Страница:
противен, чем первый. Она не душила меня своими сосками, не пыталась
протиснуть свой язык мне в рот, а совершала привычные и непринужденные
сексуальные движения, которые были мне близки и понятны. И случилось то,
чего я не мог никак ожидать - я изменил моей Насте - у меня произошел самый
натуральный оргазм! Гаянэ, видимо, не ожидала этого, но быстро подстроилась,
и, прежде, чем я окончательно лишился сил, успела удовлетвориться. Не так
громко и бурно, как Ахчик, но оргазм явно ощущался. Я даже ответил на ее
поцелуй.
Мои дамы растормошили Толикину партнершу, и они вместе быстро покинули
прачечную. Мы с Толиком, жалкие и "опущенные", сели в стиральную машину и
минут десять приходили в себя, успокаивая царапины и ссадины на своих телах.
Потом вытерлись, оделись, и понуро побрели в комнату Зины. Было около часу
ночи, но девушки не спали - не знали, что и подумать. Мы честно рассказали,
что с нами случилось. Опытная Зина быстро спросила:
- А они шнурком вам не перевязывали?
- Нет, - отвечали мы, пряча глаза, - мы старались сами, вас
представляли, - не соврали мы. - Иначе - шнурок, и конец нашему счастью,
если не всей жизни...
Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время
к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться
насилию. А Немцову - написать заявление о безобразиях спортсменок из
такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским
коллективом общежития. Наглые "тетки" были уже поперек горла всем девушкам,
оставшимся на лето в общежитии.
Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить все-таки свой
мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши
ухаживания, но еще удивительнее то, что все замечательно получилось.
Молодость!
Нам было "приказано" покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя
угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих
родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.
Она очень беспокоилась и переживала - что подумают соседи, ведь они
непременно узнают про мое пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала
на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода
была на редкость теплой и Настя приняла решение провести первую ночь на
природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково еще не набрала
своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала
оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили
спальник. На полянке перед шалашом разожгли костер. У нас были с собой
сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна "Дербент".
Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке.
На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем - горел костер, на котором на
деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил
известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый
мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал
"подачу" вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы,
пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг
пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлебываться и бить
меня по плечу.
Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с
приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах
Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на
берегу Москвы-реки.
Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я,
положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть
вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных
мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно
волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отраженной в ней полной
Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой - потухающий костер,
шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и
свисающие на меня светлые волосы Насти.
И вдруг Настя тихо запела:
Зачем тебя я миленький (именно "миленький", а не "милый мой")
узна-а-а-ла!
Зачем ты мне ответил на любовь,
Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,
Не билось бы мое сердечко вновь!
Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы,
что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное
впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для
вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в
типично русских обстоятельствах - "ворованная" у супругов любовь, отсутствие
удобств, недавнее мое унижение и совершенная неясность будущего нашей любви
- я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни.
Рыдания судорогой сдавили мне горло (лежа это особенно чувствуется!) и я
заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слезы струились как из
прохудившейся кружки, я не знал, когда это все прекратиться - такого срыва у
меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо
ее улыбалось.
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас все-все будет хорошо! Вот
увидишь! - пыталась утешить меня Настя.
- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребенок, отвечал я, - ничего у нас
не получится, и мы расстанемся плохо!
Конечно, я предвидел все, как оно и оказалось, в этом и сомневаться
было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие
неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я,
украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались
с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешенно смотрела куда-то вниз. Под
самый конец разговора она подняла глаза на меня - в ее взгляде и улыбке
отразился приговор нашей любви. У меня похолодало на сердце, но я быстро
поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошел.
- Погоди, миленький, будет тебе ужо! - говорил ее взгляд. Я ссутулился,
опустил голову и побрел, куда надо было.
Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на все плохое, что потом
произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на
берегу Москвы-реки. Может из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу,
русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное
отношение к русской женщине - волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь
- все тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.
Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались,
позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя,
вздохнув, сказала:
- Что ж, пойдем домой, буду знакомить тебя с соседями!
Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки "Старки" (сосед,
оказывается, "Старку" любит, а одна - для нас с Настей), закуску какую-то, и
подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: "улица Любвина".
Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно - Любвина! Не знаю, кем
был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и
ее название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и
выдумать было нельзя!
Это был дом, по-научному - "ряжевой конструкции" или, проще,
бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти -
одна; кухня общая, "удобства" - во дворе. Соседи - муж и жена лет по сорока,
оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже
сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед
получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.
- А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! -
улыбаясь, но как-то жестко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже
прекратился, и мы, посидев еще немного за столом, ушли "к себе".
Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела
в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы
решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у
Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.
Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от
центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль
Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли "дядя Лева". Надо
сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в
неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы
потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я
в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было
согнать еще 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого
делать.
В это время члены грузинской сборной тренировались в курортном Боржоми,
нормально питались и отдыхали. Тренер сборной Дмитрий Иосифович Копцов
поставил меня вторым номером, он привез мне из Боржоми мериносовый
"олимпийский" спортивный костюм, мериносовую же "финку" - майку с трусами, в
которой выступают штангисты, кожаный широкий пояс и ботинки-штангетки. Кроме
того, он передал мне 700 рублей, вырученных за мои "боржомские" талоны на
питание, которые выдавались спортсменам. Московские талоны обеспечивали мне
питание в Москве.
В нашем же зале почему-то тренировались глухонемые спортсмены. Правда,
говорить-то они говорили, но очень странно. Был среди них один очень сильный
тяжеловес по имени Женя, весивший килограммов 160. Так, он цифру "сто сорок"
произносил как "то торок" - это был его любимый вес в рывке. Не слышал он,
как нам казалось, ничего.
И вот однажды в душевой, куда я с приятелем-спортсменом моего же веса,
зашел после тренировки, уже мылся наш глухонемой Женя. Мы с приятелем
заспорили, слышит он или нет. Я говорил, что немного должен слышать, иначе
бы не смог разговаривать. Приятель же утверждал, что он не слышит ничего. И
в подтверждение своих слов он стал сзади Жени и закричал: "Эй ты, глухая
тетеря!"
Женя спокойно пошел к выходу и запер дверь в душевую. Затем открыл
почему-то холодную воду в душе во весь напор. После этого он схватил нас,
как котят, за шеи обеими руками и подставил под ледяной душ. Подержав так с
полминуты, посмотрел нам прямо в глаза своими огромными, налитыми кровью
глазищами и спросил:
- Тватит или ечо?
- Тватит, тватит! - хором закричали мы, для наглядности кивая головами.
Женя, опять же за шеи, вывел нас за дверь душевой, вытолкнул голых в
коридор и, сказав: "Пододете!", запер дверь. Вот мы и ждали под смех
спортсменов, пока Женя не помоется и не выйдет из душевой. А тренер,
догадавшись в чем дело, серьезно сказал нам:
- Дразнили, наверное? Почему-то все, кому ни лень, дразнят этого Женю
за спиной. Хорошо, что не ударил, а то бы долго входили в форму!
Из этого происшествия мы сделали два вывода: что глухонемые все-таки
что-то слышат, может даже через пол, и что дразнить их не следует, потому,
что можно получить. Противостоять же спортсмену, который весит больше тебя
вдвое - безнадежное занятие. Здесь каждый килограмм играет большую роль,
фактически - во сколько раз тяжелее спортсмен, во столько же раз он и
сильнее.
Как-то после очередного пребывания в Тучково, я утром поехал по делам в
Москву. Позвонил дяде, а он пригласил зайти к нему пообедать. Я и зашел,
зная, что и обед и выпивка будут отменные. Ну, как положено, придя в гости и
поздоровавшись, отправился в "санузел" вымыть руки и "оправиться".
А надо вам сказать, что, боясь забеременеть, Настя требовала, чтобы я
предохранялся. Не зная, куда девать потом эти резинки, я заворачивал их в
носовой платок, надеясь при удобном случае избавиться от них, сохранив
единственный мой платок. Санузел был совмещенным, я вытряхнул лишние
предметы из платка в унитаз (совершив огромную ошибку!), и принялся стирать
платочек под краном. Спустил воду в унитазе раз, спустил два - "вещдоки" мои
не тонут!
Потом бывалые люди говорили мне, что их ни за что нельзя сбрасывать в
унитаз - не смоются. Но это потом, а теперь я не мог выйти из санузла. Дядя
уже стучал в дверь и спрашивал, не заснул ли я. Мне оставалось только
брезгливо засунуть руку в унитаз, снова отловить неугомонные резинки, помыть
их, сложить поплотнее и завернуть в туалетную бумагу. Потом уже на улице, я,
озираясь по сторонам, бросил этот пакет в урну. Сейчас, наверное, меня
посчитали бы за такое неадекватное поведение террористом и, схватив,
заставили бы вытащить пакет и показать, что в нем находится. Больше я так
неосмотрительно не поступал и вам не советую!
И еще один случай произошел у меня связанный с дядей и Настей. Как-то я
несколько дней не видел Настю, очень скучал по ней, тем более наступало
время соревнований, и ко мне завтра должна была приехать жена - "болеть" за
меня. Остановиться мы должны были у дяди, вот я и зашел к нему предупредить
обо все, а заодно и повидаться. А когда я уже собирался уходить, дядя
спросил, когда я вернусь. И узнав, что я собираюсь вернуться лишь завтра,
почему-то страшно разнервничался. Он обвинил меня в желании гульнуть перед
приездом жены и еще черт знает в чем. Но я обещал Насте приехать вечером и
обмануть ее я не мог. С другой стороны, дядя потребовал с меня честное
слово, что я сегодня же вернусь и переночую у него.
Я бегом бросился к такси и еле успел к поезду на Можайск. Когда я
приехал в Тучково был уже вечер. Я постучал в дверь, увидел счастливое лицо
Насти и сразу же ее огорошил:
Я должен сейчас же ехать обратно в Москву, я обещал дяде приехать
вечером, честное слово дал!
- Ты действительно дурак, или хитришь со мной? - спросила Настя. Но,
уже зная о моей педантичности, она с горечью констатировала: - Конечно же,
дурак! Мы что, так и не ляжем? - почти с гневом спросила она. И когда я
покачал головой, с истерическим интересом спросила:
- А какого ... тогда ты ехал сюда?
- Я ведь тебе слово дал вечером приехать!
Настя в сердцах захлопнула дверь, потом снова открыла ее и вслед мне
прокричала (я первый раз услышал, как кричит молчунья-Настя):
- Если не вернешься сейчас же, то пожалеешь об этом! Сильно пожалеешь!
- Настя была взбешена.
Полжизни я бы отдал за то, чтобы иметь возможность вернуться и остаться
с любимой женщиной на ночь. Но я ведь дал слово!
Я знаю, что и один процент нормальных людей не поверит в то, что я
все-таки уехал. Но, может, найдется из тысячи один такой же дурной педант, и
тогда он поймет меня! На всякий случай, я клянусь, что дело обстояло именно
так - я вернулся в Москву. И что ж, я был жестоко, но справедливо наказан.
Возвращался я поздно, спешил, бежал. К полуночи я уже звонил в дверь
дяде. Звонил минуту, другую. Наконец, заспанный дядя Жора открывает дверь и
с удивлением смотрит на меня:
- А ты же сказал, что не придешь ночью?
Я чуть не умер с досады.
- Я же слово дал, знал бы ты, чего мне стоило выполнить его! - чуть ни
со слезами причитал я.
- Подумаешь - слово! - зевая, проговорил дядя Жора, - твое слово:
захотел - дал, захотел - взял! Да кто вообще сейчас слово держит, ты что,
дурной? Или у вас в Тбилиси все слово держат?
Я был раздавлен - да, в Тбилиси не любят держать слово, и я мог бы этим
мотивировать, оставшись у Насти. Но не ехать же снова в Тучково - поездов
больше не было, да и пустила бы меня назад Настя после всего, что произошло
- неизвестно!
- А вдруг, она уже не одна? - от этой мысли я чуть не лишился
последнего ума, во всяком случае "крыша" съехала почти на три четверти.
Я зашел на кухню и слезно попросил у дядиной тещи, доброй женщины Марии
Павловны, которая проснулась и слушала, о чем мы говорили, водки. Мария
Павловна, тихо сунула мне в руку бутылку: "Водки нет, но возьми - это моя
чача!"
Я упросил Марию Павловну выпить со мной хоть наперсток, и, выпив за
разговором остальную часть бутылки, рассказал ей все, совершенно все. Мария
Павловна, где смеялась, где хмурилась, но под конец, подытожила:
- Если бы я не знала, что ты отличник, то решила бы, что ты - полный
дурак. Но так как дураки отличниками не бывают, значит - ты из прошлого
века. Или, - засмеялась она, ты - герой рассказа Аркадия Гайдара "Честное
слово". Но тогда ты - натуральный дурак, хотя и отличник!
Для тех, кто не читал рассказа Аркадия Гайдара - не путать с Егором
Гайдаром, его внуком - поясню, что там пионер дал какому-то хмырю слово
постоять на "вахте" и стоял так почти до ночи, пока его не освободил, якобы,
"старший по званию". Козьма Прутков писал и о другом примере подобной
педантичности, когда Жан-Жак Руссо дал слово аббату де Сугерию подождать
его, пока тот сходит по нужде, и так ждал три дня, пока не умер на этом же
месте от голода. В общем, оказывается, у меня были предшественники -
педанты! Я дополз до выделенной мне кровати и, не раздеваясь, заснул прямо
на одеяле.
Моя жена Лиля приехала поездом, я ее встречал (тогда было принято
давать телеграммы на почтовые отделения, прямо как во времена Конан Дойла).
Остановились мы сперва у дяди Жоры, а потом, узнав, что наших насильниц -
соседок отселили, я перевез ее в мою комнату в общежитие, сделав
соответствующий взнос Немцову. Лиля уже была беременна, но этого видно почти
не было, и выглядела она вполне нормальной женщиной. Оказавшись в комнате,
где бывала Настя, она тут же обнаружила ряд предметов, на которые я не
обратил бы внимания, выдающие былое присутствие в помещении женщины. Конечно
же, вся вина была возложена на Толика, благо он был далеко и не появлялся.
Про то, как нас "опустили" соседки, я тоже промолчал.
Тренер объявил мне место и время начала соревнований, к сожалению, я
уже и позабыл это место. Помню только, что ехать надо было далеко - сначала
на метро, потом на автобусе.
Команду полулегковесов построили по росту - и я, как всегда, оказался
самым высоким, чуть ли ни на голову выше следующего за мной спортсмена. Еще
бы - 58 килограммов при росте 172 сантиметра - это не параметры штангиста.
Средний рост хорошего штангиста-полулегковеса - примерно 155 сантиметров.
Все бы ничего, но мне полагалось в таком случае вести "парад", докладывать
что-то главному судье соревнований и т.д. Я наотрез отказался делать то,
чего совершенно не умел, и место ведущего тут же занял опытный Алексей
Вахонин, чемпион мира в легчайшем весе, уж точно на голову меньше меня
ростом. Почему Вахонину понадобилось переходить в невыгодный для него
полулегкий вес - осталось неизвестным, но он легко и непринужденно провел
всю "официальщину" за меня.
Соревнования по штанге, а тогда они проводились по классическому
троеборью - жим, рывок и толчок двумя руками, включали в себя по три подхода
к каждому движению. Максимальная пауза на отдых - 3 минуты. Вес можно было
только повышать от подхода к подходу, но если подход не выполнялся, то
давали повтор. Если в трех подходах вес не был зафиксирован, то спортсмен
получал нулевую оценку - "баранку" и фактически выбывал из соревнований.
Спортсмен выступал на тяжелом и крепком помосте, стянутом из поставленных на
ребро толстых досок длинными стальными болтами. Судили соревнования трое
судей - передний, боковой и главный. Каждый имел две лампочки - белую ("вес
взят") и красную ("попытка"). Итог подводил главный судья. Для разминки
выделялись специальные комнаты с помостами, куда пускались и тренеры. Вот,
пожалуй, и все.
Коротко о трех "движениях" спортсменов. Первым шел жим - самое силовое,
но и самое "кляузное" из движений. Судить его было очень трудно. По правилам
запрещалось почти все - поворачиваться, отклоняться, даже пошевелить ногой,
перекашивать штангу, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости,
останавливать ее в движении и т.д. и т.п. Ну, скажите, каким прибором
уследить, перекашивается ли штанга? На сколько градусов она имеет право
перекашиваться? И так далее. Ясно, что все отдавалось на откуп судьям, и
часто происходили казусы - бывало, что у всех спортсменов "жим" переставали
"считать". Дескать, было отклонение назад. А можно ли вообще поднять штангу,
не отклоняясь? Нет, подбородок помешает! В общем, вся эта ахинея с жимом
окончилась в 1972 году, когда это движение отменили. Соревнования по штанге
стали неинтересными, сами спортсмены потеряли в объеме и силе плечевого
пояса и стали похожи (простите, коллеги!) на этакие бревнышки ("120-120-120"
- талию, где будем делать?"). А раньше штангисты, например, знаменитый Томми
Коно, выигрывали первенства и по красоте тела ("Мистер Универсул", "Мистер
Мир"), вместе с культуристами. Но что произошло, того не вернешь! Так вот у
меня как раз жим и был силен; не скажу, что я был этаким богатырем, но я
исполнял жим хитро, так, что судьи считали.
Рывок производился одним движением - штанга взмывала на вытянутые руки
спортсмена, который при этом подседал. Толчок выполнялся в два приема -
сперва штанга с пола переходила на грудь спортсмена, а затем, после короткой
передышки - на вытянутые руки над головой. Тоже, конечно, было много
"запретов", но хоть судить можно было почти объективно.
Перед соревнованиями проходило взвешивание. Обычно спортсмены "гоняли"
вес - до трех, четырех и даже пяти с лишним килограммов. Сбрасывали
штангисты вес перед соревнованиями, чтобы остаться в выгодной, более легкой
весовой категории. Организм обезвоживался до предела, движения замедлялись,
спортсмен напоминал засушенный фрукт. Помню, в такой период я случайно
порезал себе руку - кровь медленно выступала этакими шариками и тут же
застывала, как смола на сливе.
Но после взвешивания, если вес был "сдан", спортсмены начинали медленно
пить теплый чай с большим количеством глюкозы, меда и аскорбинки. Два-три
литра жидкости - и наш высохший "фрукт" разглаживался, веселел, приобретал
прыткость и силу - одним словом, был готов к "труду и обороне". Мне, к
сожалению, этого делать было не нужно - итак двух килограммов не хватало.
Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде - первый
номер, который тренировался "по системе", жил в Боржоми на сборах месяц, не
позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил
жим на 80 килограммах, когда я еще и не начал подходы. Помню, что я начал
подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу
уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не
помню, почему так произошло - то ли команда наша шла не под первым номером,
то ли вес действительно был большим - на 7,5 кг выше нормы мастера спорта.
Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал - силы начали катастрофически
пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрепка.
В рывке "первый номер" показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью
переключился на меня - он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный
спирт. Стало понятно, что "первый номер" не тянет даже на зачетную норму.
Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок - это не мое
движение - выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте,
не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала
явная баранка. Тут тренер применил "силовой" прием - начал кричать на меня:
я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял - а
теперь, если "зачет" не сдам - "поговорим в другом месте"! Заявление
испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись,
удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в
"зачет" мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше
жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить
хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: "Дай мне "зачет", а потом иди
хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты
не займешь, а "зачет" мне позарез нужен!"
Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был
прав тренер: сил почти не было - наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг
в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать
процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я все-таки подошел на 110
килограммов, но это был не подход, а смех и слезы. Вес водил меня, как
пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста - боковой судья даже сорвался со
своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и
вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив
меня, отвел в разминочную.
- Молодец, заслуживаешь сто грамм! - одобрительно похлопывал он меня по
плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
- Сто грамм! - умоляющим тоном повторил я его последние слова, но
тренер замахал руками, - ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали!
Выходи в зал и там пусть кто хочет и дает тебе твои сто грамм - но только не
я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои
приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем,
аскорбинкой и медом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать
по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не
участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и
остался первым, а по сумме троеборья вошел в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены
обратный билет уже имелся. Осталось еще немного денег и талоны, что мы
благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих
делах и стал прощаться.
- Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня,
протиснуть свой язык мне в рот, а совершала привычные и непринужденные
сексуальные движения, которые были мне близки и понятны. И случилось то,
чего я не мог никак ожидать - я изменил моей Насте - у меня произошел самый
натуральный оргазм! Гаянэ, видимо, не ожидала этого, но быстро подстроилась,
и, прежде, чем я окончательно лишился сил, успела удовлетвориться. Не так
громко и бурно, как Ахчик, но оргазм явно ощущался. Я даже ответил на ее
поцелуй.
Мои дамы растормошили Толикину партнершу, и они вместе быстро покинули
прачечную. Мы с Толиком, жалкие и "опущенные", сели в стиральную машину и
минут десять приходили в себя, успокаивая царапины и ссадины на своих телах.
Потом вытерлись, оделись, и понуро побрели в комнату Зины. Было около часу
ночи, но девушки не спали - не знали, что и подумать. Мы честно рассказали,
что с нами случилось. Опытная Зина быстро спросила:
- А они шнурком вам не перевязывали?
- Нет, - отвечали мы, пряча глаза, - мы старались сами, вас
представляли, - не соврали мы. - Иначе - шнурок, и конец нашему счастью,
если не всей жизни...
Всю ночь шло оперативное совещание. Девушки решили забрать нас на время
к себе по домам или устроить по знакомым, чтобы больше не подвергаться
насилию. А Немцову - написать заявление о безобразиях спортсменок из
такой-то комнаты, с требованием их выселить, и подписаться всем женским
коллективом общежития. Наглые "тетки" были уже поперек горла всем девушкам,
оставшимся на лето в общежитии.
Под утро мы с Толей сделали робкие попытки исполнить все-таки свой
мужской долг перед нашими возлюбленными. Удивительно, что они приняли наши
ухаживания, но еще удивительнее то, что все замечательно получилось.
Молодость!
Нам было "приказано" покинуть нашу комнату, чтобы не подвергать себя
угрозе повторного изнасилования. Толика Зина устроила где-то у своих
родственников, а меня Настя забрала с собой в Тучково.
Она очень беспокоилась и переживала - что подумают соседи, ведь они
непременно узнают про мое пребывание у Насти. Выехав с Белорусского вокзала
на можайской электричке под вечер, мы прибыли в Тучково почти ночью. Погода
была на редкость теплой и Настя приняла решение провести первую ночь на
природе. Мы вышли на берег Москвы-реки, которая в Тучково еще не набрала
своей мощи, и устроились на бережке. По дороге Настя зашла домой и забрала
оттуда спальник. Мы наломали ветвей, устроили что-то вроде шалаша, постелили
спальник. На полянке перед шалашом разожгли костер. У нас были с собой
сардельки из фабрики-кухни и две бутылки дагестанского портвейна "Дербент".
Вечер получился незабываемым. Светила полная луна, отражаясь в речке.
На том берегу чернел хвойный лес, а на нашем - горел костер, на котором на
деревянных шампурах поджаривались сардельки. Пробки из бутылок я выбил
известным способом, а стаканы мы снова забыли. Пришлось вспомнить старый
мопассановский способ, который мы всячески модернизировали. Я то прекращал
"подачу" вина, и тогда Настя, почти как младенец из груди кормилицы,
пыталась высосать вожделенный портвейн, покусывая меня за губы; то вдруг
пускал вино такой сильной струйкой, что Настя начинала захлебываться и бить
меня по плечу.
Никогда ни один из шашлыков, которые мне довелось есть потом, начиная с
приготовленных в горах Абхазии, и кончая подаваемыми в лучших ресторанах
Москвы, не был так вкусен и желаем, как шашлык из сарделек у костра на
берегу Москвы-реки.
Закончив ужин, мы, как водится на Руси, малость попели хором. Потом я,
положил голову на колени сидящей Насти, и стал смотреть на всю эту прелесть
вокруг, стараясь запомнить на всю жизнь. И запомнил! Сколько было прекрасных
мгновений и после, но когда я хочу вообразить себе нечто, совершенно
волшебное и милое сердцу, то вспоминаю речку с отраженной в ней полной
Луной, мрачный и страшный лес на той стороне, а на этой - потухающий костер,
шалаш, и наклонившееся надо мной любимое лицо, ласковые светлые глаза и
свисающие на меня светлые волосы Насти.
И вдруг Настя тихо запела:
Зачем тебя я миленький (именно "миленький", а не "милый мой")
узна-а-а-ла!
Зачем ты мне ответил на любовь,
Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,
Не билось бы мое сердечко вновь!
Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы,
что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное
впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для
вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в
типично русских обстоятельствах - "ворованная" у супругов любовь, отсутствие
удобств, недавнее мое унижение и совершенная неясность будущего нашей любви
- я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни.
Рыдания судорогой сдавили мне горло (лежа это особенно чувствуется!) и я
заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слезы струились как из
прохудившейся кружки, я не знал, когда это все прекратиться - такого срыва у
меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо
ее улыбалось.
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас все-все будет хорошо! Вот
увидишь! - пыталась утешить меня Настя.
- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребенок, отвечал я, - ничего у нас
не получится, и мы расстанемся плохо!
Конечно, я предвидел все, как оно и оказалось, в этом и сомневаться
было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие
неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я,
украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались
с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешенно смотрела куда-то вниз. Под
самый конец разговора она подняла глаза на меня - в ее взгляде и улыбке
отразился приговор нашей любви. У меня похолодало на сердце, но я быстро
поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошел.
- Погоди, миленький, будет тебе ужо! - говорил ее взгляд. Я ссутулился,
опустил голову и побрел, куда надо было.
Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на все плохое, что потом
произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на
берегу Москвы-реки. Может из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу,
русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное
отношение к русской женщине - волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь
- все тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.
Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались,
позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя,
вздохнув, сказала:
- Что ж, пойдем домой, буду знакомить тебя с соседями!
Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки "Старки" (сосед,
оказывается, "Старку" любит, а одна - для нас с Настей), закуску какую-то, и
подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: "улица Любвина".
Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно - Любвина! Не знаю, кем
был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и
ее название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и
выдумать было нельзя!
Это был дом, по-научному - "ряжевой конструкции" или, проще,
бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти -
одна; кухня общая, "удобства" - во дворе. Соседи - муж и жена лет по сорока,
оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже
сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед
получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.
- А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! -
улыбаясь, но как-то жестко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже
прекратился, и мы, посидев еще немного за столом, ушли "к себе".
Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела
в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы
решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у
Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.
Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от
центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль
Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли "дядя Лева". Надо
сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в
неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы
потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я
в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было
согнать еще 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого
делать.
В это время члены грузинской сборной тренировались в курортном Боржоми,
нормально питались и отдыхали. Тренер сборной Дмитрий Иосифович Копцов
поставил меня вторым номером, он привез мне из Боржоми мериносовый
"олимпийский" спортивный костюм, мериносовую же "финку" - майку с трусами, в
которой выступают штангисты, кожаный широкий пояс и ботинки-штангетки. Кроме
того, он передал мне 700 рублей, вырученных за мои "боржомские" талоны на
питание, которые выдавались спортсменам. Московские талоны обеспечивали мне
питание в Москве.
В нашем же зале почему-то тренировались глухонемые спортсмены. Правда,
говорить-то они говорили, но очень странно. Был среди них один очень сильный
тяжеловес по имени Женя, весивший килограммов 160. Так, он цифру "сто сорок"
произносил как "то торок" - это был его любимый вес в рывке. Не слышал он,
как нам казалось, ничего.
И вот однажды в душевой, куда я с приятелем-спортсменом моего же веса,
зашел после тренировки, уже мылся наш глухонемой Женя. Мы с приятелем
заспорили, слышит он или нет. Я говорил, что немного должен слышать, иначе
бы не смог разговаривать. Приятель же утверждал, что он не слышит ничего. И
в подтверждение своих слов он стал сзади Жени и закричал: "Эй ты, глухая
тетеря!"
Женя спокойно пошел к выходу и запер дверь в душевую. Затем открыл
почему-то холодную воду в душе во весь напор. После этого он схватил нас,
как котят, за шеи обеими руками и подставил под ледяной душ. Подержав так с
полминуты, посмотрел нам прямо в глаза своими огромными, налитыми кровью
глазищами и спросил:
- Тватит или ечо?
- Тватит, тватит! - хором закричали мы, для наглядности кивая головами.
Женя, опять же за шеи, вывел нас за дверь душевой, вытолкнул голых в
коридор и, сказав: "Пододете!", запер дверь. Вот мы и ждали под смех
спортсменов, пока Женя не помоется и не выйдет из душевой. А тренер,
догадавшись в чем дело, серьезно сказал нам:
- Дразнили, наверное? Почему-то все, кому ни лень, дразнят этого Женю
за спиной. Хорошо, что не ударил, а то бы долго входили в форму!
Из этого происшествия мы сделали два вывода: что глухонемые все-таки
что-то слышат, может даже через пол, и что дразнить их не следует, потому,
что можно получить. Противостоять же спортсмену, который весит больше тебя
вдвое - безнадежное занятие. Здесь каждый килограмм играет большую роль,
фактически - во сколько раз тяжелее спортсмен, во столько же раз он и
сильнее.
Как-то после очередного пребывания в Тучково, я утром поехал по делам в
Москву. Позвонил дяде, а он пригласил зайти к нему пообедать. Я и зашел,
зная, что и обед и выпивка будут отменные. Ну, как положено, придя в гости и
поздоровавшись, отправился в "санузел" вымыть руки и "оправиться".
А надо вам сказать, что, боясь забеременеть, Настя требовала, чтобы я
предохранялся. Не зная, куда девать потом эти резинки, я заворачивал их в
носовой платок, надеясь при удобном случае избавиться от них, сохранив
единственный мой платок. Санузел был совмещенным, я вытряхнул лишние
предметы из платка в унитаз (совершив огромную ошибку!), и принялся стирать
платочек под краном. Спустил воду в унитазе раз, спустил два - "вещдоки" мои
не тонут!
Потом бывалые люди говорили мне, что их ни за что нельзя сбрасывать в
унитаз - не смоются. Но это потом, а теперь я не мог выйти из санузла. Дядя
уже стучал в дверь и спрашивал, не заснул ли я. Мне оставалось только
брезгливо засунуть руку в унитаз, снова отловить неугомонные резинки, помыть
их, сложить поплотнее и завернуть в туалетную бумагу. Потом уже на улице, я,
озираясь по сторонам, бросил этот пакет в урну. Сейчас, наверное, меня
посчитали бы за такое неадекватное поведение террористом и, схватив,
заставили бы вытащить пакет и показать, что в нем находится. Больше я так
неосмотрительно не поступал и вам не советую!
И еще один случай произошел у меня связанный с дядей и Настей. Как-то я
несколько дней не видел Настю, очень скучал по ней, тем более наступало
время соревнований, и ко мне завтра должна была приехать жена - "болеть" за
меня. Остановиться мы должны были у дяди, вот я и зашел к нему предупредить
обо все, а заодно и повидаться. А когда я уже собирался уходить, дядя
спросил, когда я вернусь. И узнав, что я собираюсь вернуться лишь завтра,
почему-то страшно разнервничался. Он обвинил меня в желании гульнуть перед
приездом жены и еще черт знает в чем. Но я обещал Насте приехать вечером и
обмануть ее я не мог. С другой стороны, дядя потребовал с меня честное
слово, что я сегодня же вернусь и переночую у него.
Я бегом бросился к такси и еле успел к поезду на Можайск. Когда я
приехал в Тучково был уже вечер. Я постучал в дверь, увидел счастливое лицо
Насти и сразу же ее огорошил:
Я должен сейчас же ехать обратно в Москву, я обещал дяде приехать
вечером, честное слово дал!
- Ты действительно дурак, или хитришь со мной? - спросила Настя. Но,
уже зная о моей педантичности, она с горечью констатировала: - Конечно же,
дурак! Мы что, так и не ляжем? - почти с гневом спросила она. И когда я
покачал головой, с истерическим интересом спросила:
- А какого ... тогда ты ехал сюда?
- Я ведь тебе слово дал вечером приехать!
Настя в сердцах захлопнула дверь, потом снова открыла ее и вслед мне
прокричала (я первый раз услышал, как кричит молчунья-Настя):
- Если не вернешься сейчас же, то пожалеешь об этом! Сильно пожалеешь!
- Настя была взбешена.
Полжизни я бы отдал за то, чтобы иметь возможность вернуться и остаться
с любимой женщиной на ночь. Но я ведь дал слово!
Я знаю, что и один процент нормальных людей не поверит в то, что я
все-таки уехал. Но, может, найдется из тысячи один такой же дурной педант, и
тогда он поймет меня! На всякий случай, я клянусь, что дело обстояло именно
так - я вернулся в Москву. И что ж, я был жестоко, но справедливо наказан.
Возвращался я поздно, спешил, бежал. К полуночи я уже звонил в дверь
дяде. Звонил минуту, другую. Наконец, заспанный дядя Жора открывает дверь и
с удивлением смотрит на меня:
- А ты же сказал, что не придешь ночью?
Я чуть не умер с досады.
- Я же слово дал, знал бы ты, чего мне стоило выполнить его! - чуть ни
со слезами причитал я.
- Подумаешь - слово! - зевая, проговорил дядя Жора, - твое слово:
захотел - дал, захотел - взял! Да кто вообще сейчас слово держит, ты что,
дурной? Или у вас в Тбилиси все слово держат?
Я был раздавлен - да, в Тбилиси не любят держать слово, и я мог бы этим
мотивировать, оставшись у Насти. Но не ехать же снова в Тучково - поездов
больше не было, да и пустила бы меня назад Настя после всего, что произошло
- неизвестно!
- А вдруг, она уже не одна? - от этой мысли я чуть не лишился
последнего ума, во всяком случае "крыша" съехала почти на три четверти.
Я зашел на кухню и слезно попросил у дядиной тещи, доброй женщины Марии
Павловны, которая проснулась и слушала, о чем мы говорили, водки. Мария
Павловна, тихо сунула мне в руку бутылку: "Водки нет, но возьми - это моя
чача!"
Я упросил Марию Павловну выпить со мной хоть наперсток, и, выпив за
разговором остальную часть бутылки, рассказал ей все, совершенно все. Мария
Павловна, где смеялась, где хмурилась, но под конец, подытожила:
- Если бы я не знала, что ты отличник, то решила бы, что ты - полный
дурак. Но так как дураки отличниками не бывают, значит - ты из прошлого
века. Или, - засмеялась она, ты - герой рассказа Аркадия Гайдара "Честное
слово". Но тогда ты - натуральный дурак, хотя и отличник!
Для тех, кто не читал рассказа Аркадия Гайдара - не путать с Егором
Гайдаром, его внуком - поясню, что там пионер дал какому-то хмырю слово
постоять на "вахте" и стоял так почти до ночи, пока его не освободил, якобы,
"старший по званию". Козьма Прутков писал и о другом примере подобной
педантичности, когда Жан-Жак Руссо дал слово аббату де Сугерию подождать
его, пока тот сходит по нужде, и так ждал три дня, пока не умер на этом же
месте от голода. В общем, оказывается, у меня были предшественники -
педанты! Я дополз до выделенной мне кровати и, не раздеваясь, заснул прямо
на одеяле.
Моя жена Лиля приехала поездом, я ее встречал (тогда было принято
давать телеграммы на почтовые отделения, прямо как во времена Конан Дойла).
Остановились мы сперва у дяди Жоры, а потом, узнав, что наших насильниц -
соседок отселили, я перевез ее в мою комнату в общежитие, сделав
соответствующий взнос Немцову. Лиля уже была беременна, но этого видно почти
не было, и выглядела она вполне нормальной женщиной. Оказавшись в комнате,
где бывала Настя, она тут же обнаружила ряд предметов, на которые я не
обратил бы внимания, выдающие былое присутствие в помещении женщины. Конечно
же, вся вина была возложена на Толика, благо он был далеко и не появлялся.
Про то, как нас "опустили" соседки, я тоже промолчал.
Тренер объявил мне место и время начала соревнований, к сожалению, я
уже и позабыл это место. Помню только, что ехать надо было далеко - сначала
на метро, потом на автобусе.
Команду полулегковесов построили по росту - и я, как всегда, оказался
самым высоким, чуть ли ни на голову выше следующего за мной спортсмена. Еще
бы - 58 килограммов при росте 172 сантиметра - это не параметры штангиста.
Средний рост хорошего штангиста-полулегковеса - примерно 155 сантиметров.
Все бы ничего, но мне полагалось в таком случае вести "парад", докладывать
что-то главному судье соревнований и т.д. Я наотрез отказался делать то,
чего совершенно не умел, и место ведущего тут же занял опытный Алексей
Вахонин, чемпион мира в легчайшем весе, уж точно на голову меньше меня
ростом. Почему Вахонину понадобилось переходить в невыгодный для него
полулегкий вес - осталось неизвестным, но он легко и непринужденно провел
всю "официальщину" за меня.
Соревнования по штанге, а тогда они проводились по классическому
троеборью - жим, рывок и толчок двумя руками, включали в себя по три подхода
к каждому движению. Максимальная пауза на отдых - 3 минуты. Вес можно было
только повышать от подхода к подходу, но если подход не выполнялся, то
давали повтор. Если в трех подходах вес не был зафиксирован, то спортсмен
получал нулевую оценку - "баранку" и фактически выбывал из соревнований.
Спортсмен выступал на тяжелом и крепком помосте, стянутом из поставленных на
ребро толстых досок длинными стальными болтами. Судили соревнования трое
судей - передний, боковой и главный. Каждый имел две лампочки - белую ("вес
взят") и красную ("попытка"). Итог подводил главный судья. Для разминки
выделялись специальные комнаты с помостами, куда пускались и тренеры. Вот,
пожалуй, и все.
Коротко о трех "движениях" спортсменов. Первым шел жим - самое силовое,
но и самое "кляузное" из движений. Судить его было очень трудно. По правилам
запрещалось почти все - поворачиваться, отклоняться, даже пошевелить ногой,
перекашивать штангу, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости,
останавливать ее в движении и т.д. и т.п. Ну, скажите, каким прибором
уследить, перекашивается ли штанга? На сколько градусов она имеет право
перекашиваться? И так далее. Ясно, что все отдавалось на откуп судьям, и
часто происходили казусы - бывало, что у всех спортсменов "жим" переставали
"считать". Дескать, было отклонение назад. А можно ли вообще поднять штангу,
не отклоняясь? Нет, подбородок помешает! В общем, вся эта ахинея с жимом
окончилась в 1972 году, когда это движение отменили. Соревнования по штанге
стали неинтересными, сами спортсмены потеряли в объеме и силе плечевого
пояса и стали похожи (простите, коллеги!) на этакие бревнышки ("120-120-120"
- талию, где будем делать?"). А раньше штангисты, например, знаменитый Томми
Коно, выигрывали первенства и по красоте тела ("Мистер Универсул", "Мистер
Мир"), вместе с культуристами. Но что произошло, того не вернешь! Так вот у
меня как раз жим и был силен; не скажу, что я был этаким богатырем, но я
исполнял жим хитро, так, что судьи считали.
Рывок производился одним движением - штанга взмывала на вытянутые руки
спортсмена, который при этом подседал. Толчок выполнялся в два приема -
сперва штанга с пола переходила на грудь спортсмена, а затем, после короткой
передышки - на вытянутые руки над головой. Тоже, конечно, было много
"запретов", но хоть судить можно было почти объективно.
Перед соревнованиями проходило взвешивание. Обычно спортсмены "гоняли"
вес - до трех, четырех и даже пяти с лишним килограммов. Сбрасывали
штангисты вес перед соревнованиями, чтобы остаться в выгодной, более легкой
весовой категории. Организм обезвоживался до предела, движения замедлялись,
спортсмен напоминал засушенный фрукт. Помню, в такой период я случайно
порезал себе руку - кровь медленно выступала этакими шариками и тут же
застывала, как смола на сливе.
Но после взвешивания, если вес был "сдан", спортсмены начинали медленно
пить теплый чай с большим количеством глюкозы, меда и аскорбинки. Два-три
литра жидкости - и наш высохший "фрукт" разглаживался, веселел, приобретал
прыткость и силу - одним словом, был готов к "труду и обороне". Мне, к
сожалению, этого делать было не нужно - итак двух килограммов не хватало.
Начались выступления спортсменов. Мой коллега по команде - первый
номер, который тренировался "по системе", жил в Боржоми на сборах месяц, не
позволял себе ни водки, ни женщин, под присмотром строгого Копцова, окончил
жим на 80 килограммах, когда я еще и не начал подходы. Помню, что я начал
подходить последним, к весу 97, 5 кг. Выжав, я прибавил 5 кг, и к этому весу
уже никто другой не подходил. Выжав 102,5 кг, я оказался лидером. Я уже не
помню, почему так произошло - то ли команда наша шла не под первым номером,
то ли вес действительно был большим - на 7,5 кг выше нормы мастера спорта.
Хотел, было, подойти к 105 кг, но передумал - силы начали катастрофически
пропадать, сказывались все перечисленные излишества, плюс нервотрепка.
В рывке "первый номер" показал тоже 80 кг и тогда тренер полностью
переключился на меня - он и массировал мне руки и давал нюхать нашатырный
спирт. Стало понятно, что "первый номер" не тянет даже на зачетную норму.
Я начал рывок с веса 85 кг и два раза ронял его. Рывок - это не мое
движение - выбросишь штангу вверх и сидишь в подседе, как курица на насесте,
не ведая, что делается у тебя за головой. Вот штанга и падает. Назревала
явная баранка. Тут тренер применил "силовой" прием - начал кричать на меня:
я, дескать, и на сборы не поехал, и не жил вместе со всеми, пил и гулял - а
теперь, если "зачет" не сдам - "поговорим в другом месте"! Заявление
испугало меня, я не хотел терять реноме в институте. Сосредоточившись,
удержал над головой эти несчастные 85 килограммов. Теперь, чтобы попасть в
"зачет" мне хватало вытолкнуть всего 100 килограммов, то есть даже меньше
жима. Копцов назначил мне именно этот вес. Я оскорбился и хотел переменить
хотя бы на 110, но тренер доверительно сказал: "Дай мне "зачет", а потом иди
хоть на 140 и поднимай его староконтинентальным способом! Призового места ты
не займешь, а "зачет" мне позарез нужен!"
Поднимая эти, казалось бы, ничтожные 100 кг, я понял, насколько был
прав тренер: сил почти не было - наступала спортивная импотенция. Эти 100 кг
в толчке я поднял труднее, чем 102,5 жимом. Хотя в толчке нужно поднимать
процентов на 20-40 больше, чем в жиме. Я все-таки подошел на 110
килограммов, но это был не подход, а смех и слезы. Вес водил меня, как
пьяного, я чуть ни вышел за пределы помоста - боковой судья даже сорвался со
своего столика и отбежал подальше. Наконец, под смех зала, я остановился, и
вес засчитали. Чуть ни на карачках я отполз с помоста и тренер, подхватив
меня, отвел в разминочную.
- Молодец, заслуживаешь сто грамм! - одобрительно похлопывал он меня по
плечу и совал в нос его любимый нашатырный спирт.
- Сто грамм! - умоляющим тоном повторил я его последние слова, но
тренер замахал руками, - ты что, хочешь, чтобы нас дисквалифицировали!
Выходи в зал и там пусть кто хочет и дает тебе твои сто грамм - но только не
я!
Я выполз в зал, там меня встретила жена, а с ней и пришедшие болеть мои
приятели. Сто грамм и даже чуть больше нашлись; я выпил их с горячим чаем,
аскорбинкой и медом. Силы вернулись и я, казалось, готов был выступать
по-новой. Но меня увели из зала, я не смотрел дальнейших соревнований и не
участвовал в заключительном параде. Потом мне сказали, что в жиме я так и
остался первым, а по сумме троеборья вошел в десятку.
Бесплатный билет на поезд обратно мне полагался как участнику, у жены
обратный билет уже имелся. Осталось еще немного денег и талоны, что мы
благополучно и пропили. Накануне отъезда я разыскал Настю, поведал ей о моих
делах и стал прощаться.
- Я должен зимой приехать, я хочу видеть тебя, ты ведь простишь меня,