Страница:
авторский надзор за изготовлением очень желателен, если даже станочник стар,
"мудер" и опытен!
Но вот все детали готовы; наступило время сборки и монтажа их на
скрепер. Шел август, времени до отъезда осталось мало, я спешил. Сборку
поручили опытному слесарю, лет сорока пяти - Сане Беляеву, ставшему потом
моим приятелем (к сожалению, его давно нет с нами). У него было два
помощника - Генка и Колька, которые Саню совсем не боялись и его приказов не
выполняли. А Саня боялся бригадира Журавлева - желчного и сердитого
человека, к тому же требовательного.
Я пытался давать Сане полезные советы по сборке, но он под смех своих
подмастерьев, заявил мне, что яйца курицу не учат, и послал в магазин для
ускорения работы. Решив, что водка действительно может ускорить работу, и,
не учтя печального опыта с Зямой, я сбегал-таки и принес две бутылки.
Беляев был несказанно рад и заверил, что один узел будет собран уже
сегодня. Удовлетворенный этим, я отошел пообедать, а когда вернулся, застал
у скрепера настоящее шоу. Санька Беляев, пьяный в дупель, сидел на табуретке
перед скрепером, держа в одной руке зубило, а в другой - молоток. На голову
его до самой шеи была надвинута старая соломенная шляпа. Ничего не видя, а
возможно и не соображая, Саня отдавал распоряжения: "Генка, твою мать!
Колька, твою мать! Крутите гайки под редуктором, так вашу и растак, а то
Журавлеву скажу!"
При этом Саня делал нелепые движения молотком и зубилом, но инструмент
не отпускал. Народ ржал, а Коля и Гена подначивали Беляева:
- Саня, а ты покажи, как крутить, какой ключ брать? Мы же -
бестолковые, не понимаем ни хрена!
Вокруг скрепера стоял смех и мат-перемат. Я чуть ни плакал и решил, что
установку так никогда и не соберут. Однако собрали, но, во-первых - не
скоро, во-вторых - некачественно, а в третьих - хорошо, что вообще собрали,
потому, что переделывали по несколько раз. Просто я переживал, так как еще
не знал наш отечественный стиль работы.
Жили мы с Настей в нашей общежитейской комнате. Она на лето устроилась
на подработку в тот же вычислительный центр на Проспекте мира. Вечером мы
встречались, и, как законные супруги, шли в "кафе-мороженое" или ужинали
дома с портвейном.
Почему-то мне так полюбились портвейны, что я лет до пятидесяти
употреблял, в основном, только их. Портвейн для меня был сопряжен с любовью,
причем любовью тайной, незаконной, а поэтому желанной. А потом тайная и
незаконная любовь закончилась, и я, как законопослушный гражданин, перешел
на сухое вино. Водка и спирт приводили обычно к буйству, я их боялся, а
коньяк, как мне казалось, пахнул клопами, и я его избегал. Я несколько раз в
жизни сильно травился коньяком, выпивая его чрезмерно много. А коньяк, или
виноградный самогон, настоянный на дубе - это яд (я говорю это вполне
профессионально!), и он не прощает перебора. Поэтому к коньяку у меня
идиосинкразия (русский язык надо знать!), и если есть что-нибудь другое, то
я коньяк не пью.
В конце августа, когда студенты уже стали приезжать после каникул и
заполнять общежитие, мы с Настей лишились нашей комнатушки. Часто просить
Зину о "прогулке" было неудобно, да и потом мы с Настей уже привыкли
оставаться вместе ночами. Поэтому Настя решила на пару-тройку дней уехать в
Иваново, навестить свою маму, которая там жила. К тому же у нее наступили
"особые дни" и все обстоятельства были за поездку.
Я снова переселился в свою большую комнату к ребятам, грустил вечерами,
не зная, куда себя девать. Заводить какие-либо знакомства было ни к чему, и
я принимал участие в коллективных выпивках по вечерам среди своих в нашей же
комнате. Естественно, разговоры у нас в мужском коллективе были скоромные,
мы обсуждали животрепещущие проблемы сексуального характера и сопутствующие
вопросы. По прежним целинным воспоминаниям ребята знали, что я
"самосовершенствовался" по индийской методике, повышая геометрию и силовые
характеристики того, что я назвал "хвостиком". И как-то сам по себе возник
спор, может ли мужчина подвесить на этом "хвостике" ведро с водой. Нет не
так, как вы подумали - завязать "хвостик" узлом на ручке ведра и подвесить
его, как на веревочке - так, оказывается, нельзя, и об этом известно еще со
времен целины.
Был "у нас на целине" шофер - Васька Пробейголова, веселый парень,
любимой поговоркой которого была: "Все можно, только "хвостик" узлом
завязать нельзя!". Мне запала в душу эта присказка и я, как человек склонный
к исследованиям, решил подтвердить или опровергнуть этот тезис.
Теоретические расчеты и многочисленные эксперименты (фу, как вам не
совестно даже подумать такое! Конечно же, эксперименты на толстых веревках и
резиновых шлангах!) показали, что завязать даже самый простой (не "морской"
или "двойной"!) узел можно только тогда, когда длина абсолютно гибкого
цилиндра раз в 10 превышает его толщину. Но даже самые элементарные
анатомические познания свидетельствуют о том, что такого соотношения для
рассматриваемого предмета не бывает. Кроме того, в предложении об
"абсолютной гибкости" цилиндра есть определенная натяжка, которая еще более
усугубляет выведенное соотношение. Поэтому "гипотеза Пробейголовы" оказалась
однозначно справедливой.
Стало быть, речь идет о подвешивании ведра, не как на веревке, а как на
кронштейне, или если использовать отечественные термины - на рычаге, болте,
костыле и т.п., укрепленном в стене под небольшим углом (около 20 ) к
горизонту. Тут возникает новый вопрос, а на каком расстоянии от "заделки"
надо подвешивать это ведро? Ведь из сопромата известно, что момент растет по
мере удаления точки подвеса от заделки. Чувствуя, что дело идет к
эксперименту, спору на этот счет, и тому, что мне никак не остаться в
стороне от этого спора, я естественно, высказал мнение, что подвес должен
осуществляться именно в точке заделки. Там теоретически изгибающий момент
равен нулю и действует только перерезывающая сила. Иначе задача становится
неопределенной, решение которой будет зависеть от выбора точки подвеса.
Мои предчувствия не обманули меня. Мы заключили пари - я против
"старика" Калашяна - подвешу ли я, будем называть так, на своем "кронштейне"
ведро воды в точке "заделки" этого кронштейна, с выдержкой в две секунды.
Как в соревнованиях по штанге. Приз - две бутылки водки с распитием в нашем
же коллективе. Комсорг Абрамян взял из комсомольской копилки, куда он
складывал взносы, шестьдесят рублей, а Толик Лукьянов быстро принес на эти
деньги две бутылки водки и буханку черного хлеба на закуску.
Пока шли приготовления, Левон и Крисли принесли из общественной кухни
оцинкованное ведро с надписью масляной краской "кухня", наполненное водой по
каемочку, после чего Левон куда-то изчез. Серож Калашян поставил две
настольные лампы на тумбочки близ окна, осветив место предполагаемого
эксперимента. Согласно условиям эксперимента, руки - у меня за спиной, а
Крисли показывает мне фотографию эротического содержания из журнала
"Плейбой". Помню, это была фотография обнаженной Брижжит Бардо конца 50-х
годов в коленно-локтевом положении, вид сбоку-сзади, голова повернута в
профиль к фотоаппарату. Мне очень нравилась Брижжит Бардо, а особенно эта
фотография; я уже два дня не встречался с Настей, и результат не заставляет
себя ждать. Затем Толик наносит ручкой метку, куда вешать ведро, и Крисли с
Серожем осторожно, без динамики вешают ведро. Считают: "двадцать один,
двадцать два", отмеривая секунды взмахами руки, и снимают ведро.
Все так и произошло; ведро, к счастью, не упало; его сняли,
торжественно поставили на стол, за которым мы и распили выигранные бутылки.
Рассчитаться с Левоном Абрамяном - комсоргом, должен был Серож Калашян -
"старик". Меня несколько смутило отсутствие комсорга при эксперименте и
распитии, но Серож сказал, что комсоргу на таких сомнительных экспериментах,
а особенно на распитии, присутствовать нежелательно. Меня это только
обрадовало - делить две бутылки на четверых - понятно и привычно, а вот как
мы поделили бы эти же две бутылки на пятерых - сложно сказать!
Все было путем - поспорил, выиграл, выпил, но тайна исчезновения Левона
все-таки осталась. А ведь все тайное рано или поздно становится явным! Тайна
исчезновения комсорга Левона Абрамяна открылась только через двадцать три
года - в 1983 году.
Я, уже сорокатрехлетний профессор, доктор наук, еду с циклом лекций от
общества "Знание" по стране, конкретно - на юг России. И вот в городе
Ростове-на-Дону мне забронировали в центральной гостинице "Московская" на
главной улице Ростова, носившей славное имя Энгельса (теперь - Большая
Садовая), трехкомнатный номер-"люкс". Я читал лекцию в конце рабочего дня на
каком-то транспортном предприятии. Чемодан свой, конечно же, с выпивкой на
вечер, я оставил в номере, а на лекцию отправился налегке.
Лекция была в актовом зале предприятия, прошла она, как обычно, с
успехом, было много празднично одетых людей, задавали вопросы по теме и не
совсем, и я уже, собрав свой нехитрый реквизит, намеревался выходить из
зала, как ко мне вдруг подошла стройная симпатичная женщина лет сорока.
- Профессор, можно мне задать вопрос не совсем по теме? - слегка
зардевшись, спросила она, - не жили ли вы в 60-м году в общежитии МИИТа на
Вышеславцевом?
Я с интересом посмотрел на нее, понял, что не ошибся в оценке ее
внешних данных - румянец еще более украшал ее, - и ответил еврейским
вопросом на вопрос:
- А что?
- Знаете, - она зарделась еще больше, - дело, конечно, прошлое, люди мы
уже взрослые, но я видела, как вы ведро с водой подвешивали ... на этом, ну
вы понимаете, на чем?
Я поглядел на даму с таким выражением лица, которое, будь рядом
Станиславский, обязательно вошло бы в каталог мимики. Вроде баб в комнате
тогда не было, это что - мистика или розыгрыш?
- Я все объясню, - продолжала дама, - как-то вечером стучит к нам в
комнату на женском этаже ваш комсорг и быстро сообщает, что если кто хочет
видеть, как "грузин" будет ведро подвешивать, ну, сами понимаете, на чем, то
быстро - в Ленинскую комнату! Свет не зажигать, по десять рублей -
скинуться! Смотреть в окно напротив! И побежал дальше звать зрителей.
Набилось в Ленинской комнате человек двадцать, и все было очень прекрасно
видно - вы, наверное, специально подошли к окну и хорошо осветили нужное
место!
- Вот она, тайна комсорга! Вот какие они - все комсомольцы и коммунисты
- коварные и корыстные сволочи! Ославили меня на всю страну, да еще 200
рублей прикарманили! Заработали на мне, вернее на моей части тела! На два
рыла, наверное, договорились поделить со "стариком"!
Видя мое искреннее смущение, дама взяла мою ладонь в свои руки и, уже
не смущаясь, спросила:
- Скажите, профессор, а вы могли бы повторить этот опыт теперь, ну,
скажем, сегодня? Без комсорга, разумеется?
Прямой и открытый взгляд дамы привел меня в чувство.
- Сегодня? Повторить? Без комсорга? Да с большим удовольствием! -
принял я вызов дамы, взял ее под руку и вышел с ней на улицу.
Вскоре мы уже были в моем "люксе" на улице Энгельса. Но все попытки
найти в номере ведро не увенчались успехом. Пришлось прикладывать, как
говорят в сопромате, другие "эквивалентные" нагрузки. Но мы, как инженеры,
справились.
Администрация гостиницы уважала посетителей "люксов" и даже не послала
к нам проверяльщицу к 11 вечера. И заготовленная красная "десятка" на этот
случай, так и осталась лежать у меня в кармане.
Утром мы распрощались, поблагодарили друг друга за отлично проведенную
ночь, и, не обмениваясь адресами и телефонами, расстались. Я поехал
объезжать дальше юг России с лекциями ...
Наступил конец августа - время уезжать домой в Тбилиси. Я видел, с
какой охотой готовились ребята к отъезду, и мне становилось еще тяжелее. Не
хотел я уезжать домой, хотя там была моя семья, мой институт. Я успел так
полюбить Москву, ее людей, здешний менталитет, легкость в отношениях, и
многое другое, чего не было в Тбилиси. Включая ЦНИИС и моего железного
"мамонта". Была здесь в Москве и Настя, но именно перед отъездом я ее и
лишился. Не подумайте, как говорится, дурного, с нею ничего страшного не
случилось, скорее наоборот.
Для меня осталось тайной, действительно ли Настя поехала к маме в
Иваново, или в Рязанскую область, в город Сасово. Но, прождав Настю три,
потом четыре и пять дней, я поднялся на четвертый этаж, спросить у Зины, не
в курсе ли она дел Насти.
Было часов семь вечера, я вернулся с Опытного завода весь расстроенный
безалаберностью моих "мастеров". Стучу в дверь и вдруг слышу голос Насти:
"Да!". Распахиваю дверь и вижу Настю и Шурика, сидящих на Настиной кровати в
обнимку. Я не поверил глазам - как так, я же победил в японской дуэли! Не
вставая с койки, Настя тихо, но жестко сказала мне:
Уходи и не приходи сюда больше! Между нами все кончено! Мы с Шуриком
любим друг друга и не хотим тебя видеть! - Настя больше не опускала глаз,
как обычно, а смотрела прямо и решительно. Я заметил, что кольца на ее руке
не было.
Убитый случившимся, я вышел вон и поплелся к себе. Ребята отмечали
завтрашний отъезд домой. Я выпил с ними и, не выдержав, все рассказал им.
Конечно же, о моем "романе" с Настей знало почти все общежитие, не то, что
свои ребята. Эмоциональный Крисли вскочил с места и вскричал:
- На твоем месте я бы избил этого Шурика, да и Настю тоже! Вот суки!
"Старик" Калашян был противоположного мнения.
- Тебе завтра уезжать, ну побьешь ты их и уедешь, а они снова
встретятся! Плюй на это и езжай домой, у тебя же жена там!
Но выпитая водка не давала покоя. Я подал знак Крисли, чтобы он вышел
со мной. Вместе мы поднялись на четвертый этаж, и я громко постучал в
комнату. Никакого ответа. Я прислушался - за дверью послышалось шевеленье.
Нажал на дверь - она не подается. Я начал дубасить в нее ногами, но тут же
вышли соседи напротив - две знакомые девочки, и сурово пригрозили, что они
вызовут милицию. Все против меня!
И вдруг мне в голову пришла пьяная мысль - залезть в комнату через
окно. Комната Насти была крайней, за ней шел тупичок коридора,
оканчивающийся окном. Мы с Крисли подошли к окну, я высунулся и оценил
ситуацию. Окна в комнате Насти были открыты, карниз под окнами был широким,
но, к сожалению, чуть покатым наружу. Под окнами располагалась палатка для
приема стеклотары.
Я решился. Вылез в окно, держась за руку Крисли, не отпуская ее,
ухватился за подоконник Насти, и только после этого отпустил руку. И вдруг я
вижу Настю - она соскакивает с кровати, подбегает к окну и со всей силы
пытается его захлопнуть. Лицо ее перекосилось от страха, она все давит и
давит на окно, расплющивая мне пальцы. Я посмотрел вниз - высота огромная, я
представил себе, как загрохочет разбитая стеклотара, если я упаду вниз и
пробью хилую пластиковую крышу палатки. А Настя все давит и давит на окно.
- Перестань давить, я уйду! - крикнул ей я. Она приоткрыла окно, но
держала его обеими руками, чтобы снова захлопнуть, если я попытаюсь залезть
внутрь. Шурика видно не было, забился в угол, наверное, чмур поганый!
Я оторвал окровавленные пальцы от подоконника и, балансируя на карнизе,
схватил протянутую мне руку Крисли. Кое-как влез в окно, и, неуклюже
перевалившись, растянувшись на полу. Вставая, заметил, что всю эту позорную
сцену наблюдали девочки из комнаты напротив. Я шуганул их, они тут же
захлопнули дверь, и мы с Крисли шатаясь, пошли к себе. Я не удержался, чтобы
не пнуть ногой дверь Насти и не плюнуть на нее.
Вот как закончилась наша любовь! Говорил же я ночью на берегу
Москвы-реки, что все кончится, и кончится плохо. А Настя, помню, целовала
меня, утирала слезы и настаивала:
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас все-все будет хорошо! Вот
увидишь!
- Вот и увидел! - я посмотрел на свои окровавленные с содранной кожей
пальцы и решил - все равно хорошо, что не грохнулся с четвертого этажа на
палатку со стеклотарой!
Удивительное, мистическое совпадение - лет через десять после этого,
мой знакомый парень с нашего двора в Тбилиси, внук домоуправа Тамары
Ивановны, поступивший учиться в МИИТ и живший в том же общежитии, сорвался и
упал как раз с того же карниза, совершая тот же путь из окна, что и я. Но
совсем не с той же целью - он выпил с товарищами, а закуски не хватило. А из
окна комнаты, которую когда-то занимали Настя с Зиной, свешивалась авоська,
набитая всякими вкусными вещами. Правда, было не лето, а холодное время
года, и удержаться на карнизе было труднее. Парень разбился насмерть -
палатку, которая могла смягчить удар, к тому времени уже убрали.
Получило-таки окно-убийца свою жертву из Тбилиси, из того же самого двора!
Нет худа без добра - тем более с легким сердцем я уехал домой с
приятелями, и, выпивая с ними по дороге, со смехом вспоминал мое
приключение. Только Крисли мрачнел и приговаривал, качая головой:
- Окно захлопывала, сука! Наша грузинка никогда бы так не сделала!
Я молчал и поддакивал, а сам вспоминал, что грузинка Медея (правда,
древняя грузинка!) не пожалела даже своих детей, зарезала их, чтобы досадить
своему любовнику Ясону! Попался бы ей этот Ясон на карнизе, она бы ему и шею
прихлопнула, а не только пальцы!
В Тбилиси я окунулся в привычный мир семьи, учебы и спорта. Настроение
подавленное, на душе - пустота. Интересно, что любовь к Насте исчезла
мгновенно. Вылезал я из окна на карниз пылко и страстно влюбленным, а
залезал обратно и растянулся на полу - уже нормальным человеком. Уже так не
ждал поездки в Москву, хотя идеей своей горел, как и раньше.
А к лету следующего 1961 года все "устаканилось" в моей душе, и я снова
официально отправился на производственную практику в ЦНИИС, опять же, по
вызову. В общежитие МИИТа я даже не стал заходить, чтобы случайно не
встретить Настю под ручку с дебилом-Шуриком. Явился сразу же к своим
благодетелям Федорову и Недорезову, и они устроили меня в рабочее общежитие
ЦНИИС, которое народ называл - "Пожарка".
Эх, "Пожарка"! Она мне и сейчас по ночам снится! Сколько с ней связано
- три года, проведенных в ней были самыми концентрированными по
впечатлениям, полученным от жизни. Там я понял цену человеческим отношениям,
познакомился с самыми различными судьбами, узнал дружбу и любовь, сам предал
и то и другое, наконец, сделал первые шаги в науке - не за ручку, а
самостоятельно, падая, расшибаясь и поднимаясь снова!
Вот и окончились "университеты" моего друга, будущего профессора
механики. Но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным
понятиям, юность - это период между отрочеством и зрелостью. А когда
наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает - и живет такой
человек всю жизнь "незрелым". Судя по всему, нашего героя тоже пока рановато
считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких "выкрутасов" не выделывают.
Так что, остается пока юность, и не так уж она и плоха! Но наступила
пора как-то реализовывать знания, полученные в "университетах" - знания в
науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря
- в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не под крылышком у
родителей, а в общежитии, обыкновенном рабочем общежитии 60 -х годов
прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке
Бабушкине. А что касается науки - то и здесь нашему герою повезет - он
поступит в аспирантуру, где реализует свои научные знания. Таким образом,
учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, он убъет сразу двух зайцев -
постигнет и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть нашего повествования
мы так и назовем - "Наука и жизнь", несколько опасаясь, что известный журнал
того же наименования сочтет это "заимствованием".
Манеру изложения оставляем прежней, со всей ответственностью, падающей
на самого героя, являющегося, как и раньше, рассказчиком.
"Пожарка" - это общежитие, под которое приспособили здание бывшей
пожарной части, даже с каланчой. Первый этаж был занят всевозможными
бухгалтериями и канцеляриями, а второй этаж - рабочее общежитие. Коридорная
система - справа четыре комнаты и туалет, а слева - пять комнат. В самом
начале коридора у входа с лестницы - кухня с угольной печью, которая весь
день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По
утрам с 7 часов приходила сильная, костлявая и крикливая уборщица Маша,
которая мыла полы во всех комнатах (кроме семейных).
Комендантом общежития была "диктаторша" Татьяна Павловна Мазина - моя
будущая смертельная "врагиня".
Вот в это самое общежитие по указанию Федорова привела меня Мазина,
выдала белье, выделила койку в предпоследней комнате слева, где проживали
два пенсионера - Баранов Серафим Иванович, 1905 года рождения, и Рябоконь
Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения. Третью койку занимал мужик, который
в общежитии был только прописан, а жил у своей "бабы", четвертую же койку
выделили мне.
Мазина успела предупредить меня, что в этой комнате протекает
постоянная пьянка, и чтобы я поберегся. Когда я зашел в комнату, было часов
11 утра. Один из жильцов - "визави" с моей койкой - лежал, покрытый до шеи
простыней, так что была видна одна лысая голова; второй же - в глубокой
задумчивости сидел у окна.
Я положил белье на койку и поздоровался. Сидящий у окна встал,
пошатываясь, подошел ко мне, церемонно протянул руку и представился:
"Баранов Серафим Иванович - "дядя Сима" - восемьдесят седьмой апостол
Бахуса!" Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или
общественная? "Официальная!" - строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин
заулыбался, замахал руками, и простонародным говорком сообщил:
Врет все он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только,
ты сам скоро поймешь! А я - Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто
"Лукьяныч".
- Ты с Лукьянычем будь осторожен, он полицаем работал у немцев, это -
старый бродяга! - и дядя Сима, неожиданно резво подбежав к кровати
Лукьяныча, сдернул с него простыню. Лукьяныч, оказавшийся под простыней
совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:
- Вот дурной, пенсионер - а дурной, ну скажи, какой я полицай, ведь
война давно кончилась, я пенсию получаю, живу с рабочими - какой же я
полицай?
Дядя Сима схватил Лукьяныча за толстые щеки и затряс его голову так,
что чуть не снес ее с шеи.
- Вот дурной, - что рабочий, - и Лукьяныч указал на меня, - подумает, а
подумает, что ты с Кащенки!
Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом
оказалось, идиотскую мысль:
- Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в магазин за тортом, чаю
попьем!
Оба моих будущих "сожителя" весело расхохотались. Серафим подошел ко
мне и спросил: "Как вас по имени - отчеству?"
- Нурбей Владимирович! - простодушно отвечал я.
Ну, вот что, Нурий Вольдемарович, раз пошла такая пьянка, режь
последний огурец! - дядя Сима выложил из кармана смятый рубль и сказал: -
добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!
Я от рубля отказался, сбегал в магазин ("Пожарка" располагалась точно
напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принес две бутылки "Особой"
по 2,87.
Для тех, кто не шибко помнит историю родной страны, напоминаю, что в
1961 году рубль стал сразу в 10 раз дороже. И тут же появились анекдоты на
эту тему, вот один из них: "Что можно было купить на старый рубль? Шиш! А
что можно теперь купить на новый? В десять раз больше!"
Оба "сожителя" необычайно оживились - не ожидали, что я принесу сразу
две бутылки и хорошей водки. Лукьяныч достал из под кровати кочан капусты,
дядя Сима сбегал к семейным и принес полбуханки черного хлеба, а также
поставил на стол кастрюлю ухи, коробочку с рафинадом и интеллигентскими
щипчиками, расставил три граненых стакана.
Наливал дядя Сима необычно - пока хватало водки, он наполнял стакан с
мениском. Брать надо было очень осторожно, чтобы не пролить.
- Пусть на дне наших стаканов останется столько капель, сколько мы
желаем друг другу зла! - провозгласил восемьдесят седьмой апостол Бахуса и
выпил стакан до дна. Мы последовали его примеру. Закусывали нарезанной
капустой, ухой, хлебом и четвертушечками рафинада. Остаток дневного времени
прошел за пьяными разговорами.
Учитывая, что дядя Сима и Лукьяныч - персонажы, оказавшие на мое
мировоззрение серьезное влияние, коротенько расскажу об их прошлом. Дядя
Сима - в прошлом зав. лабораторией ЦНИИ МПС, понемножку спился, психически
заболел, прошел курс лечения в больнице им. Кащенко, после чего был
отправлен на пенсию по здоровью - 450 рублей. У него никогда не было семьи,
видимо, не было и квартиры. Он так и остался жить в общежитии.
Лукьяныч жил на Украине, во время оккупации действительно пошел в
полицаи; после войны отсидел, сколько за это положено, и был отправлен на
строительные работы в Москву. Потом получил пенсию - 265 рублей.
Подрабатывал сторожем на складе. Жил в общежитии, и хотя ему предлагали
комнату в коммуналке, отказывался. "С рабочими веселее!" - было его доводом.
Жителей общежития он называл почему-то рабочими.
Иногда, не чаще чем в две недели раз, Лукьяныча навещала его "пассия" -
Шурка, совершенно спившаяся дама лет тридцати пяти. Она жила с дочерью лет
десяти. Где-то работала и на этой работе потеряла пальцы на одной руке.
"мудер" и опытен!
Но вот все детали готовы; наступило время сборки и монтажа их на
скрепер. Шел август, времени до отъезда осталось мало, я спешил. Сборку
поручили опытному слесарю, лет сорока пяти - Сане Беляеву, ставшему потом
моим приятелем (к сожалению, его давно нет с нами). У него было два
помощника - Генка и Колька, которые Саню совсем не боялись и его приказов не
выполняли. А Саня боялся бригадира Журавлева - желчного и сердитого
человека, к тому же требовательного.
Я пытался давать Сане полезные советы по сборке, но он под смех своих
подмастерьев, заявил мне, что яйца курицу не учат, и послал в магазин для
ускорения работы. Решив, что водка действительно может ускорить работу, и,
не учтя печального опыта с Зямой, я сбегал-таки и принес две бутылки.
Беляев был несказанно рад и заверил, что один узел будет собран уже
сегодня. Удовлетворенный этим, я отошел пообедать, а когда вернулся, застал
у скрепера настоящее шоу. Санька Беляев, пьяный в дупель, сидел на табуретке
перед скрепером, держа в одной руке зубило, а в другой - молоток. На голову
его до самой шеи была надвинута старая соломенная шляпа. Ничего не видя, а
возможно и не соображая, Саня отдавал распоряжения: "Генка, твою мать!
Колька, твою мать! Крутите гайки под редуктором, так вашу и растак, а то
Журавлеву скажу!"
При этом Саня делал нелепые движения молотком и зубилом, но инструмент
не отпускал. Народ ржал, а Коля и Гена подначивали Беляева:
- Саня, а ты покажи, как крутить, какой ключ брать? Мы же -
бестолковые, не понимаем ни хрена!
Вокруг скрепера стоял смех и мат-перемат. Я чуть ни плакал и решил, что
установку так никогда и не соберут. Однако собрали, но, во-первых - не
скоро, во-вторых - некачественно, а в третьих - хорошо, что вообще собрали,
потому, что переделывали по несколько раз. Просто я переживал, так как еще
не знал наш отечественный стиль работы.
Жили мы с Настей в нашей общежитейской комнате. Она на лето устроилась
на подработку в тот же вычислительный центр на Проспекте мира. Вечером мы
встречались, и, как законные супруги, шли в "кафе-мороженое" или ужинали
дома с портвейном.
Почему-то мне так полюбились портвейны, что я лет до пятидесяти
употреблял, в основном, только их. Портвейн для меня был сопряжен с любовью,
причем любовью тайной, незаконной, а поэтому желанной. А потом тайная и
незаконная любовь закончилась, и я, как законопослушный гражданин, перешел
на сухое вино. Водка и спирт приводили обычно к буйству, я их боялся, а
коньяк, как мне казалось, пахнул клопами, и я его избегал. Я несколько раз в
жизни сильно травился коньяком, выпивая его чрезмерно много. А коньяк, или
виноградный самогон, настоянный на дубе - это яд (я говорю это вполне
профессионально!), и он не прощает перебора. Поэтому к коньяку у меня
идиосинкразия (русский язык надо знать!), и если есть что-нибудь другое, то
я коньяк не пью.
В конце августа, когда студенты уже стали приезжать после каникул и
заполнять общежитие, мы с Настей лишились нашей комнатушки. Часто просить
Зину о "прогулке" было неудобно, да и потом мы с Настей уже привыкли
оставаться вместе ночами. Поэтому Настя решила на пару-тройку дней уехать в
Иваново, навестить свою маму, которая там жила. К тому же у нее наступили
"особые дни" и все обстоятельства были за поездку.
Я снова переселился в свою большую комнату к ребятам, грустил вечерами,
не зная, куда себя девать. Заводить какие-либо знакомства было ни к чему, и
я принимал участие в коллективных выпивках по вечерам среди своих в нашей же
комнате. Естественно, разговоры у нас в мужском коллективе были скоромные,
мы обсуждали животрепещущие проблемы сексуального характера и сопутствующие
вопросы. По прежним целинным воспоминаниям ребята знали, что я
"самосовершенствовался" по индийской методике, повышая геометрию и силовые
характеристики того, что я назвал "хвостиком". И как-то сам по себе возник
спор, может ли мужчина подвесить на этом "хвостике" ведро с водой. Нет не
так, как вы подумали - завязать "хвостик" узлом на ручке ведра и подвесить
его, как на веревочке - так, оказывается, нельзя, и об этом известно еще со
времен целины.
Был "у нас на целине" шофер - Васька Пробейголова, веселый парень,
любимой поговоркой которого была: "Все можно, только "хвостик" узлом
завязать нельзя!". Мне запала в душу эта присказка и я, как человек склонный
к исследованиям, решил подтвердить или опровергнуть этот тезис.
Теоретические расчеты и многочисленные эксперименты (фу, как вам не
совестно даже подумать такое! Конечно же, эксперименты на толстых веревках и
резиновых шлангах!) показали, что завязать даже самый простой (не "морской"
или "двойной"!) узел можно только тогда, когда длина абсолютно гибкого
цилиндра раз в 10 превышает его толщину. Но даже самые элементарные
анатомические познания свидетельствуют о том, что такого соотношения для
рассматриваемого предмета не бывает. Кроме того, в предложении об
"абсолютной гибкости" цилиндра есть определенная натяжка, которая еще более
усугубляет выведенное соотношение. Поэтому "гипотеза Пробейголовы" оказалась
однозначно справедливой.
Стало быть, речь идет о подвешивании ведра, не как на веревке, а как на
кронштейне, или если использовать отечественные термины - на рычаге, болте,
костыле и т.п., укрепленном в стене под небольшим углом (около 20 ) к
горизонту. Тут возникает новый вопрос, а на каком расстоянии от "заделки"
надо подвешивать это ведро? Ведь из сопромата известно, что момент растет по
мере удаления точки подвеса от заделки. Чувствуя, что дело идет к
эксперименту, спору на этот счет, и тому, что мне никак не остаться в
стороне от этого спора, я естественно, высказал мнение, что подвес должен
осуществляться именно в точке заделки. Там теоретически изгибающий момент
равен нулю и действует только перерезывающая сила. Иначе задача становится
неопределенной, решение которой будет зависеть от выбора точки подвеса.
Мои предчувствия не обманули меня. Мы заключили пари - я против
"старика" Калашяна - подвешу ли я, будем называть так, на своем "кронштейне"
ведро воды в точке "заделки" этого кронштейна, с выдержкой в две секунды.
Как в соревнованиях по штанге. Приз - две бутылки водки с распитием в нашем
же коллективе. Комсорг Абрамян взял из комсомольской копилки, куда он
складывал взносы, шестьдесят рублей, а Толик Лукьянов быстро принес на эти
деньги две бутылки водки и буханку черного хлеба на закуску.
Пока шли приготовления, Левон и Крисли принесли из общественной кухни
оцинкованное ведро с надписью масляной краской "кухня", наполненное водой по
каемочку, после чего Левон куда-то изчез. Серож Калашян поставил две
настольные лампы на тумбочки близ окна, осветив место предполагаемого
эксперимента. Согласно условиям эксперимента, руки - у меня за спиной, а
Крисли показывает мне фотографию эротического содержания из журнала
"Плейбой". Помню, это была фотография обнаженной Брижжит Бардо конца 50-х
годов в коленно-локтевом положении, вид сбоку-сзади, голова повернута в
профиль к фотоаппарату. Мне очень нравилась Брижжит Бардо, а особенно эта
фотография; я уже два дня не встречался с Настей, и результат не заставляет
себя ждать. Затем Толик наносит ручкой метку, куда вешать ведро, и Крисли с
Серожем осторожно, без динамики вешают ведро. Считают: "двадцать один,
двадцать два", отмеривая секунды взмахами руки, и снимают ведро.
Все так и произошло; ведро, к счастью, не упало; его сняли,
торжественно поставили на стол, за которым мы и распили выигранные бутылки.
Рассчитаться с Левоном Абрамяном - комсоргом, должен был Серож Калашян -
"старик". Меня несколько смутило отсутствие комсорга при эксперименте и
распитии, но Серож сказал, что комсоргу на таких сомнительных экспериментах,
а особенно на распитии, присутствовать нежелательно. Меня это только
обрадовало - делить две бутылки на четверых - понятно и привычно, а вот как
мы поделили бы эти же две бутылки на пятерых - сложно сказать!
Все было путем - поспорил, выиграл, выпил, но тайна исчезновения Левона
все-таки осталась. А ведь все тайное рано или поздно становится явным! Тайна
исчезновения комсорга Левона Абрамяна открылась только через двадцать три
года - в 1983 году.
Я, уже сорокатрехлетний профессор, доктор наук, еду с циклом лекций от
общества "Знание" по стране, конкретно - на юг России. И вот в городе
Ростове-на-Дону мне забронировали в центральной гостинице "Московская" на
главной улице Ростова, носившей славное имя Энгельса (теперь - Большая
Садовая), трехкомнатный номер-"люкс". Я читал лекцию в конце рабочего дня на
каком-то транспортном предприятии. Чемодан свой, конечно же, с выпивкой на
вечер, я оставил в номере, а на лекцию отправился налегке.
Лекция была в актовом зале предприятия, прошла она, как обычно, с
успехом, было много празднично одетых людей, задавали вопросы по теме и не
совсем, и я уже, собрав свой нехитрый реквизит, намеревался выходить из
зала, как ко мне вдруг подошла стройная симпатичная женщина лет сорока.
- Профессор, можно мне задать вопрос не совсем по теме? - слегка
зардевшись, спросила она, - не жили ли вы в 60-м году в общежитии МИИТа на
Вышеславцевом?
Я с интересом посмотрел на нее, понял, что не ошибся в оценке ее
внешних данных - румянец еще более украшал ее, - и ответил еврейским
вопросом на вопрос:
- А что?
- Знаете, - она зарделась еще больше, - дело, конечно, прошлое, люди мы
уже взрослые, но я видела, как вы ведро с водой подвешивали ... на этом, ну
вы понимаете, на чем?
Я поглядел на даму с таким выражением лица, которое, будь рядом
Станиславский, обязательно вошло бы в каталог мимики. Вроде баб в комнате
тогда не было, это что - мистика или розыгрыш?
- Я все объясню, - продолжала дама, - как-то вечером стучит к нам в
комнату на женском этаже ваш комсорг и быстро сообщает, что если кто хочет
видеть, как "грузин" будет ведро подвешивать, ну, сами понимаете, на чем, то
быстро - в Ленинскую комнату! Свет не зажигать, по десять рублей -
скинуться! Смотреть в окно напротив! И побежал дальше звать зрителей.
Набилось в Ленинской комнате человек двадцать, и все было очень прекрасно
видно - вы, наверное, специально подошли к окну и хорошо осветили нужное
место!
- Вот она, тайна комсорга! Вот какие они - все комсомольцы и коммунисты
- коварные и корыстные сволочи! Ославили меня на всю страну, да еще 200
рублей прикарманили! Заработали на мне, вернее на моей части тела! На два
рыла, наверное, договорились поделить со "стариком"!
Видя мое искреннее смущение, дама взяла мою ладонь в свои руки и, уже
не смущаясь, спросила:
- Скажите, профессор, а вы могли бы повторить этот опыт теперь, ну,
скажем, сегодня? Без комсорга, разумеется?
Прямой и открытый взгляд дамы привел меня в чувство.
- Сегодня? Повторить? Без комсорга? Да с большим удовольствием! -
принял я вызов дамы, взял ее под руку и вышел с ней на улицу.
Вскоре мы уже были в моем "люксе" на улице Энгельса. Но все попытки
найти в номере ведро не увенчались успехом. Пришлось прикладывать, как
говорят в сопромате, другие "эквивалентные" нагрузки. Но мы, как инженеры,
справились.
Администрация гостиницы уважала посетителей "люксов" и даже не послала
к нам проверяльщицу к 11 вечера. И заготовленная красная "десятка" на этот
случай, так и осталась лежать у меня в кармане.
Утром мы распрощались, поблагодарили друг друга за отлично проведенную
ночь, и, не обмениваясь адресами и телефонами, расстались. Я поехал
объезжать дальше юг России с лекциями ...
Наступил конец августа - время уезжать домой в Тбилиси. Я видел, с
какой охотой готовились ребята к отъезду, и мне становилось еще тяжелее. Не
хотел я уезжать домой, хотя там была моя семья, мой институт. Я успел так
полюбить Москву, ее людей, здешний менталитет, легкость в отношениях, и
многое другое, чего не было в Тбилиси. Включая ЦНИИС и моего железного
"мамонта". Была здесь в Москве и Настя, но именно перед отъездом я ее и
лишился. Не подумайте, как говорится, дурного, с нею ничего страшного не
случилось, скорее наоборот.
Для меня осталось тайной, действительно ли Настя поехала к маме в
Иваново, или в Рязанскую область, в город Сасово. Но, прождав Настю три,
потом четыре и пять дней, я поднялся на четвертый этаж, спросить у Зины, не
в курсе ли она дел Насти.
Было часов семь вечера, я вернулся с Опытного завода весь расстроенный
безалаберностью моих "мастеров". Стучу в дверь и вдруг слышу голос Насти:
"Да!". Распахиваю дверь и вижу Настю и Шурика, сидящих на Настиной кровати в
обнимку. Я не поверил глазам - как так, я же победил в японской дуэли! Не
вставая с койки, Настя тихо, но жестко сказала мне:
Уходи и не приходи сюда больше! Между нами все кончено! Мы с Шуриком
любим друг друга и не хотим тебя видеть! - Настя больше не опускала глаз,
как обычно, а смотрела прямо и решительно. Я заметил, что кольца на ее руке
не было.
Убитый случившимся, я вышел вон и поплелся к себе. Ребята отмечали
завтрашний отъезд домой. Я выпил с ними и, не выдержав, все рассказал им.
Конечно же, о моем "романе" с Настей знало почти все общежитие, не то, что
свои ребята. Эмоциональный Крисли вскочил с места и вскричал:
- На твоем месте я бы избил этого Шурика, да и Настю тоже! Вот суки!
"Старик" Калашян был противоположного мнения.
- Тебе завтра уезжать, ну побьешь ты их и уедешь, а они снова
встретятся! Плюй на это и езжай домой, у тебя же жена там!
Но выпитая водка не давала покоя. Я подал знак Крисли, чтобы он вышел
со мной. Вместе мы поднялись на четвертый этаж, и я громко постучал в
комнату. Никакого ответа. Я прислушался - за дверью послышалось шевеленье.
Нажал на дверь - она не подается. Я начал дубасить в нее ногами, но тут же
вышли соседи напротив - две знакомые девочки, и сурово пригрозили, что они
вызовут милицию. Все против меня!
И вдруг мне в голову пришла пьяная мысль - залезть в комнату через
окно. Комната Насти была крайней, за ней шел тупичок коридора,
оканчивающийся окном. Мы с Крисли подошли к окну, я высунулся и оценил
ситуацию. Окна в комнате Насти были открыты, карниз под окнами был широким,
но, к сожалению, чуть покатым наружу. Под окнами располагалась палатка для
приема стеклотары.
Я решился. Вылез в окно, держась за руку Крисли, не отпуская ее,
ухватился за подоконник Насти, и только после этого отпустил руку. И вдруг я
вижу Настю - она соскакивает с кровати, подбегает к окну и со всей силы
пытается его захлопнуть. Лицо ее перекосилось от страха, она все давит и
давит на окно, расплющивая мне пальцы. Я посмотрел вниз - высота огромная, я
представил себе, как загрохочет разбитая стеклотара, если я упаду вниз и
пробью хилую пластиковую крышу палатки. А Настя все давит и давит на окно.
- Перестань давить, я уйду! - крикнул ей я. Она приоткрыла окно, но
держала его обеими руками, чтобы снова захлопнуть, если я попытаюсь залезть
внутрь. Шурика видно не было, забился в угол, наверное, чмур поганый!
Я оторвал окровавленные пальцы от подоконника и, балансируя на карнизе,
схватил протянутую мне руку Крисли. Кое-как влез в окно, и, неуклюже
перевалившись, растянувшись на полу. Вставая, заметил, что всю эту позорную
сцену наблюдали девочки из комнаты напротив. Я шуганул их, они тут же
захлопнули дверь, и мы с Крисли шатаясь, пошли к себе. Я не удержался, чтобы
не пнуть ногой дверь Насти и не плюнуть на нее.
Вот как закончилась наша любовь! Говорил же я ночью на берегу
Москвы-реки, что все кончится, и кончится плохо. А Настя, помню, целовала
меня, утирала слезы и настаивала:
- Успокойся, миленький, не плачь, у нас все-все будет хорошо! Вот
увидишь!
- Вот и увидел! - я посмотрел на свои окровавленные с содранной кожей
пальцы и решил - все равно хорошо, что не грохнулся с четвертого этажа на
палатку со стеклотарой!
Удивительное, мистическое совпадение - лет через десять после этого,
мой знакомый парень с нашего двора в Тбилиси, внук домоуправа Тамары
Ивановны, поступивший учиться в МИИТ и живший в том же общежитии, сорвался и
упал как раз с того же карниза, совершая тот же путь из окна, что и я. Но
совсем не с той же целью - он выпил с товарищами, а закуски не хватило. А из
окна комнаты, которую когда-то занимали Настя с Зиной, свешивалась авоська,
набитая всякими вкусными вещами. Правда, было не лето, а холодное время
года, и удержаться на карнизе было труднее. Парень разбился насмерть -
палатку, которая могла смягчить удар, к тому времени уже убрали.
Получило-таки окно-убийца свою жертву из Тбилиси, из того же самого двора!
Нет худа без добра - тем более с легким сердцем я уехал домой с
приятелями, и, выпивая с ними по дороге, со смехом вспоминал мое
приключение. Только Крисли мрачнел и приговаривал, качая головой:
- Окно захлопывала, сука! Наша грузинка никогда бы так не сделала!
Я молчал и поддакивал, а сам вспоминал, что грузинка Медея (правда,
древняя грузинка!) не пожалела даже своих детей, зарезала их, чтобы досадить
своему любовнику Ясону! Попался бы ей этот Ясон на карнизе, она бы ему и шею
прихлопнула, а не только пальцы!
В Тбилиси я окунулся в привычный мир семьи, учебы и спорта. Настроение
подавленное, на душе - пустота. Интересно, что любовь к Насте исчезла
мгновенно. Вылезал я из окна на карниз пылко и страстно влюбленным, а
залезал обратно и растянулся на полу - уже нормальным человеком. Уже так не
ждал поездки в Москву, хотя идеей своей горел, как и раньше.
А к лету следующего 1961 года все "устаканилось" в моей душе, и я снова
официально отправился на производственную практику в ЦНИИС, опять же, по
вызову. В общежитие МИИТа я даже не стал заходить, чтобы случайно не
встретить Настю под ручку с дебилом-Шуриком. Явился сразу же к своим
благодетелям Федорову и Недорезову, и они устроили меня в рабочее общежитие
ЦНИИС, которое народ называл - "Пожарка".
Эх, "Пожарка"! Она мне и сейчас по ночам снится! Сколько с ней связано
- три года, проведенных в ней были самыми концентрированными по
впечатлениям, полученным от жизни. Там я понял цену человеческим отношениям,
познакомился с самыми различными судьбами, узнал дружбу и любовь, сам предал
и то и другое, наконец, сделал первые шаги в науке - не за ручку, а
самостоятельно, падая, расшибаясь и поднимаясь снова!
Вот и окончились "университеты" моего друга, будущего профессора
механики. Но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным
понятиям, юность - это период между отрочеством и зрелостью. А когда
наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает - и живет такой
человек всю жизнь "незрелым". Судя по всему, нашего героя тоже пока рановато
считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких "выкрутасов" не выделывают.
Так что, остается пока юность, и не так уж она и плоха! Но наступила
пора как-то реализовывать знания, полученные в "университетах" - знания в
науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря
- в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не под крылышком у
родителей, а в общежитии, обыкновенном рабочем общежитии 60 -х годов
прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке
Бабушкине. А что касается науки - то и здесь нашему герою повезет - он
поступит в аспирантуру, где реализует свои научные знания. Таким образом,
учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, он убъет сразу двух зайцев -
постигнет и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть нашего повествования
мы так и назовем - "Наука и жизнь", несколько опасаясь, что известный журнал
того же наименования сочтет это "заимствованием".
Манеру изложения оставляем прежней, со всей ответственностью, падающей
на самого героя, являющегося, как и раньше, рассказчиком.
"Пожарка" - это общежитие, под которое приспособили здание бывшей
пожарной части, даже с каланчой. Первый этаж был занят всевозможными
бухгалтериями и канцеляриями, а второй этаж - рабочее общежитие. Коридорная
система - справа четыре комнаты и туалет, а слева - пять комнат. В самом
начале коридора у входа с лестницы - кухня с угольной печью, которая весь
день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По
утрам с 7 часов приходила сильная, костлявая и крикливая уборщица Маша,
которая мыла полы во всех комнатах (кроме семейных).
Комендантом общежития была "диктаторша" Татьяна Павловна Мазина - моя
будущая смертельная "врагиня".
Вот в это самое общежитие по указанию Федорова привела меня Мазина,
выдала белье, выделила койку в предпоследней комнате слева, где проживали
два пенсионера - Баранов Серафим Иванович, 1905 года рождения, и Рябоконь
Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения. Третью койку занимал мужик, который
в общежитии был только прописан, а жил у своей "бабы", четвертую же койку
выделили мне.
Мазина успела предупредить меня, что в этой комнате протекает
постоянная пьянка, и чтобы я поберегся. Когда я зашел в комнату, было часов
11 утра. Один из жильцов - "визави" с моей койкой - лежал, покрытый до шеи
простыней, так что была видна одна лысая голова; второй же - в глубокой
задумчивости сидел у окна.
Я положил белье на койку и поздоровался. Сидящий у окна встал,
пошатываясь, подошел ко мне, церемонно протянул руку и представился:
"Баранов Серафим Иванович - "дядя Сима" - восемьдесят седьмой апостол
Бахуса!" Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или
общественная? "Официальная!" - строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин
заулыбался, замахал руками, и простонародным говорком сообщил:
Врет все он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только,
ты сам скоро поймешь! А я - Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто
"Лукьяныч".
- Ты с Лукьянычем будь осторожен, он полицаем работал у немцев, это -
старый бродяга! - и дядя Сима, неожиданно резво подбежав к кровати
Лукьяныча, сдернул с него простыню. Лукьяныч, оказавшийся под простыней
совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:
- Вот дурной, пенсионер - а дурной, ну скажи, какой я полицай, ведь
война давно кончилась, я пенсию получаю, живу с рабочими - какой же я
полицай?
Дядя Сима схватил Лукьяныча за толстые щеки и затряс его голову так,
что чуть не снес ее с шеи.
- Вот дурной, - что рабочий, - и Лукьяныч указал на меня, - подумает, а
подумает, что ты с Кащенки!
Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом
оказалось, идиотскую мысль:
- Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в магазин за тортом, чаю
попьем!
Оба моих будущих "сожителя" весело расхохотались. Серафим подошел ко
мне и спросил: "Как вас по имени - отчеству?"
- Нурбей Владимирович! - простодушно отвечал я.
Ну, вот что, Нурий Вольдемарович, раз пошла такая пьянка, режь
последний огурец! - дядя Сима выложил из кармана смятый рубль и сказал: -
добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!
Я от рубля отказался, сбегал в магазин ("Пожарка" располагалась точно
напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принес две бутылки "Особой"
по 2,87.
Для тех, кто не шибко помнит историю родной страны, напоминаю, что в
1961 году рубль стал сразу в 10 раз дороже. И тут же появились анекдоты на
эту тему, вот один из них: "Что можно было купить на старый рубль? Шиш! А
что можно теперь купить на новый? В десять раз больше!"
Оба "сожителя" необычайно оживились - не ожидали, что я принесу сразу
две бутылки и хорошей водки. Лукьяныч достал из под кровати кочан капусты,
дядя Сима сбегал к семейным и принес полбуханки черного хлеба, а также
поставил на стол кастрюлю ухи, коробочку с рафинадом и интеллигентскими
щипчиками, расставил три граненых стакана.
Наливал дядя Сима необычно - пока хватало водки, он наполнял стакан с
мениском. Брать надо было очень осторожно, чтобы не пролить.
- Пусть на дне наших стаканов останется столько капель, сколько мы
желаем друг другу зла! - провозгласил восемьдесят седьмой апостол Бахуса и
выпил стакан до дна. Мы последовали его примеру. Закусывали нарезанной
капустой, ухой, хлебом и четвертушечками рафинада. Остаток дневного времени
прошел за пьяными разговорами.
Учитывая, что дядя Сима и Лукьяныч - персонажы, оказавшие на мое
мировоззрение серьезное влияние, коротенько расскажу об их прошлом. Дядя
Сима - в прошлом зав. лабораторией ЦНИИ МПС, понемножку спился, психически
заболел, прошел курс лечения в больнице им. Кащенко, после чего был
отправлен на пенсию по здоровью - 450 рублей. У него никогда не было семьи,
видимо, не было и квартиры. Он так и остался жить в общежитии.
Лукьяныч жил на Украине, во время оккупации действительно пошел в
полицаи; после войны отсидел, сколько за это положено, и был отправлен на
строительные работы в Москву. Потом получил пенсию - 265 рублей.
Подрабатывал сторожем на складе. Жил в общежитии, и хотя ему предлагали
комнату в коммуналке, отказывался. "С рабочими веселее!" - было его доводом.
Жителей общежития он называл почему-то рабочими.
Иногда, не чаще чем в две недели раз, Лукьяныча навещала его "пассия" -
Шурка, совершенно спившаяся дама лет тридцати пяти. Она жила с дочерью лет
десяти. Где-то работала и на этой работе потеряла пальцы на одной руке.