Никонова Наталия. Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики

скрипучий голос Погоса:
- Минас-джан, что же ты нас так бессовестно обманывал, выходит -
гиря-то пустая, ее ногой футболить можно, как мяч.
- Да, подхватил Мишка-музыкант, я такую надувную гирю в детстве в цирке
видел. Силач с трудом ее поднимал, а "Рыжий" ногой зафутболил ее прямо в
верхние ряды!
Народ заржал, веранды ликовали.
- Минас-джан, Ваник горшок принес, кому его подавать? - не унимался
Погос. Народ заржал с новой силой.
Глаза Минаса горели недобрым огнем. Он сделал выпад в сторону Погоса и
с силой залепил ему затрещину.
- А ну, расходитесь, бездельники, мне работать надо! Ваник, убери эту
железку подальше! - и дядя Минас спешно залез под свою машину. В мою сторону
он даже не посмотрел.
С тех пор я заделался "хозяином" двора. Мне подавали табурет, когда я
спускался во двор. Вокруг меня собирался народ, когда я сбрасывал свою гирю
с железного балкона, чтобы позаниматься ею. Гиря хлопалась о землю с такой
силой, что люди вздрагивали.
- Да, видно, что эта гиря настоящая, чугунная! Не пустая, как
некоторые! - тихо комментировал Погос, с опаской поглядывая в сторону ног
Минаса, торчащих из-под "Мерседеса". Ваник демонстративно поворачивался к
нам спиной или уходил домой.
Скоро я приволок во двор и штангу. Йоска Шивц, пересматривая спортивное
хозяйство зала, нашел в коптерке старую ржавую штангу с побитыми чугунными
блинами, которую хотел, было, выбросить. Я упросил подарить ее мне. Привел в
помощь дворовых мальчишек (зал, как я уже говорил, был вблизи дома),
подсунули гриф и блины под ворота стадиона, на улице собрали штангу снова,
надели замки. Затем, ухватившись за гриф все вместе, покатили ее по дороге с
криком: "Хабарда!" ("Поберегись, разойдись, дай дорогу!" на каком-то из
кавказских языков, термин, понятный каждому на Кавказе). Штанга грохотала,
как тяжелый каток, вызывая страх и уважение разбегающихся в сторону
прохожих.
Во дворе был пустующий закуток, где раньше дворник Михо хранил свой
инструмент. Теперь, когда двор зарос бурьяном, подметать его стало
необязательно, и закуток пустовал. Дверь была крепкая, окованная железом. Я
подобрал большой амбарный замок, запер штангу в закутке, громко сказав при
всех:
- Увижу, кто балует с замком, прибью!
Так я устроил во дворе филиал зала штанги. Моими постоянными зрителями
были дворовые мальчишки, восхищенно наблюдавшие за упражнениями с тяжелой
штангой. Особенно преданным зрителем был мальчик лет двенадцати - Владик,
житель "того двора". Он жил в каморке вдвоем с мамой - молодой красивой
женщиной - Любой, вслед которой обычно смотрели все наши мужчины, пока она,
покачивая бедрами, проходила через наш двор, следуя на свой "тот двор".
Владик для своих лет, был достаточно крупным мальчиком, с красивой
фигурой и смазливым лицом. Белокурые, почти белые волосы, голубые глаза,
пухлые губы, нежная, слегка обветренная кожа. Мальчик стал, буквально, моей
тенью, он провожал меня на стадион, сидел во время тренировки на полу в углу
зала, наблюдая за спортсменами. Затем шел за мной домой и оставался во дворе
до вечера. У себя в каморке он почти не сидел, все свободное время он играл
во дворе. Надо сказать, что и Фаина, которая была чуть постарше Владика,
тоже почти весь день пропадала во дворе, дружила с дворовыми мальчишками.
Остальные девочки, живущие в нашем доме, появлялись во дворе редко.
Я, как и весной, продолжал помогать ей с уроками, но отношение ее ко
мне становилось все безразличнее. Не помогало, ни мое "руководящее"
положение во дворе, ни всеобщее восхищение дворовых детей моей силой. Я стал
подозревать, что она увлеклась одним из мальчиков, живущих на первом этаже
дома - Томасом.
Она постоянно следила за Томасом, и стоило ему появиться во дворе, как
Фаина начинала громко смеяться и вертеться вокруг него. Томас был ровесником
Владика, и, стало быть, моложе Фаины. Худенький, чернявый мальчик небольшого
роста, разговаривающий, в основном, по-грузински. Чем он привлек внимание
красавицы - Фаины?
Я любил Фаину все сильнее, и ее безразличие просто убивало меня. Целые
дни я думал о ней и о том, как привлечь к себе ее внимание. Бабушка видела
мои страдания, но не знала, как помочь мне. Мама же считала все мои
увлечения "блажью" - и штангой, и Фаиной; она как-то не воспринимала меня
самого и мою жизнь всерьез, и мало интересовалась моими делами.

Соседи

Сведения о нашем доме и дворе были бы далеко не полным, если не сказать
о соседях. Ну, не обо всех, конечно, а о наиболее заметных личностях. О Риве
я уже не буду говорить - она уже стала не соседкой, а как бы членом семьи.
Коммуналка иногда роднит людей. Но что можно интересного сказать, например,
о двух пожилых сестрах-учительницах, живших на втором этаже в одной комнате,
честно и добросовестно работавших всю жизнь, так и не вышедших замуж? Да
ничего, скукотища одна! Или о дочери священника с первого этажа, которая
была соблазнена провинциальным фатом, родила сына Гурама и воспитывала его,
работая на заводе. Так дожила до старости, умерла, и не было ее не видно и
не слышно. Нет, нет и еще раз нет, грустно и скучно вспоминать об этом!
Давайте, лучше поговорим о веселом.
Я опишу один день из жизни нашего дома, и таких дней в году было если
не 365, то, по крайней мере, 300.
Немного о доме. Наш дом был построен богатым евреем Раминдиком (это его
фамилия) в 1905 году. Дом имел форму подковообразного магнита в плане. В
дуге магнита - проход и ворота. Вся внутренняя поверхность магнита в
остекленных верандах. Потолки - около 4-х метров, первый этаж - высокий.
Третий этаж - на высоте современного пятого.
Большевики (или коммунисты?) отобрали дом у Раминдика. Дочери Раминдика
- Севе Григорьевне, оставили комнату на втором этаже. Это была безумно
разговорчивая еврейка, в моем детстве, я ее помню уже лет шестидесяти. Беда,
если Сева Григорьевна поймает вас во дворе или при выходе из дома - тогда
она немедленно схватит вас за пуговицу и начинает рассказывать в таком роде:
Вот наш Лева, он же - гений, весь Челябинск - а он живет в Челябинске -
говорит об этом, нет, вы просто не знаете нашего Леву, вы бы не то сказали
... - и пуговица отвинчивается от вашего пальто, пиджака или рубашки.
Сева Григорьевна, вы оторвете мне пуговицу!
Дело в не этом! - перебивает дочь Раминдика, - если бы вы знали нашего
Башкирова, вы бы не то сказали (известный музыкант Башкиров действительно
приходился дальним родственником Раминдикам) - весь мир знает нашего
Башкирова, он же гений, гений!
Сева Григорьевна, я опаздываю на работу!
Дело не в этом! - отмахивается она и продолжает говорить.
Наконец, наш домоуправ Тамара Ивановна, которая всегда была на своем
посту - на балкончике в самом центре дома-магнита, кричит зычным голосом:
Сева, оставь человека в покое, вот идет Роза Моисеевна, лови ее, она с
тобой поговорит!
И Сева Григорьевна, выставив руку-ухват для очередной пуговицы, бежит
ловить Розу Моисеевну.
С Севой Григорьевной связан еще один эпизод, ставший "притчей во
языцех" для соседей. У нее хранились облигации займа "восстановления и
развития", на которые советская власть обязала подписаться ее сына -
коммуниста. На предприятиях существовали своего рода коммунисты-провокаторы,
которые, выступая на партсобраниях, обязывались подписаться - кто на
годовой, а кто и на больший заработок. Их "почин" тут же распространяли на
весь коллектив, а самого провокатора тайно освобождали от подписки. Так вот,
сын Севы Григорьевны уехал жить и работать в Баку, а бесполезные облигации
оставил на хранение маме. Но дочь Раминдика, видимо по старинке, верила, что
советские ценные бумаги дадут-таки доход, и бережно хранила их, оберегая
прежде всего от соседей по коммуналке.
Так как она часто меняла места хранения (то зашивала в матрас, то
засовывала под комод и т.д.), то однажды, она сама позабыла, куда же
запрятала советские "ценные" бумаги. Сева Григорьевна, конечно же, решила,
что их украли соседи, и подняла страшный крик на весь дом. В поисках
облигаций участвовали все "авторитетные" соседи, включая, конечно же, и
Тамару Ивановну. Наконец, "ценные" бумаги нашли где-то в двойном дне
платяного шкафа, а Сева Григорьевна тут же побежала на почту и дала сыну
телеграмму в Баку:
"Что пропало то нашлось не беспокойся тчк мама".
На что сын, не ведая ни о чем, шлет телеграмму Севе Григорьевне в
Тбилиси:
"Мама телеграфируй здоровье тчк Фима"
Конечно же, все стало известно соседям и те, желая поддеть Севу
Григорьевну, постоянно спрашивали у нее:
- Ну, "что пропало, то нашлось", Сева Григорьевна?
- Дело не в этом! - следовал универсальный ответ.
Живя над самым проходом-проездом в дом, Тамара Ивановна контролировала
весь дом и двор. Бабушка прозвала ее "вахтером".
- Вы к кому идете? - спрашивала она проходящего незнакомца.
- К Розе Моисеевне! - например, отвечал он.
- Розы Моисеевны нет дома, вот с ней беседует Сева Григорьевна, идите
лучше освободите ее.
Этой Тамаре Ивановне я обязан своей жизнью, я об этом еще расскажу.
Часов в десять утра соседи выходят на веранды, раскрывают окна, и,
опершись на подоконник, высовываются наружу. Идет активный обмен мнениями.
- Я сон собака видел, - рассказывает попадья с первого этажа
Мариам-бебия (бабушка Мариам) свой сон соседке напротив Пепеле (Пепела -
имя, но в переводе с грузинского означает "бабочка"). Мариам-бебия плохо
говорит по-русски и путает род, падеж, число, склонение, спряжение и т.д., и
продолжает, - так бил ее, так бил, что убил совсем!
Поясню, что это означает: "Я во сне собаку видела, так била ее, что
убила совсем".
Смачно зевнув, Мариам-бебия отправляется досматривать свой сон, а
Пепела уже возмущенно рассказывает соседям с третьего этажа напротив:
- Вы представляете, госпожа Елизавета, наш Ясон так сильно избил
собаку, что животное погибло!
Елизавета Ростомовна Амашукели (Амашукели - княжеская фамилия; сама
Елизавета или "тетя Лиза" - подруга моей бабушки и главная соперница ее по
победам над кавалерами в светских салонах дореволюционного Тбилиси) с
французским прононсом сообщает всему дому:
- Наш Ясонка, совсем сошел с ума! Нет, подумать только, поймал бедную
собаку и забил ее насмерть! Возмутительно!
Ясон, старый высокий железнодорожник, болевший болезнью Паркинсона в
ранней стадии, не успел пройти через пост "вахтера", как был ею допрошен:
- Ясон, ты что, на старости лет с ума свихнулся, за что ты собаку убил?
Идет длительное выяснение вопроса, старый и добрейший Ясон плачет, у
него трясутся руки, он и мухи-то за свою жизнь не обидел, а тут - на тебе -
убил собаку!
Будят Мариам-бебию, и та с трудом вспоминает, что видела во сне собаку
... и так далее. Все выясняется, Ясон, плача, уходит домой. Мариам-бебия,
так и не поняв сути дела, отправляется смотреть сны дальше, а тетя Лиза -
культурно, как подобает княгине, критикует Пепелу за дезинформацию - что
спутала "я сон" с именем Ясон.
Наступает жаркий день. Дети-дошкольники вот уже часа три носятся во
дворе. Их начинают звать домой полдничать:
- Гия, иди какао пить! - зовут воспитанного мальчика Гию его культурные
родители-грузины со второго этажа.
- Мера-бик! - с французским проносом зовет тетя Лиза своего внука
Мерабика, - хватит бегать, иди, попей молока и отдохни!
Рива, уже благополучная замужняя женщина "Римма Арониевна", зовет свою
племянницу Ларочку:
- Ларочка, иди кушать: у нас сегодня икра,балык, какао ... Рива не
успевает закончить, как ее перебивает громовым голосом Гурам с первого
этажа:
-Ты еще весь меню расскажи, чтобы у других слюнки текли!
Возбужденный этими призывами неработающий пьяница дядя Месроп (это
армянское имя такое) зовет своего немытого сынишку Сурика (это не краска, а
тоже такое армянское имя, полностью - Сурен):
- Сурык, иды кофэ пыт!
Бедный Сурик, не видавший за свою жизнь даже приличного чая, изумленный
тем, что ему предлагают какой-то неведомый кофе, тут же подбегает к дверям
халупы дяди Месропа во дворе. Но тот вручает Сурику грязный бидон из-под
керосина и сурово приказывает:
- Иды, керосын принесы!
И несчастный Сурик, так и не узнавший вкуса кофе, плетется за угол в
керосиновую лавку ...
Наступает вечер. Самый ранний вечер - пять часов. Четыре часа - это еще
день, а пять - уже вечер. Возвращаются мужья с работы. Эмиль и Арам живут на
одном этаже - втором, под нами, и работают в кроватной артели вместе. Вместе
и пьют чачу после работы.
Ах вы, пьяницы! - сперва слышен зычный голос "вахтера", а затем уже
появляются фигуры Эмиля и Арама, поддерживающих друг друга. С трудом они
взбираются по лестнице, и - чу! - слышен звук удара по чему-то мягкому и
визг Зины. Комната Эмиля по коридору первая, вот Зина и завизжала первой.
Арам еще с минуту плетется, ударяясь о бока веранды, до своей комнаты, и вот
уже слышны глухие удары Арамовых кулаков о бока его жены Маро, и ее
сдержанные стоны. С Эмиля и Арама начиналось обычно в нашем дворе
традиционное избиение жен. Зина-то бойкая, она и сама сдачи даст, и за
избиение утром денег с мужа возьмет. Еще бы - Эмиль - участник войны, член
партии - боится огласки. А с беспутного Арама взятки гладки. Маро с детьми
бежит наверх к нам. Бабушка прячет их на шатающийся железный балкон, и те в
страхе ложатся на металлический пол.
Арам (метр пятьдесят ростом, пятьдесят кило весом) соображает, где
семья, и тоже поднимается к нам. Бабушка приветливо открывает дверь и ему.
Где Маро? - свирепо вращая глазами, голосом средневекового киллера,
вопрошает Арам.
Арам-джан, здравствуй, дорогой, заходи, сколько времени мы не виделись!
- приглашает его бабушка. Арам заходит и садится на кушетку у двери. - Для
чего тебе Маро? - спрашивает бабушка.
Я у нее кров пыт буду! - заявляет Арам.
Арам-джан, а как ты будешь у нее кровь пить? - интересуется бабушка.
Арам открывает рот, соображает что-то, и потом поясняет:
Я ей горло рэзат буду и кров пыт! - уже устало разъясняет Арам.
А за что, Арам-джан? - не отстает бабушка.
Семь дней работал, семьсот рублей заработал, семь индюков купил, принес
Маро, а она ...- и Арам устало завращав глазами, закрывает их, и, храпя,
падает на кушетку. Арам был помешан на цифре семь... Через несколько минут
Маро с детьми, поднимут спящего щупленького Арама с кушетки, поволокут
домой, уложат спать, и заботливо укроют одеялом.
Идет битье жен и на первом этаже напротив. Там живет очень толстая,
килограмм на сто сорок, армянка и ее муж, тоже армянин, но которого никто
никогда не видел. Фамилии их тоже никто не знал, да и имен тоже - жили они
обособленно. Кто-то называл ее просто - "толстая женщина", ну а бабушка
придумала ей кличку "Мусорян". Когда "толстая женщина" садилась у окна, то
начинала интенсивно есть, а шкурки, кости, кожуру и прочие отходы бросала на
двор прямо под окном. Вокруг нее вечно был мусор, отсюда и "Мусорян". У нее
с мужем был малолетний сынок по имени "Баджуджи" (прости Господи!). Так он
первым реагировал на мощные удары мужа по телу г-жи Мусорян. Сама же г-жа
Мусорян не кричала, потому, что, во-первых, кричать ей было лень, а
во-вторых, нужно быть Майком Тайсоном, чтобы пронять ударами столь мощное
тело. Зато Баджуджи орал так, что глушил все остальные крики и шумы.
И во дворе битье жен идет полным ходом. Старую партийную работницу,
чуть ли не соратницу Клары Цеткин и Розы Люксембург, бьет старый же ее муж,
довольно темная личность; идет ругань на идиш, так как оба - евреи. Дядя
Минас, если он не у второй жены, бьет скромную и молчаливую первую жену;
Витька-алкаш за неимением жены, бьет сестру Нелю. Только хилый сапожник
Погос не бьет свою жену, потому, что бьет она его - почему мало денег
заработал?
А когда уже становилось совсем темно, безногий сапожник Коля с "того
двора", пьяный в дым, начинал с отчаянным матом пробираться домой по
неосвещенному ночному двору, и конечно же, обязательно попадал в
какую-нибудь яму. Продолжая матюгаться, он все-таки выбирается из ямы,
доплетается до своей будки, и идет обратно, волоча тоже уже пьяненькую свою
женушку Олю. Он доводит ее до ямы и снова падает в нее - на сей раз уже
умышленно. Теперь же он, отчаянно костыляя (костылем, разумеется!) свою Олю,
заставляет ее поднять его и доволочь до дому.
Самое же ужасное завершение дня нашего дома заключалось в явлении Вовы.
Вова - это особая судьба. Добропорядочные грузины, муж и жена Картвелишвили,
не имея детей, усыновили ребенка, рожденного русской женщиной в тюрьме.
Женщина умерла при родах, а Картвелишвили взяли родившегося малыша. Уже с
детства было видно, что голубоглазый блондин Вова - не грузин, а гораздо
более северной нации. Хулиганил Вова с детства, а годам к двадцати, став,
буквально монстром, стал пить запоем и чудить. Силы он был немеренной -
когда я, пытаясь его как-то успокоить, стал рядом с ним, то он, ухватив меня
за ворот, поднял одной рукой от пола и заглянул в глаза. Я увидел совершенно
круглые белые глаза, дикую остекленевшую улыбку бравого солдата Швейка, и
уже считал себя выброшенным в окно с третьего этажа (а жил Вова на третьем
этаже напротив нас). Но Вова произнес только: - Это ты, Нурик? Тогда иди на
...! - и опустил меня на пол.
Родители не выдержали такого сыночка и тихо умерли один за другим. А
Вова, оставшись один, начал чудить по-серьезному. Обычно он уже поздно
вечером, почти в белой горячке, начинал перелезать к себе домой снаружи,
через веранды и карнизы. Он пробирался, разбивая по дороге все окна,
раздеваясь и скидывая вниз одежды. Как ему это удавалось - один Бог знает!
Балансируя на карнизе и держась одной рукой за подоконник, Вова другой рукой
бил стекла и сдирал с себя одежды. Кровь лилась на карниз, окна, и висевшее
внизу соседское белье.
- Я с-сошел с-сума! - орал при этом Вова нечеловеческим голосом.
Его мечтой было перелезть по бельевой веревке, перекинутой через блоки,
на противоположную сторону к "культурным" Амашукели и, видимо, устроить там
погром. До них было метров пять-семь пропасти, и он собрался переползти эту
пропасть по веревке.
Конечно же, узнав об этих намерениях, Амашукели тут же резали веревку.
Потом днем вновь перекидывали, и так продолжалось до тех пор, пока однажды
ее не успели перерезать. То ли поздно спохватились, то ли их не было дома,
но стокилограммовый пьяный Вова, ухватившись за веревку, тут же, по законам
механики, оказался висящим на руках в центре пропасти - в самом нижнем углу
образовавшегося веревочного треугольника.
Соседи, естественно, все высыпали на веранды и разом ахнули. Что
делать? Тянуть за веревку, пытаясь перетащить Вову, как белье, на другую
сторону, бесполезно - он занимал устойчивое нижнее положение. Оставалось
кидать на асфальтовое покрытие двора под Вову матрасы, но почему-то никто не
хотел начать это первым.
Картина, которую я увидел, когда меня криком позвали к окну, была
фантастической. На фоне темных окон веранд, мыча что-то, висит на вытянутых
руках, держась за натянутую, как струна веревку (и как только она не
лопнула?) толстый и пьяный Вова. Я понимал, что это продлится две-три
минуты, не больше ...
И тут вдруг прямо под Вовой спокойной походкой, не ведая о, буквально,
нависшей над ней смертельной опасностью, проходит наша соседка Валя. Увидев
высунувшихся из окон всех соседей, непонятно почему молчащих и с дичайшими
выражениями лиц, Валя от изумления остановилась на самом опасном месте.
Соседи в панике молча замахали ей руками, а она ничего не понимая, стала
озираться вокруг. Наконец, увидела что-то нависшее над ней и сделала пару
шагов вперед. И тут же руки Вовы разжались, и он, молча, рухнул вниз.
Вах! - одновременно произнесли десятки губ, и это громовое "Вах!"
совпало с ударом тела о землю. Вова пролетел в метре от Вали; падал он
вертикально, и тело его отскочило, наверное, на метр вверх после удара о
землю. У кого нашлись силы и мужество подойти поближе (я испугался это
сделать), увидели, что Вова лежал на боку, дышал равномерно, казалось даже,
что спал. А на нижней половине его лица, висела, простите, сопля, наверное,
в килограмм весом. Вышибло ее при падении, а высморкаться заранее в висячем
положении, у него не было никакой возможности!
Вова выжил, сломал только ноги. Месяца через три он уже бодро ходил на
костылях, а через четыре, вместе с дружками, привел с вокзала приезжую
девушку и изнасиловал ее. Она там пыталась снять квартиру, ну Вова и
предложил ее свою. Сделку обмыли, но пошли чуть дальше. Насилие это было
столь неприкрытым и громким, что страстные крики слышал весь дом. Девушка
была явно пьяна и неадекватно оценивала обстановку. Насытившись сами, Вова и
дружки "угостили" бабой приличного человека - соседа, инженера Сергея, у
которого жена и дочь уехали на отдых. Польстился Серега на бесплатное,
забыв, где бывает бесплатный сыр ...
А наутро девушка, опохмелившись у Вовы, зашла в милицию и заявила об
изнасиловании. Инженера посадили на шесть лет, жена с ним разошлась тут же.
На сколько посадили Вову, я не знаю, помню только, что он умер в тюрьме года
через три после осуждения.
Обиднее всего то, что именно этого Вову обычно приводила мне мама в
пример: "Посмотри на Вову ..." До изнасилования и тюрьмы, конечно. Я сперва
не понимал, чем же так славен был Вова, что его мне в пример приводят. А
потом понял - человек столько пил, упал с высоты пятиэтажного дома,
переломал себе кости, и только выйдя из больницы ... изнасиловал женщину,
щедро угостив при этом и инженера! Завидное жизнелюбие, здоровье и щедрость
- вот каким качествам надо бы поучиться у Вовы!

Батоно Нури

Осенью 1954 года мне исполнилось пятнадцать лет, но я выглядел гораздо
старше своего возраста. Бриться я начал с двенадцати лет, так что щетина на
щеках и усы, которые я носил, выдавали уже не мальчика, но мужа. В эти годы
я уже достиг полного своего роста - 172 см и тогда был одним из самых
высоких в классе. Это потом многие товарищи догнали и перегнали меня в
росте. Знаменитый баскетболист Угрехелидзе по прозвищу "Птица" ростом в два
с лишним метра, учился со мной в одном классе, и тогда был гораздо меньше
меня ростом.
Несмотря на высокий, не по возрасту рост, и даже вполне "взрослые" усы,
одна детская привычка у меня оставалась - мне было очень трудно вставать с
постели по утрам. Пробуждался я легко, даже от звонка будильника, но
оторваться от постели не мог никак. Понимая, что вставать вовремя все-таки
надо, я придумал ряд ухищрений, которые хочу описать, может, кому и
пригодится.
В то время таймеров еще не было, по крайней мере, в открытой продаже, и
мне пришлось приготовить его самому из будильника. В час икс, чаще всего в
семь утра, будильник-таймер замыкал контакты сирены, похищенной мной из
бывшего бомбоубежища. Сирена будила всех соседей, но поднять меня с постели
она так и не смогла.
Тогда я устроил сооружение посложнее. К матрацу я пришил два оголенных
гибких телефонных кабеля, к которым подсоединил провода от автомобильной
катушки зажигания. Одновременно с ревом сирены меня через простыню начинали
"жалить" искры, напряжением в пятнадцать тысяч вольт. "Укусы" эти от
автомобильной свечи зажигания были не смертельны, но интересующимся
рекомендую попробовать. Мало не покажется! Но и от этих укусов я научился
уворачиваться.
Тогда я решился на последний шаг - к потолку я подвесил мощную пружину,
которую, растягивая вечером, цеплял к своему одеялу. Пружина стояла на
зацепке, управляемой небольшим электромагнитом. Теперь одновременно с
военно-воздушной тревогой сирены и пыткой высоковольтным напряжением,
добавлялось срывание с меня одеяла и взмывание его к потолку. Но и с этим я
научился бороться - за минуту до воя сирены я судорожно цеплялся за одеяло,
и мощная пружина подтягивала меня вместе с одеялом. Так я и висел невысоко
над постелью, качаясь как маятник, вместе с одеялом. Хорошо хоть то, что я
уже становился недосягаем для искр.
Следующими мероприятиями я уже видел опрокидывание кровати и обливание
меня с потолка ведром воды. Но потом решил вставать утром одним усилием
воли, убрав все навороты. Соседи, наконец, спокойно вздохнули и перестали
видеть военно-воздушные сны.
Благодаря упорным занятиям штангой, я имел крепкое телосложение и
недюжинную силу. И этого-то "богатыря" продолжали "по инерции" задевать и
оскорблять, а иногда позволяли себе и ударить, некоторые одноклассники с
совершенно жалкими возможностями.
Меня буквально поразил такой случай. Учился у нас в классе некто
Апресян - мальчик, переболевший в детстве полиомиэлитом, по существу
инвалид. Ходил он без костылей, но еле держался на ногах. И этот инвалид на
общем фоне издевательств надо мной, как-то подходит ко мне, и чуть ни падая
при этом, отвешивает пощечину! Отвечать, я естественно, не стал.
Пылу агрессивных одноклассников немного поубавилось после одного урока
физкультуры. Обычно на этих уроках класс выводили во двор, давали мяч и
мальчики играли в "лело" - игру без правил и, мне кажется, без смысла.
Просто гоняли мяч руками и ногами. Я в этих играх не участвовал; надо
сказать, что и всю последующую жизнь не умел и не любил играть с мячом.
Каждый раз, когда я вижу игры с мячом, то вспоминаю это ужасное "лело",
тупые, одичавшие лица игроков с безумными глазами, и мое вынужденное
простаивание в закутке двора вместе с девочками, которые, как и я, в "лело"