Никонова Наталия. Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

понесся навстречу мне. - Задавить хочет, что ли? - рассуждал я, ища глазами
Тамару. И увидел ее поблизости у беседки с группкой старушек, моционящих по
утрам. Тамара взволнованно указывала старушкам в мою сторону. Я приободрился
- свидетели расправы будут и неплохие.
Я поднял палицу и стал ждать приближения трактора.
- Перебью стекла, как только приблизится, а выйдет кто-нибудь, то
зашибу и его! Свидетели есть, все видели, как они напали первыми, причем с
помощью трактора, - рассуждал я сам с собой.
Трактор подъехал ко мне вплотную, остановился, и из него вышел
тракторист. Пролетарии наготове сидели в прицепе. Я не буду дословно
приводить наш диалог с трактористом, скажу только, что пара-другая печатных
слов все-таки была. Таковыми были: трактор, Израиль, баба, свидетели, под
суд. Пришлось вспомнить мои состязания того же рода с целинными
трактористами, где я, как известно, выиграл.
- Так бы и сказал! - соглашается тракторист и снова залезает в кабину.
Под улюлюканье старушек трактор с прицепом ретируется. А я сделал вывод, что
с моим носом и без бороды, в малолюдных местах лучше не появляться. Сейчас
меня от националистов выручает бритая голова, я становлюсь похожим на
скинхеда. А когда по дороге попадаются нацмены, то я надеваю кепку и
выставляю напоказ свой нос. Но что-то вроде палицы в руках в любом случае
все равно иметь надо!
Однако вернемся к первоначальному предмету нашего разговора -
моржеванию. Сам я начал заниматься этим от страха заболеть СПИДом. Но,
познакомившись со многими моржами, разговорившись с ними, я понял, что
просто так, "за здорово живешь", моржами не становятся. Нужен какой-то
стресс, толкающий человека в прорубь.
Одна пожилая женщина постоянно болела пневмонией, медицина оказалась
бессильной, и она кинулась в спасительную прорубь. Молодую женщину бросил
муж, у нее началась истерия, а спасла, разумеется, прорубь. Мужчина-наркоман
решил завязать с "наркотой" и призвал на помощь прорубь. И так далее, и тому
подобное...
Спустя два года, когда я уже стал опытным моржом и стал делать по
два-три захода в прорубь зараз. Решилась искупаться и Тамара. Она не
рассчитывала на такую смелость, но однажды после моего купания, когда мы
выпили, она, наконец, отважилась. Но так как купальника у нее не было, то
полезла в прорубь "в чем мать родила". Лицемерные посетительницы Кузьминок
подвергли ее остракизму, но не сразу, а только после того, как разглядели
стройную фигуру Тамары. Толстых, кривых и артритных старух, купающихся
голыми, они не критиковали.
Но даже после остракизма Тамара продолжала моржевание в Кузьминках.
Меня поражает до сих пор психология Тамары: ей трудно встать утром, трудно
взяться за изучение компьютера, трудно отказать себе в поедании сладостей.
Но одномоментно бросить курить, после долгих лет увлечения этой заразой, она
смогла. Это был единственный случай мгновенного и бесповоротного отказа от
курения среди моих знакомых. Начать моржеваться - одномоментно и
бесповоротно, она тоже смогла. А сколько наших друзей, поддавшись нашему
примеру, лезли в прорубь, в эйфории вылезали из нее, но вторично этого опыта
не проводили.
Научившись чувствовать себя в проруби как дома, я начал эксперименты по
заплывам под лед. Это уже когда мы, испробовав с десяток различных водоемов
и прорубей, остановились, наконец, на Красном пруде в Измайловском парке.
Красным он назван не только потому, что он прекрасен, а еще и потому, что в
допетровские времена торговцы мясом мыли его перед продажей в этом пруду,
окрашивая воду кровью в красный цвет.
Лед из-под воды необыкновенно красив - этакие хрустальные купола над
тобой, сказочная картина. И кислороду в холодной воде требуется меньше,
поэтому погружение может длиться подольше, чем в теплой. Я сперва отплывал
от проруби метра на три-четыре, и тут же возвращался. А к весне уже
проплывал метров до десяти. Как-то уже в начале апреля я поспорил, что
проплыву от проруби до достаточно большой лунки метрах в пятнадцати. В
лунку, оставшуюся от рыбаков-подледников, можно было просунуть голову,
набрать воздуха, и вернуться снова назад. Спор был крупный - две бутылки
водки, правильнее - самогона, так как все еще доживал "сухой закон".
Принесли даже фотоаппарат, чтобы фиксировать мое появление из лунки.
Погода была солнечная; погрузившись в воду, я отчетливо видел столб
света, идущий от проруби, и такие же столбы поменьше - от лунок. В том числе
и от той, куда я должен был вынырнуть. Я отдышался, проделал необходимую в
этих случаях гипервентиляцию легких (часто задышал до головокружения), и
нырнул. Но, к моему ужасу, световые столбы отверстий во льду исчезли.
Оказывается, Солнце зашло за тучку. Я поплыл назад, заглядывая вверх, но
лунки нигде видно не было. Решил, было, вернуться, но и прорубь исчезла из
виду, и это все из-за зашедшего за тучку Солнца. Что делать? Я понял, что
спор может закончиться трупом.
Вспомнил, как прошлой весной милиция извлекала из талой воды труп
утопленника, провалившегося когда-то под лед. Зрелище было кошмарное. А
теперь я могу запросто утонуть подо льдом с множеством лунок и даже
прорубью, в десяти метрах от Тамары и моих товарищей-моржей. А они даже не
будут знать, где конкретно я нахожусь, чтобы помочь. Положение аховое!
И я решился таранить лед головой. Заплыл поближе к берегу, стал на дно
и уперся головой в лед. Изо всех сил отжался ногами о дно и, превозмогая
боль в позвоночнике, поддерживая голову снизу руками, я давил в лед
темечком. Лед приподнимался над водой, трещал, но не поддавался. Тамара
вспоминала потом, что лед на пруду "ходуном ходил". Оказывается, погруженный
в воду на девять десятых лед не так уж трудно слегка приподнять из воды, но
не целиком - он весит многие тонны.
Воздух в легких от мышечной нагрузки катастрофически кончался, и уже
начинались судороги. В эти моменты, при смертельной опасности, сила человека
может многократно увеличиться. Я надавил на лед с этой огромной силой, и он,
захрустев, пробился. Но отверстие оказалось так мало, что я смог просунуть
туда только руку. Изнемогая, я руками стал обрушивать края образовавшейся
лунки, чтобы туда можно было просунуть голову. На берегу и с пристани люди
видели мои потуги, но не понимали, как можно мне помочь. Тот, что был с
фотоаппаратом, один за другим снимал кадры моей борьбы.
Окончательно задыхаясь, я почувствовал, что в плавки как бы пролилась
горячая вода. Кровь - откуда? Но я тут же понял, что это не кровь, а другая
жидкость, истекающая обычно перед самим утоплением. Через несколько секунд в
голове потемнеет и уйдет сознание.
Превозмогая боль, я сунул голову в лунку и, что было сил, отжал ногами.
Обламывая края лунки, моя окровавленная голова показалась надо льдом!
Выпучив глаза, я лихорадочно вдыхал воздух, потом уже осознав, что это -
спасение. Ребята сбегали за ломиком в бывший домик спасателей, а ныне
хранилище спортинвентаря, и, проваливаясь в воду, обломали лед вокруг меня.
Я на животе выполз на лед и ящерицей дополз до берега. Вспоминают, что
первыми моими словами были: - А водку-то я выиграл!
Я боялся, что мне не зачтут появление из внештатной лунки, но ребята
без возражений зачли мне результат. Тамара дала еще на одну бутылку, и
"гонец" побежал за самогоном.
Приобретенный опыт помог мне основать новый вид спорта - пробивание
льда головой из-под воды. Правда, единственным спортсменом в этом виде, был
пока я один. Фотоснимки получились, их с большой юмористической статьей
корреспондента опубликовали в газете "Московский комсомолец", а мне тогда
было не до юмора!
Почин этот подхватили другие газеты и журналы, даже известный "Огонек".
Статьи о моем подвиге обычно назывались, как и модная тогда книга Виктора
Суворова (Резуна) - "Ледокол".
А через несколько лет телепередача "Времечко" заказала мне эту ломку
льда головой. Когда ледовая обстановка подошла, я позвонил на телевидение, и
съемочная группа выехала на Красный пруд. На сей раз, мне сразу привязали к
поясу веревку, чтобы в случае чего вытащить из воды. Но все прошло гладко, я
даже не ободрал лица. Показал в телекамеру кусок льда, вышибленный головой -
толщина была сантиметров пятнадцать. Правда, лед уже был рыхловат, но по
нему еще спокойно ходили люди.
Этим же вечером передача была показана в эфире, а потом ее повторяли
неоднократно. Даже в Германии, как мне сообщили оттуда. А телекомпания АТВ
назначила мне приз за этот подвиг - два миллиона рублей. Сейчас трудно
сказать, сколько это долларов или современных рублей, но на хорошее кожаное
пальто для Тамары хватило. Даже осталось мне на кожаную же куртку.
Когда директор АТВ отсчитывал мне премию в присутствии журналистов и
пожелал удачи, я в ответном слове сказал фразу ставшую потом "крылатой".
- Зря говорят, что в России ученый не может своей головой денег
заработать! Очень даже может, если постарается!
Наступил 1991 год. У моего младшего сына Левана и его жены Наташи
родилась дочка - Ксения. Интересно, что точно через год, 14 августа 1992
года у них родилась вторая дочка - Мария.
Время шло тихо, страна медленно погружалась в разруху и голодуху; о
вине я уже и не говорю - все еще агонизировал "сухой закон". Я где-то в
газетах прочел прогноз английского астронома Д. Уайтхауза, который из-за
ожидающегося максимально большого количества пятен на Солнце в августе 1991
года, прочил катаклизмы на Земле. Но пока их не было. И вот, наступило 19
августа 1991 года.

ГКЧП

Утром часов в 7 утра мне позвонил взволнованный Саша и спросил, слушаю
ли я сейчас радио, или смотрю ли я телевидение. Я ответил, что еще сплю, и в
чем, вообще, дело, если меня так рано будят.
- А дело в том, - отвечал Саша, - что Президента Горбачева сняли, в
стране переворот, и что теперь будет - никто не знает. По телевизору -
"Лебединое озеро" и короткие сообщения о чрезвычайном положении!
Я бросился к телевизору; увидев фрагменты из балета, выключил его, и
включил репродуктор, работающий от городской радиосети. Ну и услышал, что
Президент Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять своих
обязанностей, и его функции берет на себя некто Янаев. Вводится чрезвычайное
положение и образован ГКЧП - Госкомитет по чрезвычайному положению.
- Все! - подумал я - начинаются репрессии, расстрелы, суды - "тройки",
концентрационные лагеря. А название-то какое мерзкое - НКВД кажется музыкой
по сравнению с ГКЧП!
Я тут же включил приемник и нашел спасительные "голоса". Как они были
дороги нам, когда захотелось всерьез знать правду! И тогда я впервые услышал
слово "путч" относящийся к Советскому Союзу. Не в Чили, не в Испании, или
там, Португалии, а у нас, в СССР - путч!
Выйдя на улицу, я обнаружил, что большинство мелких магазинов закрыто,
и на них висят объявления, что Президент Ельцин призвал к неповиновению
ГКЧП. Народ на улицах был малочисленен, вял и подавлен.
Постепенно по приемнику стали ловиться голоса и изнутри страны - начали
вещать какие-то доморощенные радиостанции, призывающие саботировать указания
ГКЧП.
- Кажется, не все потеряно, - решил я, - раз кто-то еще пытается
барахтаться!
Снова включил телевизор - показывали этих "красавчиков"-путчистов,
сидящих в ряд за столом, как на скамье подсудимых. Камера поймала и
увеличила руки Янаева, которые явственно и довольно сильно тряслись! Этот
кадр показывали несколько секунд.
- Тамара! - крикнул я, - смотри, как у этих сволочей трясутся руки! Это
конец - они проиграли! У победителей еще никогда руки не тряслись!
Я тут же сообщил о своем открытии Саше, но он только хмыкнул.
- Перепили вчера, вот и трясутся! - констатировал он и тоже оказался
прав. - И Янаев, и Павлов пили во время путча "в усмерть".
Похожий на Иудушку Головлева Председатель КГБ Крючков своим внешним
видом не сулил ничего хорошего. Тупым боровом глядел в телекамеру министр
обороны Язов. Министр внутренних дел Пуго выглядел испуганным и подавленным.
Какая-то темная лошадка Бакланов, и еще какой-то там хмырь...В общем,
криминальная "компашка", да и только... Я весь день провел у приемника. А
вечером позвонил Саша и спросил:
- Нурбей Владимирович, вам не кажется, что наше место сейчас у Белого
Дома?
- Эх, Саша, я уже стоял у одного такого дома в Тбилиси, пока пулеметы
не зароботали. Потом бросился бежать... Ничего мы не значим без оружия! Но
если ты решился, то и я пойду. Тебе есть больше чего терять, ты моложе! -
рассудил я.
И стал собираться. Взял бутылку самогона (водку-то достать было трудно
- спасибо Горбачеву!), сала, хлеба. Оделся во все немаркое, надел
непромокаемую куртку, так как с утра моросил, не переставая, холодный
мерзкий дождь. Звоню Саше, но оказывается, он передумал. Я и рад был -
обойдемся, значит, без трупов! Договорились пойти туда утром.
Вечером мы узнали, что несколько танков перешли на "нашу" сторону и
охраняют Белый Дом. На один из этих танков взобрался Ельцин и произнес свою
знаменитую речь. Народ строит баррикады, окружает непроходимыми преградами -
автобусами, грузовиками, бревнами, подступы к Белому Дому (Дому
Правительства РСФСР).
Утром мы с Сашей встретились и поехали к Белому Дому. Противный дождь
не прекращался, мы вымокли, пока дошли. Подойдя к белому Дому, мы увидели
отдельные кучки людей под полиэтиленовыми покрывалами, в плащах, и под
зонтами. Мы зашли в подъезд дома неподалеку, и стали решать - что делать
дальше?
Вдруг сильный рев заставил нас вздрогнуть - это запустил свой двигатель
один из стоящих неподалеку танков. Прогрев двигатель и, видимо, согревшись
сам, экипаж заглушил двигатель.
Простояли мы так примерно до полудня. Вызвали по телефону Тамару
Витольдовну. Она пришла, принесла термос чаю. Мы выпили самогона, закусили
салом, запили чаем. Саша и Тамара Витольдовна вскоре удалились по своим
"неотложным" делам; я же поехал домой к своей, теперь уже единственной,
Тамаре.
К вечеру узнали из сообщений по радио, что есть первые жертвы - трое
молодых людей. Честно говоря, я ожидал стрельбы, боя и большого количества
погибших. В Тбилиси, без каких-либо серьезных причин войска убили под тысячу
молодых людей. А здесь - противостояние властям!
Но с каждым часом сообщения по радио были все оптимистичнее, все
радостнее. Вскоре заработало и телевидение, закончив трансляцию Лебединого
озера. Хорошо потом выразился Зиновий Гердт: "Больше я никогда не пойду на
этот балет!"
Двадцать первого августа стало ясно, что ГКЧП проиграл. Дождь
прекратился, светило теплое солнце, веселый и оживленный народ сновал по
центру Москвы. Лозунги и стишки на тему дня виднелись на стенах зданий.
- Забил заряд я в тушку Пуго! - прочел я на стене дома на Арбате.
Бедный Пуго - это был единственный человек чести из этого протухшего
заживо ГКЧП. Он покончил жизнь самоубийством, осознав, что проиграл. За что
только жену свою тоже застрелил - непонятно! Остальных, кого в постели нашли
пьяными по-поросячьему, кого в бане - в таком же состоянии. Послали самолет
за Горбачевым, героем этого рейда был Руцкой. Привезли бледного от страха
Президента с семьей.
- Как чувствуете себя на советской земле? - первым делом обратился к
нему корреспондент с микрофоном.
- А что, Крым уже не советская земля? - осторожно поинтересовался
Горбачев, и корреспондент извинился. Как в воду глядел Президент!
Потом были огромные демонстрации, пьянки, митинги. После затхлой
советской жизни это было совершенно незнакомое нам чувство свободы,
вседозволенности, что ли. Народ был пьян даже без вина. На митингах, в
толпе, люди были вежливыми и предупредительными друг к другу -
чувствовалось, что это собрались единомышленники. Врагов в толпе не было!
Враги были на Старой площади в ЦК КПСС. Я видел лица этих людей, когда
их выпускали из зданий ЦК. Шли они сквозь узкий проход в толпе, и каждый из
толпы готов был плюнуть в проходящего. Лица были с мертвыми, но, тем не
менее, полными ненависти глазами. Потом ожили, гады, даже миллионерами
заделались некоторые. Не идеи руководили ими в советское время, а, простите,
расчетец!
Но и среди победителей были люди разные - откуда же взялись
"демократы", обворовавшие своих же сторонников, присвоившие бывшую
"социалистическую" собственность?
Атеисты говорят, что Бога нет и он обществу не нужен. Кант же считал,
что даже если невозможно доказать существование Бога, он необходим для
нравственности людей, для их нормальной жизни. И с какой бы толстой свечкой
не стоял в церкви "новый русский", или просто ворюга, обобравший своих же
близких, я не поверю, что это верующий. А иной, может, в церкви и раза не
был, а в душе его жив нравственный закон, о котором говорил Кант. А говорил
Кант, что его удивляют две вещи - звездное небо над головой и нравственный
закон внутри него!
Жаль, не часто встретишь таких людей, как Кант! "Нет больше турок,
остались одни проходимцы!" - как орал с минарета небезызвестный Тартарен из
Тараскона.
А жиденькая цепочка функционеров из ЦК КПСС, все текла и текла сквозь
толпу, унося свои пожитки - сменную обувь, какие-то папки, телефонные
аппараты, посуду.
- Через несколько часов перестанет существовать КПСС - эта
преступнейшая из организаций за всю историю! - громко вещал через мегафон из
милицейской "Волги" голос демократа Сергея Юшенкова.
- Да, стоит жить на свете, хотя бы для того, чтобы услышать такие слова
открыто, не шепотом на кухне! - подумал я.
Увы, конечно же, демократии в современном смысле слова у нас не
получилось. Уж очень силен был в нас советский менталитет - "совок", как его
грубо, но совершенно справедливо называют. Еще Маяковский писал так про
разграбление барских усадеб крестьянами:
- "Тащь в хату пианино, граммофон с часами!".
Тащили предметы, совершенно не нужные в быту, а уж если речь заходила о
деньгах... Вот и хапают наши демократы эти денежки у "своих же ребят", без
всякой демократической совести! Но будем думать, что если мы все-таки пойдем
по цивилизованному пути развития, то лет так через двести-триста станем
все-таки нормальной демократической страной. Да еще с российским колоритом!

Хеппи энд

Рассыпался СССР, начались реформы Егора Гайдара. Инфляция была
сумасшедшей, мы никак не могли привыкнуть к ценам. Зарплаты отставали от
уровня цен, их индексировали, но недостаточно. Молодежь, чувствуя, что
пахнет паленым, навострила лыжи за кордон.
Первым из моих учеников рванул на Запад - в США Ося Юдовский. За ним
уехал один из моих учеников - Павел, аж в Австралию. Следующим был Володя -
мой аспирант, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. Он уехал на
стажировку в Германию и остался там. Защитив докторскую диссертацию, исчез
из моего поля зрения Моня. Он уволился из ИМАШа, перестал заниматься наукой,
ушел в коммерцию. И исчез - не звонил, не отвечал на звонки. Поговаривали,
что и он смотался на Запад...
Мы с Сашей осуждали такие поступки наших близких коллег, но задержать
их не могли. Ни денег, ни перспектив - ничего не было для этого. К этому
времени я, уже заведующий кафедрой "Детали машин", "сколотил" свою научную
школу и жил нормальной жизнью зрелого ученого. У меня были любые
специалисты: теоретик высшего класса - Моня, хитроумный изобретатель - Ося,
блестящий конструктор - Саша, деловой человек - Володя, и универсал - Павел.
И вот я лишаюсь их, одного за другим. Вся надежда на Сашу. Он поступает
в докторантуру и начинает спешно готовить докторскую диссертацию. Потом
вдруг остывает к науке и отдаляется от кафедры, от меня. Я звоню ему, не даю
покоя, требую объяснений. Наконец обращаюсь за разъяснениями к Тамаре
Витольдовне. И она признается мне, что Саша все дни изучает английский язык
- навострил лыжи в Канаду. Я почувствовал себя капитаном тонущего корабля, с
которого сбегает на шлюпках вся команда, да и не только она, но и
корабельные крысы...
Разговор начистоту только обострил ситуацию - здесь (в России, то
бишь), нет будущего, перспектив. Кафедра, которую я хотел "передать" Саше
после защиты им докторской, ему и даром не нужна. Что он с ней будет делать,
если денег не платят?
- А как же учитель, как я? - запаниковал ваш покорный слуга, - меня
что, подыхать здесь оставляете, гады?
- Нурбей Владимирович, я открою вам военную мудрость - из окружения
выходят по одному! - поучительно сказал мне Саша. - Да, вы учили меня
уму-разуму, но и я вносил свою посильную лепту в наше дело. Разве не так? И
я чувствую себя свободным в своих поступках.
- А что тебя в Канаде, ждут, что ли? - напрасно пытался я испугать
Сашу.
- Нурбей Владимирович, - пристально глядя мне в глаза, отвечал Саша, -
когда вы "правили" мою биографию в отделе кадров, чтобы я мог поступить в
аспирантуру, вы же знали, что я еврей?
- Какой ты еврей, окстись, я же сделал тебя русским, я крестил тебя,
наконец! - взмолился я.
- Ну и получился я евреем-выкрестом, а это еще хуже, чем обычный еврей.
Вот по еврейской линии у меня и обнаружились родственники в Канаде, и они
зовут меня!
- Боже, а ведь он прав! - холодея от убийственной правды, подумал я. -
Ведь и Ося, и Володя, а теперь и Саша - ведь я знал, что они евреи! Но я
заставлял забыть их самих об этом, "правил" им биографии, крестил, внушал
принципы великорусского шовинизма! И вот - в трудный момент все стало на
свои места - природу не обманешь! Точно как у моей второй жены Ольги,
притворявшейся всю жизнь француженкой!
И попался на это я, цитирующий Фейхтвангера близко к тексту! Как я не
оценил предостережения великого писателя, знавшего евреев не понаслышке! А
теперь они все оставили меня на тонущем корабле - одного! Ради денег, ради
сытой жизни - не ради науки, которой там они и не собирались заниматься! Ой
вэй, горе мне, горе! - чуть не запричитал я, как старый, брошенный своими
детьми еврей.
А почему же, собственно, я - один? - спросил я сам себя. - А Тамара?
Она-то пока со мной и, видимо, бросать не собирается, если не бросила даже
под страхом СПИДа. И евреев у нее в роду нет: из нерусских - одни болгары.
Все - надо скорее жениться, даже венчаться, чтобы не ушла, не бросила
одного, как мои ученики!
Я был в панике. Потом, гораздо позже, я понял, что отпуская учеников по
свету, я как бы разбрасываю свои, простите, семена на, простите, унавоженную
почву, и, дав всходы, они прославят меня на чужбине. Получается патетически,
но это, в принципе, так. И в разговоре упомянут - вот, был, дескать, у меня
мудрый учитель, он так-то говорил, и так-то делал! И в статье отметят, и в
лекциях, в докладах, в отчетах - вот и будет обо мне знать и говорить в
далекой стране "всяк сущий в ней язык".
Ученики потом звонили мне из своих стран, рассказывали о своих успехах,
поздравляли с днями рождений. Ося Юдовский прислал даже свою фотографию
среди снегов Аляски - скучает, поди, по нашим морозам! Они-то, наверное,
читают мои труды и радуются - дескать, жив еще старый разбойник! А я все жду
- когда кто-нибудь из них получит Нобелевскую (или "шнобелевскую", как любил
шутить Ося Юдовский) премию. Или станет гендиректором концерна "Дженерал
Моторз", чтобы внедрить там мои коробки передач. Или миллиардером, чтобы
подарить старому учителю, хоть одну тысячную долю своего состояния, а мне
больше и не надо!
Но это все смех, причем сквозь слезы. А вот венчаться действительно
надо! И я осторожно так, намеками, говорю Тамаре, что хорошо бы, наконец,
узаконить наши отношения. И обвенчаться, чтобы потом, на небе (а я не
сомневаюсь, что мы попадем именно туда!) оказаться в одном департаменте. Но
Тамара отвечает:
- А так, что ли, жить нельзя?
- Все, - думаю, - и она задумала покинуть меня, уедет еще куда-нибудь в
Софию или Пловдив, по линии родственников, потом ищи-свищи!
- Нет, - говорю, - я не какой-нибудь обормот, чтобы незаконно жить с
бабой на стыд всем соседям! А что родственники скажут, какой пример молодым
мы подаем? И имею ли я право воспитывать молодежь, если сам незаконно
сожительствую?
- Ты что вдруг моралистом заделался, снова с негритянкой переспал, что
ли? - поинтересовалась Тамара.
- А вот чтобы ни мне, ни тебе не повадно было к разврату обращаться,
предлагаю обвенчаться в церкви и закрепить наш брак на небесах! Без всяких
там Мендельсонов!
Правда, тут возникла неожиданная трудность - мое отнюдь не христианское
имя. Крестили меня, конечно же, христианским именем Николай, но в паспорте
записано совсем другое - Нурбей. А свидетельства о крещении у меня не было,
тогда не выдавали.
Как положено, подали сначала заявку в ЗАГС. Я так боялся, что меня
узнает начальница ЗАГСа - красивая Марина, но страхи оказались напрасными.
Учреждение это перенесли в другое место, и Марины там не оказалось. Дали нам
пару месяцев на размышления. Я даже возмутился - что, пятнадцати лет,
которые мы прожили вместе - мало, еще двух месяцев не хватает? Но закон -
есть закон!
За эти два месяца я договорился с попом в ближайшей к нам церкви о
венчании. Это была маленькая старинная церковь Покрова Богородицы, что на
Лыщиковой горе. Поп оказался тоже болгарином по национальности, и звали его
отец Иоанн Христов. Наметили венчание на 5 июня, прямо после ЗАГСа. Все эти
два месяца Тамара шантажировала меня, если что не так - не пойду, мол, за
тебя замуж! Но я терпел - намеченное надо было реализовывать непременно!
5 июня нас по-быстрому расписали в ЗАГСе. "Именем Российской федерации"
нас объявили мужем и женой. Смешно, ей Богу - почти как "именем революции"!