Страница:
моего дяди, а следоватльно и наши.
Рассказываю про это путешествие, чтобы показать, как голодала в 1963
-1964 годах вся Россия, а не только Грузия, которую, может статься, Хрущев
хотел наказать, как родину Сталина. Но за что же было наказывать родину
Есенина, да и всю Россию, за исключением, пожалуй, только Москвы?
Ничего не подозревая, мы с братом выехали в Рязань, не взяв с собой
никаких припасов. Поселились в центральной гостинице и тут же познакомились
с двумя девицами, тоже по их словам, приехавшими из Москвы на празднование
Пасхи. Они остановились в номере этажом выше нас. Договорившись отметить
встречу у нас в номере (чтобы не повторять московских ошибок с ресторанами и
с игроками "Динамо"), мы спустились в магазин, чтобы взять выпивку и
закуску.
В пустых магазинах на нас посмотрели, как на провокаторов. Мы кинулись
в гостиничный ресторан и смогли взять там лишь несколько бутылок залежалого
ликера "Роза", несколько порций "мяса кита тушеного" и несколько кусков
хлеба нарезанного, ярко желтого цвета, крошившегося в руках.
И мы с девушками пили за знакомство липкий сладкий ликер, заедали его
пахнущим рыбой, несъедобным мясом кита (не путать с кетой!) и крошками
желтого, похожего на кукурузную лепешку, хлеба.
Мы быстро захмелели. Девушка брата (а мы сразу же их "поделили" - он
выбрал себе полную, я - худенькую, поинтеллигентней!), быстро "свалилась", и
мы ее положили спать на софу. "Моя" оказалась выносливее и "злее". Мы допили
все, что было, а затем она попросила меня проводить ее наверх, в их
"девичий" номер. Чтобы, по ее словам, не устраивать "групповухи". Я проводил
подругу наверх. Ее, конечно, вело, но номер открыть мы сумели. Она едва
добежала до кровати, кинулась в нее, и ... похвасталась, чем
пила-закусывала.
Признаюсь, что тогда я и сам был близок к этому. Я постоял над телом
"отрубившейся" девушки, несколько минут, соображая, исполнять ли мне свой
мужской долг, или нет. Потом решил, что если бы мы только пили ликер, я бы,
пожалуй, этот долг исполнил бы. Но мясо кита, так напоминавшее старую
говядину, притом пахнущую рыбой, живописными кусочками лежавшее на подушке в
розовом ликерном "соусе", отбило у меня всякую мысль о сексе.
Я вышел из номера, и, не заперев двери, бегом спустился вниз. Хорошо,
что дверь была не закрыта, и я успел в туалет. Поэтому я ни перед кем не
успел похвастаться своей трапезой. Дима спал на своей кровати, подружка его
- на софе. Я растолкал ее и попросил пройти наверх, присмотреть за товаркой,
чтобы та не задохнулась.
Мы спали до вечера, а утром в субботу в канун Пасхи, собрались к
родственникам. Перед уходом нас все-таки навестили "подружки" и попросили
денег "в долг". Мы ответили, что-то вроде "сами побираемся", и пошли
встречать Пасху.
Вот так мы вели себя в Страстную пятницу! Ничего про все это я больше
не скажу и говорить не хочу. Но одну мысль все-таки выскажу - такому народу
(как мы с братом, разумеется, никого еще я не имею в виду!) - так и надо!
Такую жизнь, такого Хрущева, таких баб, такую выпивку и такую закуску!
Кушайте, как говориться, на здоровье, и не жалуйтесь!
Между приездом из Тбилиси и поезкой на Пасху в Рязань, как я уже
гворил, произошла размолвка между мной и Тамарой. Или, короче, я получил по
заслугам и опять остался "холостым". И, как я предполагал, наступило время
заняться Таней - женой моего друга Володи.
Но на этом пути мне встретились два обстоятельства - хорошее и плохое.
За время моего пребывания в Тбилиси Таня, как и преполагалось, развелась с
мужем - это хорошо. Володя так и жил у Ани и в общежити не появлялся.
А плохо то, что "свято место пусто не бывает" - у Тани завелся ухажер
из числа "салажат" - аспирантов нового призыва - некто Уткин. Он жил в
комнате с Васей Жижкиным - инженером-исследователем с математическим
уклоном, человеком очень высокомерным, моим вечным оппонентом. Мы с Жижкиным
сходились только в одном - оба были не дураки выпить. Но в остальном -
сплошной антагонизм.
Вася был худ, немощен, хотя и задирист. Он еще тогда терпеть не мог лиц
кавказских национальностей, к которым причислял и меня. Ну, а лично меня он
ненавидел не только из-за этого. Причины были, и о них я еще расскажу. Вот
из-за этой-то ненависти, он, этот Кощей-Вася, заметив, что я неравнодушен к
Тане, а она ко мне, надумал опередить меня. Он успел познакомить Таню со
своим "сожителем" по комнате Уткиным (имя его я позабыл). Лично он сам не
стал на моем пути, так как вероятность успеха была близка к нулю. Дамы его
не жаловали из-за непонятности его разговоров с математической
терминологией, "теловычитания", и неимоверной заносчивости.
Когда у меня появилась штанга, я, как и всем, предложил Васе поспорить
со мной с хорошей форой в его пользу. Но тот отказался, мотивируя тем, что
только тупые и умственно отсталые люди могут поднимать тяжести. А умные,
дескать, занимаются соответствующими видами спорта, например, шахматами. У
Васи был первый разряд по шахматам, а я не знал даже, да и сейчас не знаю
названия фигур. Но в детстве мне как фокус кто-то показал так называемый
"детский мат", и я решил попытать счастья в споре с Васей.
Вынесли шахматы, поставили на стол для глажки, кинули жребий, мне
выпало играть белыми. Мы стали расставлять фигуры, причем я механически
повторял все действия Васи. Получилось, что короли у нас стояли по одной
линии - видимо, так правильно. Я, помня, чему меня учили в детстве, сыграл:
первый ход - обычный: пешка е2-е4. Жижкин - как и положено разрядникам,
сыграл тоже королевской пешкой. Затем я вторым ходом выдвинул офицера или
слона (не знаю, как он там правильно называется!) на с4. Жижкин выдвинул
своего коня. Третьим ходом я выдвинул королеву (или ферзя) на h5. Вася
задумался и почему-то выдвинул далеко своего правого офицера (или слона). Я
заранее торжествовал - Вася был обречен, но пока не понимал этого.
- Вася, - вкрадчиво спросил я, - а что я тебе буду должен, если
проиграю?
- У нас тариф единый - бутылка! - не задумываясь, выпалил Вася.
- Тогда беги за бутылкой - ты проиграл! - громовым голосом провозгласил
я и поразил ферзем (или королевой) его пешку f7, - мат тебе, Вася! Детский
мат от тупого силовика, кавказца, первый раз взявшего в руки шахматы! Если
не веришь, что тебе мат, я могу доказать это матом - скаламбурил я.
Среди болельщиков стоял гомерический хохот. Жижкин сидел в шоке - он
мог "убить" моего ферзя королем, но становился под удар офицера! Такую
досаду и ярость я видел у него впервые. Он побледнел и чуть ни кинулся на
меня с кулаками.
- Вася, что я вижу, - с удивлением спросил я, - ты собираешься бить
тупого силовика? И надеешься, что ты не рассмешишь публику?
- Гони трояк! - загудели болельщики.
Жижкин забежал в свою комнату, выбросил оттуда скомканный трояк и тут
же захлопнул дверь. Перворазряднику - и так попасться на детский мат!
Кто-то из болельщиков сбегал за бутылкой, и мы пили ее прямо на столе
для глажки, выкрикивая оскорбления в адрес проигравшего, даже пинали его
дверь ногами. Вдруг дверь рывком распахнулась и показался Жижикин, на нем не
было лица, а на том чего не было, блестели слезы ярости.
- Реванш, я требую реванша! - орал он срывающимся голосом.
- Во-первых, после детского мата реванша не бывает - это на всю жизнь -
посмотри правила. Во-вторых, потренируйся в шашки, а шахматы даже в руки не
бери! Чмур позорный! - шикнул на него я, и Жижкин пропал.
Прошло время, Жижкин успокоился и уже не требовал реванша. Но, тем не
менее, постоянно говорил о превосходстве математики над другими науками.
А как раз в то время - что-то с ранней весны 1964 года - на первом
этаже нашей "Пожарки" стали устанавливать большую вычислительную машину для
ЦНИИС. Так как она должна была излучать сильное электромагнитное поле, от
которого на втором этаже даже ножи вставали "дыбом", то аспирантов до конца
года должны были переселить в другие общежития, а старым и семейным - дать
комнаты в квартирах.
Так вот, уже зная о том, что машина может "в лоб" решать самые сложные
дифференциальные уравнения, я возражал Жижкину, что с появлением машин
кончается время "чистых" математиков, и их место займут прграммисты и
операторы.
Но он все же настаивал на преимуществах математического ума и
подкидывал нам "технарям" задачки из "Живой математики" Перельмана, которые
я тут же решал, изучив в детстве эту книгу почти наизусть. И тогда я решил
"подкинуть" самому Васе на спор математическую игру, которую узнал от
массовика-затейника в санатории в Новом Афоне еще в 1948 году.
Играют двое - один называет цифру, другой прибавляет к ней число от
единицы до десяти и называет готовую сумму, затем это же делает первый и
т.д. Тот, кто первым назовет цифру 100 - выигрывает. Казалось бы - игра
примитивная, да, оказалось, не совсем.
Вася смекнул, что эта игра как раз для него, и согласился. Собрались
вечерком на кухне, поспорили на бутылку. По трояку взяли с нас
предварительно, чтобы потом вернуть выигравшему. Начали играть пока для
ознакомления. Жижкин назвал число - 37; я говорю следующее - 45, и
практически выигрываю, так как что бы ни прибавлял Жижкин к этому числу (от
1 до 10!), следующим я назову только 56, и т.д. - 67, 78, 89 - т.е. чтобы
втрое число было больше первого на единицу. А после 89 соперник мог назвать
только число от 90 до 99 - и в любом случае я называю 100. Вася вынес из
комнаты листок бумаги и быстро составил последовательность от обратного -
89, 78, 67 ... и так до 12. Следовательно, кто первым назовет 12, тот и
выиграл. Он еще раз проверил свои выкладки и смело сказал мне: - Начинай, но
чтобы первое число было меньше десяти!
- Но такого в условии не было! - деланно возмутился я.
- А тогда я спорить не буду! - твердо стоял на своем Вася, заглядывая в
свою шпаргалку.
- Тогда спор на две бутылки! - потребовал я, поддерживаемый
болельщиками.
- А хоть на сколько! - хвастливо заявил Вася, - все равно побежишь в
магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!
- Тогда слушайте все, - значительно произнес я, - называю цифру -
"единица"!
Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом
густо покраснел и неуверенно сказал:
- Единицу - нельзя!
- Почему? - возмутились все, - разве это больше десяти?
Жижкин швырнул в нас карандашом, скомкал бумажку, и, обозвав всех
тупарями, чуть ни плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.
Народ явно не понимал в чем дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей,
и прочел по ней весь ряд чисел, которые надо было говорить: 89, 78, 67 и
т.д. - до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11.
А последнее число - 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу,
то, что бы ни прибавлял Жижкин, следующей я назову 12, и пошло-поехало до
100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.
Мы стали трясти дверь и требовать: "Васька, математик херов, давай
вторую трешку, а то дверь высадим! Ты народу обещал!"
Вася подсунул под дверь вторую трешку, но пить с нами - "тупарями" -
отказался. Нам же лучше - больше останется! Естественно Жижкин возненавидел
меня всеми фибрами своей математической души и назло мне познакомил Таню со
своим соседом Уткиным.
Уткин был полным невысоким парнем в очках, типичным школьным
отличником, даже стриженым под "полубокс". Он по вечерам заходил в гости к
Тане "на чай", причем действительно на чай, выпивкой там и не пахло.
Я "подловил" Таню на кухне и завел разговор - "про это, да про то". Она
призналась, что Уткин - для нее как подружка, "толку" от него нет, только
время тянет. Я все понял и пообещал зайти в гости вечером.
Сказано - сделано, часов в 10 вечера, когда сын Тани Игорек должен был
уже спать, я положил в портфель бутылку модного тогда портвейна "777", свой
огромный черный пистолет и постучал к Тане. Дверь была не заперта, и я
вошел. Таня с Уткиным сидели за столом и пили чай вприкуску. Я присел за
стол со стороны Тани и поставил бутылку.
- Мы не пьем! - серьезно сказал Уткин и насупился.
- А мы пьем! - неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся
и вышел.
Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую
дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это
невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют...Точно, Жижкин
накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул
черный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили еще с моей белой
горячки в декабре.
Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили,
поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не
заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две
узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая
ближе к стене, уже спал Игорек. Так что, валить надо было осторожно.
На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна
частичка ладного привлекательного тела Тани в нем не скрывалась. Я стал
нащупывать молнию, чтобы расстегнуть ее. Но это мне не удалось, а сарафан
сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней - конец
всему! - были плавки обтянутые еще сильнее сарафана, и застежек никаких не
нащупывалось. Тщетно я провозился, лежа на бывшей жене друга, да еще она и
приговаривала, правда со смехом:
- Уступи тут вам, все общежитие будет завтра знать!
Или:
- Трахаться - смеяться, а аборт делать - плакать!
Я понял, что сегодня не выйдет ничего, "путем", по крайней мере, встал,
поцеловал Таню и вышел.
А назавтра Таня - была сама внимательность. Пригласила на утренний чай
(действительно чай!), посидели, поговорили "за жизнь". Она подготовила
Игорька в детский сад - мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и
не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:
- Ты не обижайся, заходи вечером!
Я не обиделся и зашел. Таня была в халатике; он, правда, не шел ей так
же как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет,
и я легко повалил Таню на кровать. Игорек недовольно засопел и повернулся к
стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не
находил их. "В чем дело?" - не мог понять я. Жижкин был где-то прав -
математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик - нет. Плавок-то не было!
Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!
Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до нее.
Кроме упругого, сильного, ладного тела, у нее был такой азарт, самозабвение
что-ли, врожденная любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном
"формате", что не "упасть в любовь" (как говорят англичане) к Тане было
просто нельзя.
Игорек просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:
- Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьешь ее?
На что мы шепотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим
мирно, и вообще, любим друг друга ...
В Политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра, нас
учили на саперов, но лагерей мы не прошли - Хрущев начал всеобщее
разоружение страны. Так я и остался - не офицер, но и не солдат. А тут мною,
как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла
повестка, и слова "будете подвергнуты насильственному приводу", содержащиеся
в ней, повергли меня в панику. Надо было спасать себя - "спасаться". Я
запасся справкой из аспирантуры, но, не доверяя Вооруженным Силам, я решил
не быть годным к службе в них еще и по здоровью. И был прав, потому что,
оказывается, забирали на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.
Апеллировать я мог на глаза: левый - 1,5, правый - 3, но это было
слишком мало, и, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал
как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм. Но это
тоже не ахти сколько.
Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал "стал ждать" - с
ужасом стал ожидать вторую, а пока купил очки со стеклами минус 11 диоптрий
и тонометр - аппарат для измерения давления.
Очки в мнус 11 диоптрий я стал носить постоянно, пугая окружающих
толстенными стеклами - решил привыкнуть к ним. Достал таблицу для проверки
зрения - эту "Ш Б, м н к ..." и так далее до микроскопических букв, и выучил
ее наизусть. Изучил по медицинской энциклопедии проверку миопии
(близорукости) по световому пятну на глазном дне.
С тонометром ничего путного не выходило, пока я не понял принципа его
действия. Надувная шина-подушка сжимает артерии до тех пор, пока кровь не
остановится в артерии руки, а затем снижаем давление, пока кровь не сможет
"пробить" это давление. Тогда появляются первые "тоны" в фонендоскопе и
первые удары пульса на руке. А до этого я, к своему удивлению, обнаружил
полное отсутствие пульса на руке, как будто сердце и не билось.
- А зачем резиновая подушка, - подумал я, - когда у меня имеются
достаточно сильные мышечные "подушки" - мышцы-антагонисты: двуглавая и
трехглавая (бицепсы и трицепсы), которые при желании зажмут артерию так, что
крови нипочем не пробиться.
Я попробовал измерять себе давление без надувной резновой шины-подушки,
невидимо "включая" мышцы-антогонисты и пульс, а стало быть, и давление стало
пропадать начисто. Таким образом, я мог снизить себе давление до любого,
почти смертельного значения, например, до 70 на 40.
Накачивает, скажем, врач шину, а я параллельно "включаю" мышцы.
Начинает врач выпускать воздух, а я - отпускать мыщцы так, что при 70 мм
ртутного столба появляются первые удары, а при 40 мм - затухают. Человека с
таким давлением надо не в армию отправлять, а в реанимацию.
А глаза я натренировал так, что только при стеклах минус 11-12 диоптрий
начинал едва видеть первую и вторую строчку выученной наизусть таблицы.
Тогда врач пускал мне в зрачок свет и говорил: "Смотрите вдаль".
Хрена! - про себя отвечал ему я, и огромным усилием воли начинал
рассматривать ободок лупы у самого моего носа. Глазные мышцы работали как
мои трицепсы и делали хрусталик как можно более выпуклым. Пятно на сетчатке
расплывалось - налицо сильнейшая миопия.
А до осмотра я подготавливал врачей соответствующим анамнезом или
беседой о хилости своего здоровья.
С каждым годом близорукость все усиливается, книги у самого носа читаю!
Вот что ученье со мной сделало! - это я окулисту.
- Хожу как во сне, засыпаю на ходу, а если жарко или воздух сперт -
падаю в обморок! - симулировал я сильнейшую гипотонию терапевту.
Врачам надоело со мной мучиться, и они признали меня негодным к военной
службе. Выдали мне документы на руки и сказали: - "Неси в военкомат сам!".
- А если я потеряю? - наивно спросил я.
- Да ты скорее голову потеряешь, чем эти документы! Они для тебя дороже
золота - это твое освобождение от армии! - посмеялись врачи.
Я донес документы до военкомата в целости и сохранности. Только едва не
валясь с ног - я не пропустил ни одной пивной по дороге до военкомата.
Я не стал делать из моих методов секрета и научил им всех страждущих,
которых считал достойными избежать военной службы. И эти мои методы помогли
почти всем, кого я им обучил. Прослеживая будущее этих людей, я убедился,
что не зря давал свои советы - избавясь от армии, они стали достойными,
где-то даже известными людьми, приносящими пользу людям и без военной
службы. А за советы - простите, но ведь тогда у нас была страна сплошных
Советов!
Но на три дня лагерной военной подготовки или "сборов" меня все-таки
взяли. Вместе с такими же "инвалидами", как и я. Эти три дня беспробудной
пьянки забыть будет трудно. Помню только, что я, в очках со стеклами минус
11, постоянно спрашивал у офицера, обучавшего нас обращению с противогазом:
- Товарищ майор, а очки куда надевать - поверх или подниз противогаза?
У меня, видите ли, стекла минус 11, я ничего без очков не вижу. А поверх -
очки не лезут, подниз - не помещаются! Боюсь, я без очков по своим стрелять
начну!
Бедный майор потел и краснел, но ничего ответить не мог, кроме одного:
"В уставе не записано!".
Но я не отставал:
- А если не записано, то, что мне - по своим, что ли, стрелять?
Смеялись так, как на концертах Райкина, даже больше. Я не понимаю,
почему такой "выгодный" сюжет прошел мимо наших юмористов?
И еще - в лагерях я поверил в принципиальность нашего офицерства. Дело
в том, что там я познакомился с коллегой по "сборам", армянином
по-национальности. Он узнал, что наш командир - майор, тоже армянин. И решил
уйти в город в увольнение без очереди.
Вот смотри, - говорил он мне, - я обращусь к нему по-армянски, и он
отпустит меня.
- Ахпер майор! - отдавая честь майору, заорал мой коллега по-армянски,
что означало: "Товарищ майор!". Дальше должна была следовать просьба об
увольнительной. Но майор не дал ему закончить. С невозмутимостью
какого-нибудь индейца Виниту, и, не отдавая чести, он произнес на ломаном
русском языке (ибо другого он не знал!):
- Руским хармим гаварим па руским! - что должно было означать: "В
русской армии говорим по-русски!".
Спасибо тебе, безвестный товарищ майор, за принципиальность, и за то,
что не пустил своего изворотливого соотечественника в увольнение! Больше бы
таких принципиальных офицеров в "руским хармим"!
Я с нетерпением ждал моего возвращения в "Пожарку". А вдруг Таня уйдет
куда-нибудь "налево". Я почему-то постоянно стал ревновать Таню, что раньше
у меня замечалось только эпизодически, вспышками.
Зная как она любит мужика, я нет-нет, да и представлял ее с другим. Мне
трудно это вообразить себе сейчас, но говорю по памяти - это невыносимо! В
этот раз все окончилось благополучно, но были моменты, когда только чудом
дело завершалось без кровопролития.
У меня была своя комната (которую Вадим покинул еще до нового года), а
Игорька, видя такой расклад дела, забрала к себе Танина тетка Марина. По
счастью она работала в том же детском саду, куда ходил мальчик. Мы были
предоставлены себе и пользовались этим сполна.
В теплую погоду - это уже в мае-июне, ходили на пруд на Яузе, что был в
сотне метров от дома. Купались, выпивали, наслаждались созерцанием друг
друга в купальных костюмах. Потом бежали домой, запирались на полчасика, и
передохнув - снова на пруд.
Иногда почему-то Таня уводила меня не домой, а в заброшенный яблоневый
сад неподалеку. Мы стелили там наш половичок и занимались тем же, что и
дома. Таня смотрела своими светло-голубыми глазами в небо, они сливались по
цвету с весенним небом, и улыбаясь, пела песню яблоне, что росла над нами,
признаваясь ей в любви... Неужели это действительно было когда-то?
Я был бы неблагодарным, человеком, если бы не упомянул об успехах еще
на одном фронте, пожалуй, важнейшем - научном. За февраль-март-апрель мы
подготовили скрепер к испытаниям снова. "Косу" и все мало-мальски заметные и
ценные вещи сделали съемными, датчики закамуфлировали грязными бинтами на
клею. Бульдозер чаще всего отгоняли домой - до полигона было километров
пять-семь, и бульдозер проходил их своим ходом меньше, чем за час. В
середине мая мы начали серьезные испытания.
По утрам, часов в 9, мы - инженер-тензометрист Коля Шацкий, инженер по
оборудованию Леша Пономарев, техник-тензометрист Володя Козлов, водитель
Равиль Ралдугин и я, садились в автолабораторию и выезжали на полигон к
скреперу. Чаще всего мы оставляли бульдозер в сцепке со скрепером, и тогда с
нами вместе ехал тракторист - Юрий Маслов. Из всех поименованных я был самым
младшим по возрасту, и самая тяжелая физическая работа доставалась мне. Тем
более, я был самым заинтересованным в испытаниях.
В первый день мы, довольно быстро подключив все датчики к осциллографу,
сделали пять-шесть ездок с копанием грунта.
Скрепер шел вхолостую, разгоняя маховик и волоча за собой кабель,
шедший в автолабораторию. Мы постоянно перебрасывали кабель, чтобы тот не
попал под гусеницы трактора. Затем скрепер становился на исходную позицию и
по сигналу начинал копать. Ковш опускался, трактор тянул его, и срезаемый
грунт медленно заполнял полость ковша. Когда сил трактора переставало
хватать, задние колеса скрепера, приводимые от маховика, начинали толкать
машину сзади - это было видно по проскальзыванию этих колес.
Наконец, заполненый ковш выглублялся, двигатель трактора убыстрял свое
тарахтение, и скрепер отъезжал в сторону для разгрузки ковша. Задняя часть
ковша поднималась, и грунт высыпался, разравниваясь ножами в передней части
ковша.
Все прошло, как по-писаному, мы, довольные ворзвращались домой, везя
несколько рулонов, записанных осциллографом на специальной фотографической
бумаге. Это были самые главные документы испытаний. Проезжая мимо гастронома
шофер сбавил ход.
- Что, обмывать будем? - спросил меня старший по испытаниям - Леша.
- Да ну, - окончим испытания, а затем оптом и обмоем, - ответил я,
наученный горьким опытом заводских обмывок.
Наутро, уже в автолаборатории ребята сообщили мне, что фотобумага с
осциллограммами не проявилась. Они даже показывали мне рулоны снежно-белой
бумаги без единой линии на ней.
- Лампа, что ли отключилась в осциллографе, не шлейфы же все вместе
сорвались? - удивлялся Коля Шацкий.
Я сделал для себя важный вывод - успешные испытания надо всегда
обмывать с первого же дня. Мы стали заезжать в магазин прямо с утра, и все
осциллограммы начали проявляться. Более того, ребята открыли мне секрет, как
без всяких испытаний получить документ - осциллограмму.
Рассказываю про это путешествие, чтобы показать, как голодала в 1963
-1964 годах вся Россия, а не только Грузия, которую, может статься, Хрущев
хотел наказать, как родину Сталина. Но за что же было наказывать родину
Есенина, да и всю Россию, за исключением, пожалуй, только Москвы?
Ничего не подозревая, мы с братом выехали в Рязань, не взяв с собой
никаких припасов. Поселились в центральной гостинице и тут же познакомились
с двумя девицами, тоже по их словам, приехавшими из Москвы на празднование
Пасхи. Они остановились в номере этажом выше нас. Договорившись отметить
встречу у нас в номере (чтобы не повторять московских ошибок с ресторанами и
с игроками "Динамо"), мы спустились в магазин, чтобы взять выпивку и
закуску.
В пустых магазинах на нас посмотрели, как на провокаторов. Мы кинулись
в гостиничный ресторан и смогли взять там лишь несколько бутылок залежалого
ликера "Роза", несколько порций "мяса кита тушеного" и несколько кусков
хлеба нарезанного, ярко желтого цвета, крошившегося в руках.
И мы с девушками пили за знакомство липкий сладкий ликер, заедали его
пахнущим рыбой, несъедобным мясом кита (не путать с кетой!) и крошками
желтого, похожего на кукурузную лепешку, хлеба.
Мы быстро захмелели. Девушка брата (а мы сразу же их "поделили" - он
выбрал себе полную, я - худенькую, поинтеллигентней!), быстро "свалилась", и
мы ее положили спать на софу. "Моя" оказалась выносливее и "злее". Мы допили
все, что было, а затем она попросила меня проводить ее наверх, в их
"девичий" номер. Чтобы, по ее словам, не устраивать "групповухи". Я проводил
подругу наверх. Ее, конечно, вело, но номер открыть мы сумели. Она едва
добежала до кровати, кинулась в нее, и ... похвасталась, чем
пила-закусывала.
Признаюсь, что тогда я и сам был близок к этому. Я постоял над телом
"отрубившейся" девушки, несколько минут, соображая, исполнять ли мне свой
мужской долг, или нет. Потом решил, что если бы мы только пили ликер, я бы,
пожалуй, этот долг исполнил бы. Но мясо кита, так напоминавшее старую
говядину, притом пахнущую рыбой, живописными кусочками лежавшее на подушке в
розовом ликерном "соусе", отбило у меня всякую мысль о сексе.
Я вышел из номера, и, не заперев двери, бегом спустился вниз. Хорошо,
что дверь была не закрыта, и я успел в туалет. Поэтому я ни перед кем не
успел похвастаться своей трапезой. Дима спал на своей кровати, подружка его
- на софе. Я растолкал ее и попросил пройти наверх, присмотреть за товаркой,
чтобы та не задохнулась.
Мы спали до вечера, а утром в субботу в канун Пасхи, собрались к
родственникам. Перед уходом нас все-таки навестили "подружки" и попросили
денег "в долг". Мы ответили, что-то вроде "сами побираемся", и пошли
встречать Пасху.
Вот так мы вели себя в Страстную пятницу! Ничего про все это я больше
не скажу и говорить не хочу. Но одну мысль все-таки выскажу - такому народу
(как мы с братом, разумеется, никого еще я не имею в виду!) - так и надо!
Такую жизнь, такого Хрущева, таких баб, такую выпивку и такую закуску!
Кушайте, как говориться, на здоровье, и не жалуйтесь!
Между приездом из Тбилиси и поезкой на Пасху в Рязань, как я уже
гворил, произошла размолвка между мной и Тамарой. Или, короче, я получил по
заслугам и опять остался "холостым". И, как я предполагал, наступило время
заняться Таней - женой моего друга Володи.
Но на этом пути мне встретились два обстоятельства - хорошее и плохое.
За время моего пребывания в Тбилиси Таня, как и преполагалось, развелась с
мужем - это хорошо. Володя так и жил у Ани и в общежити не появлялся.
А плохо то, что "свято место пусто не бывает" - у Тани завелся ухажер
из числа "салажат" - аспирантов нового призыва - некто Уткин. Он жил в
комнате с Васей Жижкиным - инженером-исследователем с математическим
уклоном, человеком очень высокомерным, моим вечным оппонентом. Мы с Жижкиным
сходились только в одном - оба были не дураки выпить. Но в остальном -
сплошной антагонизм.
Вася был худ, немощен, хотя и задирист. Он еще тогда терпеть не мог лиц
кавказских национальностей, к которым причислял и меня. Ну, а лично меня он
ненавидел не только из-за этого. Причины были, и о них я еще расскажу. Вот
из-за этой-то ненависти, он, этот Кощей-Вася, заметив, что я неравнодушен к
Тане, а она ко мне, надумал опередить меня. Он успел познакомить Таню со
своим "сожителем" по комнате Уткиным (имя его я позабыл). Лично он сам не
стал на моем пути, так как вероятность успеха была близка к нулю. Дамы его
не жаловали из-за непонятности его разговоров с математической
терминологией, "теловычитания", и неимоверной заносчивости.
Когда у меня появилась штанга, я, как и всем, предложил Васе поспорить
со мной с хорошей форой в его пользу. Но тот отказался, мотивируя тем, что
только тупые и умственно отсталые люди могут поднимать тяжести. А умные,
дескать, занимаются соответствующими видами спорта, например, шахматами. У
Васи был первый разряд по шахматам, а я не знал даже, да и сейчас не знаю
названия фигур. Но в детстве мне как фокус кто-то показал так называемый
"детский мат", и я решил попытать счастья в споре с Васей.
Вынесли шахматы, поставили на стол для глажки, кинули жребий, мне
выпало играть белыми. Мы стали расставлять фигуры, причем я механически
повторял все действия Васи. Получилось, что короли у нас стояли по одной
линии - видимо, так правильно. Я, помня, чему меня учили в детстве, сыграл:
первый ход - обычный: пешка е2-е4. Жижкин - как и положено разрядникам,
сыграл тоже королевской пешкой. Затем я вторым ходом выдвинул офицера или
слона (не знаю, как он там правильно называется!) на с4. Жижкин выдвинул
своего коня. Третьим ходом я выдвинул королеву (или ферзя) на h5. Вася
задумался и почему-то выдвинул далеко своего правого офицера (или слона). Я
заранее торжествовал - Вася был обречен, но пока не понимал этого.
- Вася, - вкрадчиво спросил я, - а что я тебе буду должен, если
проиграю?
- У нас тариф единый - бутылка! - не задумываясь, выпалил Вася.
- Тогда беги за бутылкой - ты проиграл! - громовым голосом провозгласил
я и поразил ферзем (или королевой) его пешку f7, - мат тебе, Вася! Детский
мат от тупого силовика, кавказца, первый раз взявшего в руки шахматы! Если
не веришь, что тебе мат, я могу доказать это матом - скаламбурил я.
Среди болельщиков стоял гомерический хохот. Жижкин сидел в шоке - он
мог "убить" моего ферзя королем, но становился под удар офицера! Такую
досаду и ярость я видел у него впервые. Он побледнел и чуть ни кинулся на
меня с кулаками.
- Вася, что я вижу, - с удивлением спросил я, - ты собираешься бить
тупого силовика? И надеешься, что ты не рассмешишь публику?
- Гони трояк! - загудели болельщики.
Жижкин забежал в свою комнату, выбросил оттуда скомканный трояк и тут
же захлопнул дверь. Перворазряднику - и так попасться на детский мат!
Кто-то из болельщиков сбегал за бутылкой, и мы пили ее прямо на столе
для глажки, выкрикивая оскорбления в адрес проигравшего, даже пинали его
дверь ногами. Вдруг дверь рывком распахнулась и показался Жижикин, на нем не
было лица, а на том чего не было, блестели слезы ярости.
- Реванш, я требую реванша! - орал он срывающимся голосом.
- Во-первых, после детского мата реванша не бывает - это на всю жизнь -
посмотри правила. Во-вторых, потренируйся в шашки, а шахматы даже в руки не
бери! Чмур позорный! - шикнул на него я, и Жижкин пропал.
Прошло время, Жижкин успокоился и уже не требовал реванша. Но, тем не
менее, постоянно говорил о превосходстве математики над другими науками.
А как раз в то время - что-то с ранней весны 1964 года - на первом
этаже нашей "Пожарки" стали устанавливать большую вычислительную машину для
ЦНИИС. Так как она должна была излучать сильное электромагнитное поле, от
которого на втором этаже даже ножи вставали "дыбом", то аспирантов до конца
года должны были переселить в другие общежития, а старым и семейным - дать
комнаты в квартирах.
Так вот, уже зная о том, что машина может "в лоб" решать самые сложные
дифференциальные уравнения, я возражал Жижкину, что с появлением машин
кончается время "чистых" математиков, и их место займут прграммисты и
операторы.
Но он все же настаивал на преимуществах математического ума и
подкидывал нам "технарям" задачки из "Живой математики" Перельмана, которые
я тут же решал, изучив в детстве эту книгу почти наизусть. И тогда я решил
"подкинуть" самому Васе на спор математическую игру, которую узнал от
массовика-затейника в санатории в Новом Афоне еще в 1948 году.
Играют двое - один называет цифру, другой прибавляет к ней число от
единицы до десяти и называет готовую сумму, затем это же делает первый и
т.д. Тот, кто первым назовет цифру 100 - выигрывает. Казалось бы - игра
примитивная, да, оказалось, не совсем.
Вася смекнул, что эта игра как раз для него, и согласился. Собрались
вечерком на кухне, поспорили на бутылку. По трояку взяли с нас
предварительно, чтобы потом вернуть выигравшему. Начали играть пока для
ознакомления. Жижкин назвал число - 37; я говорю следующее - 45, и
практически выигрываю, так как что бы ни прибавлял Жижкин к этому числу (от
1 до 10!), следующим я назову только 56, и т.д. - 67, 78, 89 - т.е. чтобы
втрое число было больше первого на единицу. А после 89 соперник мог назвать
только число от 90 до 99 - и в любом случае я называю 100. Вася вынес из
комнаты листок бумаги и быстро составил последовательность от обратного -
89, 78, 67 ... и так до 12. Следовательно, кто первым назовет 12, тот и
выиграл. Он еще раз проверил свои выкладки и смело сказал мне: - Начинай, но
чтобы первое число было меньше десяти!
- Но такого в условии не было! - деланно возмутился я.
- А тогда я спорить не буду! - твердо стоял на своем Вася, заглядывая в
свою шпаргалку.
- Тогда спор на две бутылки! - потребовал я, поддерживаемый
болельщиками.
- А хоть на сколько! - хвастливо заявил Вася, - все равно побежишь в
магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!
- Тогда слушайте все, - значительно произнес я, - называю цифру -
"единица"!
Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом
густо покраснел и неуверенно сказал:
- Единицу - нельзя!
- Почему? - возмутились все, - разве это больше десяти?
Жижкин швырнул в нас карандашом, скомкал бумажку, и, обозвав всех
тупарями, чуть ни плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.
Народ явно не понимал в чем дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей,
и прочел по ней весь ряд чисел, которые надо было говорить: 89, 78, 67 и
т.д. - до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11.
А последнее число - 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу,
то, что бы ни прибавлял Жижкин, следующей я назову 12, и пошло-поехало до
100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.
Мы стали трясти дверь и требовать: "Васька, математик херов, давай
вторую трешку, а то дверь высадим! Ты народу обещал!"
Вася подсунул под дверь вторую трешку, но пить с нами - "тупарями" -
отказался. Нам же лучше - больше останется! Естественно Жижкин возненавидел
меня всеми фибрами своей математической души и назло мне познакомил Таню со
своим соседом Уткиным.
Уткин был полным невысоким парнем в очках, типичным школьным
отличником, даже стриженым под "полубокс". Он по вечерам заходил в гости к
Тане "на чай", причем действительно на чай, выпивкой там и не пахло.
Я "подловил" Таню на кухне и завел разговор - "про это, да про то". Она
призналась, что Уткин - для нее как подружка, "толку" от него нет, только
время тянет. Я все понял и пообещал зайти в гости вечером.
Сказано - сделано, часов в 10 вечера, когда сын Тани Игорек должен был
уже спать, я положил в портфель бутылку модного тогда портвейна "777", свой
огромный черный пистолет и постучал к Тане. Дверь была не заперта, и я
вошел. Таня с Уткиным сидели за столом и пили чай вприкуску. Я присел за
стол со стороны Тани и поставил бутылку.
- Мы не пьем! - серьезно сказал Уткин и насупился.
- А мы пьем! - неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся
и вышел.
Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую
дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это
невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют...Точно, Жижкин
накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул
черный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили еще с моей белой
горячки в декабре.
Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили,
поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не
заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две
узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая
ближе к стене, уже спал Игорек. Так что, валить надо было осторожно.
На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна
частичка ладного привлекательного тела Тани в нем не скрывалась. Я стал
нащупывать молнию, чтобы расстегнуть ее. Но это мне не удалось, а сарафан
сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней - конец
всему! - были плавки обтянутые еще сильнее сарафана, и застежек никаких не
нащупывалось. Тщетно я провозился, лежа на бывшей жене друга, да еще она и
приговаривала, правда со смехом:
- Уступи тут вам, все общежитие будет завтра знать!
Или:
- Трахаться - смеяться, а аборт делать - плакать!
Я понял, что сегодня не выйдет ничего, "путем", по крайней мере, встал,
поцеловал Таню и вышел.
А назавтра Таня - была сама внимательность. Пригласила на утренний чай
(действительно чай!), посидели, поговорили "за жизнь". Она подготовила
Игорька в детский сад - мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и
не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:
- Ты не обижайся, заходи вечером!
Я не обиделся и зашел. Таня была в халатике; он, правда, не шел ей так
же как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет,
и я легко повалил Таню на кровать. Игорек недовольно засопел и повернулся к
стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не
находил их. "В чем дело?" - не мог понять я. Жижкин был где-то прав -
математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик - нет. Плавок-то не было!
Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!
Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до нее.
Кроме упругого, сильного, ладного тела, у нее был такой азарт, самозабвение
что-ли, врожденная любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном
"формате", что не "упасть в любовь" (как говорят англичане) к Тане было
просто нельзя.
Игорек просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:
- Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьешь ее?
На что мы шепотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим
мирно, и вообще, любим друг друга ...
В Политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра, нас
учили на саперов, но лагерей мы не прошли - Хрущев начал всеобщее
разоружение страны. Так я и остался - не офицер, но и не солдат. А тут мною,
как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла
повестка, и слова "будете подвергнуты насильственному приводу", содержащиеся
в ней, повергли меня в панику. Надо было спасать себя - "спасаться". Я
запасся справкой из аспирантуры, но, не доверяя Вооруженным Силам, я решил
не быть годным к службе в них еще и по здоровью. И был прав, потому что,
оказывается, забирали на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.
Апеллировать я мог на глаза: левый - 1,5, правый - 3, но это было
слишком мало, и, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал
как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм. Но это
тоже не ахти сколько.
Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал "стал ждать" - с
ужасом стал ожидать вторую, а пока купил очки со стеклами минус 11 диоптрий
и тонометр - аппарат для измерения давления.
Очки в мнус 11 диоптрий я стал носить постоянно, пугая окружающих
толстенными стеклами - решил привыкнуть к ним. Достал таблицу для проверки
зрения - эту "Ш Б, м н к ..." и так далее до микроскопических букв, и выучил
ее наизусть. Изучил по медицинской энциклопедии проверку миопии
(близорукости) по световому пятну на глазном дне.
С тонометром ничего путного не выходило, пока я не понял принципа его
действия. Надувная шина-подушка сжимает артерии до тех пор, пока кровь не
остановится в артерии руки, а затем снижаем давление, пока кровь не сможет
"пробить" это давление. Тогда появляются первые "тоны" в фонендоскопе и
первые удары пульса на руке. А до этого я, к своему удивлению, обнаружил
полное отсутствие пульса на руке, как будто сердце и не билось.
- А зачем резиновая подушка, - подумал я, - когда у меня имеются
достаточно сильные мышечные "подушки" - мышцы-антагонисты: двуглавая и
трехглавая (бицепсы и трицепсы), которые при желании зажмут артерию так, что
крови нипочем не пробиться.
Я попробовал измерять себе давление без надувной резновой шины-подушки,
невидимо "включая" мышцы-антогонисты и пульс, а стало быть, и давление стало
пропадать начисто. Таким образом, я мог снизить себе давление до любого,
почти смертельного значения, например, до 70 на 40.
Накачивает, скажем, врач шину, а я параллельно "включаю" мышцы.
Начинает врач выпускать воздух, а я - отпускать мыщцы так, что при 70 мм
ртутного столба появляются первые удары, а при 40 мм - затухают. Человека с
таким давлением надо не в армию отправлять, а в реанимацию.
А глаза я натренировал так, что только при стеклах минус 11-12 диоптрий
начинал едва видеть первую и вторую строчку выученной наизусть таблицы.
Тогда врач пускал мне в зрачок свет и говорил: "Смотрите вдаль".
Хрена! - про себя отвечал ему я, и огромным усилием воли начинал
рассматривать ободок лупы у самого моего носа. Глазные мышцы работали как
мои трицепсы и делали хрусталик как можно более выпуклым. Пятно на сетчатке
расплывалось - налицо сильнейшая миопия.
А до осмотра я подготавливал врачей соответствующим анамнезом или
беседой о хилости своего здоровья.
С каждым годом близорукость все усиливается, книги у самого носа читаю!
Вот что ученье со мной сделало! - это я окулисту.
- Хожу как во сне, засыпаю на ходу, а если жарко или воздух сперт -
падаю в обморок! - симулировал я сильнейшую гипотонию терапевту.
Врачам надоело со мной мучиться, и они признали меня негодным к военной
службе. Выдали мне документы на руки и сказали: - "Неси в военкомат сам!".
- А если я потеряю? - наивно спросил я.
- Да ты скорее голову потеряешь, чем эти документы! Они для тебя дороже
золота - это твое освобождение от армии! - посмеялись врачи.
Я донес документы до военкомата в целости и сохранности. Только едва не
валясь с ног - я не пропустил ни одной пивной по дороге до военкомата.
Я не стал делать из моих методов секрета и научил им всех страждущих,
которых считал достойными избежать военной службы. И эти мои методы помогли
почти всем, кого я им обучил. Прослеживая будущее этих людей, я убедился,
что не зря давал свои советы - избавясь от армии, они стали достойными,
где-то даже известными людьми, приносящими пользу людям и без военной
службы. А за советы - простите, но ведь тогда у нас была страна сплошных
Советов!
Но на три дня лагерной военной подготовки или "сборов" меня все-таки
взяли. Вместе с такими же "инвалидами", как и я. Эти три дня беспробудной
пьянки забыть будет трудно. Помню только, что я, в очках со стеклами минус
11, постоянно спрашивал у офицера, обучавшего нас обращению с противогазом:
- Товарищ майор, а очки куда надевать - поверх или подниз противогаза?
У меня, видите ли, стекла минус 11, я ничего без очков не вижу. А поверх -
очки не лезут, подниз - не помещаются! Боюсь, я без очков по своим стрелять
начну!
Бедный майор потел и краснел, но ничего ответить не мог, кроме одного:
"В уставе не записано!".
Но я не отставал:
- А если не записано, то, что мне - по своим, что ли, стрелять?
Смеялись так, как на концертах Райкина, даже больше. Я не понимаю,
почему такой "выгодный" сюжет прошел мимо наших юмористов?
И еще - в лагерях я поверил в принципиальность нашего офицерства. Дело
в том, что там я познакомился с коллегой по "сборам", армянином
по-национальности. Он узнал, что наш командир - майор, тоже армянин. И решил
уйти в город в увольнение без очереди.
Вот смотри, - говорил он мне, - я обращусь к нему по-армянски, и он
отпустит меня.
- Ахпер майор! - отдавая честь майору, заорал мой коллега по-армянски,
что означало: "Товарищ майор!". Дальше должна была следовать просьба об
увольнительной. Но майор не дал ему закончить. С невозмутимостью
какого-нибудь индейца Виниту, и, не отдавая чести, он произнес на ломаном
русском языке (ибо другого он не знал!):
- Руским хармим гаварим па руским! - что должно было означать: "В
русской армии говорим по-русски!".
Спасибо тебе, безвестный товарищ майор, за принципиальность, и за то,
что не пустил своего изворотливого соотечественника в увольнение! Больше бы
таких принципиальных офицеров в "руским хармим"!
Я с нетерпением ждал моего возвращения в "Пожарку". А вдруг Таня уйдет
куда-нибудь "налево". Я почему-то постоянно стал ревновать Таню, что раньше
у меня замечалось только эпизодически, вспышками.
Зная как она любит мужика, я нет-нет, да и представлял ее с другим. Мне
трудно это вообразить себе сейчас, но говорю по памяти - это невыносимо! В
этот раз все окончилось благополучно, но были моменты, когда только чудом
дело завершалось без кровопролития.
У меня была своя комната (которую Вадим покинул еще до нового года), а
Игорька, видя такой расклад дела, забрала к себе Танина тетка Марина. По
счастью она работала в том же детском саду, куда ходил мальчик. Мы были
предоставлены себе и пользовались этим сполна.
В теплую погоду - это уже в мае-июне, ходили на пруд на Яузе, что был в
сотне метров от дома. Купались, выпивали, наслаждались созерцанием друг
друга в купальных костюмах. Потом бежали домой, запирались на полчасика, и
передохнув - снова на пруд.
Иногда почему-то Таня уводила меня не домой, а в заброшенный яблоневый
сад неподалеку. Мы стелили там наш половичок и занимались тем же, что и
дома. Таня смотрела своими светло-голубыми глазами в небо, они сливались по
цвету с весенним небом, и улыбаясь, пела песню яблоне, что росла над нами,
признаваясь ей в любви... Неужели это действительно было когда-то?
Я был бы неблагодарным, человеком, если бы не упомянул об успехах еще
на одном фронте, пожалуй, важнейшем - научном. За февраль-март-апрель мы
подготовили скрепер к испытаниям снова. "Косу" и все мало-мальски заметные и
ценные вещи сделали съемными, датчики закамуфлировали грязными бинтами на
клею. Бульдозер чаще всего отгоняли домой - до полигона было километров
пять-семь, и бульдозер проходил их своим ходом меньше, чем за час. В
середине мая мы начали серьезные испытания.
По утрам, часов в 9, мы - инженер-тензометрист Коля Шацкий, инженер по
оборудованию Леша Пономарев, техник-тензометрист Володя Козлов, водитель
Равиль Ралдугин и я, садились в автолабораторию и выезжали на полигон к
скреперу. Чаще всего мы оставляли бульдозер в сцепке со скрепером, и тогда с
нами вместе ехал тракторист - Юрий Маслов. Из всех поименованных я был самым
младшим по возрасту, и самая тяжелая физическая работа доставалась мне. Тем
более, я был самым заинтересованным в испытаниях.
В первый день мы, довольно быстро подключив все датчики к осциллографу,
сделали пять-шесть ездок с копанием грунта.
Скрепер шел вхолостую, разгоняя маховик и волоча за собой кабель,
шедший в автолабораторию. Мы постоянно перебрасывали кабель, чтобы тот не
попал под гусеницы трактора. Затем скрепер становился на исходную позицию и
по сигналу начинал копать. Ковш опускался, трактор тянул его, и срезаемый
грунт медленно заполнял полость ковша. Когда сил трактора переставало
хватать, задние колеса скрепера, приводимые от маховика, начинали толкать
машину сзади - это было видно по проскальзыванию этих колес.
Наконец, заполненый ковш выглублялся, двигатель трактора убыстрял свое
тарахтение, и скрепер отъезжал в сторону для разгрузки ковша. Задняя часть
ковша поднималась, и грунт высыпался, разравниваясь ножами в передней части
ковша.
Все прошло, как по-писаному, мы, довольные ворзвращались домой, везя
несколько рулонов, записанных осциллографом на специальной фотографической
бумаге. Это были самые главные документы испытаний. Проезжая мимо гастронома
шофер сбавил ход.
- Что, обмывать будем? - спросил меня старший по испытаниям - Леша.
- Да ну, - окончим испытания, а затем оптом и обмоем, - ответил я,
наученный горьким опытом заводских обмывок.
Наутро, уже в автолаборатории ребята сообщили мне, что фотобумага с
осциллограммами не проявилась. Они даже показывали мне рулоны снежно-белой
бумаги без единой линии на ней.
- Лампа, что ли отключилась в осциллографе, не шлейфы же все вместе
сорвались? - удивлялся Коля Шацкий.
Я сделал для себя важный вывод - успешные испытания надо всегда
обмывать с первого же дня. Мы стали заезжать в магазин прямо с утра, и все
осциллограммы начали проявляться. Более того, ребята открыли мне секрет, как
без всяких испытаний получить документ - осциллограмму.