Страница:
газеты вышли с громадными портретами Сталина и хвалебными статьями о нем.
Казалось, ничего не предвещало трагедии. Но наступило 9 марта 1956 года ...
Не знаю почему, но представлением и газетами, властям успокоить народ
не удалось. И на следующий после торжественных мероприятий день,
демонстранты, в числе которых был, разумеется, и я, подошли к Дому связи,
располагавшемуся поблизости от Дома правительства, и многотысячной толпой
стали напротив него. У входа в Дом связи находилась вооруженная охрана.
Не помню уже, по какой причине у "инициативной группы" в толпе возникло
желание дать телеграмму Молотову. Кажется, хотели поздравить его с днем
рождения, который был 9 марта. От толпы отделились четыре человека - двое
юношей и две девушки, подошли к охране. И их тут же схватили, выкрутили руки
и завели в дом. Толпа бросилась через улицу на выручку... А из окон Дома
связи вдруг заработали пулеметы.
Дальнейшая картина преследует меня всю жизнь. Вокруг начали падать
люди. Первые мгновения они почему-то падали молча, я не слышал никаких
криков, только треск пулеметов. Потом вдруг один из пулеметов перенес огонь
на огромный платан, росший напротив Дома связи, по-моему, он и сейчас там
стоит. На дереве, естественно, сидели мальчишки. Мертвые дети посыпались с
дерева, как спелые яблоки с яблони. С тяжелым стуком ...
И тут молчание прервалось, и раздался многотысячный вопль толпы. Все
кинулись кто куда - в переулки, укрытия, но пулеметы продолжали косить
убегающих людей. Рядом со мной замертво упал сын бывшего директора нашей
школы - мой ровесник. Я заметался и вдруг увидел перед собой небольшой
памятник писателю Эгнате Ниношвили. Я бросился туда и спрятался за спиной
писателя, лицо и грудь которого тут же покрылись оспинами от пуль. Затем,
когда пулеметчик перенес огонь куда-то вправо, я бросился бежать по скверу.
По дороге домой я увидел, как танки давят толпу на мосте через Куру. В
середине моста была воющая толпа, а с двух сторон ее теснили танки.
Обезумевшие люди кидались с огромной высоты в ночную реку. В эту ночь
погибло около восьмисот демонстрантов. Трупы погибших, в основном, юношей и
девушек, еще три дня потом вылавливали ниже по течению Куры. Некоторых
вылавливали аж в Азербайджане. На многих телах, кроме пулевых, были и
колотые - штыковые ранения.
Дворами я добрался до дому и, не раздеваясь, лег спать. И только тут я
обнаружил, что ранен: в ботинке хлюпала кровь, и я вылил ее как воду.
Штанина была вся в крови и прострелена насквозь. Я даже маме не сказал, что
ранен. Осмотрел рану - кость не задета. Перемотал ногу, чем попало, спрятал
штаны, и как ни в чем не бывало, утром пошел в школу. Кстати, рана эта потом
долго гноилась.
Но только я высунул нос из ворот, как тут же наткнулся на танк, стоящий
прямо перед нашим домом на улице. Страшно перепугавшись (арестовывать
приехали!!!), я взлетел на свой третий этаж и забился в чулан. Переждав
некоторое время, я понял, что танк, видимо, приехал не за мной, а за кем-то
другим, и вышел из дома.
Проходя мимо больницы на улице Плеханова, я увидел странную картину:
деревья перед окнами больницы были сплошь увешаны окровавленными бинтами, А
пожарные, приставив лестницы, снимали их, матерясь. Оказалось, раненые
сорвали свои окровавленные бинты, выбросили их из окон больницы и
разбежались, боясь, что всех раненых арестуют как участников беспорядков
Однако арестов, судов и расстрелов, как потом в Новочеркасске, в
Тбилиси не последовало. По крайней мере, никого из моих знакомых не взяли.
Видимо, власти посчитали, что "и так хорошо".
В 1989 году я с моей будущей женой Тамарой, побывал в Тбилиси и пошел
на место расстрела - поклониться писателю, защитившему меня своей каменной
грудью. На памятнике до сих пор видны оспинки от пуль. Прохожие улыбались,
наверное, принимая меня за почитателя таланта Эгнате Ниношвили, произведения
которого я, к своему стыду, так и не удосужился прочитать ...
Но кланялся я памятнику после, сейчас у меня голова шла кругом -
рушились все устои. Нас расстреливали правительственные войска только за то,
что мы выступали за советскую власть. Мы же выступили "за", а не "против"?
Беспокоила меня и рана, которая стала нагнаиваться. Кость не была
задета, но рана все расползалась и кожа вокруг нее краснела. К врачам я
обратиться боялся - еще арестуют. Я даже перестал тренироваться - болела
нога. С Фаиной нет никаких контактов - она меня явно избегала. Один Владик
был со мной рядом, он постоянно приходил ко мне и проводил со мной все
свободное время. Я и в школу перестал ходить: узнают о моем ранении -
донесут куда надо.
И за время вынужденного безделья мне в голову пришла мысль, которую
назвать умной никак было нельзя. У меня было несколько негативов на пленке,
где я тайно фотографировал Фаину. Один раз я даже сумел сфотографировать ее
в ванной, где она купалась. Мне это чуть не стоило жизни - я по стене с
железного балкона дополз, цепляясь за выбитые кирпичи и остатки креплений
бывшей лестницы, до окна в ее ванную на втором этаже. В нашем доме ванные
были совмещены с туалетом и имели большое окно во двор. Летом соседи чаще
всего ставили на подоконник ванной ведра с водой, вода грелась на солнце, и
этой водой они купались, поливая себя шайками. В одно из таких купаний я и
сфотографировал Фаину в обнаженном виде. Она орала и пыталась облить меня
водой, но родителям не сказала.
Так вот, имея этот негатив, я несколько раз фотографировал себя в своей
ванной в подходящих позах и без одежды. Позы должны были подходить к той, в
которой сфотографирована была Фаина. Затем из готовых и крупных фотографий я
сделал монтаж и сфотографировал его снова. Проявив пленку, обнаружил, что
работа вышла на славу - монтаж удался. Я выбирал вечер, когда смогу
запереться на кухне и изготовить позитивы.
Тем временем Владик принес мне жестяную баночку из-под вазелина,
наполненную какой-то желтой мазью. Это была пенициллиновая мазь - чудо того
времени, которую притащила из госпиталя мать Владика, Люба, работавшая там
медсестрой. Несколько побаиваясь, я смазал мою рану этой мазью, израсходовав
ее почти всю. А баночку выбросил в мусорное ведро. Положил на рану сверху
марлю и перебинтовал ногу.
А утром - вы можете мне не поверить, но почти вся рана затянулась
тоненькой розовой пленкой. Только в самом углу рана продолжала гноиться. Я
рассыпал по полу мусорное ведро, которое, к счастью, не выкинули, разыскал
жестяную баночку, тщательно собрал остатки мази и намазал ее на гноящийся
угол раны. И к утру зажил и этот кусочек раны! В то время микробы, еще не
вкусившие пенициллина, погибали от него все и разом! Владик был счастлив,
что помог мне; странно, что меня даже не удивляла его привязанность и
постоянная, нежная забота. Я считал, что все так и должно быть, не
задумываясь - почему.
А в один из вечеров я велел Владику уходить домой, так как собирался
печатать заветные фотографии. Владик буквально со слезами на глазах упросил
меня взять его с собой и показать, как это делается. Меня смущала только
конспиративность в отношении "криминальных" фотографий - Владик знал о том,
что я люблю Фаину, и я задумал испытать на нем впечатление от монтажа.
Итак, мы с Владиком в запертой и затемненной кухне; перед нами ванночки
с проявителем, ведро с водой для промывания фотографий. На столе -
увеличитель и красный фонарь. Сейчас, когда фотографии заказывают в ателье,
эта картина кажется диким атавизмом, но именно так и изготовлялись
фотографии в то время. Особенно "криминальные".
Я подложил под красное изображение бумагу и откинул светофильтр.
Сосчитав, до скольких положено, я утопил бумагу в проявителе, придвинув
красный фонарь, и с замиранием сердца стал ждать результата. Обняв меня за
спину, Владик тоже напряженно смотрел в ванночку. И, наконец, появилось, на
глазах темнея, заветное изображение: обнаженная Фаина, стоящая по колено в
ванной, а сзади я, обнимаю ее руками за талию, высовываясь сбоку. Лица у нас
оскаленные - то ли в улыбке, то ли в экстазе.
Владик аж раскрыл рот от неожиданности:
Так ты ее трахал? - страшным шепотом спросил он меня, отпустив мою
спину и заглядывая прямо в глаза.
А что, не видно, что ли? - уклончиво ответил я, отводя глаза от
пристального взгляда Владика.
А она, сучка, говорила мне, что у нее с тобой ничего не было! Все
девчонки - суки! И на что она тебе нужна? - горячо говорил Владик, -
во-первых, она еврейка, а они все хитрые и продажные; во-вторых - она
бессовестно кадрит Томаса, а он плевать на нее хотел! Да она - лихорадка
тропическая! - употребил он в сердцах термин, вероятно заимствованный от
матери-медсестры.
Ну, а тебе, собственно, что за дело? - удивился я, - ну, может и сука,
может и лихорадка, а тебе-то что?
Даже при свете красного фонаря мне показалось, что Владик побледнел.
- Мне - что за дело? Мне - что за дело? - дважды повторил он и вдруг
решительно сказал тем же страшным шепотом: - А то, что я люблю тебя, ты, что
не видишь? И я не отдам тебя всякой сучке! Ты женишься на мне, может, не
открыто, не для всех - а тайно, только для нас!
Владик стал хватать меня за плечи, пытаясь поцеловать. Я был выбит из
колеи, ничего не понимая, я таращился на Владика, увертываясь от его
поцелуев.
А ну-ка дай себя поцеловать! И сам поцелуй меня! - так властно
потребовал Владик, что я невольно пригнулся, подставив ему свое лицо. До сих
пор не знаю, целовала ли меня за всю жизнь, жизнь долгую и отнюдь не
монашескую, какая-нибудь женщина так искренне, так страстно и с таким
страхом, что все вот-вот кончится!
За этими внезапными поцелуями я и не заметил, как руки Владика стали
шарить меня совсем не там, где положено. Это меня сразу отрезвило - мальчик
то несовершеннолетний! В нашем дворе ничего не скроешь (хорошо, что я тогда
понял эту очевидную истину!). Все дойдет до Фаины, и тогда вообще конец
всему! Голова у меня уже кружилась, но я нашел силы оттолкнуть Владика,
успокоить его, и отпечатать несколько фотографий. Чтобы никто посторонний не
увидел, я их тут же отглянцевал и спрятал. Владика просил об этом никому не
рассказывать. С совершенно одуревшей головой, я проводил Владика до дверей
кухни и, поцеловав, отпустил домой. Сам же остался прибирать на кухне.
Никогда, наверное, у меня не было таких сумбурных снов, как в эту ночь.
Я видел, как я в цветущих кустах целую Сашу, и ее лицо вдруг превращается в
лицо Владика. Я продолжаю целовать это лицо и страстно говорю: "Я люблю
тебя, я женюсь на тебе!" Проснувшись, я поразился, насколько Владик
действительно похож на Сашу, на повзрослевшую девочку Сашу. Как только это
сходство не бросилось мне в глаза раньше! И тут же, заснув, вижу разъяренное
лицо Фаины, кричащее мне: "Сазизгаро!" ("Мерзкий!").
Назавтра утром я пошел в школу и никаких новостей не заметил. Учителя
даже не спросили, почему я не ходил. У всех лица были испуганные и
замкнутые; никто ничего лишнего не спрашивал. Молодая красивая учительница
грузинского языка, Нателла Артемьевна - персонаж моих сексуальных
сновидений, тихо сказала классу, что оказывается, на демонстрации убили сына
нашего бывшего директора. Новый директор - Квилитая ходил мрачнее тучи.
А дома меня ожидал сюрприз, предсказанный последним сном. Фаина
встретила меня у лестницы, не дав подняться домой. Она с улыбкой пригласила
меня погулять во дворе. Надежда уже стала просыпаться в моей душе, как вдруг
Фаина повернула ко мне свое искаженное злобой лицо, и, кривя рот, спросила:
Так мы с тобой трахались в ванной? И даже фотографировались при этом? -
Она достала экземпляр злосчастной фотографии и разорвала у меня перед носом.
- Да кто с тобой, уродом, вообще станет трахаться, может только педик
какой-нибудь! Ко мне не подходи больше и не разговаривай, а покажешь
кому-нибудь эту гадкую фотографию - все скажу отцу, тогда ты пропал! И
скривив лицо, как в моем сне, Фаина прямо глядя на меня, прошептала:
"Сазизгаро!", добавив по-русски: "Подонок!". В продолжение этого разговора я
несколько раз заметил, что Владик крутился где-то рядом. Как только Фаина
отошла в сторону, ее место занял Владик.
Нурик, прости, я стянул у тебя фотографию и проговорился, прости меня,
если можешь! Я не хотел, так получилось! - канючил Владик.
В моей душе с Владиком было покончено. Как нелепо, что в результате
страдает тот, кто любит, а человек, которого любят, швыряется этой любовью,
так как будто ему тут же предложат что-то еще лучшее. Но тогда это был
первый (но не последний!) подобный случай в моей жизни, и я злым шепотом
ответил Владику:
Фаина сказала, что со мной может трахаться только педик! Ты, наверное,
и есть этот педик! Не смеешь больше подходить ко мне, подонок!
И я ушел от Владика, который остался стоять с поникшей головой.
Недели две я был, как говорят, в прострации. Спасали только тренировки,
и я не вылезал из зала. Я стал отдавать себе отчет, что зря обидел Владика,
мне было очень тоскливо без него. Некому, совершенно некому было излить
душу. За эти два года я, что ни говори, тоже привязался к нему. Мне так
захотелось возобновить отношения с Владиком, что я стал подумывать, как бы
"подкатить" к нему и обернуть все шуткой.
Но жизнь, как говорил, Отец народов, оказалась богаче всяческих планов.
Как-то, возвращаясь со школы, я заметил во дворе толпу соседей, в центре
которой стояли дядя Минас, Люсик и мама Владика - Люба. Люба что-то кричала
Минасу, соседи гомонили, а затем она, размахивая руками, быстро ушла к себе
"на тот двор".
А твой друг Владик педерастом оказался! - почти радостно сообщила мне
мама. - Застукали их во дворовом туалете с Ваником! Подумать только - Ваник,
такой хороший мальчик, и - на тебе! Это Владик сам его соблазнил! Кстати, у
тебя, случайно, ничего с ним не было? А то он так липнул к тебе!
Я тихо покачал головой, давая понять, что ничего у меня с Владиком не
было, может, к сожалению! Потом зашел на кухню, заперся, сел на табурет.
Умных мыслей не было - перед глазами стоял только грязный, в луже дерьма,
дворовый туалет, ненавистный Ваник, и несчастный, брошенный мной Владик.
Чистый, красивый ребенок, не виноватый в том, что в его душе проснулось
чувство именно ко мне. И как раз тогда, когда моя душа была закрыта к
чувству от кого бы то ни было, кроме Фаины. Все - ничего и никого больше не
будет, дальше - одиночество!
Я открыл потайной ящичек, где у меня лежали яды - порошок опия,
цанистый калий, кантаридин. Улыбнувшись себе, я выбрал кантаридин - любовный
напиток. Раз решился на смерть от любви, пей любовный напиток - и подыхай!
Налил полстакана воды, накапал туда десять капель настойки. Вода стала
мутной, как молоко. И я чуть ни рассмеялся - вот педант - отмерил точно
смертельную дозу, как будто больше - повредит! Я опрокинул весь пузырек
настойки в стакан и залпом выпил его.
Затем отпер двери кухни, вышел на веранду и стал безучастно смотреть во
двор. В окне второго этажа я сразу заметил золотые волосы Фаины, которая
смотрела в окна квартиры Томаса. Соседи во дворе не расходились, продолжая
обсуждать злободневную тему: грехопадение дворовых мальчишек.
Вдруг голова моя пошла кругом, резко заболел живот, и я упал на пол:
- Мама, - тихо прошептали губы, - я умираю!
На мое счастье мама услышала звук падающего тела и вышла на веранду.
Ну и умирай! - услышал я слова наклонившейся надо мной мамы: - опять,
небось, фокусы твои! Фаину увидел в окне, или что еще?
Но тут страшная отрыжка выдавила у меня изо рта кровавую пену. Резь в
животе была невыносимой. Мама испугалась, стала трясти меня за плечи,
непрерывно спрашивая: "Что с тобой, что с тобой?"
Мама, я принял яд! - пытаясь изобразить улыбку, проговорил я.
Мама панически закричала, из комнаты выбежала бабушка
Зови Нателлу, срочно зови Нателлу! - закричала она маме, и обе стали
кричать в открытое окно: "Нателла, Нателла!"
Нателла - это мама Томаса, врач по образованию, правда, никогда еще по
специальности не работавшая. Но она хоть что-то может посоветовать, к тому
же у них телефон. У нас своего телефона не было, чтобы самим вызвать скорую
помощь. Да приедет ли она - еще большой вопрос. Машина скорой помощи тогда
была почти автобусом - огромная неповоротливая с большим красным крестом.
Приезд ее был настоящим событием. Нателла оказалась дома. Эта молодая
красивая женщина проявила большое участие и смекалку. Переговоры с Нателлой
велись с третьего этажа на первый, при участии всех высыпавших на свои
веранды соседей. Узнав, что я принял яд, Нателла сразу же закричала:
- Марго, узнай, что и сколько он принял!
Тинктура кантаридис ординариум, грамм двадцать, - в полуобморочном
состоянии проговорил я. Мне пришлось несколько раз повторить это название,
пока мама криком не сообщила это Нателле. Та побежала звонить своему
знакомому профессору-терапепевту.
Тем временем, на крик и гомон соседей вышла из своей квартиры управдом,
или как ее называла бабушка, "вахтер" - Тамара Ивановна Цагарели, властная
женщина под два метра ростом, о которой я уже рассказывал.
Марго, - закричала она снизу маме, - к Лине приехал любовник на машине
(во дворе стоял "Москвич-401"), сейчас я его позову, а ты быстро выводи
мальчика во двор!
Мама и бабушка подхватили меня под руки и стали спускать по лестнице
под испуганные взгляды соседей. Я так хотел, чтобы на втором этаже нам
встретилась Фаина, но она не вышла на лестницу.
Дело плохо, - мрачно сказала Нателла маме уже во дворе, - профессор
спросил: "И он еще жив?" Я ведь назвала ему яд и его количество!
Растерянный любовник нашей соседки Лины уже стоял около машины, и
Тамара Ивановна с деловым видом поясняла ему обстановку. Мама со мной села
на заднее сиденье, Тамара Ивановна - рядом с водителем. Минут через десять
мы были уже у ворот больницы "Скорой помощи", находящейся поблизости от
нашего дома.
Тамара Ивановна была рождена распорядителем - она шла впереди, и перед
ней раскрывались все двери. Позади ковылял я, поддерживаемый мамой. Не
прошло и получаса с момента приема яда, как я был уже у врача.
Меня посадили на табурет, покрытый клеенкой, под ноги поставили таз.
Врач, похожий на военного фельдшера, принес огромный чайник с теплой водой,
налил в стакан и протянул мне: - Пей!
У меня все болело внутри, и я замотал головой. Врач показал мне на
толстый шланг, висящий на стене, и сказал:
- Не будешь пить - сейчас засунем в горло шланг, и будем наливать! Жить
хочешь - выпьешь!
Я пересилил себя и стал давиться водой. Не успевал я проглотить один
стакан, врач наливал второй. Рвота не заставила себя ждать, таз понемногу
наполнялся.
Затем врач выпроводил в соседнюю комнату маму и Тамару Ивановну и снял
со стены шланг. Оказывается, он предназначался для той процедуры, которая в
старые времена называлась "катаклизмой". Я уже перестал замечать боль, стыд
и прочие мелочи; мне казалось, что через меня, как через засоренную трубу,
пропустили целый водопад воды, и я не знал, остались ли еще при мне хоть
какие-нибудь внутренности.
С меня сняли мою промокшую насквозь одежду, надели серо-бежевый халат
огромного размера и повели по больничному коридору. Врач отпер ключом
какую-то комнату, завел меня туда, и, указав на койку, приказал: "Ложись,
отдыхай!" - и снова запер за собой дверь. На маленьком окне комнаты я увидел
решетку. Коек в комнате было три, на одной из них лежал мальчик моего
возраста, а третья была свободной.
Славик! - представился мне мальчик и продолжил, - ты находишься в
палате для самоубийц. Здесь нет поясов, веревок, острых и тяжелых предметов.
Обед будут давать, если, конечно, он тебе положен, прямо сюда, но про ножи и
вилки - забудь!
И Славик рассказал про свое злоключение.
В кинотеатрах Тбилиси тогда шел знаменитый фильм: "Фанфан-тюльпан".
Там, если помните, главного героя, которого играл знаменитый Жерар Филипп,
вешают на ветке дерева, которая ломается, и герой остается жив. После этого
фильма десятки ребят Тбилиси повторили подвиг Жерара Филиппа, и лишь
некоторые остались живы. К последним относился и мой сосед по палате -
Славик. Он с друзьями, играя Фанфана-Тюльпана, повесился на ветке, которая
показалась ему недостаточно прочной. Но знаний сопромата у Славика и его
друзей оказалось недостаточно, и ветка упорно не хотела ломаться. Товарищи
сперва тянули агонизирующего Славика за ноги, пытаясь все-таки победить
ветку, но вовремя поняли, что только усугубляют положение. Тогда они,
используя табурет, с которого вешался Славик, добрались до ветки, пригнули
ее к земле, и освободили шею Славика из петли. Тот, конечно, был уже без
сознания, но вовремя подбежали взрослые и спасли его. Славик показал мне
красно-синюю полоску на шее:
- Вот и держат меня здесь как какого-нибудь малахольного, все из-за
этой полосы. Выходит, самоубийца!
Я в ответ что-то пробормотал про крысиный яд, но все мои секреты
раскрыла лечащий врач по фамилии Горгадзе. Она вошла в комнату и спросила
по-грузински:
Ак кантаридини вин далия? ("Кто здесь выпил кантаридин?").
Мэ! ("Я") - как мне показалось, радостно ответил я, и привстал с койки.
- Ты что, сумашедший? - переходя на русский язык, продолжала Горгадзе,
- ты не знаешь, что от этого можно умереть? Откуда он у тебя?
Я подробно рассказал технологию приготовления этого яда в домашних
условиях.
Что, девочек хотел соблазнять? - допытывалась врачиха, так зачем сам
выпил? Себя хотел возбудить, что ли? С потенцией плохо или с головой? И
добавила:
Твое счастье, что так много выпил. Жидкость обожгла слизистую пищевода,
а также желудка, и начались сильные боли. Вот тебя и привезли сюда, промыли
и прочистили. А выпил бы двадцать капель, болей не было бы, и яд всосался бы
в организм. Тогда - конец! Ну, а теперь только будешь импотентом до конца
жизни! - и, увидев мой испуг, успокоила, - шучу, шучу!
Мне сделали несколько уколов и перевели в общую палату.
А ты, Демонфор, будешь лежать здесь, пока синяк не шее не пройдет!
Нельзя тебя в таком виде в нормальной палате держать. Придет комиссия -
сразу увидит, что повешенный!
Надо же, - подумал я, - в тбилисской больнице - де-Монфор! - и сразу
позавидовал его фамилии. Я хорошо помнил по истории графа Симона де-Монфора,
основателя первого парламента Англии, фактического диктатора страны в 13
веке. Вот бы мне такую фамилию! Но тогда имя пришлось бы менять - не может
быть де-Монфор и Нурбей!
И тут я вспомнил, что крестили-то меня именем "Николай"! Еще до школы,
лет в пять, бабушка повела меня в Дидубийскую церковь крестить. Тайно от
мамы - она же была членом партии и против этих "отсталых обрядов". Бабушка
подобрала мне крестных отца и мать и повела в церковь. Я смутно помню всю
процедуру своего крещения, только врезался в память эпизод, когда поп
произнес имя "Николай". Бабушка засуетилась, стала совать попу в карман рясы
красную тридцатирублевку (была, оказывается, и такая!) и подсказывать:
"Нурбей, Нурбей"!
Но поп сверкнул на нее глазами и твердо произнес: - "Николай"!
Нашла тоже, какую купюру совать попу - тридцать рублей, ведь это так
напоминает тридцать серебреников! Да еще советского кроваво-красного цвета!
Но поп не предал устоев православной церкви, а то был бы я сейчас
православным Нурбеем! Кошмар!
А сейчас - в миру - Нурбей, а крещен - Николаем. И венчаться с таким
именем можно и отпевать! И к фамилиям знаменитым подходит - граф Николя
де-Монфор, барон Клаус фон-Шлиппенбах или князь Николоз Бараташвили! Меня с
детства привлекали звучные, благородные фамилии.
Но я отвлекся от темы. Полежал я в больнице еще дней пять - были
сильные рези в животе, а когда они прошли, меня выпустили. Стыдно мне было
возвращаться домой, когда все знали, что я принял яд. Соседи отводили глаза,
когда встречались со мной, очень немногие спрашивали, как здоровье. Я узнал
неприятную новость - Владик с матерью Любой бросили свою комнату и переехали
жить куда-то в другое место, куда - не знал никто.
В школе привыкли к моим пропускам занятий и только облегчено вздыхали.
Постепенно я пустил среди соседей легенду о том, что проглотил яд случайно.
- Пахнет спиртом, - забиваю я им баки, - я и выпил, думал - настойка
какая-нибудь. Оказалась - отрава!
Сказанное было полуправдой, потому, что такое вполне могло бы
случиться. К тому времени я уже сам готовил хороший спирт и на его основе
делал различные напитки: ром, ликеры, настойки. И даже нелегально продавал
кое-что из этого. Появилась нужда в деньгах, а возможности заработать их
законно не было. В то время детский труд был запрещен. Вот и приходилось
приторговывать напитками. В Грузии это было не в новинку. Рынок ломился от
дешевой чачи. Можно было зайти в любой двор, в том числе и наш, и спросить,
кто торгует чачей. Но народу чача уже приелась, а попробовать необычные
напитки - ром, ликер "тархун", или такую экзотику, как "гремучий студень"
или "любовный напиток", всем хотелось.
Как-то бабушка принесла домой банку свежих дрожжей, пивзавод был рядом,
и там почти бесплатно - пять копеек за ведро - отдавали эти дрожжи. Как я
понял, дрожжи эти были побочным продуктом при производстве пива. Люди брали
эти дрожжи для разных целей - кому-то они помогали избавиться от прыщей (в
дрожжах много рибофлавина - витамина В2), другим помогали пополнеть. Не
Казалось, ничего не предвещало трагедии. Но наступило 9 марта 1956 года ...
Не знаю почему, но представлением и газетами, властям успокоить народ
не удалось. И на следующий после торжественных мероприятий день,
демонстранты, в числе которых был, разумеется, и я, подошли к Дому связи,
располагавшемуся поблизости от Дома правительства, и многотысячной толпой
стали напротив него. У входа в Дом связи находилась вооруженная охрана.
Не помню уже, по какой причине у "инициативной группы" в толпе возникло
желание дать телеграмму Молотову. Кажется, хотели поздравить его с днем
рождения, который был 9 марта. От толпы отделились четыре человека - двое
юношей и две девушки, подошли к охране. И их тут же схватили, выкрутили руки
и завели в дом. Толпа бросилась через улицу на выручку... А из окон Дома
связи вдруг заработали пулеметы.
Дальнейшая картина преследует меня всю жизнь. Вокруг начали падать
люди. Первые мгновения они почему-то падали молча, я не слышал никаких
криков, только треск пулеметов. Потом вдруг один из пулеметов перенес огонь
на огромный платан, росший напротив Дома связи, по-моему, он и сейчас там
стоит. На дереве, естественно, сидели мальчишки. Мертвые дети посыпались с
дерева, как спелые яблоки с яблони. С тяжелым стуком ...
И тут молчание прервалось, и раздался многотысячный вопль толпы. Все
кинулись кто куда - в переулки, укрытия, но пулеметы продолжали косить
убегающих людей. Рядом со мной замертво упал сын бывшего директора нашей
школы - мой ровесник. Я заметался и вдруг увидел перед собой небольшой
памятник писателю Эгнате Ниношвили. Я бросился туда и спрятался за спиной
писателя, лицо и грудь которого тут же покрылись оспинами от пуль. Затем,
когда пулеметчик перенес огонь куда-то вправо, я бросился бежать по скверу.
По дороге домой я увидел, как танки давят толпу на мосте через Куру. В
середине моста была воющая толпа, а с двух сторон ее теснили танки.
Обезумевшие люди кидались с огромной высоты в ночную реку. В эту ночь
погибло около восьмисот демонстрантов. Трупы погибших, в основном, юношей и
девушек, еще три дня потом вылавливали ниже по течению Куры. Некоторых
вылавливали аж в Азербайджане. На многих телах, кроме пулевых, были и
колотые - штыковые ранения.
Дворами я добрался до дому и, не раздеваясь, лег спать. И только тут я
обнаружил, что ранен: в ботинке хлюпала кровь, и я вылил ее как воду.
Штанина была вся в крови и прострелена насквозь. Я даже маме не сказал, что
ранен. Осмотрел рану - кость не задета. Перемотал ногу, чем попало, спрятал
штаны, и как ни в чем не бывало, утром пошел в школу. Кстати, рана эта потом
долго гноилась.
Но только я высунул нос из ворот, как тут же наткнулся на танк, стоящий
прямо перед нашим домом на улице. Страшно перепугавшись (арестовывать
приехали!!!), я взлетел на свой третий этаж и забился в чулан. Переждав
некоторое время, я понял, что танк, видимо, приехал не за мной, а за кем-то
другим, и вышел из дома.
Проходя мимо больницы на улице Плеханова, я увидел странную картину:
деревья перед окнами больницы были сплошь увешаны окровавленными бинтами, А
пожарные, приставив лестницы, снимали их, матерясь. Оказалось, раненые
сорвали свои окровавленные бинты, выбросили их из окон больницы и
разбежались, боясь, что всех раненых арестуют как участников беспорядков
Однако арестов, судов и расстрелов, как потом в Новочеркасске, в
Тбилиси не последовало. По крайней мере, никого из моих знакомых не взяли.
Видимо, власти посчитали, что "и так хорошо".
В 1989 году я с моей будущей женой Тамарой, побывал в Тбилиси и пошел
на место расстрела - поклониться писателю, защитившему меня своей каменной
грудью. На памятнике до сих пор видны оспинки от пуль. Прохожие улыбались,
наверное, принимая меня за почитателя таланта Эгнате Ниношвили, произведения
которого я, к своему стыду, так и не удосужился прочитать ...
Но кланялся я памятнику после, сейчас у меня голова шла кругом -
рушились все устои. Нас расстреливали правительственные войска только за то,
что мы выступали за советскую власть. Мы же выступили "за", а не "против"?
Беспокоила меня и рана, которая стала нагнаиваться. Кость не была
задета, но рана все расползалась и кожа вокруг нее краснела. К врачам я
обратиться боялся - еще арестуют. Я даже перестал тренироваться - болела
нога. С Фаиной нет никаких контактов - она меня явно избегала. Один Владик
был со мной рядом, он постоянно приходил ко мне и проводил со мной все
свободное время. Я и в школу перестал ходить: узнают о моем ранении -
донесут куда надо.
И за время вынужденного безделья мне в голову пришла мысль, которую
назвать умной никак было нельзя. У меня было несколько негативов на пленке,
где я тайно фотографировал Фаину. Один раз я даже сумел сфотографировать ее
в ванной, где она купалась. Мне это чуть не стоило жизни - я по стене с
железного балкона дополз, цепляясь за выбитые кирпичи и остатки креплений
бывшей лестницы, до окна в ее ванную на втором этаже. В нашем доме ванные
были совмещены с туалетом и имели большое окно во двор. Летом соседи чаще
всего ставили на подоконник ванной ведра с водой, вода грелась на солнце, и
этой водой они купались, поливая себя шайками. В одно из таких купаний я и
сфотографировал Фаину в обнаженном виде. Она орала и пыталась облить меня
водой, но родителям не сказала.
Так вот, имея этот негатив, я несколько раз фотографировал себя в своей
ванной в подходящих позах и без одежды. Позы должны были подходить к той, в
которой сфотографирована была Фаина. Затем из готовых и крупных фотографий я
сделал монтаж и сфотографировал его снова. Проявив пленку, обнаружил, что
работа вышла на славу - монтаж удался. Я выбирал вечер, когда смогу
запереться на кухне и изготовить позитивы.
Тем временем Владик принес мне жестяную баночку из-под вазелина,
наполненную какой-то желтой мазью. Это была пенициллиновая мазь - чудо того
времени, которую притащила из госпиталя мать Владика, Люба, работавшая там
медсестрой. Несколько побаиваясь, я смазал мою рану этой мазью, израсходовав
ее почти всю. А баночку выбросил в мусорное ведро. Положил на рану сверху
марлю и перебинтовал ногу.
А утром - вы можете мне не поверить, но почти вся рана затянулась
тоненькой розовой пленкой. Только в самом углу рана продолжала гноиться. Я
рассыпал по полу мусорное ведро, которое, к счастью, не выкинули, разыскал
жестяную баночку, тщательно собрал остатки мази и намазал ее на гноящийся
угол раны. И к утру зажил и этот кусочек раны! В то время микробы, еще не
вкусившие пенициллина, погибали от него все и разом! Владик был счастлив,
что помог мне; странно, что меня даже не удивляла его привязанность и
постоянная, нежная забота. Я считал, что все так и должно быть, не
задумываясь - почему.
А в один из вечеров я велел Владику уходить домой, так как собирался
печатать заветные фотографии. Владик буквально со слезами на глазах упросил
меня взять его с собой и показать, как это делается. Меня смущала только
конспиративность в отношении "криминальных" фотографий - Владик знал о том,
что я люблю Фаину, и я задумал испытать на нем впечатление от монтажа.
Итак, мы с Владиком в запертой и затемненной кухне; перед нами ванночки
с проявителем, ведро с водой для промывания фотографий. На столе -
увеличитель и красный фонарь. Сейчас, когда фотографии заказывают в ателье,
эта картина кажется диким атавизмом, но именно так и изготовлялись
фотографии в то время. Особенно "криминальные".
Я подложил под красное изображение бумагу и откинул светофильтр.
Сосчитав, до скольких положено, я утопил бумагу в проявителе, придвинув
красный фонарь, и с замиранием сердца стал ждать результата. Обняв меня за
спину, Владик тоже напряженно смотрел в ванночку. И, наконец, появилось, на
глазах темнея, заветное изображение: обнаженная Фаина, стоящая по колено в
ванной, а сзади я, обнимаю ее руками за талию, высовываясь сбоку. Лица у нас
оскаленные - то ли в улыбке, то ли в экстазе.
Владик аж раскрыл рот от неожиданности:
Так ты ее трахал? - страшным шепотом спросил он меня, отпустив мою
спину и заглядывая прямо в глаза.
А что, не видно, что ли? - уклончиво ответил я, отводя глаза от
пристального взгляда Владика.
А она, сучка, говорила мне, что у нее с тобой ничего не было! Все
девчонки - суки! И на что она тебе нужна? - горячо говорил Владик, -
во-первых, она еврейка, а они все хитрые и продажные; во-вторых - она
бессовестно кадрит Томаса, а он плевать на нее хотел! Да она - лихорадка
тропическая! - употребил он в сердцах термин, вероятно заимствованный от
матери-медсестры.
Ну, а тебе, собственно, что за дело? - удивился я, - ну, может и сука,
может и лихорадка, а тебе-то что?
Даже при свете красного фонаря мне показалось, что Владик побледнел.
- Мне - что за дело? Мне - что за дело? - дважды повторил он и вдруг
решительно сказал тем же страшным шепотом: - А то, что я люблю тебя, ты, что
не видишь? И я не отдам тебя всякой сучке! Ты женишься на мне, может, не
открыто, не для всех - а тайно, только для нас!
Владик стал хватать меня за плечи, пытаясь поцеловать. Я был выбит из
колеи, ничего не понимая, я таращился на Владика, увертываясь от его
поцелуев.
А ну-ка дай себя поцеловать! И сам поцелуй меня! - так властно
потребовал Владик, что я невольно пригнулся, подставив ему свое лицо. До сих
пор не знаю, целовала ли меня за всю жизнь, жизнь долгую и отнюдь не
монашескую, какая-нибудь женщина так искренне, так страстно и с таким
страхом, что все вот-вот кончится!
За этими внезапными поцелуями я и не заметил, как руки Владика стали
шарить меня совсем не там, где положено. Это меня сразу отрезвило - мальчик
то несовершеннолетний! В нашем дворе ничего не скроешь (хорошо, что я тогда
понял эту очевидную истину!). Все дойдет до Фаины, и тогда вообще конец
всему! Голова у меня уже кружилась, но я нашел силы оттолкнуть Владика,
успокоить его, и отпечатать несколько фотографий. Чтобы никто посторонний не
увидел, я их тут же отглянцевал и спрятал. Владика просил об этом никому не
рассказывать. С совершенно одуревшей головой, я проводил Владика до дверей
кухни и, поцеловав, отпустил домой. Сам же остался прибирать на кухне.
Никогда, наверное, у меня не было таких сумбурных снов, как в эту ночь.
Я видел, как я в цветущих кустах целую Сашу, и ее лицо вдруг превращается в
лицо Владика. Я продолжаю целовать это лицо и страстно говорю: "Я люблю
тебя, я женюсь на тебе!" Проснувшись, я поразился, насколько Владик
действительно похож на Сашу, на повзрослевшую девочку Сашу. Как только это
сходство не бросилось мне в глаза раньше! И тут же, заснув, вижу разъяренное
лицо Фаины, кричащее мне: "Сазизгаро!" ("Мерзкий!").
Назавтра утром я пошел в школу и никаких новостей не заметил. Учителя
даже не спросили, почему я не ходил. У всех лица были испуганные и
замкнутые; никто ничего лишнего не спрашивал. Молодая красивая учительница
грузинского языка, Нателла Артемьевна - персонаж моих сексуальных
сновидений, тихо сказала классу, что оказывается, на демонстрации убили сына
нашего бывшего директора. Новый директор - Квилитая ходил мрачнее тучи.
А дома меня ожидал сюрприз, предсказанный последним сном. Фаина
встретила меня у лестницы, не дав подняться домой. Она с улыбкой пригласила
меня погулять во дворе. Надежда уже стала просыпаться в моей душе, как вдруг
Фаина повернула ко мне свое искаженное злобой лицо, и, кривя рот, спросила:
Так мы с тобой трахались в ванной? И даже фотографировались при этом? -
Она достала экземпляр злосчастной фотографии и разорвала у меня перед носом.
- Да кто с тобой, уродом, вообще станет трахаться, может только педик
какой-нибудь! Ко мне не подходи больше и не разговаривай, а покажешь
кому-нибудь эту гадкую фотографию - все скажу отцу, тогда ты пропал! И
скривив лицо, как в моем сне, Фаина прямо глядя на меня, прошептала:
"Сазизгаро!", добавив по-русски: "Подонок!". В продолжение этого разговора я
несколько раз заметил, что Владик крутился где-то рядом. Как только Фаина
отошла в сторону, ее место занял Владик.
Нурик, прости, я стянул у тебя фотографию и проговорился, прости меня,
если можешь! Я не хотел, так получилось! - канючил Владик.
В моей душе с Владиком было покончено. Как нелепо, что в результате
страдает тот, кто любит, а человек, которого любят, швыряется этой любовью,
так как будто ему тут же предложат что-то еще лучшее. Но тогда это был
первый (но не последний!) подобный случай в моей жизни, и я злым шепотом
ответил Владику:
Фаина сказала, что со мной может трахаться только педик! Ты, наверное,
и есть этот педик! Не смеешь больше подходить ко мне, подонок!
И я ушел от Владика, который остался стоять с поникшей головой.
Недели две я был, как говорят, в прострации. Спасали только тренировки,
и я не вылезал из зала. Я стал отдавать себе отчет, что зря обидел Владика,
мне было очень тоскливо без него. Некому, совершенно некому было излить
душу. За эти два года я, что ни говори, тоже привязался к нему. Мне так
захотелось возобновить отношения с Владиком, что я стал подумывать, как бы
"подкатить" к нему и обернуть все шуткой.
Но жизнь, как говорил, Отец народов, оказалась богаче всяческих планов.
Как-то, возвращаясь со школы, я заметил во дворе толпу соседей, в центре
которой стояли дядя Минас, Люсик и мама Владика - Люба. Люба что-то кричала
Минасу, соседи гомонили, а затем она, размахивая руками, быстро ушла к себе
"на тот двор".
А твой друг Владик педерастом оказался! - почти радостно сообщила мне
мама. - Застукали их во дворовом туалете с Ваником! Подумать только - Ваник,
такой хороший мальчик, и - на тебе! Это Владик сам его соблазнил! Кстати, у
тебя, случайно, ничего с ним не было? А то он так липнул к тебе!
Я тихо покачал головой, давая понять, что ничего у меня с Владиком не
было, может, к сожалению! Потом зашел на кухню, заперся, сел на табурет.
Умных мыслей не было - перед глазами стоял только грязный, в луже дерьма,
дворовый туалет, ненавистный Ваник, и несчастный, брошенный мной Владик.
Чистый, красивый ребенок, не виноватый в том, что в его душе проснулось
чувство именно ко мне. И как раз тогда, когда моя душа была закрыта к
чувству от кого бы то ни было, кроме Фаины. Все - ничего и никого больше не
будет, дальше - одиночество!
Я открыл потайной ящичек, где у меня лежали яды - порошок опия,
цанистый калий, кантаридин. Улыбнувшись себе, я выбрал кантаридин - любовный
напиток. Раз решился на смерть от любви, пей любовный напиток - и подыхай!
Налил полстакана воды, накапал туда десять капель настойки. Вода стала
мутной, как молоко. И я чуть ни рассмеялся - вот педант - отмерил точно
смертельную дозу, как будто больше - повредит! Я опрокинул весь пузырек
настойки в стакан и залпом выпил его.
Затем отпер двери кухни, вышел на веранду и стал безучастно смотреть во
двор. В окне второго этажа я сразу заметил золотые волосы Фаины, которая
смотрела в окна квартиры Томаса. Соседи во дворе не расходились, продолжая
обсуждать злободневную тему: грехопадение дворовых мальчишек.
Вдруг голова моя пошла кругом, резко заболел живот, и я упал на пол:
- Мама, - тихо прошептали губы, - я умираю!
На мое счастье мама услышала звук падающего тела и вышла на веранду.
Ну и умирай! - услышал я слова наклонившейся надо мной мамы: - опять,
небось, фокусы твои! Фаину увидел в окне, или что еще?
Но тут страшная отрыжка выдавила у меня изо рта кровавую пену. Резь в
животе была невыносимой. Мама испугалась, стала трясти меня за плечи,
непрерывно спрашивая: "Что с тобой, что с тобой?"
Мама, я принял яд! - пытаясь изобразить улыбку, проговорил я.
Мама панически закричала, из комнаты выбежала бабушка
Зови Нателлу, срочно зови Нателлу! - закричала она маме, и обе стали
кричать в открытое окно: "Нателла, Нателла!"
Нателла - это мама Томаса, врач по образованию, правда, никогда еще по
специальности не работавшая. Но она хоть что-то может посоветовать, к тому
же у них телефон. У нас своего телефона не было, чтобы самим вызвать скорую
помощь. Да приедет ли она - еще большой вопрос. Машина скорой помощи тогда
была почти автобусом - огромная неповоротливая с большим красным крестом.
Приезд ее был настоящим событием. Нателла оказалась дома. Эта молодая
красивая женщина проявила большое участие и смекалку. Переговоры с Нателлой
велись с третьего этажа на первый, при участии всех высыпавших на свои
веранды соседей. Узнав, что я принял яд, Нателла сразу же закричала:
- Марго, узнай, что и сколько он принял!
Тинктура кантаридис ординариум, грамм двадцать, - в полуобморочном
состоянии проговорил я. Мне пришлось несколько раз повторить это название,
пока мама криком не сообщила это Нателле. Та побежала звонить своему
знакомому профессору-терапепевту.
Тем временем, на крик и гомон соседей вышла из своей квартиры управдом,
или как ее называла бабушка, "вахтер" - Тамара Ивановна Цагарели, властная
женщина под два метра ростом, о которой я уже рассказывал.
Марго, - закричала она снизу маме, - к Лине приехал любовник на машине
(во дворе стоял "Москвич-401"), сейчас я его позову, а ты быстро выводи
мальчика во двор!
Мама и бабушка подхватили меня под руки и стали спускать по лестнице
под испуганные взгляды соседей. Я так хотел, чтобы на втором этаже нам
встретилась Фаина, но она не вышла на лестницу.
Дело плохо, - мрачно сказала Нателла маме уже во дворе, - профессор
спросил: "И он еще жив?" Я ведь назвала ему яд и его количество!
Растерянный любовник нашей соседки Лины уже стоял около машины, и
Тамара Ивановна с деловым видом поясняла ему обстановку. Мама со мной села
на заднее сиденье, Тамара Ивановна - рядом с водителем. Минут через десять
мы были уже у ворот больницы "Скорой помощи", находящейся поблизости от
нашего дома.
Тамара Ивановна была рождена распорядителем - она шла впереди, и перед
ней раскрывались все двери. Позади ковылял я, поддерживаемый мамой. Не
прошло и получаса с момента приема яда, как я был уже у врача.
Меня посадили на табурет, покрытый клеенкой, под ноги поставили таз.
Врач, похожий на военного фельдшера, принес огромный чайник с теплой водой,
налил в стакан и протянул мне: - Пей!
У меня все болело внутри, и я замотал головой. Врач показал мне на
толстый шланг, висящий на стене, и сказал:
- Не будешь пить - сейчас засунем в горло шланг, и будем наливать! Жить
хочешь - выпьешь!
Я пересилил себя и стал давиться водой. Не успевал я проглотить один
стакан, врач наливал второй. Рвота не заставила себя ждать, таз понемногу
наполнялся.
Затем врач выпроводил в соседнюю комнату маму и Тамару Ивановну и снял
со стены шланг. Оказывается, он предназначался для той процедуры, которая в
старые времена называлась "катаклизмой". Я уже перестал замечать боль, стыд
и прочие мелочи; мне казалось, что через меня, как через засоренную трубу,
пропустили целый водопад воды, и я не знал, остались ли еще при мне хоть
какие-нибудь внутренности.
С меня сняли мою промокшую насквозь одежду, надели серо-бежевый халат
огромного размера и повели по больничному коридору. Врач отпер ключом
какую-то комнату, завел меня туда, и, указав на койку, приказал: "Ложись,
отдыхай!" - и снова запер за собой дверь. На маленьком окне комнаты я увидел
решетку. Коек в комнате было три, на одной из них лежал мальчик моего
возраста, а третья была свободной.
Славик! - представился мне мальчик и продолжил, - ты находишься в
палате для самоубийц. Здесь нет поясов, веревок, острых и тяжелых предметов.
Обед будут давать, если, конечно, он тебе положен, прямо сюда, но про ножи и
вилки - забудь!
И Славик рассказал про свое злоключение.
В кинотеатрах Тбилиси тогда шел знаменитый фильм: "Фанфан-тюльпан".
Там, если помните, главного героя, которого играл знаменитый Жерар Филипп,
вешают на ветке дерева, которая ломается, и герой остается жив. После этого
фильма десятки ребят Тбилиси повторили подвиг Жерара Филиппа, и лишь
некоторые остались живы. К последним относился и мой сосед по палате -
Славик. Он с друзьями, играя Фанфана-Тюльпана, повесился на ветке, которая
показалась ему недостаточно прочной. Но знаний сопромата у Славика и его
друзей оказалось недостаточно, и ветка упорно не хотела ломаться. Товарищи
сперва тянули агонизирующего Славика за ноги, пытаясь все-таки победить
ветку, но вовремя поняли, что только усугубляют положение. Тогда они,
используя табурет, с которого вешался Славик, добрались до ветки, пригнули
ее к земле, и освободили шею Славика из петли. Тот, конечно, был уже без
сознания, но вовремя подбежали взрослые и спасли его. Славик показал мне
красно-синюю полоску на шее:
- Вот и держат меня здесь как какого-нибудь малахольного, все из-за
этой полосы. Выходит, самоубийца!
Я в ответ что-то пробормотал про крысиный яд, но все мои секреты
раскрыла лечащий врач по фамилии Горгадзе. Она вошла в комнату и спросила
по-грузински:
Ак кантаридини вин далия? ("Кто здесь выпил кантаридин?").
Мэ! ("Я") - как мне показалось, радостно ответил я, и привстал с койки.
- Ты что, сумашедший? - переходя на русский язык, продолжала Горгадзе,
- ты не знаешь, что от этого можно умереть? Откуда он у тебя?
Я подробно рассказал технологию приготовления этого яда в домашних
условиях.
Что, девочек хотел соблазнять? - допытывалась врачиха, так зачем сам
выпил? Себя хотел возбудить, что ли? С потенцией плохо или с головой? И
добавила:
Твое счастье, что так много выпил. Жидкость обожгла слизистую пищевода,
а также желудка, и начались сильные боли. Вот тебя и привезли сюда, промыли
и прочистили. А выпил бы двадцать капель, болей не было бы, и яд всосался бы
в организм. Тогда - конец! Ну, а теперь только будешь импотентом до конца
жизни! - и, увидев мой испуг, успокоила, - шучу, шучу!
Мне сделали несколько уколов и перевели в общую палату.
А ты, Демонфор, будешь лежать здесь, пока синяк не шее не пройдет!
Нельзя тебя в таком виде в нормальной палате держать. Придет комиссия -
сразу увидит, что повешенный!
Надо же, - подумал я, - в тбилисской больнице - де-Монфор! - и сразу
позавидовал его фамилии. Я хорошо помнил по истории графа Симона де-Монфора,
основателя первого парламента Англии, фактического диктатора страны в 13
веке. Вот бы мне такую фамилию! Но тогда имя пришлось бы менять - не может
быть де-Монфор и Нурбей!
И тут я вспомнил, что крестили-то меня именем "Николай"! Еще до школы,
лет в пять, бабушка повела меня в Дидубийскую церковь крестить. Тайно от
мамы - она же была членом партии и против этих "отсталых обрядов". Бабушка
подобрала мне крестных отца и мать и повела в церковь. Я смутно помню всю
процедуру своего крещения, только врезался в память эпизод, когда поп
произнес имя "Николай". Бабушка засуетилась, стала совать попу в карман рясы
красную тридцатирублевку (была, оказывается, и такая!) и подсказывать:
"Нурбей, Нурбей"!
Но поп сверкнул на нее глазами и твердо произнес: - "Николай"!
Нашла тоже, какую купюру совать попу - тридцать рублей, ведь это так
напоминает тридцать серебреников! Да еще советского кроваво-красного цвета!
Но поп не предал устоев православной церкви, а то был бы я сейчас
православным Нурбеем! Кошмар!
А сейчас - в миру - Нурбей, а крещен - Николаем. И венчаться с таким
именем можно и отпевать! И к фамилиям знаменитым подходит - граф Николя
де-Монфор, барон Клаус фон-Шлиппенбах или князь Николоз Бараташвили! Меня с
детства привлекали звучные, благородные фамилии.
Но я отвлекся от темы. Полежал я в больнице еще дней пять - были
сильные рези в животе, а когда они прошли, меня выпустили. Стыдно мне было
возвращаться домой, когда все знали, что я принял яд. Соседи отводили глаза,
когда встречались со мной, очень немногие спрашивали, как здоровье. Я узнал
неприятную новость - Владик с матерью Любой бросили свою комнату и переехали
жить куда-то в другое место, куда - не знал никто.
В школе привыкли к моим пропускам занятий и только облегчено вздыхали.
Постепенно я пустил среди соседей легенду о том, что проглотил яд случайно.
- Пахнет спиртом, - забиваю я им баки, - я и выпил, думал - настойка
какая-нибудь. Оказалась - отрава!
Сказанное было полуправдой, потому, что такое вполне могло бы
случиться. К тому времени я уже сам готовил хороший спирт и на его основе
делал различные напитки: ром, ликеры, настойки. И даже нелегально продавал
кое-что из этого. Появилась нужда в деньгах, а возможности заработать их
законно не было. В то время детский труд был запрещен. Вот и приходилось
приторговывать напитками. В Грузии это было не в новинку. Рынок ломился от
дешевой чачи. Можно было зайти в любой двор, в том числе и наш, и спросить,
кто торгует чачей. Но народу чача уже приелась, а попробовать необычные
напитки - ром, ликер "тархун", или такую экзотику, как "гремучий студень"
или "любовный напиток", всем хотелось.
Как-то бабушка принесла домой банку свежих дрожжей, пивзавод был рядом,
и там почти бесплатно - пять копеек за ведро - отдавали эти дрожжи. Как я
понял, дрожжи эти были побочным продуктом при производстве пива. Люди брали
эти дрожжи для разных целей - кому-то они помогали избавиться от прыщей (в
дрожжах много рибофлавина - витамина В2), другим помогали пополнеть. Не