Страница:
нашелся, и мы получили "подарочек" к Новому Году ...
А я, ползая по полу и шаря под мебелью (мне было тогда три или четыре
года), неожиданно нашел под шкафом крупный "кирпич" довоенного черного
хлеба! Как он попал под шкаф, почему его не тронули крысы - это остается
непознанным, но целый, без единого изъяна, твердый как алмаз "кирпич" был
извлечен из-под шкафа и трижды благославлен. Его размочили в кипятке,
нарезали ломтями, подали на фарфоровом блюде и разлили по стаканам чачу. Все
были счастливы!
И когда перед самым наступлением Нового года Сталин сделал по радио
свое короткое обращение к народу, стаканы сошлись в тосте: "За Сталина, за
Победу!" Потом были тосты за Жукова, за Рокоссовского и других
военачальников. Рубен провозгласил тост даже за своего земляка - генерала
Баграмяна. Всех вспомнили, только того, кто нашел этот "кирпич" хлеба,
вернувший оптимизм и накормивший страждущих, почему-то забыли. Ну, и ладно,
я им это простил!
Утром хозяева и гости долго выползали из-под стола и приводили себя в
порядок перед работой. Первое-то января был тогда обычным рабочим днем!
Итак, голод был тогда в Тбилиси нешуточный. Не блокадный Ленинград,
конечно, но люди мерли тоже. И вот, появляется на горизонте (а вернее, в
нашей квартире) армянин и спасает меня от голодной смерти.
У нас в квартире было три комнаты - две занимали мы, а третью - Рива.
Ей тогда было лет двадцать. Ее муж - милиционер Рубен, сперва бил ее
нещадно, а затем ушел, забрав с собой сына Борика. Рива ничего не умела
делать, ну ровным счетом ничего, даже обеда себе не могла приготовить. Не
знала Рива ни по-грузински, ни на идиш, даже по-русски говорила с трудом.
Но, забегая вперед, скажу, что жизнь научила ее и русскому, и грузинскому, и
идиш - правда говорила она на дикой смеси этих трех языков. Научилась она и
обеды готовить и субботы соблюдать и даже мужа нашла себе прекрасного,
который и увез ее в большой дом на Ломоносовском проспекте в Москве. Но это
- через двадцать лет. А пока сдали мы одну нашу комнату армянину Араму,
который приехал из села Воронцовки и устроился зав. гаражом в Тбилиси. Его
машины возили продукты из Воронцовки в Тбилиси: две - направо, одна -
налево. Богат Арам был неимоверно!
Бабушка моя (бывшая графиня!) готовила ему обеды, а денег он давал
чемоданами. Я даже помню платяной шкаф, вся нижняя часть которого была
навалом засыпана деньгами. Бабушка покупала по его заказу икру, груши
"Дюшес", фигурный шоколад (напоминавший знакомый мне сургуч по внешнему
виду: шоколада я до этого просто не видел). Но Арам был болен туберкулезом
уже в открытой форме, и аппетита у него не было.
- Отдайте груши ребенку! - говорил он, не в силах съесть этот редчайший
в голодное время деликатес. - Нурик, сургуч хочешь? - звал он меня отведать
фигурный шоколад, стоивший килограммы денежных знаков. Икру я даже перестал
любить с тех пор, перекормленный ею Арамом. Я выжил и стал крепышом.
Арам же, страшно разбогатев, купил дом в Тбилиси, женился на юной
красавице и вскоре умер. От туберкулеза тогда не лечили.
Кому только мы не сдавали нашу вторую комнату. В основном - артистам,
которые почему-то активно разъездились в конце войны и сразу после нее. Жили
у нас молодые муж и жена - воздушные акробаты из цирка. Голодали, но
тренировались. У них не было даже одежды на зиму. Бабушка подарила им пальто
и всю теплую одежду Зиновьева, которую не успела продать.
Жили скрипачка и суфлер. Скрипачка (правда, играла она на виолончели)
была, видно, психически больной. Она была молода, красива и нежно любима
суфлером - правда, тоже женщиной лет сорока. Скрипачка постоянно плакала и
пыталась покончить жизнь самоубийством; суфлеру (или суфлерше?) удавалось
все время спасать ее. Но скрипачка все-таки сумела перехитрить свою опекуншу
и броситься с моста в Куру. От таких прыжков в бурную реку еще никто не
выживал, и суфлерша, поплакав, съехала от нас.
Жили муж с женой, имевшие княжескую фамилию Мдивани. Это были
администраторы какого-то "погорелого" театра. Жена Люба нежно ухаживала за
больным мужем Георгием - у него оказался рак мозга. В больницу его не брали,
так как места были заняты ранеными, и он больше месяца умирал, не переставая
кричать от боли. Когда Георгий умер, то и Люба съехала от нас.
Приезжали из Баку два азербайджанца-ударника - Шамиль и Джафар, которые
играли на барабанах в оркестре. Так они, прожив у нас месяц, не только не
заплатили, но одним прекрасным утром сбежали, прихватив кое-что по мелочи и
сложив это в наше же новое оцинкованное ведро. Бабушка долго гналась за ними
со сломанным кухонным ножом, вспоминая все, какие знала, азербайджанские
ругательства: "Чатлах! Готверан!" ("суки, педерасты!"). Но азербайджанцы
бежали резво, и догнать, а тем более зарезать их, бабушка так и не смогла.
Рива тоже сдавала свою комнату, правда и жила вместе с постояльцами.
Мне запомнилась перезрелая пышнотелая певица Ольга Гильберт, немка из
селения Люксембург, близ Тбилиси, где почему-то всегда жили немцы. Ольга
пила, постоянно срывая свои концерты, и приводила любовника, которого
отпускали на это время из Тбилисской тюрьмы. Фамилия его было Кузнецов, и я
его называл кузнечиком, благо он был очень похож на это насекомое.
Певица Ольга, буквально, затрахала всю квартиру. Во-первых, своим
пением, особенно в пьяном виде и дуэтом с Кузнечиком. Во-вторых, своим
полным пренебрежением к нам. Обращение к нам было одно: "Шайзе!" Она
утверждала, что это по-немецки "уважаемые". А Риву называла не иначе, как
"Юдише швайне". Наше терпение было и так на пределе, а тут мы еще узнали
реальный смысл ее обращений, что означало "дерьмо" и "еврейская свинья".
Рива палкой прогнала пьяную Ольгу из комнаты и спустила ее вниз по лестнице,
причем жили мы на последнем третьем этаже дома с многочисленными верандами,
столь характерными для Тбилиси. "Шайзе!" - кричала ей снизу разъяренная
Ольга. "Юдише швайне!" - отвечала ей сверху не менее разъяренная Рива.
Соседи высыпали на веранды и аплодировали победе над немецким угнетателем.
Но особенно запомнились мне постояльцы-лилипуты. Кочующий театр
лилипутов давал представление в клубе им. Берия - веселую азербайджанскую
оперетту "Аршин-мал-алан", правда, на русском языке. Даже меня водили на это
представление, и оперетта мне понравилась. Особенно понравился припев,
который постоянно пел один из лилипутов - главный герой оперетты: "Ай,
спасибо Сулейману, он помог жениться мне!" Мне было лет пять, но я с
дотошностью, свойственной мне с детства, постоянно расспрашивал маму, кто
этот Сулейман, и каким образом он помог жениться лилипуту, который жил рядом
с нами без жены? Мама отсылала меня в соседнюю комнату узнать об этом
самому.
Я часто бывал в гостях у лилипутов. Я почему-то считал их детьми и
заигрывал с ними. Они нередко огрызались и гнали меня из комнаты. Однажды я
застал процесс изготовления ими сосисок. Приготовленный тут же фарш один из
лилипутов, стоя на табуретке за столом, кулачком набивал в кишку. Меня
поразило это, и я попытался сунуть свой, громадный по сравнению с
лилипутским, кулак, в эту кишку. За что был с гневом изгнан лилипутами из
нашей же комнаты. Потом уже я прочитал про путешествия Гулливера, и нашел,
что мои взаимоотношения с лилипутами несколько напоминали описанные Свифтом.
Женат был лишь один лилипут из всей труппы - ее директор по фамилии
Качуринер. Имени я не запомнил. Жена его была обычная, высокая и дородная
русская женщина. Думаю, что никакого секса между ними не было, просто так
было удобно - так их поселяли в одном номере гостиницы, да и мы бы не
пустили, если бы директор не показал паспорт, где была записана его жена. Но
казалось, что жена не воспринимала его как мужа, а скорее - как ребенка.
Однажды, когда я, по обыкновению, был в гостях у лилипутов (дело было
летом в тбилисскую жару), жена строго приказала мужу-Качуринеру: "Пойдем
купаться!" Муж тонким голоском пытался что-то возражать, но жена, подхватив
директора на руки, нашлепала его по попе и понесла в ванную, снимая с него
штаны по дороге. Шум душа и визг любимого директора вызвали переполох в
стане артистов. Но тут жена вернулась, неся на руках довольного, чистого,
завернутого в полотенце директора, шикнула на малорослых артистов и
принялась одевать мужа.
Кажется, это были последние постояльцы у нас. Наступал 1947 год. "Жить
стало лучше, жить стало веселее", - как говорил вождь. Я слышал эту фразу и
был согласен, что жить становилось все лучше и лучше. Но с лилипутами было
намного веселее!
Войну я помню очень смутно. Я запомнил ее как голод, постоянно плачущих
маму и бабушку (обе получили похоронки на мужей), черный бумажный
радиорепродуктор, не выключающийся ни днем, ни ночью. Иногда были воздушные
тревоги - репродуктор начинал завывать, и все бежали в убежище - свой же
подвал под домом, который на честном слове-то и держался. Я хватал плюшевых
мишку и свинку и бежал, куда и все. Я слышал треск выстрелов, говорили, что
это стреляли зенитки. Иногда, очень редко слышались далекие взрывы - это
рвались то ли немецкие бомбы, то ли падающие назад наши же зенитные снаряды.
Запомнились и стоящие на улицах зенитные установки с четырьмя рупорами
- звукоуловителями и прожекторами. Говорили, что если поймают самолет в луч
прожектора - хана ему, обязательно подстрелят.
Мне говорили, что я был странным ребенком. Во-первых, постоянно мяукал
по-кошачьи и лаял по-собачьи. Дружил с дворовыми кошками и собаками и
разговаривал с ними. Метил, между прочим, свою территорию так же, как это
делали собаки, и животные мои метки уважали. Понюхают и отходят к себе. Да и
я их территорию не нарушал.
Мама и бабушка решили этому положить конец и запретили мне спускаться
во двор. Двор - это огромная территория, почти как стадион, заросшая
бурьяном, усыпанная всяким мусором. Посреди двора, в луже дерьма стоял
деревянный туалет с выгребной ямой для тех, у кого не было туалета в
квартире. Наш трехэтажный дом с верандами и железной лестницей черного хода,
стоял по одну сторону двора; по другую сторону - "на том дворе" - находились
самостройные бараки и даже каморки из досок и жести. Там жили "страшные
люди" - в основном, беженцы, бродяги, одним словом - маргиналы, но
попадались и вполне интеллигентные люди. Боковые части двора с одной стороны
занимала глухая стена метров на пять высотой, а с другой стороны - кирпичное
пятиэтажное здание знаменитого Тбилисского лимонадного завода с постоянно и
сильно коптящими трубами.
Что ж, я очень переживал мою изоляцию от животных, и вечерами, с
шатающегося железного балкона, который держался только на перилах, тоскливо
мяукал и лаял своим друзьям во двор, а те отвечали мне.
Были попытки отдать меня в элитный детский сад, где изучали немецкий
язык. Но я тут же стал метить территорию, и нас попросили убраться, да
побыстрее. Дома мне было строжайше запрещено мочиться под деревьями, на
стены и т.д., так как это "очень стыдно и неприлично". Справлять свои нужды
можно было только там, где тебя никто не видит, т.е. в туалете, закрыв
дверь. Лаять, мяукать и выражаться, нецензурными словами (что я уже начал
делать) - нельзя ни под каким видом нигде. Внушения эти сопровождались
поркой, и я торжественно обещал не делать всего вышеперечисленного.
Это мое обещание сыграло самую печальную и жуткую роль в моей жизни,
так как я, из-за собственной моей педантичности, действительно придерживался
всего обещанного, а оказалось, что это чревато очень печальными
последствиями.
Была еще одна причина взять с меня подобное трудновыполнимое обещание.
Дело в том, что после неудачи с элитным детским садом, меня тут же отдали на
летнее время на так называемую детскую площадку. Это была отгороженная
территория бывшего детского парка "Арто", близ нашего дома. Контора,
столовая и кавказский туалет с дырками и двумя кирпичами по обе стороны оных
в помещении без перегородок и с многочисленными дырочками в наружных
деревянных стенах женского отделения. Дырочки были и в стене, отделявшей
мужское отделение туалета от женского. И эти дырочки почти постоянно были
заняты глазами наблюдателей. Поначалу и я, чтобы не отстать от других,
проковырял свою дырочку и делал вид, что внимательно смотрю туда. Было
неинтересно, да и запашок стоял неподходящий для летнего отдыха, но я не
хотел отставать от других.
За этим занятием ко мне как-то подошел старший мальчик лет двенадцати
(мне было около пяти лет), непонятным образом шастающий по площадке для
дошкольников. Приветливо улыбаясь, он предложил мне, на смеси русского и
кавказских языков, стать с ним "юзгарами". Потом я узнал, что это, кажется,
по-азербайджански означает "дружками". Я немедленно согласился, ведь
предлагал старший мальчик, а он ведь плохого не предложит.
- Тогда (видимо, для подтверждения "юзгарства") надо пиписька сунуть в
попка, - на своем наречии сказал кандидат в "юзгары".
Я, опять же, вследствие своей педантичности, начал пытаться повернуть
назад то, что он оскорбительно назвал "пиписькой" и достать до того места,
куда надо было ее сунуть. Не получалось - длины не хватало. Я в ужасе хотел
сообщить "юзгару" об этой неудаче, но увидел, что он хохочет, обнажив не
по-детски гнилые зубы.
- Нет, не ты сам, а я помогу! - пытался втолковать мне "юзгар" азы
нетрадиционного секса, но я опять не понял его.
- Но тогда ты оторвешь мне ее ...
Вокруг уже стали собираться любознательные дети, готовые дать полезные
советы.
- Завтра встретимся, я тебя всему научу! - хохоча, проговорил "юзгар",
- не бойся, больно не будет.
Но я был сильно обеспокоен случившимся. Неужели у меня "это" такое
короткое, намного короче, чем у других детей? Весь остаток дня я пристально
рассматривал "причинные" места у детей, нередко вызывая их негодование, но
особой разницы в габаритах не заметил.
Тогда я (очередная ошибка!) поделился своим беспокойством уже дома с
мамой. Но мама, вместо спокойного разъяснения вопроса, подняла крик и все
рассказала бабушке.
У них на площадке завелся педераст, я не знаю, успел он или нет ... -
кричала мама бабушке, а та привычным движением пододвинула к себе знакомый
кухонный нож.
Не педераст, а юзгар! - плакал я, не понимая ровным счетом ничего.
Назавтра на площадку отвела меня не мама, а бабушка. Я вынужден был
указать ей на "юзгара", а затем бабушка зашла в контору к директору площадки
и долго с ним говорила.
- Ничего не бойся, тебя защитят, если понадобится, - уходя, успокоила
меня бабушка. Я остался на площадке, совершенно не понимая сути
происходящего. Но скоро понял.
Дело в том, что на детской площадке помимо упомянутых выше сооружений,
находился аттракцион для детей, представляющий собой огромный деревянный
барабан на оси, помещенный между двух лестниц с перилами. Дети забирались по
лестнице наверх, держась за перила, толкали ногами барабан, который с
грохотом крутился на своей оси. Я часто крутил этот барабан и не подозревал,
что и барабан может покрутить меня. Закон жизни!
Уже под конец дня, незадолго перед тем, как родители начинали приходить
за детьми, мне снова встретился "юзгар". Я, было, испугался, что "предал"
его, но тот приветливо улыбался гнилыми зубами, как будто ничего и не
произошло.
- Золот хочишь? - спросил он меня, - там много, я сам видел, - и
"юзгар" указал на барабан, который уже никто не крутил.
- Там много, я себе взял, думаю, юзгар тоже пусть себе возьмет! -
добродушно проговорил "юзгар" и показал, как забраться сквозь деревянные
спицы внутрь барабана.
Решив, что золото мне не помешает, я почти в полной темноте пролез
сквозь спицы барабана внутрь него. Запах чем-то напомнил наш любимый туалет
с дырками и дырочками. Но, несмотря на это, я жадно принялся шарить по полу
барабана, в надежде найти золото. И таки нашел - "юзгар" был прав, там его
было много! Тут барабан завертелся - видимо "юзгар" успел взобраться наверх
и начал ногами крутить его. Барабан вертелся долго, криков моих из-за его
грохота никто не слышал. "Юзгар", видимо, наблюдал, когда придут за мной, и
тогда уже, соскочив с лестницы, был таков.
Я, обливаясь слезами, в глубокой печали вылез из барабана, и, оставляя
за собой пахучий след, направился к маме, которая уже пришла за мной. Вот
если бы меня такого увидела незабвенная Ольга Гильберт, то она с полным
основанием могла бы воскликнуть: "Шайзе!"
После этого случая меня взяли с детской площадки, и остаток лета я
провел дома. Тут уж никак нельзя было обойтись без того, чтобы спуститься во
двор, что я иногда и делал.
И вот однажды я увидел во дворе на траве - лежит этакий большой шприц.
Никого вокруг не было, и я забрал этот шприц себе, как ничейный. Выйдя на
железный балкон, я набирал воду шприцом из ведра и поливал ею проходящих под
балконом людей. И вот этот шприц заметил у меня в руках дядя Минас, отец
моего ровесника Ваника, жившего в самом начале страшного "того двора".
Оказалось, что я "прибрал к рукам" его масляный шприц, который он оставил на
траве, ремонтируя свой допотопный "Мерседес". Почти каждый день дядя Минас с
группой ребят выталкивали из "гаража" - убогого сарайчика из досок - его
"Мерседес", наверное, дореволюционного года выпуска, и весь день владелец
"престижной" иномарки валялся под машиной, починяя ее. Вечером машину
заталкивали обратно. Едущей самостоятельно ее так никто и не видел.
Одним словом, дядя Минас потребовал возврата шприца; моя бабушка была
против, мотивируя тем, что ребенок нашел его на траве. Высыпавшие на веранды
соседи в своих мнениях разделились. Наконец, дядя Минас принял Соломоново
решение:
Пусть Нурик и Ваник подерутся: кто победит, тот и возьмет себе шприц!
А Ваник, оказывается, был грозой двора и бил всех ребят, включая даже
Гурама, хотя тот был и старше Ваника. Но я-то об этом не знал, а за шприц
готов был сражаться насмерть. И к предстоящей битве отнесся вполне серьезно.
Я спустился со шприцом во двор, где уже собрались мальчишки и даже
взрослые соседи во главе с арбитром - дядей Минасом. Ваник был уже готов к
схватке и принял угрожающую стойку. Мы кинулись друг на друга, упали и
начали кататься по траве. Я инстинктивно зажал шею Ваника в своей согнутой
руке. Это называется "удушающий прием сбоку"; я, конечно, не знал про это,
просто, как сейчас любят говорить в рекламе, "открыл для себя" этот прием.
Ваник завопил от боли, но я не отпускал его.
- Запрещенный прием! - пытались принизить мой успех друзья дяди Минаса,
но тот решил быть справедливым.
- Забирай шприц себе! - великодушно разрешил он мне, - Ваник сам
виноват, что дал ухватить себя за шею. Но я научу его правильно бороться! -
и дядя Минас запустил камнем в убегающего плачущего Ваника. Я ушел домой
победителем, гордо неся завоеванный в битве шприц.
А на следующий день Ваник позвал меня поговорить с ним во двор. Я
спустился, и Ваник предложил мне сесть в отцовский "Мерседес". Для меня это
было пределом мечтаний, и я забрался в салон. Ваник захлопнул дверь, запер
ее и сказал, что я буду сидеть в машине запертым, пока не признаю, что вчера
победил не я, а Ваник. Мне некуда было деваться, да и шприц все равно
оставался у меня. Я признал свое поражение и верховенство Ваника перед
дворовыми девчонками - Розой и толстушкой Астхик (по-армянски -
"Звездочка"), и был отпущен домой. Больше я во двор не спускался - узнав,
что я дрался, мама запретила мне это и взяла с меня слово, что я больше руку
не подниму на товарища.
Итак, путь во двор мне был заказан, на площадку тоже. Но, по крайней
мере, еще год до школы меня надо было куда-то девать. И решили с осени
отправить меня в детский сад в старшую группу. Как назло, все русские группы
были заняты и меня определили в грузинскую. Но я ни одного слова
по-грузински не знал! "Ерунда, - решила мама, -значит научишься! Знаешь
русский, будешь знать и грузинский!"
И тут я на себе узнал, что такое "детская ксенофобия", да еще
кавказская! Сперва дети стали присматриваться ко мне: ни слова ни с кем не
говорит - немой, что ли? Сидит или стоит на месте, ни с кем не играет. В
туалет не ходит - кабинок там, естественно, не было, а я ведь слово дал.
Попробовали толкнуть меня - адекватного ответа не было, ведь драться мне
было запрещено. К концу дня штаны мои на причинном месте потемнели - я не
мог целый день терпеть малую нужду, а в туалет - путь заказан. Я стал
избегать жидких блюд - супа, чая, молока, чтобы как-то снизить тягу в
туалет. Вот так и сидел на скамейке целый день или стоял у решетчатого
забора, за которым находилась территория русской группы. Слышать милые
сердцу русские слова, видеть своих родных светловолосых и светлоглазых людей
- единственное, что мне оставалось в этом проклятом детском саду.
Постепенно злоба детей к чужаку все нарастала. Мне стали подбрасывать в
кашу тараканов, дождевых червей. Выливали суп, а иногда и писали на мой
табурет за столом. Потом уже стали откровенно бить пощечинами, плевали в
лицо, не стесняясь. Я видел глаза детей, совершающих это, и до сих пор боюсь
темных глаз, темных волос и лиц. Хотя по справедливости говоря, это в общем
случае, необоснованно. Славянские дети тоже бывают вредные, но какое
сравнение! Они никогда не подойдут к чужому ребенку, не сделавшему им
никакого зла, чтобы плюнуть в лицо. Разбить бы в кровь такому обидчику рыло,
но нельзя, табу - слово дал! Я весь день следил, когда туалет окажется без
посетителей, чтобы забежать туда и помочиться. Но это случалось так редко!
Дети заметили эту мою странность и решили, что я - девочка, раз не могу
зайти в туалет вместе с ними.
Гого, Гого! ("девочка, девочка") - звали они меня, подбегали, лапали за
мягкие места и пытались отыскать отличительные от девочки части тела. Еще бы
- бороды и усов у меня еще не было, женского бюста тоже, а детям так
хотелось окончательно убедиться, что я - девочка. Теперь, как мне известно,
и в детском саду и в школе группы общие, а тогда об этом и подумать нельзя
было. И детские сады и школы были мужские и женские. По крайней мере,
старшие группы детских садов были раздельные.
Я был загнан в угол окончательно. Однажды я стоял, прислонившись к
решетчатому забору, смотрел на бегающих русских ребят и плакал. Вдруг ко мне
с той стороны забора подошел крупный светловолосый парень и спросил: "Ты
чего плачешь, пацан, обижают, что ли?" Я кивнул и быстро, глотая слова,
чтобы успеть высказаться, рассказал парню, что я не знаю грузинский, что
меня из-за этого бьют, что я не могу больше здесь находиться.
- Погоди немного, - сказал парень и убежал. Через минуту он был уже на
территории грузинской группы, подошел ко мне, взял за руку и повел по двору.
Вокруг столпились мои обидчики и, как зверьки, с любопытством смотрели, что
будет.
- Я - Коля, вы меня знаете. Это, - он указал на меня, - мой друг. Я
набью морду любому, кто его обидит! Понятно, или сказать по-грузински?
Дети закивали как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищен
речью шестилетнего Коли, но понял, что завтра мне придет конец. Урок поиска
золота в деревянном барабане многому меня научил. Но там был один полоумный
"юзгар", а здесь - целая группа злых, как хорьков, детей.
Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил:
- Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать
дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду
неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда
больше!
Но мама назвала все это глупостями, сказала, чтобы я поскорее
подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у
меня в душе, положение было безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то
переход в другую бытность, я стал видеть все как-то со стороны. Вот идет
женщина и ведет за руку сутулого печального ребенка - это меня. Солнце
перестало ярко светить, все стало серым и блеклым, как бы неживым. Я
почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же
закончиться, нужно спешить. И я твердо сказал про себя совершенно чужими
словами: "Этот вертеп должен сегодня сгореть!" Тут опять засияло солнце, я
оказался на своем месте - за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не
слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом
детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вел себя спокойно и
тихо улыбался.
Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и
мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному
зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя.
Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: "Сгорел!"
Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в
воображении. Мокрые обгоревшие бревна, раскиданные по двору. Печь с высокой
трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда.
Отдельные люди, медленно бродившие по углям.
- Сгорел, - повторила мама, - что же теперь делать?
- Сгорел вертеп проклятый! - чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама
с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.
- Откуда ты такие слова знаешь: "вертеп"? Что это такое, где ты слышал
это слово?
Мама забежала во двор и о чем-то поговорила с бродившими там людьми,
видимо работниками детского сада.
- Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей
А я, ползая по полу и шаря под мебелью (мне было тогда три или четыре
года), неожиданно нашел под шкафом крупный "кирпич" довоенного черного
хлеба! Как он попал под шкаф, почему его не тронули крысы - это остается
непознанным, но целый, без единого изъяна, твердый как алмаз "кирпич" был
извлечен из-под шкафа и трижды благославлен. Его размочили в кипятке,
нарезали ломтями, подали на фарфоровом блюде и разлили по стаканам чачу. Все
были счастливы!
И когда перед самым наступлением Нового года Сталин сделал по радио
свое короткое обращение к народу, стаканы сошлись в тосте: "За Сталина, за
Победу!" Потом были тосты за Жукова, за Рокоссовского и других
военачальников. Рубен провозгласил тост даже за своего земляка - генерала
Баграмяна. Всех вспомнили, только того, кто нашел этот "кирпич" хлеба,
вернувший оптимизм и накормивший страждущих, почему-то забыли. Ну, и ладно,
я им это простил!
Утром хозяева и гости долго выползали из-под стола и приводили себя в
порядок перед работой. Первое-то января был тогда обычным рабочим днем!
Итак, голод был тогда в Тбилиси нешуточный. Не блокадный Ленинград,
конечно, но люди мерли тоже. И вот, появляется на горизонте (а вернее, в
нашей квартире) армянин и спасает меня от голодной смерти.
У нас в квартире было три комнаты - две занимали мы, а третью - Рива.
Ей тогда было лет двадцать. Ее муж - милиционер Рубен, сперва бил ее
нещадно, а затем ушел, забрав с собой сына Борика. Рива ничего не умела
делать, ну ровным счетом ничего, даже обеда себе не могла приготовить. Не
знала Рива ни по-грузински, ни на идиш, даже по-русски говорила с трудом.
Но, забегая вперед, скажу, что жизнь научила ее и русскому, и грузинскому, и
идиш - правда говорила она на дикой смеси этих трех языков. Научилась она и
обеды готовить и субботы соблюдать и даже мужа нашла себе прекрасного,
который и увез ее в большой дом на Ломоносовском проспекте в Москве. Но это
- через двадцать лет. А пока сдали мы одну нашу комнату армянину Араму,
который приехал из села Воронцовки и устроился зав. гаражом в Тбилиси. Его
машины возили продукты из Воронцовки в Тбилиси: две - направо, одна -
налево. Богат Арам был неимоверно!
Бабушка моя (бывшая графиня!) готовила ему обеды, а денег он давал
чемоданами. Я даже помню платяной шкаф, вся нижняя часть которого была
навалом засыпана деньгами. Бабушка покупала по его заказу икру, груши
"Дюшес", фигурный шоколад (напоминавший знакомый мне сургуч по внешнему
виду: шоколада я до этого просто не видел). Но Арам был болен туберкулезом
уже в открытой форме, и аппетита у него не было.
- Отдайте груши ребенку! - говорил он, не в силах съесть этот редчайший
в голодное время деликатес. - Нурик, сургуч хочешь? - звал он меня отведать
фигурный шоколад, стоивший килограммы денежных знаков. Икру я даже перестал
любить с тех пор, перекормленный ею Арамом. Я выжил и стал крепышом.
Арам же, страшно разбогатев, купил дом в Тбилиси, женился на юной
красавице и вскоре умер. От туберкулеза тогда не лечили.
Кому только мы не сдавали нашу вторую комнату. В основном - артистам,
которые почему-то активно разъездились в конце войны и сразу после нее. Жили
у нас молодые муж и жена - воздушные акробаты из цирка. Голодали, но
тренировались. У них не было даже одежды на зиму. Бабушка подарила им пальто
и всю теплую одежду Зиновьева, которую не успела продать.
Жили скрипачка и суфлер. Скрипачка (правда, играла она на виолончели)
была, видно, психически больной. Она была молода, красива и нежно любима
суфлером - правда, тоже женщиной лет сорока. Скрипачка постоянно плакала и
пыталась покончить жизнь самоубийством; суфлеру (или суфлерше?) удавалось
все время спасать ее. Но скрипачка все-таки сумела перехитрить свою опекуншу
и броситься с моста в Куру. От таких прыжков в бурную реку еще никто не
выживал, и суфлерша, поплакав, съехала от нас.
Жили муж с женой, имевшие княжескую фамилию Мдивани. Это были
администраторы какого-то "погорелого" театра. Жена Люба нежно ухаживала за
больным мужем Георгием - у него оказался рак мозга. В больницу его не брали,
так как места были заняты ранеными, и он больше месяца умирал, не переставая
кричать от боли. Когда Георгий умер, то и Люба съехала от нас.
Приезжали из Баку два азербайджанца-ударника - Шамиль и Джафар, которые
играли на барабанах в оркестре. Так они, прожив у нас месяц, не только не
заплатили, но одним прекрасным утром сбежали, прихватив кое-что по мелочи и
сложив это в наше же новое оцинкованное ведро. Бабушка долго гналась за ними
со сломанным кухонным ножом, вспоминая все, какие знала, азербайджанские
ругательства: "Чатлах! Готверан!" ("суки, педерасты!"). Но азербайджанцы
бежали резво, и догнать, а тем более зарезать их, бабушка так и не смогла.
Рива тоже сдавала свою комнату, правда и жила вместе с постояльцами.
Мне запомнилась перезрелая пышнотелая певица Ольга Гильберт, немка из
селения Люксембург, близ Тбилиси, где почему-то всегда жили немцы. Ольга
пила, постоянно срывая свои концерты, и приводила любовника, которого
отпускали на это время из Тбилисской тюрьмы. Фамилия его было Кузнецов, и я
его называл кузнечиком, благо он был очень похож на это насекомое.
Певица Ольга, буквально, затрахала всю квартиру. Во-первых, своим
пением, особенно в пьяном виде и дуэтом с Кузнечиком. Во-вторых, своим
полным пренебрежением к нам. Обращение к нам было одно: "Шайзе!" Она
утверждала, что это по-немецки "уважаемые". А Риву называла не иначе, как
"Юдише швайне". Наше терпение было и так на пределе, а тут мы еще узнали
реальный смысл ее обращений, что означало "дерьмо" и "еврейская свинья".
Рива палкой прогнала пьяную Ольгу из комнаты и спустила ее вниз по лестнице,
причем жили мы на последнем третьем этаже дома с многочисленными верандами,
столь характерными для Тбилиси. "Шайзе!" - кричала ей снизу разъяренная
Ольга. "Юдише швайне!" - отвечала ей сверху не менее разъяренная Рива.
Соседи высыпали на веранды и аплодировали победе над немецким угнетателем.
Но особенно запомнились мне постояльцы-лилипуты. Кочующий театр
лилипутов давал представление в клубе им. Берия - веселую азербайджанскую
оперетту "Аршин-мал-алан", правда, на русском языке. Даже меня водили на это
представление, и оперетта мне понравилась. Особенно понравился припев,
который постоянно пел один из лилипутов - главный герой оперетты: "Ай,
спасибо Сулейману, он помог жениться мне!" Мне было лет пять, но я с
дотошностью, свойственной мне с детства, постоянно расспрашивал маму, кто
этот Сулейман, и каким образом он помог жениться лилипуту, который жил рядом
с нами без жены? Мама отсылала меня в соседнюю комнату узнать об этом
самому.
Я часто бывал в гостях у лилипутов. Я почему-то считал их детьми и
заигрывал с ними. Они нередко огрызались и гнали меня из комнаты. Однажды я
застал процесс изготовления ими сосисок. Приготовленный тут же фарш один из
лилипутов, стоя на табуретке за столом, кулачком набивал в кишку. Меня
поразило это, и я попытался сунуть свой, громадный по сравнению с
лилипутским, кулак, в эту кишку. За что был с гневом изгнан лилипутами из
нашей же комнаты. Потом уже я прочитал про путешествия Гулливера, и нашел,
что мои взаимоотношения с лилипутами несколько напоминали описанные Свифтом.
Женат был лишь один лилипут из всей труппы - ее директор по фамилии
Качуринер. Имени я не запомнил. Жена его была обычная, высокая и дородная
русская женщина. Думаю, что никакого секса между ними не было, просто так
было удобно - так их поселяли в одном номере гостиницы, да и мы бы не
пустили, если бы директор не показал паспорт, где была записана его жена. Но
казалось, что жена не воспринимала его как мужа, а скорее - как ребенка.
Однажды, когда я, по обыкновению, был в гостях у лилипутов (дело было
летом в тбилисскую жару), жена строго приказала мужу-Качуринеру: "Пойдем
купаться!" Муж тонким голоском пытался что-то возражать, но жена, подхватив
директора на руки, нашлепала его по попе и понесла в ванную, снимая с него
штаны по дороге. Шум душа и визг любимого директора вызвали переполох в
стане артистов. Но тут жена вернулась, неся на руках довольного, чистого,
завернутого в полотенце директора, шикнула на малорослых артистов и
принялась одевать мужа.
Кажется, это были последние постояльцы у нас. Наступал 1947 год. "Жить
стало лучше, жить стало веселее", - как говорил вождь. Я слышал эту фразу и
был согласен, что жить становилось все лучше и лучше. Но с лилипутами было
намного веселее!
Войну я помню очень смутно. Я запомнил ее как голод, постоянно плачущих
маму и бабушку (обе получили похоронки на мужей), черный бумажный
радиорепродуктор, не выключающийся ни днем, ни ночью. Иногда были воздушные
тревоги - репродуктор начинал завывать, и все бежали в убежище - свой же
подвал под домом, который на честном слове-то и держался. Я хватал плюшевых
мишку и свинку и бежал, куда и все. Я слышал треск выстрелов, говорили, что
это стреляли зенитки. Иногда, очень редко слышались далекие взрывы - это
рвались то ли немецкие бомбы, то ли падающие назад наши же зенитные снаряды.
Запомнились и стоящие на улицах зенитные установки с четырьмя рупорами
- звукоуловителями и прожекторами. Говорили, что если поймают самолет в луч
прожектора - хана ему, обязательно подстрелят.
Мне говорили, что я был странным ребенком. Во-первых, постоянно мяукал
по-кошачьи и лаял по-собачьи. Дружил с дворовыми кошками и собаками и
разговаривал с ними. Метил, между прочим, свою территорию так же, как это
делали собаки, и животные мои метки уважали. Понюхают и отходят к себе. Да и
я их территорию не нарушал.
Мама и бабушка решили этому положить конец и запретили мне спускаться
во двор. Двор - это огромная территория, почти как стадион, заросшая
бурьяном, усыпанная всяким мусором. Посреди двора, в луже дерьма стоял
деревянный туалет с выгребной ямой для тех, у кого не было туалета в
квартире. Наш трехэтажный дом с верандами и железной лестницей черного хода,
стоял по одну сторону двора; по другую сторону - "на том дворе" - находились
самостройные бараки и даже каморки из досок и жести. Там жили "страшные
люди" - в основном, беженцы, бродяги, одним словом - маргиналы, но
попадались и вполне интеллигентные люди. Боковые части двора с одной стороны
занимала глухая стена метров на пять высотой, а с другой стороны - кирпичное
пятиэтажное здание знаменитого Тбилисского лимонадного завода с постоянно и
сильно коптящими трубами.
Что ж, я очень переживал мою изоляцию от животных, и вечерами, с
шатающегося железного балкона, который держался только на перилах, тоскливо
мяукал и лаял своим друзьям во двор, а те отвечали мне.
Были попытки отдать меня в элитный детский сад, где изучали немецкий
язык. Но я тут же стал метить территорию, и нас попросили убраться, да
побыстрее. Дома мне было строжайше запрещено мочиться под деревьями, на
стены и т.д., так как это "очень стыдно и неприлично". Справлять свои нужды
можно было только там, где тебя никто не видит, т.е. в туалете, закрыв
дверь. Лаять, мяукать и выражаться, нецензурными словами (что я уже начал
делать) - нельзя ни под каким видом нигде. Внушения эти сопровождались
поркой, и я торжественно обещал не делать всего вышеперечисленного.
Это мое обещание сыграло самую печальную и жуткую роль в моей жизни,
так как я, из-за собственной моей педантичности, действительно придерживался
всего обещанного, а оказалось, что это чревато очень печальными
последствиями.
Была еще одна причина взять с меня подобное трудновыполнимое обещание.
Дело в том, что после неудачи с элитным детским садом, меня тут же отдали на
летнее время на так называемую детскую площадку. Это была отгороженная
территория бывшего детского парка "Арто", близ нашего дома. Контора,
столовая и кавказский туалет с дырками и двумя кирпичами по обе стороны оных
в помещении без перегородок и с многочисленными дырочками в наружных
деревянных стенах женского отделения. Дырочки были и в стене, отделявшей
мужское отделение туалета от женского. И эти дырочки почти постоянно были
заняты глазами наблюдателей. Поначалу и я, чтобы не отстать от других,
проковырял свою дырочку и делал вид, что внимательно смотрю туда. Было
неинтересно, да и запашок стоял неподходящий для летнего отдыха, но я не
хотел отставать от других.
За этим занятием ко мне как-то подошел старший мальчик лет двенадцати
(мне было около пяти лет), непонятным образом шастающий по площадке для
дошкольников. Приветливо улыбаясь, он предложил мне, на смеси русского и
кавказских языков, стать с ним "юзгарами". Потом я узнал, что это, кажется,
по-азербайджански означает "дружками". Я немедленно согласился, ведь
предлагал старший мальчик, а он ведь плохого не предложит.
- Тогда (видимо, для подтверждения "юзгарства") надо пиписька сунуть в
попка, - на своем наречии сказал кандидат в "юзгары".
Я, опять же, вследствие своей педантичности, начал пытаться повернуть
назад то, что он оскорбительно назвал "пиписькой" и достать до того места,
куда надо было ее сунуть. Не получалось - длины не хватало. Я в ужасе хотел
сообщить "юзгару" об этой неудаче, но увидел, что он хохочет, обнажив не
по-детски гнилые зубы.
- Нет, не ты сам, а я помогу! - пытался втолковать мне "юзгар" азы
нетрадиционного секса, но я опять не понял его.
- Но тогда ты оторвешь мне ее ...
Вокруг уже стали собираться любознательные дети, готовые дать полезные
советы.
- Завтра встретимся, я тебя всему научу! - хохоча, проговорил "юзгар",
- не бойся, больно не будет.
Но я был сильно обеспокоен случившимся. Неужели у меня "это" такое
короткое, намного короче, чем у других детей? Весь остаток дня я пристально
рассматривал "причинные" места у детей, нередко вызывая их негодование, но
особой разницы в габаритах не заметил.
Тогда я (очередная ошибка!) поделился своим беспокойством уже дома с
мамой. Но мама, вместо спокойного разъяснения вопроса, подняла крик и все
рассказала бабушке.
У них на площадке завелся педераст, я не знаю, успел он или нет ... -
кричала мама бабушке, а та привычным движением пододвинула к себе знакомый
кухонный нож.
Не педераст, а юзгар! - плакал я, не понимая ровным счетом ничего.
Назавтра на площадку отвела меня не мама, а бабушка. Я вынужден был
указать ей на "юзгара", а затем бабушка зашла в контору к директору площадки
и долго с ним говорила.
- Ничего не бойся, тебя защитят, если понадобится, - уходя, успокоила
меня бабушка. Я остался на площадке, совершенно не понимая сути
происходящего. Но скоро понял.
Дело в том, что на детской площадке помимо упомянутых выше сооружений,
находился аттракцион для детей, представляющий собой огромный деревянный
барабан на оси, помещенный между двух лестниц с перилами. Дети забирались по
лестнице наверх, держась за перила, толкали ногами барабан, который с
грохотом крутился на своей оси. Я часто крутил этот барабан и не подозревал,
что и барабан может покрутить меня. Закон жизни!
Уже под конец дня, незадолго перед тем, как родители начинали приходить
за детьми, мне снова встретился "юзгар". Я, было, испугался, что "предал"
его, но тот приветливо улыбался гнилыми зубами, как будто ничего и не
произошло.
- Золот хочишь? - спросил он меня, - там много, я сам видел, - и
"юзгар" указал на барабан, который уже никто не крутил.
- Там много, я себе взял, думаю, юзгар тоже пусть себе возьмет! -
добродушно проговорил "юзгар" и показал, как забраться сквозь деревянные
спицы внутрь барабана.
Решив, что золото мне не помешает, я почти в полной темноте пролез
сквозь спицы барабана внутрь него. Запах чем-то напомнил наш любимый туалет
с дырками и дырочками. Но, несмотря на это, я жадно принялся шарить по полу
барабана, в надежде найти золото. И таки нашел - "юзгар" был прав, там его
было много! Тут барабан завертелся - видимо "юзгар" успел взобраться наверх
и начал ногами крутить его. Барабан вертелся долго, криков моих из-за его
грохота никто не слышал. "Юзгар", видимо, наблюдал, когда придут за мной, и
тогда уже, соскочив с лестницы, был таков.
Я, обливаясь слезами, в глубокой печали вылез из барабана, и, оставляя
за собой пахучий след, направился к маме, которая уже пришла за мной. Вот
если бы меня такого увидела незабвенная Ольга Гильберт, то она с полным
основанием могла бы воскликнуть: "Шайзе!"
После этого случая меня взяли с детской площадки, и остаток лета я
провел дома. Тут уж никак нельзя было обойтись без того, чтобы спуститься во
двор, что я иногда и делал.
И вот однажды я увидел во дворе на траве - лежит этакий большой шприц.
Никого вокруг не было, и я забрал этот шприц себе, как ничейный. Выйдя на
железный балкон, я набирал воду шприцом из ведра и поливал ею проходящих под
балконом людей. И вот этот шприц заметил у меня в руках дядя Минас, отец
моего ровесника Ваника, жившего в самом начале страшного "того двора".
Оказалось, что я "прибрал к рукам" его масляный шприц, который он оставил на
траве, ремонтируя свой допотопный "Мерседес". Почти каждый день дядя Минас с
группой ребят выталкивали из "гаража" - убогого сарайчика из досок - его
"Мерседес", наверное, дореволюционного года выпуска, и весь день владелец
"престижной" иномарки валялся под машиной, починяя ее. Вечером машину
заталкивали обратно. Едущей самостоятельно ее так никто и не видел.
Одним словом, дядя Минас потребовал возврата шприца; моя бабушка была
против, мотивируя тем, что ребенок нашел его на траве. Высыпавшие на веранды
соседи в своих мнениях разделились. Наконец, дядя Минас принял Соломоново
решение:
Пусть Нурик и Ваник подерутся: кто победит, тот и возьмет себе шприц!
А Ваник, оказывается, был грозой двора и бил всех ребят, включая даже
Гурама, хотя тот был и старше Ваника. Но я-то об этом не знал, а за шприц
готов был сражаться насмерть. И к предстоящей битве отнесся вполне серьезно.
Я спустился со шприцом во двор, где уже собрались мальчишки и даже
взрослые соседи во главе с арбитром - дядей Минасом. Ваник был уже готов к
схватке и принял угрожающую стойку. Мы кинулись друг на друга, упали и
начали кататься по траве. Я инстинктивно зажал шею Ваника в своей согнутой
руке. Это называется "удушающий прием сбоку"; я, конечно, не знал про это,
просто, как сейчас любят говорить в рекламе, "открыл для себя" этот прием.
Ваник завопил от боли, но я не отпускал его.
- Запрещенный прием! - пытались принизить мой успех друзья дяди Минаса,
но тот решил быть справедливым.
- Забирай шприц себе! - великодушно разрешил он мне, - Ваник сам
виноват, что дал ухватить себя за шею. Но я научу его правильно бороться! -
и дядя Минас запустил камнем в убегающего плачущего Ваника. Я ушел домой
победителем, гордо неся завоеванный в битве шприц.
А на следующий день Ваник позвал меня поговорить с ним во двор. Я
спустился, и Ваник предложил мне сесть в отцовский "Мерседес". Для меня это
было пределом мечтаний, и я забрался в салон. Ваник захлопнул дверь, запер
ее и сказал, что я буду сидеть в машине запертым, пока не признаю, что вчера
победил не я, а Ваник. Мне некуда было деваться, да и шприц все равно
оставался у меня. Я признал свое поражение и верховенство Ваника перед
дворовыми девчонками - Розой и толстушкой Астхик (по-армянски -
"Звездочка"), и был отпущен домой. Больше я во двор не спускался - узнав,
что я дрался, мама запретила мне это и взяла с меня слово, что я больше руку
не подниму на товарища.
Итак, путь во двор мне был заказан, на площадку тоже. Но, по крайней
мере, еще год до школы меня надо было куда-то девать. И решили с осени
отправить меня в детский сад в старшую группу. Как назло, все русские группы
были заняты и меня определили в грузинскую. Но я ни одного слова
по-грузински не знал! "Ерунда, - решила мама, -значит научишься! Знаешь
русский, будешь знать и грузинский!"
И тут я на себе узнал, что такое "детская ксенофобия", да еще
кавказская! Сперва дети стали присматриваться ко мне: ни слова ни с кем не
говорит - немой, что ли? Сидит или стоит на месте, ни с кем не играет. В
туалет не ходит - кабинок там, естественно, не было, а я ведь слово дал.
Попробовали толкнуть меня - адекватного ответа не было, ведь драться мне
было запрещено. К концу дня штаны мои на причинном месте потемнели - я не
мог целый день терпеть малую нужду, а в туалет - путь заказан. Я стал
избегать жидких блюд - супа, чая, молока, чтобы как-то снизить тягу в
туалет. Вот так и сидел на скамейке целый день или стоял у решетчатого
забора, за которым находилась территория русской группы. Слышать милые
сердцу русские слова, видеть своих родных светловолосых и светлоглазых людей
- единственное, что мне оставалось в этом проклятом детском саду.
Постепенно злоба детей к чужаку все нарастала. Мне стали подбрасывать в
кашу тараканов, дождевых червей. Выливали суп, а иногда и писали на мой
табурет за столом. Потом уже стали откровенно бить пощечинами, плевали в
лицо, не стесняясь. Я видел глаза детей, совершающих это, и до сих пор боюсь
темных глаз, темных волос и лиц. Хотя по справедливости говоря, это в общем
случае, необоснованно. Славянские дети тоже бывают вредные, но какое
сравнение! Они никогда не подойдут к чужому ребенку, не сделавшему им
никакого зла, чтобы плюнуть в лицо. Разбить бы в кровь такому обидчику рыло,
но нельзя, табу - слово дал! Я весь день следил, когда туалет окажется без
посетителей, чтобы забежать туда и помочиться. Но это случалось так редко!
Дети заметили эту мою странность и решили, что я - девочка, раз не могу
зайти в туалет вместе с ними.
Гого, Гого! ("девочка, девочка") - звали они меня, подбегали, лапали за
мягкие места и пытались отыскать отличительные от девочки части тела. Еще бы
- бороды и усов у меня еще не было, женского бюста тоже, а детям так
хотелось окончательно убедиться, что я - девочка. Теперь, как мне известно,
и в детском саду и в школе группы общие, а тогда об этом и подумать нельзя
было. И детские сады и школы были мужские и женские. По крайней мере,
старшие группы детских садов были раздельные.
Я был загнан в угол окончательно. Однажды я стоял, прислонившись к
решетчатому забору, смотрел на бегающих русских ребят и плакал. Вдруг ко мне
с той стороны забора подошел крупный светловолосый парень и спросил: "Ты
чего плачешь, пацан, обижают, что ли?" Я кивнул и быстро, глотая слова,
чтобы успеть высказаться, рассказал парню, что я не знаю грузинский, что
меня из-за этого бьют, что я не могу больше здесь находиться.
- Погоди немного, - сказал парень и убежал. Через минуту он был уже на
территории грузинской группы, подошел ко мне, взял за руку и повел по двору.
Вокруг столпились мои обидчики и, как зверьки, с любопытством смотрели, что
будет.
- Я - Коля, вы меня знаете. Это, - он указал на меня, - мой друг. Я
набью морду любому, кто его обидит! Понятно, или сказать по-грузински?
Дети закивали как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищен
речью шестилетнего Коли, но понял, что завтра мне придет конец. Урок поиска
золота в деревянном барабане многому меня научил. Но там был один полоумный
"юзгар", а здесь - целая группа злых, как хорьков, детей.
Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил:
- Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать
дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду
неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда
больше!
Но мама назвала все это глупостями, сказала, чтобы я поскорее
подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у
меня в душе, положение было безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то
переход в другую бытность, я стал видеть все как-то со стороны. Вот идет
женщина и ведет за руку сутулого печального ребенка - это меня. Солнце
перестало ярко светить, все стало серым и блеклым, как бы неживым. Я
почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же
закончиться, нужно спешить. И я твердо сказал про себя совершенно чужими
словами: "Этот вертеп должен сегодня сгореть!" Тут опять засияло солнце, я
оказался на своем месте - за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не
слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом
детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вел себя спокойно и
тихо улыбался.
Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и
мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному
зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя.
Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: "Сгорел!"
Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в
воображении. Мокрые обгоревшие бревна, раскиданные по двору. Печь с высокой
трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда.
Отдельные люди, медленно бродившие по углям.
- Сгорел, - повторила мама, - что же теперь делать?
- Сгорел вертеп проклятый! - чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама
с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.
- Откуда ты такие слова знаешь: "вертеп"? Что это такое, где ты слышал
это слово?
Мама забежала во двор и о чем-то поговорила с бродившими там людьми,
видимо работниками детского сада.
- Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей