывается, сидел в
Луде, в тюрьме, в одной камере с террористами.
А почему бы людям не поверить? Многие ли в Израиле читают американские
газеты?
Спустя неделю Дову казалось, что никакой Америки вообще не было.
Приснилась она ему... Особенно после перебежек с носилками, на которых лежит
"раненый". Протащишь носилки километров восемь-десять. По холмам, ущельям!
Бегом! Бегом! Все вокруг воспринимаешь, как мираж. Или в бронетранспортере у
Мертвого моря. Или в хамсин. Мозги плавятся... Ночью он кричал со сна
что-то, сосед по казарме не знал русского языка, записал на свой магнитофон,
о чем русский бормочет. Утром прокрутил Дову ленту. Дов услыхал свой
сипящий, точно придушенный, голос. Иногда невнятица какая-то. Иногда можно
разобрать слова и даже целые фразы: -- ...Какой же Шауль, бля, полосатик?
Опер на строгом режиме... Гражданин начальник!.. Продали. Отца-мать
продали!.. Рыжий не-Мотеле!..Вероничка, к чему мне баба? Ты разве не баба?!
Святое дело исхитрились обосрать!.. Секретные унитазы!.. И где? Век мне
свободы не видать, коли не пришью!.. Отец, ты жив?! Отец?! Продали, суки!!!
Прорыв Дова был в Москве громом с ясного неба. Оказалось, что такое
возможно. Немыслимое, безумное, на грани самоубийства -- возможно?! Наум
радовался за брата шумно. И дома, и на работе... Впервые сказал во
всеуслышанье в тот час, когда Дов позвонил из Вены (вся семья собралась у
родителей, ждали звонка): "Надо ехать, отец, а? Сколько Гурам сидеть по
лагерям? Меня не зацепили: оченно полезный еврей. А есть у этого полезного
имя? У каждого моего изобретения пять соавторов, как минимум. Нач.
исследовательского отдела главка, директор завода, заместитель министра...
Один с сошкой, семеро с ложкой! Послать их всех куда подальше!.. Нет, это
плодотворная идея! -- И, схватив стул, закружился с ним в вальсе,
импровизируя:
Тру-лю-лю, тру-лю-лю-тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю!
Геула была счастлива, обнимала Лию весь вечер, но сказала вдруг, что
путем Дова она не пойдет. -- Надо пробить стену для всех, а не только для
себя!.. Нет, она не осуждает Дова, Боже упаси! Но... время подумать о всех
загнанных в угол.
Сергей побелел, обхватив свои круглые щеки; смолчал. Наум обругал ее,
обозвал Жанной д'Арк Большой и Малой Полянки. Даже тихий, болезненно
застенчивый Яша, сцепив пальцами свои большие руки хирурга, протестующе
похрустел ими и даже бормотнул что-то про "баррикадную манию", болезнь
трудно излечимую.
Геуле стали внимать, пожалуй, лишь тогда, когда она месяца через три
отвергла американца. Он появился под Новый год, рыхлый, головастый бизнесмен
с пушком на красном апоплексическом затылке. Он приехал в Москву на
несколько дней и искренне хотел кому-либо помочь. Его пригласили на квартиру
приятеля Наума, в Марьину Рощу, и он сказал, что он не еврей, но исповедует
иудаизм и вот что он предлагает... Он оглядел сидевших у стен женщин и стал
спрашивать одну за другой: - Вы замужем?.. Да? Жаль!.. Так он дошел до
Геулы.
-- Нет, не замужем, -- ответила она и опустила голову. -- Вы? --
бизнесмен даже перестал жевать сигару. -- Да вас в Голливуде снимать! --
Американец достал свой паспорт и торжественно положил на стол. -- Вот что я
вам предлагаю! Я вам предлагаю не себя... зачем вам такой мешок! Я вам
предлагаю американское гражданство.
Науму почему-то так не хотелось, чтобы она согласилась, что он даже
приподнялся со стула. -- Ну, что привстал? Что привстал? -- иронически
хмыкнула Геула. -- Ты же мне не предлагал руку и сердце. Нет? Ну, так и
заткнись.
Она поблагодарила американца и даже поцеловала его в лоб, чтоб не
обижался, и сказала весело: -- Видите ли, меня интересует израильский
паспорт.
Американец ничего не понял, все твердил, что он, Боже упаси! ни на что
не претендует, и тогда Геула тихо произнесла фразу, которая затем стала
сутью и формулой существования десятков людей:
-- У нас нет личной игры... Мы выедем все или все погибнем!
Наум кинулся обнимать Геулу, она отталкивала его и со смехом кричала
пыхтящему, недоумевающему американцу:
-- Мистер, женитесь на нем! Он импульсивен и болтлив, как баба. Вполне
сойдет...
Тут уж совсем стало весело и начались танцы, а Геула поманила пальцем
Наума и тихо выскользнула с ним на тихую, почти деревенскую улицу, где
подвыпившие парни толкали проходивших девчонок в сугробы. Геула заметила
издали зеленый кошачий глаз такси, назвала какой-то странный адрес;
остановила такси на полдороге. На улице было холодно, и они свернули в
первое попавшееся кино "Форум", уселись в последнем ряду, вдали от зрителей.
- Так! -- начала Геула под стрекот киноаппарата. -- От советского
гражданства я отказалась. От американского тоже. -- Она улыбнулась в
темноте. -- Значит, разумно получить израильское... Да, здесь, в Москве! И
не только мне. Всем моим единомышленникам.
-- Посадят!
-- Скорее, выпустят!
-- Посадят, -- упрямо повторил Наум. - Почему? -- Он начал загибать
пальцы-- Алеф! Это уже не просьба шальной бабенки, не протест даже, а что?
Открытый бунт. Бет! Начнется неуправляемая реакция. Вроде расщепления урана.
Это Брежневу страшнее чумы...
Когда Наум загибал десятый палец, Геула перебила его: -- Ты -- логик,
Нема! Ужасающий... А правительство на Руси -- алогично! Не пора ли забросать
Израиль просьбами о предоставлении израильского гражданства. Тогда Брежнев
нас и вытолкнет.
Наум вздохнул: -- Не поступай опрометчиво. Гуля. Свяжемся с Довом!
-- Свое письмо я уже послала, -- тихо ответила Геула. -- Взявшись за
гуж... Но что такое одно - единственное письмо? -- Наум тихо стал ругаться,
но, как он ни понижал голос, кто-то из зрителей обернулся и прогудел с
пьяным миролюбием: "Тихо, Камчатка!.."
Наум долго молчал, глядя на экран и ничего не видя на нем, затем сказал
со свойственной ему мужественной непоследовательностью: -- Значит, я тоже
напишу! Делать нечего! Не бросать же тебя псам на разрыв. Бросили однажды...
-- Пошептались еще. Договорились рассказать о своем решении друзьям. И
отправить на имя Голды Меир сразу пятнадцать-двадцать заявлений, чтобы
знали, что это не акт отчаяния одиночки.
-- Тебя тюрьма выдрессировала, -- удовлетворенно заметил Наум, когда
протолкались в морозную ночь и оторвались от толпы. -- Таксисту дала липовый
адрес. Вот уж, действительно, конспиратор.
-- ...С кем ты был вчера в кино? -- спросила на другой день жена Наума
Нонка, маленькая, тонюсенькая, как мальчик, женщина, нервно постукивая
кисточкой по мольберту и разбрызгивая акварель.
Оказалось, к соседке пришел возлюбленный и повел ее в "Форум". Соседка
даже в кромешной тьме углядела. Наум посмотрел на Нонку с удивлением и
сказал веско: -- Когда она станет премьер-министром Израиля вместо Голды, я
тебя обязательно познакомлю.
Нонка уткнулась в мольберт и весь день молчала. Ночью Наум дважды
вскакивал с кровати и набрасывал на папиросной коробке варианты каких-то
схем, расчеты, ползал на коленях у стола, пытаясь нашарить упавшую
логарифмическую линейку. Все было, как обычно. Нонка перестала тревожиться.
Но рано утром позвонил телефон, и женский голос, гортанный, обволакивающей,
как почудилось Нонке, попросил Наума. Вернее, потребовал
-- Наума, будьте любезны!
-- А кто его спрашивает? -- воскликнула Нонка дрожавшим голоском.
-- Его знакомая!
Нонка передала трубку мужу и пошла ставить на газовую плиту чайник.
Спички никак не хотели зажигаться. Серные головки отскакивали, крошились. --
Проклятые конспираторы! -- вырвалось у Нонки. -- Это же Геула к тебе
прицепилась, что вы со мной в прятки играете.. -- Но она видела, чем теперь
занят муж, как готовятся письма в Израиль с просьбой об израильском
гражданстве, и молчала.
Спустя неделю приехал парень из Литвы, сказал, нужны деньги на
литературу. Наум подошел к шкафу, где лежали две тысячи рублей, которые
больше года откладывались жене на шубу, и отдал без звука. На глазах Нонки
выступили слезы, она смахнула тыльной стороной ладони, краска с ресниц
размазалась по щеке.
Прикрыв за парнем дверь, Наум поднял глаза на жену, спросил удивленно:
-- Ты чего?
Нонка собрала все свое мужество в кулак. -- Уж и поплакать нельзя!..
Муха, ты опоздаешь! Не копайся!.. И отвернулась, чтоб не заметил, как
расстроилась: иначе будет зудить, жужжать (потому и окрестила Наума
"мухой"), а под конец высмеет и обзовет "писаной торбой" или "парижской
дивой", хотя из Парижа родители-коммунисты, переселившиеся в СССР, увезли ее
двухлетней.
Наум торопливо дожевал свои сосиски, на бегу глотнул чаю и, наматывая
на длинную шею шерстяной, связанный женой шарф, выкатился на лестницу.
Нонка, оставив на столе грязную посуду, кинулась на кровать лицом в
подушку, чтобы пореветь всласть. Но тут позвонили во входную дверь. Явился
какой-то молодцеватый грузин в клетчатой кепке величиной с аэродром
Шереметьево и спросил, здесь ли проживает ДовГур. Очень удивился тому, что
ДовГур тут не проживает.
-- Внизу написано, понимаешь, проживает, -- воскликнул он, упершись
ладонью в дверь, которую Нонка пыталась захлопнуть. -- А, брат проживает?
Брат... гадится! Пэрэдай!.. Ты будешь кто?.. Жэна?.. Так пэрэдай!.. Скажи,
Кутаиси готово!.. Продаем нэдвижимость!.. -- И он вытащил из боковых
карманов десятка два конвертов. Один конверт вытянул из кепки, чуть надорвав
шелковую подкладку. До свидания, красавица! Слюшай, а где купить синюю
краску, которую носишь вокруг глаз? Падарю жене... Красиво, нанимаешь!
Наконец, Нонка осталась одна, со стопкой конвертов в руках. Некоторые
письма, чувствовалось наощупь, были на плотной обойной бумаге. Похоже,
кто-то из грузинских евреев считал, что чем толще бумага, тем внимательнее
отнесутся к письму. Адреса на конвертах были одни и те же: "Государство
Израиль. Госпоже ГолдеМеир". Или: "Президенту Государства Израиль".
Отец кричал своим свистящим родным голосом: -- С-сколько можно
голодать, Дов?! С-силы береги! С-силы! Лия плакала: -- Какой день ты
голодаешь? Бож-же мой! Что ты задумал? Зацем это?
Едва "кадиллак" отъехал, появился вдруг господин Текоа. Сказал,
задыхаясь, от быстрой ходьбы: "Ихие беседер!" Корреспонденты налетели тучей.
Как комарье. А уйти нельзя! Должен стоять тут. А кончатся силы -- лежать...
Дов начал понимать, что не голод его доконает, а корреспонденты. Теряет
силы, в основном, из-за них. Да и раздражать они его начали, признаться! Уже
в нескольких газетах его сравнили с Моисеем, с библейским МошеРабейну,
который вывел евреев из египетского пленения. Один спросил, почему не женат.
Не жил ли в тюрьме с мужчинами? Его газета борется за права педерастов.
И тут его осенило. Провести пресс-конференцию. Чтоб все сразу слушали.
Он объявил, что на сегодня он разговоры прекращает:
-- Завтра в 10 утра прошу. Пресс-конференция! Педерасты не
допускаются!..
Захохотали. Рассеялись неохотно. Дов залез в свою железную берлогу
поспать, снаружи шумели, кто-то прогудел. Пронеслась полицейская или
пожарная -- это уж целая симфония... Черта с два заснешь! Он лежал на спине,
приоткрыв окно, чтоб чуть холодил ветер с Ист-Ривер, и думал, думал... "Ну,
так что ты, МошеРабейну, завтра скажешь?.. Если все разматывать с самого
начала... В 45-ом вернулся пацаном в Черновцы, мать искал, а там и спросить
не у кого. Ни одного соседа. Был бугор, под которым лежали все. Вся родня,
пятьдесят шесть душ... Обожгло! На всю жизнь! Не по городу, по крови
ходил...
В сорок девятом сделал снимок ГолдыМеир у московской синагоги. Она
тогда еще была ГолдойМеерсон, послом Израиля в Москве. Чтоб фото не пропало,
передал в Израильское посольство и каким-то иностранцам -- фото обошло весь
мир. Стало историческим... Помнится, радовался он, как ребенок:
Голда, и в самом деле, была для него святой.
Кто знает, за что взяли, швырнули в Воркуту. Может, из-за фото.
Проследили. А скорей всего, пустили вслед за отцом. Меченый! Этого
достаточно! Когда вернулся из лагеря, времени не терял. Это уж точно!
Собирал евреев по крупицам. Еще с палочкой ковылял, а дело делал...
У Дова был паршивенький магнитофончик. Белого цвета. Дов налепил на
него две голубых полоски из изоляционных лент. Посередине приткнул маленькую
звездочку. Получился государственный флаг Израиля. По всей форме. Он ходил,
прихрамывая, по Москве, размахивал магнитофончиком. Хрипел магнитофончик, а
кому было не ясно, о чем хрипел? То танец еврейский -- "Фрейлехс", то сестры
Берри на идиш. ГеулаГил, израильская певица, "Гевейнушоломалейну..." --
неслось со старой ленты. За Довом увязывались. Старые, молодые. Спрашивали
почему-то вполголоса: -- У вас еврейская музыка?
-- Да! А что, вам интересно? Так заходите послушать. Я живу на Большой
Полянке. Хотите, вот адрес...
Спустя полгода возле Дова уже кружились человек двадцать парней и
девчат. На праздник Симхат Тора повел свою группу к синагоге. Облюбовали
площадку напротив синагоги, на которую позднее районные власти прикрепили
надпись: "Площадка для выгула собак". На этой площадке и танцевали. В центре
стоял Дов, а вокруг кружились и пели "Давид мелахИсраэль" ("Давид -- король
Израиля...")
-- Чего вы орете? - спросил однажды тип в казенном плаще.
-- День рождения товарища празднуем!..
Дов видел: за ним начали следить. Это был риск, и риск смертельный...
По правде говоря, вначале он сам не отдавал отчета в том, насколько
важны и серьезны эти первые шаги. ...После второй отсидки вернулся, повел
друзей -- в честь шестидневной войны -- танцевать возле синагоги хору - и
столько вдруг повалило народу, что он испугался. Незнакомые юнцы, девчушки.
Взялись за руки и как пошли, пошли кругом "Давид -- мелах.Исраэль!.."
Дову стали звонить со всего города, спрашивать, знает ли он, что каждую
субботу еврейская молодежь собирается у синагоги...
Выдворить Дова из столицы было делом простым. Поскольку предписан ему
"сто первый километр". Дов в родительском углу и не появлялся. Сняли дом в
Черкизово, на отшибе. Место глухое, подходы видны... Большой подвал, а из
него дверь на соседнюю улочку. Ну, просто как тифлисская типография дорогого
Кобы, Свет Виссарионовича!.. Туда приносили странички "Экзодуса", которые
переводили сразу трое энтузиастов... "Экзодус" оказался толстущим томом,
который и поднять-то нелегко, не только прятать. Дов, поколебавшись,
исключил всю лирическую часть, "поскольку она недостаточно национальна",
пояснил Дов оторопевшим переводчикам.
Как отыскал копировальную машинку "Эра", сам удивлялся. Напоили мужика,
который при "Эре" служил, в лоск. Пока тот отсыпался, прокатили на машине
двадцать четыре экземпляра "Экзодуса"...
А тут звонок из города Александрова: где Гур?!.. Надежный парень
позвонил, из лагерников. Ищут! "И тебя, и твою машинку..." Гур метнулся на
"место прописки", -- едва отбился. "Олимпию" успел утопить, уронил ее с
речного трамвая в Москву-реку... А машинка нужна, как воздух. Поколебался,
позвонил дяде Исааку, бывшему воркутинцу. Сказал, потупившись, что девчонка
от него забеременела. У отца-матери денег нет, тем более на аборты. Да и
расстраивать их!.. Сами знаете, какие они. Дядя Исаак тут же отвалил три
сотни. О чем речь! Только крикнул вдогонку: "Еще на один аборт у меня есть!
Но уж более... Осторожнее!"
-- Еще на аборт у нас есть, -- радостно сообщил Дов своим дружкам,
собравшимся в Черкизово. -- Добавить столько же -- соберем на старенькую
"Эру".
Очень встревожился Дов, когда услышал здесь, в черкизовском "тайнике",
по телефону, низкий женский голос. Слова не выговаривает, а поет. Только
певичек ему нехватает...
-- Я с женщинами дела не имею! -- грубо отрезал он и бросил трубку.
Снова звонок "...Я из Риги... От дядюшки..." -- И она назвала имя друга
Дова, бывшего зека-воркутинца.
Встретиться договорились у метро "Семеновская". В метро Дов не входил,
учен! Напялив кепку на глаза, протрясся на мотоцикле по Семеновской площади
через трамвайные пути раз- другой -- "хвоста", вроде, нет; стоит у газетного
киоска, как договорились, маленькая женщина. Нахохлилась, как воробей.
Пританцовывает на ветру. Дов разогнался, остановился у киоска, как
вкопанный. -- Мадам, вы не из Риги, случаем?.. Прошу на заднее сиденье. Если
можно, в темпе.
Он гнал мотоцикл по пустынному лесному шоссе, по пыльному проселку,
заваленному осенней листвой, перескакивая через рвы, железные трубы. Это у
него со школьных лет коронный номер -- встать с ходу на заднее колесо и
круто свернуть или перескочить через ров или камень. Гостья и не пискнула,
не схватилась за него в страхе. Километрах в двадцати от Москвы, у пруда с
черной нефтяной водой, остановился. Спрыгнул с сиденья. -- Вижу, баба вы
смелая, -- пробасил -- С вами можно иметь дело...
Она продолжала сидеть, изо всех сил сжимая металлический поручень.
Потом сползла как-то боком и сказала яростно: -- Я-- не баба. Я -- Вероника
Добин. А вы -- хамло и зазнайка!
Так они и познакомились, Вероника и Дов. Вероника привезла в Москву
чемодан "Экзодусов", толстущие чемоданы с лирической линией. -- Вы
испохабили книгу, -- сказала она, -- вырезали сапожным ножом любовь. Мы
решили исправить.
Это было, кажется, после второй посадки. Да, конечно, тогда она ему и
сказала о своей встрече в 1963 году с израильским консулом. Помнится, было
это так. Пять или шесть рижан, которых в прошлом, едва они кончили еврейские
гимназии, сразу затолкали в тюрьмы, написали обращение к американскому
еврейству. В нем они сообщали, что коллективно отказываются от советского
гражданства.
Но тут начались среди рижан разногласия. Одни подписали без колебаний,
другие считали это "пустым выстрелом". "Мы сядем, а письмо до американцев
даже не дойдет..." Согласились на том, что Вероника попытается встретиться с
каким-либо израильским дипломатом. Чтоб он взял письмо и передал в
американскую прессу...
А тут как раз в Минске международное совещание. Приехал израильский
атташе по культуре. Вероника дождалась его возле гостиницы и, когда он
появился, представилась на иврите. Договорились о встрече. В ресторане
гостиницы. У стола кружил-нервничал гебист в идиотской униформе официанта, с
шелковыми лампасами.
И все же состоялся разговор; скорее, это был не разговор, а могильный
камень, заваливший рижан... Дипломат пробежал взглядом письмо рижан и
ответил решительно, что этого ни в коем случае делать нельзя. Вытер губы
салфеткой и добавил тихо и многозначительно: "Я не могу сказать вам все, вы
не можете знать всего!.. Вы помешаете израильско-советским отношениям и
нанесете вред Израилю..." Это был удар ниже пояса. Рижане переругались.
Наконец пришли к выводу: хоть у власти и социалисты, но они законно избраны,
и, если мы, рижские сионисты, считаем себя израильскими гражданами за
рубежом, мы обязаны вести себя так, как если бы жили на Святой земле.
"Израильское правительство выбило из наших рук оружие, -- взволновано
говорила тогда Вероничка. -- Предотвратило "еврейский взрыв". Дурак-официант
зря нервничал. Он должен был бы израильского атташе доставить к нам на
черной "Волге" КГБ..."
И тут Дову пришла мысль, которая заставила его сперва приподняться на
своем жестком ложе, а затем сесть, обхватив руками замерзшие колени. Если бы
в Москве оставалось израильское посольство, оно бы давно погасило все их
порывы!.. "Зассали бы наш костерик, а потом станцевали б на нем израильскую
хору!.." Мелькнуло весело, с горчинкой, что надо бы телеграммку отбить
Брежневу с поздравлением за то, что вытолкали израильское посольство из
Москвы-матушки и тем лично спасли еврейское движение в России..."
"И как толково совпало, главное! Я вернулся после второй отсидки в
шестьдесят седьмом, и тогда же посольство -- в шею. Оставили меня, бедолагу,
без шаульного руководства..."
Странно, что он запамятовал этот разговор с Вероничкой. Чего не хочется
-- не вспоминается... Видать, потому не вспоминал, что получилась у него с
Вероничкой какая-то чепуха. Вечером выпили на дорогу посошек, ну, по
полстакана водки, не более; схватил ее в охапку и целовать, и -- огреб
затрещину. Чуть скулу не своротила. Да и срамотища! Прикатила по делу,
рисковала тюрягой, а он полез, как к дешевке какой...
Сна уж ни в одном глазу. Надел синюю спортивную куртку -- отцов
подарок. Вышел в темень. Не то снег, не то дождь. Морось какая-то. Океан,
чувствуется, рядышком. Притих, зверюга!.. До родителей расстояние-то всего
ничего. Один океан! Голос у отца усталый. А мать... нервов не осталось.
Счастье, Гулю не трогают, хоть не зря в шпионах хожу... Вспомнил об этом, и
руки сами сжались в кулаки.
Есть почему-то не хотелось совсем. Привык, что ли? Приучил цыган лошадь
не есть... .О чем все-таки завтра толковать? Когда начал вырываться? При
Хруще...
У Хрущева спросили как-то, почему не выпускают евреев, тот объяснил:
нет желающих... Тогда-то и начал штурмовать и Запад, и московский ОВИР: как
это нет желающих?.. Желаю! Немедленно!.. Вызов? Какой еще вам вызов?!..
В ОВИРе таких, похоже, еще не видали, спросили деловито: "У вас там
родственники?" -- "Три миллиона, -- ответил Дов. -- Что ни еврей, то
родственник". .. Вот когда за ним плащи стали ходить. По пятам!.. Когда
почувствовал, вот-вот возьмут -- исчез и из Александрова, и из своего
черкизовского "лежбища". Нанялся к толстяку-грузину. Новую "Волгу"
перегонять. Из Москвы в Кутаиси. Там сделал из серебряной бумаги
шестиконечную звезду. Нацепил на лацкан пиджака и по главной улице
взад-вперед. За ним сразу куча молодых увязалась. Показывают свои
магендавиды, которые носили под лацканами пиджаков. Тайно! -- А к чему
прятать. -- Дов недоумевал. -- Переколите. Чтоб было на виду! Только все
сразу. Всех не заберут!..
Естественно, "плащи" отыскали его быстро. Ехали за ним в поездах,
обыскивали квартиры, в которых он останавливался. Несколько раз грузинские
евреи посылали вдогон парней. На самолетах. Те настигали его и рассказывали
об обысках и допросах. Спрашивали, как быть.
Дов не скрывался, да и скроешься ли? Последние дни свободы работал по
двадцать часов в сутки. Литература, письма-протесты, танцы у синагоги... А
тут как раз вернулась из Томска Геула. Сильно подкованная. Кандидатом
исторических наук. Он передал ей все тайники с литературой, телефоны двух
иностранных "корров", с которыми удалось связаться.... А дальше? Дальше ему
везло. На суде. В тюряге. Из России выпулили, как на ракете...
Дов прикорнул, когда забрезжил рассвет. Его растолкали в девять.
Знакомые ребята -- студенты из Колумбийского. Ист-ривер ровно в белом
облаке. Ветер рвал клочья тумана. Развевал его нечесанную, курчавую бороду
еврейского пророка, в которой сверкало несколько седых волосков. Он пытался
привести ее в порядок. Студенты отняли гребень. Потом сняли очки в
проволочной оправе. Сказали, так достовернее. Во времена Моше Рабейну к
расческам вряд ли прибегали. А уж очков -- точно не было.
Пока промывал глаза, народу собралось -- толпища. Каре из фотовспышек,
как в тот вечер, когда выступали кандидаты в Президенты. А машины все
прибывали. Телевизионную аппаратуру сгружали, как при пожаре. Какого-то
телевизионщика не пускали в первый ряд, тогда он взобрался на своего
помощника. Ровно в десять Дова посадили на крышу его тендера -- чем не
трибуна!
-- Как полагают мои друзья-студенты, и не только они, я, то есть бывший
советский зек Дов Гур -- Моисей, почти что библейский Моше Рабейну, который
выводит евреев из нового пленения... Я почему об этом говорю? А потому, что
настоящий Моисей в Ханаан не вступил. Помер по Божьей воле. А я -- нет--
Захохотали, протягивая в его сторону микрофоны. Зашуршали телекамеры.
Засверкали блики фотокорреспондентов. Дов откашлялся, повысил голос:-- В
нашей борьбе Моисеев нет! Каждый -- Моисей! Каждый должен решить сам. За
себя и за детей своих! Пройти через ад, через улюлюканье советских
"проработок". Лично подать заявление, после чего он -- фактически -- вне
закона... Подала в Киеве семья, два старика и мальчик, и в уборной школы
комсомольские активисты повесили мальчика... Вот порой что такое -- подать
заявление. А уж взявшись за гуж, не говори, что не дюж! Так говорят в
России. А иначе там нельзя: заклюют до кровянки!Евреи бросают обеспеченную
жизнь, хорошую работу, готовые диссертации. Каждый из тех, кто хочет и готов
уехать -- Моше Рабейну!..
В самолете он никак не мог понять, почему на него пялятся, а кто-то
даже махнул рукой, словно знакомому. Оказалось, на первых страницах всех
сегодняшних американских газет -- Дов Гур на белой трибуне. Кулак над
головой, борода развевается. Пророк и пророк!.. Всю дорогу пассажиры-мужчины
подходили с двумя бокалами, чокались. Так можно лететь хоть в Гонолулу.
Позднее узнал: студенты поднялись по всей Америке. Над Нью-Йоркской
синагогой загорелся неоново-библейский клич: "ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!" Курт
Вальдхайм сделал заявление о семье Гуров. Посол Израиля Текоа искал Дова...
Как только Дов вернулся в Тель-Авив, его забрали в армию. Мог бы,
конечно, отказаться от солдатчины. И кость перебита на ноге. И в Израиле
всего полгода. Не стал отказываться. Только из газет узнал, что Геула Коэн
сделала в кнессете запрос по поводу обвинений русских олим в шпионаже.
Министр иностранных дел Аба Эвен отрицал... А по Израилю, между тем, полз
"верный слух" о том, что Дов Гур -- советский шпион. Дов снова слышал об
этом в самых неожиданных местах, даже в армейском автобусе, где кто-то
рассказывал подробности. Пока он был в Америке, он, оказывается, сидел в
Луде, в тюрьме, в одной камере с террористами.
А почему бы людям не поверить? Многие ли в Израиле читают американские
газеты?
Спустя неделю Дову казалось, что никакой Америки вообще не было.
Приснилась она ему... Особенно после перебежек с носилками, на которых лежит
"раненый". Протащишь носилки километров восемь-десять. По холмам, ущельям!
Бегом! Бегом! Все вокруг воспринимаешь, как мираж. Или в бронетранспортере у
Мертвого моря. Или в хамсин. Мозги плавятся... Ночью он кричал со сна
что-то, сосед по казарме не знал русского языка, записал на свой магнитофон,
о чем русский бормочет. Утром прокрутил Дову ленту. Дов услыхал свой
сипящий, точно придушенный, голос. Иногда невнятица какая-то. Иногда можно
разобрать слова и даже целые фразы: -- ...Какой же Шауль, бля, полосатик?
Опер на строгом режиме... Гражданин начальник!.. Продали. Отца-мать
продали!.. Рыжий не-Мотеле!..Вероничка, к чему мне баба? Ты разве не баба?!
Святое дело исхитрились обосрать!.. Секретные унитазы!.. И где? Век мне
свободы не видать, коли не пришью!.. Отец, ты жив?! Отец?! Продали, суки!!!
Прорыв Дова был в Москве громом с ясного неба. Оказалось, что такое
возможно. Немыслимое, безумное, на грани самоубийства -- возможно?! Наум
радовался за брата шумно. И дома, и на работе... Впервые сказал во
всеуслышанье в тот час, когда Дов позвонил из Вены (вся семья собралась у
родителей, ждали звонка): "Надо ехать, отец, а? Сколько Гурам сидеть по
лагерям? Меня не зацепили: оченно полезный еврей. А есть у этого полезного
имя? У каждого моего изобретения пять соавторов, как минимум. Нач.
исследовательского отдела главка, директор завода, заместитель министра...
Один с сошкой, семеро с ложкой! Послать их всех куда подальше!.. Нет, это
плодотворная идея! -- И, схватив стул, закружился с ним в вальсе,
импровизируя:
Тру-лю-лю, тру-лю-лю-тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю!
Геула была счастлива, обнимала Лию весь вечер, но сказала вдруг, что
путем Дова она не пойдет. -- Надо пробить стену для всех, а не только для
себя!.. Нет, она не осуждает Дова, Боже упаси! Но... время подумать о всех
загнанных в угол.
Сергей побелел, обхватив свои круглые щеки; смолчал. Наум обругал ее,
обозвал Жанной д'Арк Большой и Малой Полянки. Даже тихий, болезненно
застенчивый Яша, сцепив пальцами свои большие руки хирурга, протестующе
похрустел ими и даже бормотнул что-то про "баррикадную манию", болезнь
трудно излечимую.
Геуле стали внимать, пожалуй, лишь тогда, когда она месяца через три
отвергла американца. Он появился под Новый год, рыхлый, головастый бизнесмен
с пушком на красном апоплексическом затылке. Он приехал в Москву на
несколько дней и искренне хотел кому-либо помочь. Его пригласили на квартиру
приятеля Наума, в Марьину Рощу, и он сказал, что он не еврей, но исповедует
иудаизм и вот что он предлагает... Он оглядел сидевших у стен женщин и стал
спрашивать одну за другой: - Вы замужем?.. Да? Жаль!.. Так он дошел до
Геулы.
-- Нет, не замужем, -- ответила она и опустила голову. -- Вы? --
бизнесмен даже перестал жевать сигару. -- Да вас в Голливуде снимать! --
Американец достал свой паспорт и торжественно положил на стол. -- Вот что я
вам предлагаю! Я вам предлагаю не себя... зачем вам такой мешок! Я вам
предлагаю американское гражданство.
Науму почему-то так не хотелось, чтобы она согласилась, что он даже
приподнялся со стула. -- Ну, что привстал? Что привстал? -- иронически
хмыкнула Геула. -- Ты же мне не предлагал руку и сердце. Нет? Ну, так и
заткнись.
Она поблагодарила американца и даже поцеловала его в лоб, чтоб не
обижался, и сказала весело: -- Видите ли, меня интересует израильский
паспорт.
Американец ничего не понял, все твердил, что он, Боже упаси! ни на что
не претендует, и тогда Геула тихо произнесла фразу, которая затем стала
сутью и формулой существования десятков людей:
-- У нас нет личной игры... Мы выедем все или все погибнем!
Наум кинулся обнимать Геулу, она отталкивала его и со смехом кричала
пыхтящему, недоумевающему американцу:
-- Мистер, женитесь на нем! Он импульсивен и болтлив, как баба. Вполне
сойдет...
Тут уж совсем стало весело и начались танцы, а Геула поманила пальцем
Наума и тихо выскользнула с ним на тихую, почти деревенскую улицу, где
подвыпившие парни толкали проходивших девчонок в сугробы. Геула заметила
издали зеленый кошачий глаз такси, назвала какой-то странный адрес;
остановила такси на полдороге. На улице было холодно, и они свернули в
первое попавшееся кино "Форум", уселись в последнем ряду, вдали от зрителей.
- Так! -- начала Геула под стрекот киноаппарата. -- От советского
гражданства я отказалась. От американского тоже. -- Она улыбнулась в
темноте. -- Значит, разумно получить израильское... Да, здесь, в Москве! И
не только мне. Всем моим единомышленникам.
-- Посадят!
-- Скорее, выпустят!
-- Посадят, -- упрямо повторил Наум. - Почему? -- Он начал загибать
пальцы-- Алеф! Это уже не просьба шальной бабенки, не протест даже, а что?
Открытый бунт. Бет! Начнется неуправляемая реакция. Вроде расщепления урана.
Это Брежневу страшнее чумы...
Когда Наум загибал десятый палец, Геула перебила его: -- Ты -- логик,
Нема! Ужасающий... А правительство на Руси -- алогично! Не пора ли забросать
Израиль просьбами о предоставлении израильского гражданства. Тогда Брежнев
нас и вытолкнет.
Наум вздохнул: -- Не поступай опрометчиво. Гуля. Свяжемся с Довом!
-- Свое письмо я уже послала, -- тихо ответила Геула. -- Взявшись за
гуж... Но что такое одно - единственное письмо? -- Наум тихо стал ругаться,
но, как он ни понижал голос, кто-то из зрителей обернулся и прогудел с
пьяным миролюбием: "Тихо, Камчатка!.."
Наум долго молчал, глядя на экран и ничего не видя на нем, затем сказал
со свойственной ему мужественной непоследовательностью: -- Значит, я тоже
напишу! Делать нечего! Не бросать же тебя псам на разрыв. Бросили однажды...
-- Пошептались еще. Договорились рассказать о своем решении друзьям. И
отправить на имя Голды Меир сразу пятнадцать-двадцать заявлений, чтобы
знали, что это не акт отчаяния одиночки.
-- Тебя тюрьма выдрессировала, -- удовлетворенно заметил Наум, когда
протолкались в морозную ночь и оторвались от толпы. -- Таксисту дала липовый
адрес. Вот уж, действительно, конспиратор.
-- ...С кем ты был вчера в кино? -- спросила на другой день жена Наума
Нонка, маленькая, тонюсенькая, как мальчик, женщина, нервно постукивая
кисточкой по мольберту и разбрызгивая акварель.
Оказалось, к соседке пришел возлюбленный и повел ее в "Форум". Соседка
даже в кромешной тьме углядела. Наум посмотрел на Нонку с удивлением и
сказал веско: -- Когда она станет премьер-министром Израиля вместо Голды, я
тебя обязательно познакомлю.
Нонка уткнулась в мольберт и весь день молчала. Ночью Наум дважды
вскакивал с кровати и набрасывал на папиросной коробке варианты каких-то
схем, расчеты, ползал на коленях у стола, пытаясь нашарить упавшую
логарифмическую линейку. Все было, как обычно. Нонка перестала тревожиться.
Но рано утром позвонил телефон, и женский голос, гортанный, обволакивающей,
как почудилось Нонке, попросил Наума. Вернее, потребовал
-- Наума, будьте любезны!
-- А кто его спрашивает? -- воскликнула Нонка дрожавшим голоском.
-- Его знакомая!
Нонка передала трубку мужу и пошла ставить на газовую плиту чайник.
Спички никак не хотели зажигаться. Серные головки отскакивали, крошились. --
Проклятые конспираторы! -- вырвалось у Нонки. -- Это же Геула к тебе
прицепилась, что вы со мной в прятки играете.. -- Но она видела, чем теперь
занят муж, как готовятся письма в Израиль с просьбой об израильском
гражданстве, и молчала.
Спустя неделю приехал парень из Литвы, сказал, нужны деньги на
литературу. Наум подошел к шкафу, где лежали две тысячи рублей, которые
больше года откладывались жене на шубу, и отдал без звука. На глазах Нонки
выступили слезы, она смахнула тыльной стороной ладони, краска с ресниц
размазалась по щеке.
Прикрыв за парнем дверь, Наум поднял глаза на жену, спросил удивленно:
-- Ты чего?
Нонка собрала все свое мужество в кулак. -- Уж и поплакать нельзя!..
Муха, ты опоздаешь! Не копайся!.. И отвернулась, чтоб не заметил, как
расстроилась: иначе будет зудить, жужжать (потому и окрестила Наума
"мухой"), а под конец высмеет и обзовет "писаной торбой" или "парижской
дивой", хотя из Парижа родители-коммунисты, переселившиеся в СССР, увезли ее
двухлетней.
Наум торопливо дожевал свои сосиски, на бегу глотнул чаю и, наматывая
на длинную шею шерстяной, связанный женой шарф, выкатился на лестницу.
Нонка, оставив на столе грязную посуду, кинулась на кровать лицом в
подушку, чтобы пореветь всласть. Но тут позвонили во входную дверь. Явился
какой-то молодцеватый грузин в клетчатой кепке величиной с аэродром
Шереметьево и спросил, здесь ли проживает ДовГур. Очень удивился тому, что
ДовГур тут не проживает.
-- Внизу написано, понимаешь, проживает, -- воскликнул он, упершись
ладонью в дверь, которую Нонка пыталась захлопнуть. -- А, брат проживает?
Брат... гадится! Пэрэдай!.. Ты будешь кто?.. Жэна?.. Так пэрэдай!.. Скажи,
Кутаиси готово!.. Продаем нэдвижимость!.. -- И он вытащил из боковых
карманов десятка два конвертов. Один конверт вытянул из кепки, чуть надорвав
шелковую подкладку. До свидания, красавица! Слюшай, а где купить синюю
краску, которую носишь вокруг глаз? Падарю жене... Красиво, нанимаешь!
Наконец, Нонка осталась одна, со стопкой конвертов в руках. Некоторые
письма, чувствовалось наощупь, были на плотной обойной бумаге. Похоже,
кто-то из грузинских евреев считал, что чем толще бумага, тем внимательнее
отнесутся к письму. Адреса на конвертах были одни и те же: "Государство
Израиль. Госпоже ГолдеМеир". Или: "Президенту Государства Израиль".