Страница:
успели вывести, так что никто не погиб!
А ведь кое-кого не мешало бы и поджарить: не так, чтобы досмерти, а
так, чтобы для науки! - подумал я про себя.
Мне еще не исполнилось и семи лет, когда в 1946 году я пошел в 13-ю
мужскую среднюю школу. Школьных принадлежностей тогда в магазинах не было.
Мама сшила из брезента мне портфель; из листов старых студенческих работ,
чистых с одной стороны (она принесла их из ВУЗа, где работала), скрепками
собрала тетради, налила в пузырек из под лекарств чернила. А чернила
приготовлялись так: брали химические карандаши (таких, пожалуй, уже нет в
продаже), оставшиеся еще с довоенного времени, вынимали из них грифель и
растворяли его в воде. Перо обычно брали из довоенных запасов и прикручивали
к деревянной палочке ниткой или проволокой. Мама преподавала в ВУЗе
черчение, и у нее были с довоенных времен так называемые чертежные перья,
вот я и писал ими.
Меня отводили в школу и приводили обратно. Самому переходить улицы не
позволяли. Еще бы - по этим улицам курсировали с частотой в полчаса раз
трамваи и троллейбусы, а также иногда проезжала такая экзотика, как танк,
автомобиль или фаэтон. Иногда мама или бабушка запаздывали брать меня. Тогда
я медленно, крадучись шел по направлению к дому, иногда доходя до самих
дворовых ворот, и как только видел спешащую ко мне маму или бабушку,
стремглав бросался бежать назад к школе, не разбирая ни переходов, ни
проходящих по улицам трамваев, троллейбусов и танков.
Когда меня уличили в этом, то провожать и встречать перестали. Никаких
ярких впечатлений от первых классов школы у меня не осталось. Школа была
старая еще дореволюционной постройки с печным отоплением и, слава Богу, с
раздельными кабинетами в туалете. Матом тогда еще в младших классах не
ругались и сильно не дрались. Поэтому товарищи ко мне относились терпимо.
Моего дедушку Александра, которого я называл "дедушка Шура" (между
прочим, великорусского шовиниста, графа в прошлом), просто умилял контингент
нашего класса. Вообще мой дедушка был большим специалистом в национальном
вопросе. Он считал, например, что все грузины - "шарманщики и карманщики".
Опыт жизни, видимо, научил его этому. Про армян он говорил, что "их сюда
привезли в корзинах". Когда-то давно, рассказывал он, армян свозили из
горных армянских селений на строительство Тбилиси как "гастарбайтеров".
Причем привозили на лошадях в больших корзинах - лошади были этими корзинами
навьючены. Почему-то это считалось обидным. А что, их должны были вывозить
из нищих горных селений золотыми каретами? Евреев дедушка вообще всерьез не
воспринимал. Даже самый богатый еврей был для него просто "бедный еврейчик".
Видимо, это было ошибкой, и не только моего дедушки!
- А ну, назови всех евреев в классе! - приказывал мне дедушка Шура. И я
начинал перечислять:
- Амосович, Симхович, Лойцкер, Мовшович, Фишер, Пейсис ... - и так
фамилий десять-двенадцать.
Дедушка кайфовал:
- Мовшович, Фишер, - подумать только! - Пейсис, - какая прелесть, -
Пейсис, - ведь нарочно не придумаешь!
- А ну, назови всех армян в классе! - теперь приказывал он.
- Авакян, Джангарян, Погосян, Минасян, Похсранян ...
- Хватит, хватит, - стонал дедушка, - Похсранян - это шедевр! "Пох", -
это по-армянски - "деньги", а "сранян" - что это? Неужели "Похсранян" -
переводится как "Деньгокаков"? Ха, ха, ха, - какая прелесть! - умилялся
дедушка. - Послушай, Нурик, ну а русские в классе есть?
- Есть, один только - Русанов Шурик - отличник!
- Хорошо, есть хоть один, да еще отличник! А грузины есть? Ведь Тбилиси
- Грузия все-таки!
- Есть, двое - Гулиа и Гулиашвили!
Дедушка хохотал до слез, - ничего себе ассортимент - Герц и Герцензон!
Ха, ха, ха!
Дело в том, что по иронии судьбы, у нас в классе были именно две
фамилии с одинаковыми грузинскими корнями - Гулиа (что по-грузински
переводилось как просто "сердце") и Гулиашвили ("сын сердца"). Дедушка, как
полиглот и настоящий аристократ, кроме русского говорил еще по-немецки и
по-французски, а также знал местные языки - грузинский и армянский, он
перевел эти фамилии на немецкий лад. Получилось очень складно, ну просто как
название фирмы: "Герц и Герцензон". Я - это Герц (сердце), а Герцензон (сын
сердца) - Гулиашвили.
Но не во всех школах Тбилиси был такой контингент. В элитных районах
(проспект Руставели, площадь Берия и т.д.) в классе могли быть одни
грузинские фамилии. А наш район был армяно-еврейским, вот и фамилии
соответствующие.
Но затем, к сожалению, меня перевели в 14-ую школу, где доминировал
почти чисто армянский контингент, жидко разбавленный грузинским. Еврея уже
не было ни одного. Вот в этой-то школе, начиная класса с пятого, и начались
мои неприятности, аналогичные тем, что были в детском саду. Туалеты в этой
школе были кавказские или азиатские; ученики дрались и ругались скверными
словами.
Я, уже в зрелые годы, встречался, кроме русского, с другими языками:
английским, немецким, грузинским, армянским и идиш. Так вот, на английском и
немецком языках матерные ругательства безобидны. По-немецки даже мужской
член называется безобидно: "шванц" - "хвост", "хвостик". Когда будет
необходимо, я буду пользоваться таким безобидным термином. По-русски же
соответствующий термин восходит к словам "хвоя", "хвоинка" - как-то уж очень
убого и малогабаритно! Правда, существует легенда о том, что когда император
Александр Второй
в детстве прочел на заборе выражение из трех букв и спросил своего
воспитателя поэта Василия Андреевича Жуковского что это означает, тот,
нимало не смутившись, ответил:
- Ваше величество, это повелительное наклонение от слова "ховать", то
есть "прятать"!
Конечно же, "неприличные" вещи нужно прятать - вот вам и другое
толкование происхождения обсуждаемого термина.
На идиш ругательства выглядят как-то комично, но может, я далеко не все
знаю. Например, глупому человеку говорят: "У тебя "хвостик" на лбу лежит",
или "твой лоб и мой "хвостик" - два приятеля". Забавно и не очень обидно, не
правда ли?
Ругательства на грузинском языке, пожалуй, по обидности могут быть
сравнимы с русскими, то есть обиднее, чем на предыдущих языках. Но я не
слышал более обидных и грязных ругательств, чем на армянском языке. Тут
часто присутствуют в одной фразе и онанизм, и орально-генитально-анальный
секс, и даже жир с заднего места матери обругиваемого персонажа. Ужас! После
армянских ругательств, как сказал бы незабвенный Фрунзик Мкртычян: "Даже
кушать не хочется!"
Разумеется, я не мог поддерживать разговоры моих армянских товарищей,
выдержанных в подобных тонах; в туалеты, которые мне предоставляла 14-я
школа, я ходить тоже не мог; не мог и адекватно отвечать на зуботычины и
пощечины одноклассников. И постепенно начались мои, уже несколько забытые с
детского сада, терзания. Меня называли бабой, гермафродитом, засранцем;
плевали, писали и даже онанировали мне в портфель, пока я выходил из класса
на перемену; не опасаясь возмездия, отвешивали пощечины. Одним словом,
"опускали" как могли. Когда кончались уроки, я стремглав убегал домой, так
как брюки мои или были мокрыми, или готовы были стать таковыми. Азиатские
туалеты, увы, мне были недоступны!
А тут, вдобавок, со мной случилось то, что обычно и случается с
мальчиком в отрочестве - я стал понемногу постигать половые влечения и
любовь. Началось все с происшествия в ванной. Горячей воды у нас,
разумеется, не было, да и холодная еле дотягивала до нашего третьего этажа.
Но рано утром и поздно вечером она еще поступала. Для разогревания воды
служили большой медный бак, который надо было топить дровами, углем,
опилками, старыми книгами - чем придется.
И вот однажды поздно вечером, почти ночью, я нагрел бак воды и решил
искупаться. Распылителя на душе не было, и вода лилась сверху тоненькой
струйкой. И струйка эта ненароком попала на место, которое я, как уже
упоминал, буду называть "хвостиком". Эрекция не заставила себя ждать, я
стоял под этой струйкой, чувствовал, что лучше отойти в сторону, но не мог.
Древнейшее из ощущений - либидо не позволяло мне этого сделать. Уж лучше бы
горячая вода закончилась в баке, и душ обдал бы меня отрезвляющим холодом.
Но бак был полон, и оргазм стал неминуем. Вдруг все тело охватила сладкая
истома, затем начались судорожные движения туловища, от которых я даже
свалился в ванну. И последовало сильнейшее из тех сладостных ощущений,
которые только доступны миру животных и людей, называемое оргазмом.
Я уже решил, что умираю, только удивлялся, почему смерть так легка и
сладостна. Заметил также, что это новое ощущение сопровождалось выделением
какой-то прозрачной клейкой жидкости, похожей на яичный белок. Что это,
откуда жидкость, где я нахожусь - в обшарпанной, загаженной ванной, или в
сказке?
Немного отдохнув, я решил повторить опыт - страсть к исследованиям
оказались сильнее страха смерти. И опыт снова удался! Первое время я только
и занимался тем, что повторял и повторял опыты, модифицируя их исполнение, и
видимо, скоро дошел до общепринятого метода. Но тут меня взяло сомнение -
все имеет свой конец, и видимо, запас этой жидкости тоже не безграничен в
организме. Кончится жидкость, и в худшем случае - смерть, а в лучшем -
прекращение этого восхитительного чувства. А без него уже жизнь казалась мне
совсем ненужной!
Надо сказать, что медицинские познания у меня в те годы (в
восемь-девять лет, точно не помню) были, мягко выражаясь, недостаточны. Я,
например, полагал, что человек, как кувшин наполнен кровью, проколешь кожу -
вот кровь и выливается. Я очень боялся переворачиваться вниз головой, чтобы
кровь не вытекла, и когда это все-таки случалось, плотно закрывал рот и
зажимал нос, чтобы не дать крови ходу.
Интуитивно я решил, что "жидкость удовольствия" берется из тех двух
маленьких шарообразных емкостей, которые находились у основания "хвостика".
Исследователь по натуре, я измерил пипеткой количество выделявшейся за один
раз жидкости и проверил сколько таких доз поместиться, например, в ореховой
скорлупе, близкой по размерам к упомянутым емкостям. Результат заставил меня
побледнеть - судя по количеству проведенных "опытов", жидкость должна была
давно кончиться со всеми сопутствующими печальными последствиями. Но этого
не произошло, я был в недоумении, но опытов не бросал. Дойти до мысли, что в
организме что-то могло вырабатываться - кровь, слюна, моча, наконец, я пока
из-за возраста или "упертости" не мог. Вот так под страхом смерти и
продолжал сладостные опыты.
Примерно в это же время ко мне стала приходить и страсть (пока
возвышенная) к противоположному полу, которую условно называют любовью.
Первое ее проявление я почувствовал поздней весной, а может быть ранним
летом 1949 года (помню, что это был год 70-летия Сталина), когда мне было 9
лет. Мама повела меня в цирк, если мне не изменяет память, на одно из первых
представлений Юрия Никулина, которое проходило именно в Тбилиси. Цирк в
Тбилиси расположен в очень живописном месте - на горке над Курой, очень
напоминающей Владимирскую горку в Киеве над Днепром. А на склоне до самой
Куры простирается Парк физкультурника, весь в извилистых дорожках и цветущих
кустах. Этот парк пользовался дурной славой "парка влюбленных" и вечерами он
прямо кишел парочками.
Но представление в цирке было утреннее, мы с мамой познакомились со
своими соседями по местам - молодыми супругами с дочкой Сашей - моей
ровесницей, и после представления вместе пошли гулять в парк. А в парке во
всю цвели кусты, как мне помнится, диких роз с одуряюще-сильным
притягательным запахом. Я как сейчас помню родителей Саши: отца - военного в
форме с погонами, и его жену - в белой кофте и черной юбке. Оба супруга были
улыбчивыми, стройными, голубоглазыми блондинами; их дочка Саша имела две
косички белокурых волос, повязанных белыми же бантами и одета она была в
белое платьице и белые же туфельки. Вся группа представляла, по современным
меркам, прекрасную модель для рекламы бленд-а-меда, дирола или здорового
отдыха на курорте в Анталии. Родители наши сели на садовую скамейку, а мы с
Сашей принялись бегать по тропинкам и срывать пахучие цветы. Набрав букеты,
мы прибегали к родителям и оставляли цветы мамам, каждый своей.
На каком-то из "забегов" я оказался с Сашей под цветущим кустом, с
которого мы уже успели кое-что оборвать. Я увидел вблизи лицо Саши,
показавшееся мне совершенством, которого я раньше и представить себе не мог.
Светлые, длинные, загнутые кверху ресницы вокруг голубых глаз-озер,
персиковая детская кожа на пухлых щечках, чуть вздернутый носик и пухлые
розовые полуоткрытые губки. В этом лице было что-то от красивой куклы -
Мальвины, но в отличие от "мертвой" куклы, Саша необыкновенно притягивала
меня к себе своей жизненной реальностью, со мной происходило что-то
фантастическое. Я как во сне протянул ей мой букет, и она взяла его, не
переставая пристально смотреть мне в глаза.
- Саша, я люблю тебя! - совершенно неожиданно, автоматически вырвалось
у меня.
Я тебя тоже! - видимо, так же автоматически отвечала Саша, не открывая
взгляд от меня. Я заметил, как она часто и отрывисто задышала, и запах ее
дыхания, отдающий почему-то молоком, вместе с запахом цветов окончательно
вскружил мне голову.
Саша, я хочу жениться на тебе, давай никогда-никогда не расставаться! -
молол я на ухо девочке эту чепуху.
Давай! - тихо ответила Саша, отвела глаза, и как-то съежилась,
повернувшись ко мне боком. Я нагнулся и быстро поцеловал ее в пухлую
персиковую щечку, после чего она сорвалась с места и побежала. Я,
разумеется, за ней. Она носилась по извилистым тропинкам, пряталась от меня
за деревья, глядя оттуда, как зверек, то справа, то слева, повизгивала, но
поймать себя не давала.
Так мы и выбежали на поляну к скамейке, где сидели старшие. Тут они
поднялись, заметили нам, что мы уж очень разбегались, и стали собираться
домой. Мы спустились с цирковой горки по длинной и широкой лестнице и стали
прощаться. Мама попрощалась с Сашиными родителями, как тогда было принято,
за руку, и мы с Сашей повторили это. Мы разошлись в разные стороны.
Всю дорогу домой я забегал вперед, карабкался на платаны, которые росли
по пути, а, переходя через мост Челюскинцев над Курой, вдруг неожиданно
забрался на перила и сел на них. Испуганная мама бегом бросилась ко мне и
сняла с опасного места.
Что-то ты перевозбудился сегодня! - подозрительным голосом заметила она
мне, - Саша, что ли, подействовала?
Я только потупил голову в ответ. А трагедия, первая моя детская
трагедия подобного рода, наступила уже дома, когда я неожиданно спросил
маму:
Мама, а когда мы пойдем в гости к Саше?
Никогда! - удивленно ответила мама, - а зачем нам ходить в гости к
незнакомым людям? Да я и не знаю, где они живут!
Только после этих слов я представил себе весь ужас положения - я
никогда больше не увижу Сашу!
Как, - закричал я, - почему ты не спросила, где они живут, я ведь
должен жениться на Саше, я ее люблю, я обещал!
Громкий хохот мамы отрезвил меня.
Жениться, говоришь? А женилка у тебя для этого отросла?
Цаца, не надо так с ребенком, видишь он плачет - укоризненно заметила
ей бабушка. "Цаца" - это было домашнее прозвище мамы, так называли ее друзья
и родственники. На работе же сотрудники ее звали "Марго".
Я не только плакал, я ревел по-звериному, разбегался и бился головой о
стену. Мысль о том, что я больше никогда-никогда в жизни не увижу Сашу,
убивала меня, жизнь теперь казалась мне одной непрерывной мукой. Я продолжал
биться головой о стену, хотя бабушка и пыталась подкладывать между стеной и
головой подушку.
Дело закончилось тем, что в комнату заглянула Рива, обеспокоенная
ударами в ее стенку. Увидев происходящее, она раскрыла рот от удивления, а
потом громко и презрительно произнесла:
Что ни день, то "новости дня"!
Через несколько дней тоска по Саше прошла. Конечно, я думал о ней,
засыпая вечером в постели, грезы о ней были одна сладостнее другой. Даже
сейчас я иногда вспоминаю ее, и жалость, жалость о возможно утерянном
счастье терзает меня ...
Я уже рассказывал про моего деда с отцовской стороны - Дмитрия
Иосифивича Гулиа и мою бабушку Елену Андреевну. Они жили в Абхазии в городе
Сухуми. Дом деда был в самом центре города на улице Берия, возле дома
Правительства. В этом доме жила еще моя тетя - сестра отца - Татьяна
Дмитриевна (Татуся) и ее сын Дима (чуть младше меня возрастом). В детстве в
этом же доме жили мой отец Владимир Дмитриевич и дядя Георгий Дмитриевич,
пока не уехали учиться в Тбилиси в Закавказский институт путей сообщения.
Туда же поступила учиться моя мама. В этом институте познакомились мои отец
и мать, которые, будучи еще студентами, поженились. Жить стали в нашей
квартире, о которой я уже рассказывал.
Дядя, окончив ВУЗ, вернулся в Абхазию, очень быстро стал Наркомом
(министром) культуры Абхазии. Наркомов на войну не брали, и чаша сия его
минула. Могла бы миновать она и отца. Его, еще молодого и талантливого
инженера, приглашали возглавить строительство стратегического моста через
реку Или в Средней Азии. Он загорелся этой перспективной работой, но мама
отказалась ехать в "глушь", и отец с сожалением остался. Между прочим, эта
работа давала и бронь от армии - объект был стратегическим, но маму не
убедило и это. А вскоре, в начале 1940 года отца взяли в армию и направили
во Львов, который только что "освободили" и присоединили к СССР наши войска.
После войны мы с мамой почти каждое лето ездили отдыхать в Сухуми,
купаться на море и есть фрукты. Но отдых в Сухуми имел и "культурную"
программу. Дом деда летом обязательно посещал какой-нибудь известный деятель
культуры. Так мне удалось увидеть писателей А.А. Фадеева, Н.С. Тихонова,
К.М. Симонова и других, фамилии которых я уже не помню, не считая всех
абхазских и многих грузинских писателей и деятелей культуры. Но наибольшее
впечатление произвело на меня знакомство со знаменитым, "первым" в то время
поэтом - К.М. Симоновым, о котором я хочу рассказать.
Летом 1948 года мне довелось встречаться с Константином Михайловичем
Симоновым. Я, в то время восьмилетний мальчик, отдыхал в Сухуми в доме моего
деда - народного поэта Абхазии - Дмитрия Иосифовича Гулиа. Там же в то время
жил и мой дядя - брат отца - Георгий Гулиа, известный писатель и друг
Константина Михайловича. Вот потому-то Симонов так часто и наведывался в наш
дом, где его очень радушно встречали. Еще бы - такой знаменитый на весь мир
гость! Помню, моя бабушка Елена Андреевна - жена Д.И. Гулиа - даже брала "в
долг" у соседей индюка, чтобы приготовить сациви для Константина
Михайловича. Жили тогда бедно!
Я приезжал из Тбилиси, где учился, в Сухуми обычно в конце мая, когда
кончались занятия в школе. И вот, приехав с мамой в 1948 году в дом деда, я
обнаружил в сарае (это был первый этаж двухэтажного дома) какие-то
деревянные столбы, а под лестницей - мотки проволоки. Я уже, было,
приспособился "оприходовать" часть проволоки, но моя бабушка предупредила
меня, чтобы я не трогал проволоку - это для телефона самому Симонову
Константину Михайловичу. Я был поражен - самому Симонову, великому Симонову,
стихотворения которого мы учили в школе! Особенно мне нравилось его
стихотворение "Митинг в Канаде", где говорилось о том, как враждебно была
настроена аудитория при встрече Симонова в Канаде, и как он покорил ее
своими первыми словами: "Россия, Сталин, Сталинград!"
Я, "как и весь советский народ", в то время горячо любил Сталина. Я и
сейчас его люблю, в первую очередь за то, что он был величайшим государем
"всех времен и народов", создавшим империю таких размеров и такой мощи,
какая не снилась и Александру Македонскому. Настоящий "властитель полумира"
- и грузин (я тогда и не подозревал, что Сталин - сын великого
путешественника Н.М. Пржевальского!), что мне особенно льстило - ведь я жил
и учился в Тбилиси и обе бабушки у меня - грузинки. Спешу напомнить, что
мать у меня русская, причем из столбовых дворян, на что у меня есть
свидетельство "с печатью"! К тому же Сталин учился с моим дедом - Д.И. Гулиа
в одном городе - Гори, в семинарии, правда, дед был на пять лет старше
Сталина. В школе я слышал, что поэт Симонов был любимцем Сталина, что еще
больше возвышало Константина Михайловича в моих глазах.
Симонов и мой дядя познакомились в январе в 1947 году в Сухуми, во
время пребывания там Константина Михайловича. Там же дядя передал Симонову
рукопись своей повести "Весна в Сакене". Повесть так понравилась знаменитому
поэту, что он взял с собой моего дядю в Москву на пару месяцев и помог
опубликовать повесть. В конце того же 1947 года Георгий Гулиа получил за эту
повесть Сталинскую премию.
Дядя так рассказывал мне о присуждении этой премии. Повесть, каким-то
неведомым образом попала к Сталину (нетрудно, наверное, догадаться, каким
именно образом это случилось!). Вождь, по своему обыкновению, прочел повесть
на ночь глядя, и уже ложась спать, спросил референта: "Повесть "Весна в
Сакене", какой из писателей Гулиа написал - старый или молодой?" (Сталин
знал о существовании обоих писателей Гулиа, но не помнил, как кого зовут).
Референт обещал к утру все разузнать и сообщить ответ вождю. Тем временем в
сухумский дом, где проживали оба Гулиа - отец и сын, явилась охрана НКВД и
приказала никому не покидать помещение. Бабушка рассказывала, что они всю
ночь сушили сухари и собирали теплую одежду. Наутро референт доложил вождю,
что повесть написал молодой Гулиа. И спросил, как бы невзначай: "А что,
Иосиф Виссарионович?" "Ничего", - позевывая, отвечал Сталин - "хорошая
книжка!". Охрану сняли, а премию дали.
Так вот, Симонов тогда строил себе дачу на Черноморском побережье, близ
Сухуми в местечке Агудзера (там, где был расположен "сверхсекретный"
институт физики, о котором, между тем, было известно каждому сухумцу). С
телефонизацией тогда было очень сложно, и наша семья помогала Симонову
устанавливать воздушную телефонную связь с миром. Отсюда проволока и столбы.
Дедушка был очень влиятельным человеком в Абхазии. Еще бы - народный поэт,
создатель абхазской письменности, литературы и театра. Напомню характерную
деталь - в старой Абхазии жених и невеста до свадьбы не имели права
разговаривать друг с другом. Дедушка нарушил это табу, создав "канонические"
стихотворные обращения жениха и невесты друг к другу. И вот, знакомясь друг
с другом, абхазские жених и невеста доставали листочки со стихами,
написанными моим дедом на языке, письменность которого была создана им же
...
Константин Михайлович знал все это и относился к моему деду с
необычайным уважением, как, впрочем, и к бабушке, которой всегда при встрече
целовал руку.
В действительности Симонова звали не Константином, а Кириллом.
По-видимому, он переменил себе имя по той причине, что сильно грассируя, не
мог произнести имя "Кирилл". Грассировл он настолько сильно, что мне просто
трудно было понять его речь. Впрочем, эта трудность усугублялась тем, что
мне, как жителю Тбилиси вообще было нелегко понять "акающих" москвичей. В то
же время наши тбилисские слова "звонит", "поняла", "кофэ", и это ужасное
лакейское слово "кушать", буквально шокировали интеллигентных москвичей.
Симонов в молодости и Симонов в зрелых годах - это внешне, а может
быть, и внутренне совершенно разные люди. Мы хорошо знаем Симонова, как
суровой внешности седого человека с короткой стрижкой, весьма сдержанного и
осторожного. Я знаю даже такую деталь - в зрелые годы Константин Михайлович
укрывал домашний телефон особым звуконепроницаемым ящиком, тихо и устало,
приговаривая при этом: "Пусть отдохнет!" Догадываюсь, почему он совсем не
выключал телефон из сети; по-видимому, понимают это и люди старшего
поколения, которым знакомы аббревиатуры: НКВД, МГБ, КГБ ...
Так вот, Симонов конца сороковых годов - это необычайно подвижный
красавец-весельчак, шумный и громко хохочущий, отнюдь не худенький, с
длинными черными вьющимися волосами и пышными черными усами. По Сухуми он
ходил в шортах, шокируя население, даже на пляже не снимавшее черкеску с
буркой или черный костюм со шляпой. Костюм Симонова дополнял цветной платок,
повязанный вокруг шеи, и потрясающая бамбуковая трость толщиной, если не с
ногу, то с мускулистую руку. Сталинская трубка во рту завершала портрет
Симонова.
Как-то он пришел к дяде в гости вместе с женой - тетей Валей, как я ее
называл. Помню, как разволновалась моя мама, увидев "тетю Валю". "Смотри и
запоминай!" - быстро шептала она мне, "это - знаменитая актриса, это - сама
Серова!" Но я тогда не понимал, насколько знаменита Серова, меня больше
интересовал жизнеобильный весельчак Симонов - любимец Сталина.
Подарок, который он принес однажды дяде, удивлял своей оригинальностью.
Это была картина, писанная маслом самолично Константином Михайловичем, в
хорошей рамке. Изображен был какой-то пейзаж с небом, рекой и, то ли с
лугом, то ли с лесом. Конечно же, рисунок был любительский. Но изюминка
заключалась в надписях на картине. Через весь рисунок белыми большими
буквами было неряшливо написано "Прерода". Да, да, именно "прерода"! На реке
А ведь кое-кого не мешало бы и поджарить: не так, чтобы досмерти, а
так, чтобы для науки! - подумал я про себя.
Мне еще не исполнилось и семи лет, когда в 1946 году я пошел в 13-ю
мужскую среднюю школу. Школьных принадлежностей тогда в магазинах не было.
Мама сшила из брезента мне портфель; из листов старых студенческих работ,
чистых с одной стороны (она принесла их из ВУЗа, где работала), скрепками
собрала тетради, налила в пузырек из под лекарств чернила. А чернила
приготовлялись так: брали химические карандаши (таких, пожалуй, уже нет в
продаже), оставшиеся еще с довоенного времени, вынимали из них грифель и
растворяли его в воде. Перо обычно брали из довоенных запасов и прикручивали
к деревянной палочке ниткой или проволокой. Мама преподавала в ВУЗе
черчение, и у нее были с довоенных времен так называемые чертежные перья,
вот я и писал ими.
Меня отводили в школу и приводили обратно. Самому переходить улицы не
позволяли. Еще бы - по этим улицам курсировали с частотой в полчаса раз
трамваи и троллейбусы, а также иногда проезжала такая экзотика, как танк,
автомобиль или фаэтон. Иногда мама или бабушка запаздывали брать меня. Тогда
я медленно, крадучись шел по направлению к дому, иногда доходя до самих
дворовых ворот, и как только видел спешащую ко мне маму или бабушку,
стремглав бросался бежать назад к школе, не разбирая ни переходов, ни
проходящих по улицам трамваев, троллейбусов и танков.
Когда меня уличили в этом, то провожать и встречать перестали. Никаких
ярких впечатлений от первых классов школы у меня не осталось. Школа была
старая еще дореволюционной постройки с печным отоплением и, слава Богу, с
раздельными кабинетами в туалете. Матом тогда еще в младших классах не
ругались и сильно не дрались. Поэтому товарищи ко мне относились терпимо.
Моего дедушку Александра, которого я называл "дедушка Шура" (между
прочим, великорусского шовиниста, графа в прошлом), просто умилял контингент
нашего класса. Вообще мой дедушка был большим специалистом в национальном
вопросе. Он считал, например, что все грузины - "шарманщики и карманщики".
Опыт жизни, видимо, научил его этому. Про армян он говорил, что "их сюда
привезли в корзинах". Когда-то давно, рассказывал он, армян свозили из
горных армянских селений на строительство Тбилиси как "гастарбайтеров".
Причем привозили на лошадях в больших корзинах - лошади были этими корзинами
навьючены. Почему-то это считалось обидным. А что, их должны были вывозить
из нищих горных селений золотыми каретами? Евреев дедушка вообще всерьез не
воспринимал. Даже самый богатый еврей был для него просто "бедный еврейчик".
Видимо, это было ошибкой, и не только моего дедушки!
- А ну, назови всех евреев в классе! - приказывал мне дедушка Шура. И я
начинал перечислять:
- Амосович, Симхович, Лойцкер, Мовшович, Фишер, Пейсис ... - и так
фамилий десять-двенадцать.
Дедушка кайфовал:
- Мовшович, Фишер, - подумать только! - Пейсис, - какая прелесть, -
Пейсис, - ведь нарочно не придумаешь!
- А ну, назови всех армян в классе! - теперь приказывал он.
- Авакян, Джангарян, Погосян, Минасян, Похсранян ...
- Хватит, хватит, - стонал дедушка, - Похсранян - это шедевр! "Пох", -
это по-армянски - "деньги", а "сранян" - что это? Неужели "Похсранян" -
переводится как "Деньгокаков"? Ха, ха, ха, - какая прелесть! - умилялся
дедушка. - Послушай, Нурик, ну а русские в классе есть?
- Есть, один только - Русанов Шурик - отличник!
- Хорошо, есть хоть один, да еще отличник! А грузины есть? Ведь Тбилиси
- Грузия все-таки!
- Есть, двое - Гулиа и Гулиашвили!
Дедушка хохотал до слез, - ничего себе ассортимент - Герц и Герцензон!
Ха, ха, ха!
Дело в том, что по иронии судьбы, у нас в классе были именно две
фамилии с одинаковыми грузинскими корнями - Гулиа (что по-грузински
переводилось как просто "сердце") и Гулиашвили ("сын сердца"). Дедушка, как
полиглот и настоящий аристократ, кроме русского говорил еще по-немецки и
по-французски, а также знал местные языки - грузинский и армянский, он
перевел эти фамилии на немецкий лад. Получилось очень складно, ну просто как
название фирмы: "Герц и Герцензон". Я - это Герц (сердце), а Герцензон (сын
сердца) - Гулиашвили.
Но не во всех школах Тбилиси был такой контингент. В элитных районах
(проспект Руставели, площадь Берия и т.д.) в классе могли быть одни
грузинские фамилии. А наш район был армяно-еврейским, вот и фамилии
соответствующие.
Но затем, к сожалению, меня перевели в 14-ую школу, где доминировал
почти чисто армянский контингент, жидко разбавленный грузинским. Еврея уже
не было ни одного. Вот в этой-то школе, начиная класса с пятого, и начались
мои неприятности, аналогичные тем, что были в детском саду. Туалеты в этой
школе были кавказские или азиатские; ученики дрались и ругались скверными
словами.
Я, уже в зрелые годы, встречался, кроме русского, с другими языками:
английским, немецким, грузинским, армянским и идиш. Так вот, на английском и
немецком языках матерные ругательства безобидны. По-немецки даже мужской
член называется безобидно: "шванц" - "хвост", "хвостик". Когда будет
необходимо, я буду пользоваться таким безобидным термином. По-русски же
соответствующий термин восходит к словам "хвоя", "хвоинка" - как-то уж очень
убого и малогабаритно! Правда, существует легенда о том, что когда император
Александр Второй
в детстве прочел на заборе выражение из трех букв и спросил своего
воспитателя поэта Василия Андреевича Жуковского что это означает, тот,
нимало не смутившись, ответил:
- Ваше величество, это повелительное наклонение от слова "ховать", то
есть "прятать"!
Конечно же, "неприличные" вещи нужно прятать - вот вам и другое
толкование происхождения обсуждаемого термина.
На идиш ругательства выглядят как-то комично, но может, я далеко не все
знаю. Например, глупому человеку говорят: "У тебя "хвостик" на лбу лежит",
или "твой лоб и мой "хвостик" - два приятеля". Забавно и не очень обидно, не
правда ли?
Ругательства на грузинском языке, пожалуй, по обидности могут быть
сравнимы с русскими, то есть обиднее, чем на предыдущих языках. Но я не
слышал более обидных и грязных ругательств, чем на армянском языке. Тут
часто присутствуют в одной фразе и онанизм, и орально-генитально-анальный
секс, и даже жир с заднего места матери обругиваемого персонажа. Ужас! После
армянских ругательств, как сказал бы незабвенный Фрунзик Мкртычян: "Даже
кушать не хочется!"
Разумеется, я не мог поддерживать разговоры моих армянских товарищей,
выдержанных в подобных тонах; в туалеты, которые мне предоставляла 14-я
школа, я ходить тоже не мог; не мог и адекватно отвечать на зуботычины и
пощечины одноклассников. И постепенно начались мои, уже несколько забытые с
детского сада, терзания. Меня называли бабой, гермафродитом, засранцем;
плевали, писали и даже онанировали мне в портфель, пока я выходил из класса
на перемену; не опасаясь возмездия, отвешивали пощечины. Одним словом,
"опускали" как могли. Когда кончались уроки, я стремглав убегал домой, так
как брюки мои или были мокрыми, или готовы были стать таковыми. Азиатские
туалеты, увы, мне были недоступны!
А тут, вдобавок, со мной случилось то, что обычно и случается с
мальчиком в отрочестве - я стал понемногу постигать половые влечения и
любовь. Началось все с происшествия в ванной. Горячей воды у нас,
разумеется, не было, да и холодная еле дотягивала до нашего третьего этажа.
Но рано утром и поздно вечером она еще поступала. Для разогревания воды
служили большой медный бак, который надо было топить дровами, углем,
опилками, старыми книгами - чем придется.
И вот однажды поздно вечером, почти ночью, я нагрел бак воды и решил
искупаться. Распылителя на душе не было, и вода лилась сверху тоненькой
струйкой. И струйка эта ненароком попала на место, которое я, как уже
упоминал, буду называть "хвостиком". Эрекция не заставила себя ждать, я
стоял под этой струйкой, чувствовал, что лучше отойти в сторону, но не мог.
Древнейшее из ощущений - либидо не позволяло мне этого сделать. Уж лучше бы
горячая вода закончилась в баке, и душ обдал бы меня отрезвляющим холодом.
Но бак был полон, и оргазм стал неминуем. Вдруг все тело охватила сладкая
истома, затем начались судорожные движения туловища, от которых я даже
свалился в ванну. И последовало сильнейшее из тех сладостных ощущений,
которые только доступны миру животных и людей, называемое оргазмом.
Я уже решил, что умираю, только удивлялся, почему смерть так легка и
сладостна. Заметил также, что это новое ощущение сопровождалось выделением
какой-то прозрачной клейкой жидкости, похожей на яичный белок. Что это,
откуда жидкость, где я нахожусь - в обшарпанной, загаженной ванной, или в
сказке?
Немного отдохнув, я решил повторить опыт - страсть к исследованиям
оказались сильнее страха смерти. И опыт снова удался! Первое время я только
и занимался тем, что повторял и повторял опыты, модифицируя их исполнение, и
видимо, скоро дошел до общепринятого метода. Но тут меня взяло сомнение -
все имеет свой конец, и видимо, запас этой жидкости тоже не безграничен в
организме. Кончится жидкость, и в худшем случае - смерть, а в лучшем -
прекращение этого восхитительного чувства. А без него уже жизнь казалась мне
совсем ненужной!
Надо сказать, что медицинские познания у меня в те годы (в
восемь-девять лет, точно не помню) были, мягко выражаясь, недостаточны. Я,
например, полагал, что человек, как кувшин наполнен кровью, проколешь кожу -
вот кровь и выливается. Я очень боялся переворачиваться вниз головой, чтобы
кровь не вытекла, и когда это все-таки случалось, плотно закрывал рот и
зажимал нос, чтобы не дать крови ходу.
Интуитивно я решил, что "жидкость удовольствия" берется из тех двух
маленьких шарообразных емкостей, которые находились у основания "хвостика".
Исследователь по натуре, я измерил пипеткой количество выделявшейся за один
раз жидкости и проверил сколько таких доз поместиться, например, в ореховой
скорлупе, близкой по размерам к упомянутым емкостям. Результат заставил меня
побледнеть - судя по количеству проведенных "опытов", жидкость должна была
давно кончиться со всеми сопутствующими печальными последствиями. Но этого
не произошло, я был в недоумении, но опытов не бросал. Дойти до мысли, что в
организме что-то могло вырабатываться - кровь, слюна, моча, наконец, я пока
из-за возраста или "упертости" не мог. Вот так под страхом смерти и
продолжал сладостные опыты.
Примерно в это же время ко мне стала приходить и страсть (пока
возвышенная) к противоположному полу, которую условно называют любовью.
Первое ее проявление я почувствовал поздней весной, а может быть ранним
летом 1949 года (помню, что это был год 70-летия Сталина), когда мне было 9
лет. Мама повела меня в цирк, если мне не изменяет память, на одно из первых
представлений Юрия Никулина, которое проходило именно в Тбилиси. Цирк в
Тбилиси расположен в очень живописном месте - на горке над Курой, очень
напоминающей Владимирскую горку в Киеве над Днепром. А на склоне до самой
Куры простирается Парк физкультурника, весь в извилистых дорожках и цветущих
кустах. Этот парк пользовался дурной славой "парка влюбленных" и вечерами он
прямо кишел парочками.
Но представление в цирке было утреннее, мы с мамой познакомились со
своими соседями по местам - молодыми супругами с дочкой Сашей - моей
ровесницей, и после представления вместе пошли гулять в парк. А в парке во
всю цвели кусты, как мне помнится, диких роз с одуряюще-сильным
притягательным запахом. Я как сейчас помню родителей Саши: отца - военного в
форме с погонами, и его жену - в белой кофте и черной юбке. Оба супруга были
улыбчивыми, стройными, голубоглазыми блондинами; их дочка Саша имела две
косички белокурых волос, повязанных белыми же бантами и одета она была в
белое платьице и белые же туфельки. Вся группа представляла, по современным
меркам, прекрасную модель для рекламы бленд-а-меда, дирола или здорового
отдыха на курорте в Анталии. Родители наши сели на садовую скамейку, а мы с
Сашей принялись бегать по тропинкам и срывать пахучие цветы. Набрав букеты,
мы прибегали к родителям и оставляли цветы мамам, каждый своей.
На каком-то из "забегов" я оказался с Сашей под цветущим кустом, с
которого мы уже успели кое-что оборвать. Я увидел вблизи лицо Саши,
показавшееся мне совершенством, которого я раньше и представить себе не мог.
Светлые, длинные, загнутые кверху ресницы вокруг голубых глаз-озер,
персиковая детская кожа на пухлых щечках, чуть вздернутый носик и пухлые
розовые полуоткрытые губки. В этом лице было что-то от красивой куклы -
Мальвины, но в отличие от "мертвой" куклы, Саша необыкновенно притягивала
меня к себе своей жизненной реальностью, со мной происходило что-то
фантастическое. Я как во сне протянул ей мой букет, и она взяла его, не
переставая пристально смотреть мне в глаза.
- Саша, я люблю тебя! - совершенно неожиданно, автоматически вырвалось
у меня.
Я тебя тоже! - видимо, так же автоматически отвечала Саша, не открывая
взгляд от меня. Я заметил, как она часто и отрывисто задышала, и запах ее
дыхания, отдающий почему-то молоком, вместе с запахом цветов окончательно
вскружил мне голову.
Саша, я хочу жениться на тебе, давай никогда-никогда не расставаться! -
молол я на ухо девочке эту чепуху.
Давай! - тихо ответила Саша, отвела глаза, и как-то съежилась,
повернувшись ко мне боком. Я нагнулся и быстро поцеловал ее в пухлую
персиковую щечку, после чего она сорвалась с места и побежала. Я,
разумеется, за ней. Она носилась по извилистым тропинкам, пряталась от меня
за деревья, глядя оттуда, как зверек, то справа, то слева, повизгивала, но
поймать себя не давала.
Так мы и выбежали на поляну к скамейке, где сидели старшие. Тут они
поднялись, заметили нам, что мы уж очень разбегались, и стали собираться
домой. Мы спустились с цирковой горки по длинной и широкой лестнице и стали
прощаться. Мама попрощалась с Сашиными родителями, как тогда было принято,
за руку, и мы с Сашей повторили это. Мы разошлись в разные стороны.
Всю дорогу домой я забегал вперед, карабкался на платаны, которые росли
по пути, а, переходя через мост Челюскинцев над Курой, вдруг неожиданно
забрался на перила и сел на них. Испуганная мама бегом бросилась ко мне и
сняла с опасного места.
Что-то ты перевозбудился сегодня! - подозрительным голосом заметила она
мне, - Саша, что ли, подействовала?
Я только потупил голову в ответ. А трагедия, первая моя детская
трагедия подобного рода, наступила уже дома, когда я неожиданно спросил
маму:
Мама, а когда мы пойдем в гости к Саше?
Никогда! - удивленно ответила мама, - а зачем нам ходить в гости к
незнакомым людям? Да я и не знаю, где они живут!
Только после этих слов я представил себе весь ужас положения - я
никогда больше не увижу Сашу!
Как, - закричал я, - почему ты не спросила, где они живут, я ведь
должен жениться на Саше, я ее люблю, я обещал!
Громкий хохот мамы отрезвил меня.
Жениться, говоришь? А женилка у тебя для этого отросла?
Цаца, не надо так с ребенком, видишь он плачет - укоризненно заметила
ей бабушка. "Цаца" - это было домашнее прозвище мамы, так называли ее друзья
и родственники. На работе же сотрудники ее звали "Марго".
Я не только плакал, я ревел по-звериному, разбегался и бился головой о
стену. Мысль о том, что я больше никогда-никогда в жизни не увижу Сашу,
убивала меня, жизнь теперь казалась мне одной непрерывной мукой. Я продолжал
биться головой о стену, хотя бабушка и пыталась подкладывать между стеной и
головой подушку.
Дело закончилось тем, что в комнату заглянула Рива, обеспокоенная
ударами в ее стенку. Увидев происходящее, она раскрыла рот от удивления, а
потом громко и презрительно произнесла:
Что ни день, то "новости дня"!
Через несколько дней тоска по Саше прошла. Конечно, я думал о ней,
засыпая вечером в постели, грезы о ней были одна сладостнее другой. Даже
сейчас я иногда вспоминаю ее, и жалость, жалость о возможно утерянном
счастье терзает меня ...
Я уже рассказывал про моего деда с отцовской стороны - Дмитрия
Иосифивича Гулиа и мою бабушку Елену Андреевну. Они жили в Абхазии в городе
Сухуми. Дом деда был в самом центре города на улице Берия, возле дома
Правительства. В этом доме жила еще моя тетя - сестра отца - Татьяна
Дмитриевна (Татуся) и ее сын Дима (чуть младше меня возрастом). В детстве в
этом же доме жили мой отец Владимир Дмитриевич и дядя Георгий Дмитриевич,
пока не уехали учиться в Тбилиси в Закавказский институт путей сообщения.
Туда же поступила учиться моя мама. В этом институте познакомились мои отец
и мать, которые, будучи еще студентами, поженились. Жить стали в нашей
квартире, о которой я уже рассказывал.
Дядя, окончив ВУЗ, вернулся в Абхазию, очень быстро стал Наркомом
(министром) культуры Абхазии. Наркомов на войну не брали, и чаша сия его
минула. Могла бы миновать она и отца. Его, еще молодого и талантливого
инженера, приглашали возглавить строительство стратегического моста через
реку Или в Средней Азии. Он загорелся этой перспективной работой, но мама
отказалась ехать в "глушь", и отец с сожалением остался. Между прочим, эта
работа давала и бронь от армии - объект был стратегическим, но маму не
убедило и это. А вскоре, в начале 1940 года отца взяли в армию и направили
во Львов, который только что "освободили" и присоединили к СССР наши войска.
После войны мы с мамой почти каждое лето ездили отдыхать в Сухуми,
купаться на море и есть фрукты. Но отдых в Сухуми имел и "культурную"
программу. Дом деда летом обязательно посещал какой-нибудь известный деятель
культуры. Так мне удалось увидеть писателей А.А. Фадеева, Н.С. Тихонова,
К.М. Симонова и других, фамилии которых я уже не помню, не считая всех
абхазских и многих грузинских писателей и деятелей культуры. Но наибольшее
впечатление произвело на меня знакомство со знаменитым, "первым" в то время
поэтом - К.М. Симоновым, о котором я хочу рассказать.
Летом 1948 года мне довелось встречаться с Константином Михайловичем
Симоновым. Я, в то время восьмилетний мальчик, отдыхал в Сухуми в доме моего
деда - народного поэта Абхазии - Дмитрия Иосифовича Гулиа. Там же в то время
жил и мой дядя - брат отца - Георгий Гулиа, известный писатель и друг
Константина Михайловича. Вот потому-то Симонов так часто и наведывался в наш
дом, где его очень радушно встречали. Еще бы - такой знаменитый на весь мир
гость! Помню, моя бабушка Елена Андреевна - жена Д.И. Гулиа - даже брала "в
долг" у соседей индюка, чтобы приготовить сациви для Константина
Михайловича. Жили тогда бедно!
Я приезжал из Тбилиси, где учился, в Сухуми обычно в конце мая, когда
кончались занятия в школе. И вот, приехав с мамой в 1948 году в дом деда, я
обнаружил в сарае (это был первый этаж двухэтажного дома) какие-то
деревянные столбы, а под лестницей - мотки проволоки. Я уже, было,
приспособился "оприходовать" часть проволоки, но моя бабушка предупредила
меня, чтобы я не трогал проволоку - это для телефона самому Симонову
Константину Михайловичу. Я был поражен - самому Симонову, великому Симонову,
стихотворения которого мы учили в школе! Особенно мне нравилось его
стихотворение "Митинг в Канаде", где говорилось о том, как враждебно была
настроена аудитория при встрече Симонова в Канаде, и как он покорил ее
своими первыми словами: "Россия, Сталин, Сталинград!"
Я, "как и весь советский народ", в то время горячо любил Сталина. Я и
сейчас его люблю, в первую очередь за то, что он был величайшим государем
"всех времен и народов", создавшим империю таких размеров и такой мощи,
какая не снилась и Александру Македонскому. Настоящий "властитель полумира"
- и грузин (я тогда и не подозревал, что Сталин - сын великого
путешественника Н.М. Пржевальского!), что мне особенно льстило - ведь я жил
и учился в Тбилиси и обе бабушки у меня - грузинки. Спешу напомнить, что
мать у меня русская, причем из столбовых дворян, на что у меня есть
свидетельство "с печатью"! К тому же Сталин учился с моим дедом - Д.И. Гулиа
в одном городе - Гори, в семинарии, правда, дед был на пять лет старше
Сталина. В школе я слышал, что поэт Симонов был любимцем Сталина, что еще
больше возвышало Константина Михайловича в моих глазах.
Симонов и мой дядя познакомились в январе в 1947 году в Сухуми, во
время пребывания там Константина Михайловича. Там же дядя передал Симонову
рукопись своей повести "Весна в Сакене". Повесть так понравилась знаменитому
поэту, что он взял с собой моего дядю в Москву на пару месяцев и помог
опубликовать повесть. В конце того же 1947 года Георгий Гулиа получил за эту
повесть Сталинскую премию.
Дядя так рассказывал мне о присуждении этой премии. Повесть, каким-то
неведомым образом попала к Сталину (нетрудно, наверное, догадаться, каким
именно образом это случилось!). Вождь, по своему обыкновению, прочел повесть
на ночь глядя, и уже ложась спать, спросил референта: "Повесть "Весна в
Сакене", какой из писателей Гулиа написал - старый или молодой?" (Сталин
знал о существовании обоих писателей Гулиа, но не помнил, как кого зовут).
Референт обещал к утру все разузнать и сообщить ответ вождю. Тем временем в
сухумский дом, где проживали оба Гулиа - отец и сын, явилась охрана НКВД и
приказала никому не покидать помещение. Бабушка рассказывала, что они всю
ночь сушили сухари и собирали теплую одежду. Наутро референт доложил вождю,
что повесть написал молодой Гулиа. И спросил, как бы невзначай: "А что,
Иосиф Виссарионович?" "Ничего", - позевывая, отвечал Сталин - "хорошая
книжка!". Охрану сняли, а премию дали.
Так вот, Симонов тогда строил себе дачу на Черноморском побережье, близ
Сухуми в местечке Агудзера (там, где был расположен "сверхсекретный"
институт физики, о котором, между тем, было известно каждому сухумцу). С
телефонизацией тогда было очень сложно, и наша семья помогала Симонову
устанавливать воздушную телефонную связь с миром. Отсюда проволока и столбы.
Дедушка был очень влиятельным человеком в Абхазии. Еще бы - народный поэт,
создатель абхазской письменности, литературы и театра. Напомню характерную
деталь - в старой Абхазии жених и невеста до свадьбы не имели права
разговаривать друг с другом. Дедушка нарушил это табу, создав "канонические"
стихотворные обращения жениха и невесты друг к другу. И вот, знакомясь друг
с другом, абхазские жених и невеста доставали листочки со стихами,
написанными моим дедом на языке, письменность которого была создана им же
...
Константин Михайлович знал все это и относился к моему деду с
необычайным уважением, как, впрочем, и к бабушке, которой всегда при встрече
целовал руку.
В действительности Симонова звали не Константином, а Кириллом.
По-видимому, он переменил себе имя по той причине, что сильно грассируя, не
мог произнести имя "Кирилл". Грассировл он настолько сильно, что мне просто
трудно было понять его речь. Впрочем, эта трудность усугублялась тем, что
мне, как жителю Тбилиси вообще было нелегко понять "акающих" москвичей. В то
же время наши тбилисские слова "звонит", "поняла", "кофэ", и это ужасное
лакейское слово "кушать", буквально шокировали интеллигентных москвичей.
Симонов в молодости и Симонов в зрелых годах - это внешне, а может
быть, и внутренне совершенно разные люди. Мы хорошо знаем Симонова, как
суровой внешности седого человека с короткой стрижкой, весьма сдержанного и
осторожного. Я знаю даже такую деталь - в зрелые годы Константин Михайлович
укрывал домашний телефон особым звуконепроницаемым ящиком, тихо и устало,
приговаривая при этом: "Пусть отдохнет!" Догадываюсь, почему он совсем не
выключал телефон из сети; по-видимому, понимают это и люди старшего
поколения, которым знакомы аббревиатуры: НКВД, МГБ, КГБ ...
Так вот, Симонов конца сороковых годов - это необычайно подвижный
красавец-весельчак, шумный и громко хохочущий, отнюдь не худенький, с
длинными черными вьющимися волосами и пышными черными усами. По Сухуми он
ходил в шортах, шокируя население, даже на пляже не снимавшее черкеску с
буркой или черный костюм со шляпой. Костюм Симонова дополнял цветной платок,
повязанный вокруг шеи, и потрясающая бамбуковая трость толщиной, если не с
ногу, то с мускулистую руку. Сталинская трубка во рту завершала портрет
Симонова.
Как-то он пришел к дяде в гости вместе с женой - тетей Валей, как я ее
называл. Помню, как разволновалась моя мама, увидев "тетю Валю". "Смотри и
запоминай!" - быстро шептала она мне, "это - знаменитая актриса, это - сама
Серова!" Но я тогда не понимал, насколько знаменита Серова, меня больше
интересовал жизнеобильный весельчак Симонов - любимец Сталина.
Подарок, который он принес однажды дяде, удивлял своей оригинальностью.
Это была картина, писанная маслом самолично Константином Михайловичем, в
хорошей рамке. Изображен был какой-то пейзаж с небом, рекой и, то ли с
лугом, то ли с лесом. Конечно же, рисунок был любительский. Но изюминка
заключалась в надписях на картине. Через весь рисунок белыми большими
буквами было неряшливо написано "Прерода". Да, да, именно "прерода"! На реке