Никонова Наталия. Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

Я ответил, что обязательно подтвердит, так как мы с ним хорошо знакомы
- и я назвал имя, отчество и фамилию капитана.
Лейтенант захлопнул журнал протоколов, приветливо посмотрел на меня и
предложил всем нам присесть.
- И чего вы связались с этими...! Лейтенант не стал вслух называть их
обобщающим оскорбительным названием. Затем встал, вышел в предбанник и
громко сказал: "Все свободны! И чтобы не хулиганили больше!" И, снова зайдя
в комнату, он уже обратился к нам: "А если вам была нужна машина, зашли бы к
нам, и мы вам помогли бы!".
Лейтенант вышел на площадь, где бедные евреи продолжали ждать такси. Он
остановил первую проезжавшую мимо "Волгу", властно сказав водителю:
"Отвезешь их, куда скажут!" - и записал номер машины. Мы сердечно
попрощались с милиционером, а бедные евреи с тоской провожали нашу машину
взглядами. Я помахал рукой молодой еврейке.
- Пусть вообразит, что с начальником целовалась! - горделиво подумал я,
и эта мысль согрела мне душу.
Водитель попался говорливый. Он горячо поддержал взгляды Федора на то,
кто виноват в убывающем количестве такси в Одессе, а также в других наших
бедах, включая отсутствие воды "в кране". А когда мы проезжали по длинной
одесской улице "Цвинтер", он спросил нас, знаем ли мы в Одессе улицу, по
одну сторону которой сидят, по другую - лежат, а посредине - едут?
Оказывается, это и есть улица "Цвинтер", по одну сторону которой - сплошные
тюрьмы, а по другую - кладбище. И сама улица от этого последнего и получила
свое название, ибо "Цвинтер" по-украински и есть кладбище. Так весело мы
доехали до дома Федора в Ильичевске.
Тамара взяла отпуск на месяц, а у меня отпуск - двухмесячный. Правда, я
почти две недели отпуска провел в Москве в различных загулах, но на недельку
я оставался "не у дел". И я решил хоть последнюю неделю отпуска побыть
добрым семьянином. И сделать это надумал так.
Родители моей жены Лили поменяли свой тбилисский дом на дом в городе
Дунаевцы, Хмельницкой области. А это недалеко от Одессы. Вот и договорились
мы, что Лиля на обратном пути заедет в Одессу, и мы погостим у Федора и
Леры. А по легенде, я, сперва заеду к Федору один, чтобы разобраться с ним в
научно-технических вопросах, а числа 15 августа Лиля подъедет в Одессу, я
встречу ее и отвезу в Ильичевск.
Получилось так, что поезда в Москву и из Хмельницкого чуть ли ни
встречались на вокзале Одессы. Тамара знала о прибытии Лили, а та про
Тамару, конечно же, нет. Кое-как я проводил одну и встретил другую - тоже
очкастую блондинку, так что они едва не столкнулись лбами.
Но сюрприз ждал нас в Ильичевске дома. У Федора оказался в гостях
начальник Ильичевского порта, который и при Тамаре часто заглядывал на
огонек, и был знаком с ней, как с моей женой. Когда мы с Лилей приехали,
начпорта, увидев Лилю, поздоровался с ней, как со старой знакомой. А Федор
учтиво так начинает их знакомить. Лиля протягивает руку, а начпорта
сердится:
- Вы что, все разыгрываете меня, что ли? Я же с супругой Нурбея
Владимировича давно знаком. Ну, подтвердите же хоть вы, Тамара! - взмолился
начпорта.
- Ах, Тамара! - зашипела Лиля и бросилась догонять меня вокруг стола. В
отличие от "хилой" Тамары, гимнастка Лиля живо догнала меня и, как обычно,
располосовала мне лицо. Начпорта так ничего и не понял, ведь Лиля с Тамарой
были внешне очень похожи, но звали их, конечно же, по-разному.
Конфликт был вскоре улажен, мне смазали царапины йодом, и мы все весело
сели за стол пить за прибытие Лили. Начпорта периодически вздрагивал, и как
бы в шутку, приговаривал:
- Как это я вас сегодня разыграл, а?

Сексуальный домушник

В Курске меня после утверждения доктором "зауважали" еще больше. Многое
прощали, например, избыточное "жизнелюбие" (в смысле вина и женщин), но были
вещи, за которые я все же подвергался критике.
Пару раз в год, кажется к 1-му мая и к 7-му ноября (если кто не помнит
- это великие пролетарские праздники) подводились итоги "социалистического
соревнования" (поясняю - это "муть голубая"). Победившая в соревновании
кафедра награждалась денежной премией.
Я, как человек аналитического ума, решил разузнать, откуда "ноги
растут" у этого премирования. Насчет аналитического ума я это не зря сказал.
Студенты нашего института придумали стишок, за который ректорат и партком
ругали в Обкоме Партии:
"Ума нет - иди в Пед,
стыда нет - иди в Мед,
любишь навоз - иди в Сельхоз,
ум аналитический - иди в Политехнический!"
Поясняю - в Курске было четыре ВУЗа - педагогический, медицинский,
сельскохозяйственный и наш - самый "аналитический" - политехнический.
Ректорат и партком, получив "втык" за "чванство", боролись против этого
стишка. Но, видимо, недостаточно, так как он был намалеван даже на фасаде
института краской из аэрозольного баллончика. Так как я преподавал именно в
политехническом, то сомнения насчет моего аналитического ума меня не
глодали.
Уж если я упомянул о парткоме нашего ВУЗа, продолжу, что секретаря
парткома звали Володей. Он был моим сотрудником, работавшим на нашей кафедре
доцентом, и более того - моим другом. Лиля его хорошо знала по постоянным
застольям у нас на квартире - сказывалась территориальная близость к нашему
"аналитическому центру".
Когда Володю выбрали секретарем парткома, то "обмывать" назначение
пришли, естественно, к нам. "Старый" коммунист Роман Горин, сам Володя, еще
пара "проверенных" коммунистов, и я, как представитель беспартийных, уже
сидели за столом, когда в разгар веселья, домой заявилась Лиля.
- Опять пьянка, - возмутилась она, и применила "удар ниже пояса", - я в
партком буду жаловаться!
Гомерический хохот всей нашей честной компании озадачил ее.
- Зачем в партком, - давясь от смеха, перебил ее Володя, - жалуйся
прямо мне, я с сегодняшнего дня - секретарь парткома!
- Ты - секретарь парткома? - изумилась Лиля, - пропал институт - все
сопьются!
Но она ошиблась - все не спились. Даже из присутствующих за столом
никто не спился. Но Володя выдал мне индульгенцию:
- Пока я секретарь парткома - можешь не вступать в партию, я тебе и так
доверяю!
- Спасибо тебе, Володя, спасибо! Скольких унижений я избежал, не
вступив в партию и на этот раз! Высший Разум, казалось, уберегал меня от
вступления в то, во что вступать не надо!
Но вернемся к моему аналитическому уму. Я разузнал, что очки для
премирования по итогам соцсоревнования подводит так называемая АСУ
(автоматизированная система управления), где имелись электронные
вычислительные машины. Познакомившись с этой АСУ, я увидел, что там сидят
нормальные, пьющие люди с развитым чувством юмора. Работники, а особенно,
работницы этой АСУ так в шутку говорили про себя: "Я с АСУ!", что получалось
очень смешно, особенно, если произносить эти слова слитно. Они и рассказали
мне, что надо делать, чтобы законно занять первое место.
Например, защита докторской диссертации оценивалась в 3 балла,
кандидатской диссертации в 2 балла, а научная статья и лекция для студентов
в общежитии в 1 балл. Три лекции в общежитии и докторская диссертация - как
говорят, "две большие разницы"!
За зданием института стояли три студенческих общежития. Мы - сотрудники
кафедры - вечером ходили по блокам, где по 4 комнаты, и "выгоняли" студентов
в коридор на "митинг". Ну, и проводили политбеседу типа "вопрос-ответ".
Например, про американского президента тех времен Джонсона, не очень
дружественного к нашей великой родине - СССР.
Вопрос: Как зовут собаку Джонсона?
Никто не знает, все в смущении. А мы строго поясняем:
- Собаку-Джонсона зовут Линдон!
Смех, веселье.
Староста блока расписывается в нашем журнале о проведении лекции, и мы
идем дальше.
Так мы прочитываем до сорока лекций за "отчетный" период. А в
результате - первое место и около двухсот рублей премии. С лихвой хватает,
чтобы славно отметить премию всей кафедрой в ресторане "Октябрьский".
Пили только шампанское - это тогда считалось высшим шиком. И однажды я,
открывая бутылку шампанского, вылетевшей пробкой разбил стеклянный витраж на
потолке. Прибежал мэтр, чуть нас не выставили, как хулиганов. Обошлись
денежным штрафом. Об этом случае не забывайте, мы еще о нем поговорим!
А теперь о "критике". Обиженные "завы" других кафедр, прослышав о наших
подлогах с лекциями, написали коллективную жалобу ректору, и что еще хуже -
в Обком Партии. Опросили студентов, а те и рассказали про "собаку-Джонсона".
Прихожу на кафедру - записка: срочно вызывает ректор. Не подозревая
ничего плохого, поднимаюсь, захожу к нему в кабинет, сажусь напротив. Ректор
улыбается, но какой-то недоброй улыбкой.
- Итак, Нурбей Владимирович, как зовут собаку Джонсона? - вкрадчиво
спрашивает ректор.
- Мы все - честно! - разволновался я, сразу поняв, в чем дело, - это
только эпизод, лекции читали честно!
- Да здесь студенты были, все рассказали про эти лекции! Совесть у вас
имеется - сорок таких лекций "прочитать"!
Я понял, что признавать подлог нельзя. Нужно защищаться, как только
можно.
- А что, языком сатиры и юмора уже нельзя бороться с империалистами? -
не веря самому себе, сопротивлялся я.
- Ах, языком сатиры? А то, что меня в Обком вызывали и требовали
уволить авантюриста-Гулиа, ты знаешь?
Ректор перешел на "ты", это - плохо, успел продумать я, и был прав.
Ректор сорвал с себя галстук и разорвал ворот рубашки. Он задыхался от
гнева.
- Ну, уволю я тебя, а кому плохо сделаю? Квартиру тебе уже дали,
отобрать невозможно. А число докторов в ВУЗе сразу упадет вдвое и их средний
возраст во столько же раз вырастет. Кого я накажу - тебя? Нет, себя же
самого! Ты себе место найдешь, в ту же Москву уедешь, как "обиженный". А я
где нового доктора наук разыщу?
Крик был такой, что в кабинет вбежала секретарша. Ректор в этот момент
уже сорвал с себя пиджак и топтал его на полу ногами. Секретаршу тут же, как
ветром, сдуло.
- Как мне поступать? - спросил меня чуть успокоившийся ректор, -
топтание пиджака, оказывается, здорово успокаивает.
- Объявите мне выговор, ведь это - первое официальное нарушение! -
быстро посоветовал я ректору, - но поберегите себя, что я буду делать, если
вы из-за меня умрете от инфаркта?
- Хорошо, - примирительно сказал ректор, - только если надумаешь снова
что-нибудь вытворить, приди сперва сюда, посоветуйся! Пьешь, со студентками
трахаешься, а тут еще - подлогами начал заниматься! Тоже мне - наука! - и
взглянул на мое улыбающееся лицо, он заорал снова, - ты что, смеешься надо
мной, - вон из кабинета!
Я выбежал из кабинета, давясь от истерического смеха - я не мог
перенести зрелища - ректор, топчущий свой пиджак. Прошмыгнув мимо изумленных
людей в приемной, я забежал в кабинет секретаря парткома, чтобы отдышаться.
Володя был в кабинете один. Стенка его кабинета была смежной со стенкой
кабинета ректора, крик донесся и туда - Володя сидел встревоженный. Я
отдышался, успокоился и рассказал об инциденте у ректора.
- Да я тебя хотел раньше предупредить - пишут, сволочи, друг на друга,
а на тебя - тем более! Хотел все внутри удержать, но в Обком написали, гады!
- А откуда у ректора сведения о студентке? - поинтересовался я у
Володи, который давно был в курсе дела.
- Тоже пишут - и мне, и ректору! Ты только послушай, о чем люди пишут!
- и Володя вынул из раскрытого сейфа лежавший сверху листок.
"В партком КПИ от члена КПСС доцента кафедры "Химия" (фамилия, имя,
отчество)
Заявление
Прошу принять меры партийного взыскания к моему супругу, члену КПСС
(фамилия, имя, отчество) за его некоммунистическое отношение к семье. Довожу
до сведения парткома, что он меня до этого не ласкает, а после этого не
благодарит.
С коммунистическим приветом - подпись".
- Нет, ты только представь себе, - у Володи от волнения затряслись руки
- как он должен благодарить ее после этого, - падая на колени и отбивая
поклоны, запричитал Володя:
- Спасибо тебе, что дала мне правильно, по партийному! - Так, что ли?
Я никак не мог припомнить женщину с кафедры химии с такой фамилией.
- Да, такая невзрачная, полная блондинка, лет сорока пяти - волосенки
жиденькие, платье всегда коричневое...Ты такую не стал бы и запоминать, на
что она тебе, когда у тебя есть красавица - Томочка!
Мне объявили выговор без занесения в личное дело. Но, видимо, этот
выговор меня ничему не научил, потому, что я затеял новое дело, которое
число писем в партком должно было увеличить на порядок.
Получилось так, что я влюбился. Да, да - в очередной раз. В очередной
раз в Тамару, и в очередной раз в преподавательницу английского языка. Моя
самая первая Тамара преподавала английский на филфаке МГУ.
Мне часто приходили отчеты от д-ра Рабенхорста из Университета Гопкинса
в Сильвер-Спринге, США. Я отдавал их переводить на кафедру иностранных
языков, для чего взял на хоздоговорную тему опытную (а может, скорее,
красивую) преподавательницу.
Как настоящий педант, я не отступил от своего стандарта: 160х55, моя
ровесница, крашеная блондинка в очках. Сперва мы подолгу засиживались за
редактированием переводов у меня в кабинете, и успели убедиться во взаимной
симпатии. А затем, когда Лиля в очередной раз уехала во Львов с
процентовками, я попросил у Тамары разрешения зайти поработать к ней домой.
Я знал, что она разведена с мужем. Посмотрев на меня внимательно, она
переспросила:
- Можно ли вам зайти ко мне домой? - и ответила загадочно, - вам,
Нурбей Владимирович, все можно! Только предупреждаю, вам у меня не
понравится!
Жила Тамара в самом центре Курска - рядом с Обкомом Партии, на крутом
берегу реки Тускарь, правда до самой реки было далековато.
Мы договорились о встрече. Я положил в портфель "джентльменский набор"
и встретил Тамару у входа в Обком. Она проводила меня дворами до своего
полутораэтажного дома старой постройки. Комнатка ее оказалась в полуподвале
с окном, выходящим во двор.
- Подождите здесь, я зайду сама и открою вам окно. Вот так, придется
по-партизански! - огорченно предупредила она.
Мне такое проникновение в жилье показалось хоть и романтичным, но
странным. Открылось окно, подоконник которого чуть выступал над землей, к
окну из комнаты был придвинут стул, и я, оглядевшись по сторонам, шмыгнул
внутрь.
Комнатка была маленькая, подоконник - в уровень груди, а окно -
высокое, под потолок. Оказалось, что эта квартира Тамары - коммунальная, в
ней жили еще две семьи, одна из которых - пожилая пара, вызывала наибольшее
опасение у Тамары. Женщина была смирная и тихая, а вот ее гражданский муж -
выпивоха и скандалист.
Квартира была без удобств, вода во дворе, туалет деревянный с выгребной
ямой. Вот так и жила рафинированная интеллигентка-филолог с оксфордским
произношением. Сам я в Оксфорде, правда, не был, но так говорили коллеги
Тамары.
Чтобы отличить эту Тамару от предыдущих, скажу, что фамилия ее (по
мужу) - Хвостова, а отчество - Федоровна. Интересный народ - куряне, они
букву "ф" произносят как "хв", а словосочетание "хв" - как "ф". Слово
"хвост" они сплошь и рядом произносят как "фост", поэтому фамилию Тамары они
часто произносили как "Фостова", а отчество - как "Хведоровна".
Насчет своего мужа и его фамилии Тамара вспоминала с иронией. Он был
журналистом по профессии и работал в одной из местных курских газет.
- Графоман, как и его предок - поэт граф Хвостов, - вспоминала о нем
бывшая жена, - на все текущие события отзывается в своей газетке заметками,
часто даже стихами. Помните стишок графа Хвостова, посвященный какому-то
наводнению:
"И сотни крав лежали навзничь, ноги вздрав!"
Вот и мой бывший благоверный - Гелий Афанасьевич Хвостов, пишет в том
же духе!
Но вернемся к моему проникновению в комнату через окно. Спрыгнув со
стула, я тут же отошел от него, пока Тамара не зашторила окно плотной
портьерой. Только тогда она включила свет, и мы сели за стол. Посидели с
бьющимися от волнения сердцами пару минут, и потом я выставил
"джентльменский набор". Тамара тоже достала кое-что из холодильника, и
обычный для подобной "тайной вечери" пролог начался.
Мы почему-то спешили выпить, наверное, чтобы набраться храбрости. Был и
брудершафт, с переходом на "ты", был тост за любовь (тот, который "до брака,
после брака", и т.д.), за успех безнадежного дела, а под конец -
мопассановский шедевр с "братским" разделом вина.
Я понял, что Тамара Федоровна - женщина повышенного темперамента, и что
она уже давненько одна. Блондинка-то она блондинкой, а едва заметные темные
волоски на верхней губе о чем-то говорили. Вино кончилось, и Тамара
нервически спросила, снова переходя на "вы":
- Теперь вы что, пойдете домой?
- Нет, - отвечал я, - жена уехала в командировку, и я могу не идти
домой. Дети уже взрослые, лягут спать сами.
Тамара с удовлетворением восприняла эту информацию и как-то поспешно
предложила:
- Тогда давайте же спать! - и мы как-то неинтеллигентно, в спешке,
подминая друг друга, завалились на застеленную постель. Оказалось, что я не
ошибся в оценке темперамента Тамары.
Потом уже, когда мы успокоились и, лежа, отдыхали в постели на
раскиданном белье, Тамара, неожиданно рассмеялась и рассказала мне анекдот:
- Вопрос: что делают мужчины после полового акта? Ответ: пять процентов
выпивают, пять процентов закуривают, а девяносто - бегут к жене домой. Ты к
какой категории относишься? - спросила меня моя новая любовница.
- Пока - к первой, было бы что выпить! - степенно ответил я.
Выпить нашлось - Тамара оказалась запасливой. Спать, в прозаическом
понимании этого слова, мы легли только под утро. Я как-то забеспокоился, и
это не ускользнуло от Тамары.
- Хочу предупредить - ты сам ночью с туалетом не разберешься, да еще
когда в темноте будешь влезать в окно обратно, за домушника могут принять! У
нас осталось достаточно пустых бутылок, а утром мы их выкинем на помойку.
Она-то рядом! - вздохнула Тамара.
- Отвернись только! - попросил я ее.
Бутылки были укупорены их же "родными" пробками и поставлены в угол.
- Только не позабудь утром о содержимом бутылок, не попробуй этим
опохмелиться! - серьезно предупредила Тамара.
- Я вообще не опохмеляюсь! - так же серьезно ответил я, и мы улеглись
спать.

Развод

Я серьезно увлекся Тамарой, можно сказать, даже влюбился в нее.
Интересно, что ее коробило мое имя, и она называла меня "Ник", точно так же,
как и моя предыдущая Тамара-англичанка из МГУ.
Приехала из Львова Лиля, и я, чтобы оправдать свои опоздания домой,
рассказал, что хожу в зал штанги на тренировки. Причем, чтобы наверстать
упущеное, тренируюсь каждый день. А прихожу "выпимши" потому, что
"отмечаемся" с ребятами после тренировок - традиция!
Уходя на встречу с Тамарой, я брал с собой полотенце, тренировочный
костюм, штангетки и пояс, а уже на улице дополнял все это "джентльменским
набором". Вечером же у Тамары я слегка смачивал водой свой костюм ("пропотел
на тренировке"), обильно смачивал полотенце ("вытирался после душа") и
приезжал домой. Иногда, когда я забывал увлажнять реквизиты у Тамары, мне
приходилось это делать на улице.
Декан строительного факультета, мой приятель Толя Чижов, однажды утром,
полушутя-полуозабочено рассказывает мне:
- Еду под полночь мимо здания Обкома Партии и вижу: у водопроводной
колонки стоит зав.кафедрой профессор Гулиа и, поставив портфель на сугроб,
стирает под колонкой полотенце, тщательно выкручивая его. Нурбей, ты в
порядке, или нужна помощь?
Отвечать мне было нечего - даже самая буйная фантазия не могла
подсказать мне ничего путного.
Так продолжаться долго не могло, и 19 ноября вечером Лиля выгнала меня
из дома. Я три раза переспросил ее: "Что, мне действительно уходить?" И она
трижды подтвердила мне: "Да, уходи, мне надоело!"
Я, как был в спортивном костюме, накинув куртку, вышел из дома и
поспешил к Тамаре. В голове был сумбур - неужели я взаправду, насовсем ушел
из дома, бросил жену и детей? А потом понял, что это раньше следовало
сделать - между нами уже давно не было никакого взаимопонимания. Малейшее
разногласие сразу же перерастало в ссору с царапаньем "физиномордии" и
обливанием меня вином, чаем, щами... Естественно, я заслуживал всего этого,
но жить с семьей я просто физически не мог. Как кот, которого вздумали бы
кормить фруктами - просто подох бы, и все!
У меня были совершенно другие представления о семейной жизни, и, по
правде говоря, я в ней разочаровался. Но семью бросить не решался - думал,
что так им будет хуже. Все это было ошибкой - почувствовав несоответствие
моего с женой менталитетов, надо было разбежаться немедленно!
Весь в этих мыслях я взволнованно шел по улице Ленина, направляясь к
Красной площади (да, есть такая в Курске тоже!), как вдруг яркая вспышка и
пушечный грохот чуть не лишили меня сознания. Голова пошла кругом, и я
схватился за дерево, чтобы не упасть. Что это - война, взрыв, глюки?
Нет, нет и нет - все объяснялось гораздо проще. Сегодня, 19 ноября -
День Артиллериста, и страна салютовала своим героям. А невзначай она
салютовала еще одному герою, нашедшему в себе силы, наконец, сделать
решительный мужской поступок, прекративший садо-мазохизм в семье. И этот
герой - я!
Одним словом, пришел я под праздничный салют к Тамаре, а на душе отнюдь
не празднично - не нанес ли я им, "брошенным", вреда ради своего
благополучия? Опять - дурак, хотя и профессор! Да разве справедливо
основывать чье-нибудь благополучие на угнетении или принуждении другого? По
современным понятиям - нет!
Если ты такой уж благородный - помоги материально, а не своим унижением
и рабством. Так что могу дать совет, который может кому-то и не понравиться:
если нет вам счастья в семье - уходите немедленно, не поражайте семью
плесенью лжи, лицемерия и ненависти! Но материально - семью обеспечьте и
сполна, чтобы не причинить оставшимся без "кормильца" ущерба. Как на Западе,
чего тут нового выдумывать-то?
Вскоре мы развелись через суд. А после суда забежали "отметить" развод
в ресторан "Соловьиная роща", где и попробовали второй раз в жизни красное
шампанское - белого не оказалось. Первый раз дефицит белого шампанского у
нас был после регистрации брака в Тбилиси, и мы пили красное. А второй раз -
при разводе! Теперь я за версту обхожу красное шампанское, видя в нем что-то
зловещее.
Через неделю Лиля занесла мне на кафедру мой цивильный костюм и разные
другие мелочи. А то я читал лекции в спортивном костюме. Кожаное
"комиссарское" пальто, с которым в моей жизни было столько связано, и на
поясе которого я чуть было ни повесился, жена мне не отдала - оно пошло
детям на куртки. А вскоре меня выписали из полученной мною же квартиры, а
куда - неизвестно, видимо "в связи с переездом на новое местожительство".
Забегая вперед, доложу вам, что в те годы выписаться из квартиры "в
никуда" приравнивалось к гражданской смерти. Я никуда больше не смог бы
прописаться по той причине, что до этого я нигде не был прописан. Значит
меня, как "вещи без места для нее", просто не существует. Аристотель смеялся
над пустотой, как над "местом, без помещенных туда тел". Советская власть
издевалась над непрописанными, как над "телами без мест, где они
помещаются". Спас положение мой друг - проректор по хозяйственной части с
музыкальной фамилией Алябьев, фиктивно прописавший меня в общежитие
института.
Одним утешением для меня было тогда присвоение пресловутой ВАК мне
ученого звания профессора механики.
Кстати, насчет звания профессора. Получив докторскую степень, я тотчас
подал в ВАК документы на звание профессора, иначе мне не повышали оклад. А
вскоре из этой милой организации пришло письмо, что мне отказано в
присвоении звания (запомните: ученую степень "присуждают", а звание -
"присваивают"!), за нарушение такого-то пункта, такого-то Положения ВАК. А
такого Положения в Ученом Совете вообще не оказалось.
Еду в Москву, прибегаю в ВАК - в чем дело? Симпатичная девочка лет
восемнадцати из секретариата взяла в руки Положение и, водя карандашом по
пунктам, нравоучительно сказала мне: "Читайте!".
"Документы должны представляться в ВАК в коленкоровом переплете..."
- Да я же именно в коленкор их переплел! - искренне возмутился я.
- Читайте, читайте! - перебила меня девочка, - какие же вы
нетерпеливые!
- "... светлых тонов" - дочитал я.
- А у вас коленкор - синий! - констатировала девочка.
- Голубой! - возмутился я.
- Сами вы голубой! - разозлилась девочка, но тут же извинилась, заметив
мою реакцию, - я не то имела в виду!
Поняв, что спорить бесполезно, я спросил, почему же в Советах нет этого
Положения.
Девочка отошла, видимо, к начальству, а потом подошла снова и смущенно
ответила:
- Видите ли, мы забыли разослать это новое Положение по институтам. В
ближайшее время разошлем.
Я чуть ли ни на коленях выпросил у девочки мое дело "на часок", оставив
свой паспорт. Стремглав я бросился в ближайшую переплетную мастерскую,
оказавшуюся подозрительно близко от ВАК. Хитрый переплетчик сказал мне, что
работы много и велел позвонить через недельку-другую.
- Я приехал из Петропавловска-Камчатского! - взволнованно врал я, -
сделайте, пожалуйста, сейчас, сколько с меня! - выпалил я одной фразой.
Переплетчик долго смотрел то на дело, то на меня, и назвал
десятикратную сумму. Я тут же заплатил деньги и попросил поставить коленкор
посветлее.
- Да тут мы специально белый коленкор приобрели, - улыбаясь, пояснил