Страница:
дорога-то отходила в сторону. Искать и спасать несчастного было немыслимо.
Экскурсовод и водитель составляли соответствующий акт, а мы отправились
дальше. После этого случая мой страх перед Юпшарой превратился в ненависть -
почему-то я воспринимал Юпшару не как стихию, а как злобное, беспощадное
живое существо, наподобие крокодила или террориста.
Гуляли мы с Ирой и по Новому Афону, на сей раз уже вдвоем. Я водил ее
известными мне тропами, в первую очередь, в келью Симона Кананита - апостола
Христа. Это того Симона, на свадьбе которого Иисус воду превратил в вино.
Симон после казни Христа бежал от преследователей в Колхиду, остановившись
там, где сейчас Новый Афон, и поселился в пещере в скалах. Десятки лет он
долбил себе келью в скале, прямо над своей пещерой, и выдолбил-таки. Эта
келья с круглым отверстием вместо окна священна для христиан. Симон собирал
деньги у местного населения на храм, проповедовал учение Христа. Но это
население, вернее, худшая его часть, похитила сбережения Симона, а его
самого убила самым варварским способом. На берегу бурной, но в отличие от
Юпшары, доброй речки Псырцха, есть огромный плоский камень с углублением
посреди него. Говорят, что именно на этом камне дикари убили апостола,
размозжив ему голову, лежащую в этом углублении, камнем. Камень-плаха был
всего в двухстах метрах от кельи, и, бывая на Псырцхе, я всегда загорал лежа
на нем. Причем голову клал именно в это углубление, представляя себя
апостолом, над которым безумный дикарь уже занес смертоносный камень.
Часто приходится слышать: вот вы, абхазы - дикари воровитые, даже
апостола убили, украв у него деньги. А я на это отвечаю, что, во-первых, мы
- русские, а во-вторых, в те времена абхазы, или, правильнее, абазги, жили
себе еще в Африке на территории современной Эфиопии. Затем они мигрировали
через Красное море, Аравийские пустыни, Сирию, Ливан и так далее, на
Северный Кавказ. Там и жили, пока не решили, покинув своих братьев -
абазинов, поселиться на теплом берегу Черного моря.
А абхазами в средние века назывались грузины или какая-то часть их.
Царица Тамара-то была "царица Абхазская"! Потом уже абазги из-за
труднопроизносимости этого слова были переименованы в абхазов, но сами-то
продолжали называть себя по-прежнему - апсуа. Интересно, что вместе с апсуа
прибыли из далекой Африки и негры, решившие, видимо, попытать счастья вместе
с белыми. Так и остались они в горных селениях Абхазии, не смешиваясь с
белыми. Говорят они по-абхазски, считают себя "апсуа" - абхазами.
Многое из того, что я здесь сказал, взято мной из книги моего деда
"История Абхазии". Большевики запретили ее, как идеологически вредную.
Видите ли, абхазы "просочились" к нам из-за рубежа! А может, еще и
завербованы были там Понтием Пилатом или царем Иродом! И книгу запретили, а
деда - восьмидесятилетнего старца, почти слепого и глухого, заставили
подписать брошюру-отречение: "О моей книге "История Абхазии". Там дед не
своим слогом кается, что его книга - сплошное надувательство, навеянное
идеологически вредным влиянием абхазских националистов.
Видимо, большевики - сторонники "местного" происхождения абхазов,
руководствовались эпосом "Сказание о нартах", где в своеобразной форме
рассказывается о происхождении абхазских богатырей - нартов, а от них,
по-видимому, всего абхазского народа. А в этом эпосе сказано, что "мать
народа" - Сатаней-Гуаша, как-то белила холсты на берегу реки Кубань. Затем,
устав от работы, разделась донага и стала плавать на спине. А на другом
берегу реки в это время находился пастух с романтическим именем - Зартыжв.
Этот Зартыжв, увидев обнаженную даму, получил такое либидо, что стал
кидаться в реку, пытаясь ее переплыть. Тем более, что Сатаней-Гуаша своими
страстными криками призывала его к этому. Но, не тут-то было - сильное
течение не позволяло влюбленному Зартыжву сделать это. Тогда, по обоюдной
договоренности, Сатаней-Гуаша легла на берегу в соответствующей позиции, а
пастух точным выстрелом из лука оплодотворил ее. До этого, конечно, проделав
кое-какие манипуляции с наконечником стрелы и своим мужским достоинством. В
эпосе, безусловно, об этом сказано несколько аллегорически, но для
современного человека тут все понятно. Итак, абхазы не только местного
происхождения, но и родоначальники искусственного осеменения, столь
"модного" сейчас во всем мире!
Эти рассуждения, видимо, не давали покоя новым идеологам, и они не
только заставили деда отречься от его "Истории Абхазии", но и написать
перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами заявление в родную партию: "...хочу
участвовать в строительстве коммунизма, будучи в передовых рядах..." Значит,
когда письменность своему народу создавал, он в "передовых рядах" еще не
был...Знал ли сам дед, что он отрекся от труда всей своей жизни и примкнул к
"передовым рядам", я теперь сказать не могу. Скорее всего, вожаки "передовых
рядов" не стали беспокоить упрямого старца. И все сделали за него сами. Им
не трудно помочь старику - они же "тимуровцы"!
Но я считаю "Историю Абхазии" единственно верной. Во-первых, потому,
что больше "Историй Абхазии" никто не решался писать. Во-вторых, я
утверждаю, что "учение моего деда всесильно, потому, что оно верно". Если мы
семьдесят лет всей страной считали так про учение "инородца" Маркса, то имею
же я право считать подобным образом и про учение моего родного деда!
Выходит, что ограбили и убили Симона Кананита не абхазы, или абазги, а
дикари, которых эти же абазги прогнали, когда заселялись на территории
нынешней Абхазии.
Вот такими притчами и рассказиками потчевал я свою юную подружку, или
"пляжную" жену, выражаясь словами злых горских женщин. Мы купались в ледяной
Псырцхе, пили за память Симона Кананита, сидя на камне-плахе, и частенько
удалялись в заросли колючей ежевики. Нет, не только для того, чтобы
полакомиться сладкой ягодой, которую согласно известной песне, "рвали
вместе". Еще и для того, например, чтобы сменить мокрые купальные костюмы на
сухие...
Как-то мы зашли на Ново-Афонский вокзал посмотреть расписание
электричек. Гуляя вокруг вокзала, мы вдруг обнаружили, что идем по улице
Гулиа. А я и не знал, что в Новом Афоне есть улица имени моего деда. И эта
улица, вернее, ее название, неожиданно помогло мне.
Возле вокзала, прямо на путях двое местных мужиков тянули куда-то за
руки русских девушек. Одной удалось вырваться, и она звала вторую:
- Рая, ну что ты? Идешь, или я одна пойду? - и в том же духе.
А эту Раю тянул куда-то местный мужик, внешне похожий на армянина. Рая
и не шла с ним, но и не делала попыток вырваться. Второй мужик занял
выжидательную позицию, и вся эта группа, стоя на путях, вяло препиралась.
Ира, увидев эту сцену, почему-то вышла из себя.
- Прекратите приставать к девушкам, оставьте их в покое! - крикнула она
темным мужичкам, но те только рассмеялись в ответ. - Дикари кавказские,
аборигены проклятые! - обругала их Ира, и "дикари" озлились. Непонятное
слово "аборигены" они приняли за страшное оскорбление и в один прыжок
оказались перед нами. Я загородил собой Иру и вспомнил весь запас бранных
армянских слов. Вдруг несколько калиток на улице имени моего дедушки
отворилось, и пять-шесть аборигенов, внешне почти неотличимых от первых
двух, угрожающе расположились перед нами полукольцом. Дело запахло
избиением. И тут, в безвыходном положении, я решил сыграть на названии
улицы, где мы находились.
Я достал свой паспорт, который всегда носил с собой и раскрыл его на
своей фотографии:
- Смотри на мою фамилию, вы живете на моей улице! Тронете меня или жену
- будете иметь дело с моим братом - начальником вашей милиции Иваном Гулиа,
или с моим вторым братом - абреком Ленчиком Гулиа.
Армяне, приблизившись, прочли фамилию в паспорте, посмотрели на
фотографию, и испуганно отошли назад. Им всем был хорошо знаком начальник
поселковой милиции Иван. А абрека Ленчика они, к своему счастью, хоть и не
знали лично, но наслышаны о нем были достаточно. В любой момент абрек со
своей дружиной мог спуститься с гор и обложить их данью. Это, конечно, было
пострашнее брани, которой по-армянски обложил их я.
Мой далекий родственник Ленчик, был хорошо известен в Абхазии своими
подвигами. Как-то милиционеры обложили данью ресторан, анонимно
принадлежащий Ленчику. Они каждый день наведывались туда и бесплатно
обедали. Так продолжалось года два, после чего милиционеры нарушили какой-то
договор. Тогда Ленчик разослал им открытки, где сообщал, что в его ресторане
милиционеров два года кормили собачьим мясом. "Я всегда знал, что вы -
собаки и два года кормил вас мясом бродячих собак!" - гласило послание.
Еще однажды его заклятые "друзья" милиционеры застали Ленчика в
конспиративном домике, где на столе стояло несколько тридцатилитровых
бутылей с "контрабандным" спиртом, из которого на подпольном заводе делали
коньяк. Ленчик мгновенно опрокинул стол, все бутыли свалились на пол и
разбились. Стоя по щиколотку в спирту, он достал зажигалку и пообещал, что
при приближении к нему взорвет дом. Милиционеры выбежали наружу, а Ленчик,
пьянея от паров спирта, простоял там несколько часов, пока жидкость не
испарилась. Потом, как ни в чем не бывало, вышел к милиционерам. Улики
испарились, а за битое стекло "калыма" не берут. И милиционеры ушли от него
не солоно хлебавши.
Вот с каким героем предстояло иметь дело армянам, если бы они тронули
брата абрека или его жену! Толпа тихо разошлась, а двое "зачинщиков"
вернулись к своим русским подружкам, которые верно ждали их на путях и
безропотно пошли с ними.
Все закончилось "путем", но я попросил Иру впредь, если ей дороги ее
жемчужные зубки, шелковая кожа и сиреневые глазки, не делать больше
замечаний аборигенам. Если, конечно, дело происходит не на улице Гулиа, а
сама Ира не находится рядом с "братом" милиционера Ивана и абрека Ленчика!
Все было хорошо и безоблачно. Но я не зря сказал, что Ира была очень
начитана и помнила про Манон Леско. Она и сама была натуральной Манон Леско.
Двадцати четырех дней, видите ли, ей не хватило сохранять мне верность!
Я знал, что ей не терпится на танцплощадку и отпускал ее, а сам, бесясь
от ревности, напивался в своей комнате до чертиков. Однажды даже, схватив
дубину, раздетый по пояс (для устрашения танцоров мышцами и волосатой
грудью), я ворвался на танцплощадку. Там я с трудом нашел Иру, танцующую с
каким-то хлюпиком, отнял ее и уволок, погрозив дубиной потенциальным
соперникам. Но Ира, используя женскую власть, испросила-таки у меня право
ходить на танцплощадку. А я-то следил за ней, и обнаружил, что хоть она и
уходила, якобы, на танцплощадку, там ее не было. Это уже было изменой!
Рядом с мой комнатой, с другой от Иры стороны, жила одна в своем
"угловом" номере толстая проститутка. Посетители лезли к ней почему-то по
пожарной лестнице, проходившей рядом с ее окном, по два-три за ночь -
последовательно, конечно. По вечерам у нее был тайм-аут, и я, отпустив "мою
Манон" на танцы, зашел к толстушке поболтать. Она тут же охаяла мою пассию,
обозвав ее тощей селедкой и сукой. Оказывается, все, кроме меня, знали, с
кем еще встречается Ира, и живо обсуждали наши с ней отношения. Они ждали,
чем все кончится, и жаждали крови. Так, по крайней мере, поведала мне
толстушка легкого поведения.
- Солидный ты мужик, нет бы тебе с солидной бабой связаться, а ты
сыкуху какую-то выбрал! - в сердцах высказала мне толстуха-легковуха.
Тут дверь ее комнаты отворяется и в ней появляется разъяренная Манон.
- Тебе мало по десять кобелей за ночь, еще и моего мужа захотела
оприходовать! - заорала на толстуху Манон, и, схватив меня за руку,
выволокла из комнаты.
- Ты успел ее трахнуть или нет? - прижав меня к стенке, строго спросила
Манон. Я испуганно замотал головой. - У нее же весь венерический букет, нам
в поликлинике сказали! - шипела на меня Манон.
Она затащила меня в мою комнату, Мишка пулей вылетел в коридор. Это
очень интересно и ново - акт с разъяренной от ревности женщиной. Я, правда,
забыл спросить Манон о "венерическом букете" ее другого любовника. Мы
договорились, что Ира больше не будет ходить на танцплощадку, благо до конца
отдыха осталось дня четыре. Но завтра же вечером она опять исчезла. Я
заходил на танцплощадку, искал ее, но не нашел. В ярости зашел я к себе в
комнату и нажрался водки, но не опьянел, а только задурил себе голову.
- Убью! - решил я, - по-кавказски убью за неверность! И суд меня
поймет!
Я уселся на балконе и стал ждать возвращения Иры. Мне была видна
дорожка ко входной двери корпуса. В полночь эта дверь закрывалась, и войти в
корпус можно было только по толстухиной пожарной лестнице. Десять часов,
одиннадцать, пол двенадцатого. Иры нет. Я почти протрезвел и стал уже
волноваться за безопасность мой возлюбленной. Без пяти двенадцать внизу
появляется бегущая фигурка девушки. Это была Ира.
Я вошел в комнату и сел за стол. Ира, запыхавшись, вбегает в комнату и
- ко мне. Я встал и отстранил ее от себя. Потом, спокойно указав на дверь,
тихо и безучастно сказал: "Вон!". Мишка крепко - "без задних ног" - спал и
ничего не слышал.
- Ты понимаешь, что говоришь? - вспылила Ира.
- Вон! - повторил я, вывел ее, и запер за ней дверь. Я ликовал -
сумел-таки преодолеть слабость, показал свой характер. Утром я выждал, пока
Ира уйдет в столовую и, собрав шмотки, сообщил дежурной, что выбываю
досрочно. Потом тихо спустился и быстро пошел к выходу с территории дома
отдыха. И тут у самых ворот, прямо навстречу мне - Ира.
- Нурбей! - позвала она и остановилась.
Я молча покачал головой и, обойдя ее, зашагал дальше. Думал, что не
выдюжу, остановлюсь, но сдюжил. Даже оборачиваться не стал, знал, что она
смотрит мне вслед. Дошел до остановки автобусов и сел на ближайший
сухумский.
Несколько дней я пробыл в Сухуми без Тамары в компании мамы и старшего
сына с женой. У них к тому времени уже был трехлетний сын - мой внук. Внука
назвали в мою честь Нурбеем и был он мне полной тезкой - имя, отчество, и
естественно, фамилия у нас были одинаковы.
В маленькой Абхазии сплетни расходятся чрезвычайно быстро, и к моему
прибытию в Сухуми семья уже была наслышана о моей молодой жене. Зная, что от
Тамары это не утаить, я во всем ей признался уже по дороге от поезда домой.
Сказал, что черт попутал, и что все вышло по-пьянке. А как протрезвел, мол,
бросил все и бежал в Сухуми.
Скажу заранее, что Ира уже в сентябре позвонила мне из Киева,
покаялась, и мы помирились. А вскоре она заявилась в Москву и пришла к нам в
гости. Как всегда, у нас был и Саша, почти ровесник Иры - года на три
старше. Я их познакомил, они очень смотрелись вместе, и мы оставили их у нас
на ночь, причем в отдельной комнате.
Но, как оказалось, зря. Он заявил потом, что она ему не понравилась, а
она - что он ей. Но это было после, а весь вечер мы провели весело - выпили
и вспомнили наши гудаутские подвиги. Ира в лицах рассказала про соревнования
по стрельбе с милиционерами и свою решающую фразу из кухни: "А мой Нурбей не
только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!". Рассказала и про то, как
старик Ризабей передал мне мою пинетку, которую отец носил на шнурке на шее,
как амулет.
Уж лучше бы он уж не снимал ее и не передавал той женщине - может,
остался бы жив! Ира поинтересовалась, что это такое есть у меня в Москве,
про что, все как один, гости на съезде гулиевцев говорили: "У тебя в Москве
есть все!". И я указал Ире на Тамару и Сашу:
- Вот это все, что у меня есть в Москве - любимая женщина и талантливый
ученик - моя надежда! Разве этого мало?
Но почему-то мой талантливый ученик не произвел впечатления на Иру. А
может это она на него? Назавтра Ира уехала к себе в Киев, приглашала нас к
себе в гости. Хотя и жила она в общежитии, но все-таки пригласила. Правда,
на приглашения откликнулся я один, да и то останавливался не у Иры, а у
моего друга Юры. Туда же переселялась на время моего приезда и Ира.
Тамара прощала мне эти маленькие шалости с Ирой - она ей понравилась
своей прямотой, отсутствием комплексов, да и молодостью. Тамара тоже
понравилась Ире, по-видимому, только первыми двумя качественными, потому,
что была на четырнадцать лет старше Иры.
Мы с Тамарой из Сухуми съездили в Тбилиси к моим родственникам в гости.
Я показал ей дом, где я жил в детстве, двор, где произошло столько далеких
событий. Двор весь порос бурьяном, ужасный туалет был снесен. Меня поразило
то, что все окна в доме были закрыты, и никто из соседей из них даже не
выглянул. Немыслимая ранее ситуация! Более того, за полчаса, что мы гуляли
по двору, и я рассказывал о прожитых здесь годах, никто не прошел в дом и во
двор, а также и обратно! Как повымерли все!
Показал я Тамаре и место расстрела демонстрации, памятник Эгнатэ
Ниношвили, который защитил меня от пуль своей каменной грудью. Тамара
поскребла пальцем дырки на этой груди, замазанные цементом. Мы побывали
везде, что представляло хоть какой-нибудь для нас интерес - на горе святого
Давида, у памятника моему деду в Ортачала, в пантеонах, церквах,
ботаническом саду и зоопарке. Гуляли по моей любимой улице Плеханова,
переименованной теперь на какое-то грузинское название.
Но весь Тбилиси напоминал мне мой старый дом - окна закрыты, соседей
нет, "все ушли на фронт". Видимо это был знак к последующему упадку Грузии,
и Тбилиси в частности, наступившему после развала СССР, распрей и внутренних
войн в этой стране.
Из Тбилиси мы все уже в конце августа вернулись в Москву. Купе наше
было переполнено стеклянными "четвертями" с восьмидесятиградусной чачей. Мы
тщательно скрывали от проводника эти бутыли, которых было не менее десяти.
Ведь в них был практически чистый спирт, который горит как бензин. Коварство
спирта в том, что он для своего горения требует почти втрое меньше
кислорода, чем бензин и может сгорать даже в очень спертых помещениях.
Известны случаи, когда "проспиртованные" люди, пытаясь закурить, сгорали
изнутри. Пары спирта, смешивались даже с небольшим количеством кислорода,
находившимся в легких, сгорали там, и человек "выгорал" изнутри. Не
балуйтесь спиртом и сигаретами одновременно! Это я, как бывший "химик" вам
говорю!
Но отдых - отдыхом, а работа продолжалась. Конечно же, "мы, большевики"
кроме работы, любили и пошутить. Как происходили кафедральные розыгрыши и
шуточки, я уже рассказывал. Но я ведь работал, еще и в Контрольном Совете по
изобретениям, и тут уже "шутить" приходилось с изобретателями. А они и сами
были нередко большими шутниками.
У нас поменялся куратор от Контрольного Совета - теперь им стала
очаровательная женщина-"дюймовочка" Галя Вронская. Кстати - классный
специалист-эксперт, державший в ежовых рукавицах своих внештатников - меня и
кандидата наук Забегалина. Коллегии под предводительством Вронской были
долгими и невыносимыми для нас, внештатников - больших "сачков", по правде
говоря.
Больше всех допекали нас изобретатели с Украины и Белоруссии, особенно,
если среди них были евреи. Они боролись до последнего, сидели часами,
выискивая малейшую зацепку, чтобы выиграть процесс. Для чего им были эти
авторские свидетельства - "филькины грамоты", ума не приложу!
Правда, и я сам их имел до трех сотен, в основном, чтобы "застолбить"
свой приоритет. Крупных вознаграждений за изобретения почти никто, кроме
директоров и министерских работников, не получал, а премию в полсотни рублей
государство платило сразу же, авансом. Худо-бедно, а я за свои триста
изобретений в сумме получил-таки около пятнадцати тысяч рублей. А это тогда
была стоимость кооперативной квартиры или трех автомобилей "Волга".
Пользуясь своими знаниями патентных законов, я вынудил комитет по
изобретениям отыскать в хранилище (расположенном где-то за Уралом) мою
отказную заявку на первый супермаховик и рассмотреть ее снова. Ведь
отказали-то мне по полезности, а уже лет пятнадцать весь мир пользуется
супермаховиками и не жалуется. Даже всемирные симпозиумы по супермаховикам
созывают, в Италии, например. Благодаря полковнику Ротенбергу (царство ему
небесное - умер в Израиле), до своей эмиграции успевшему отказать мне в
изобретении по полезности, авторского свидетельства на супермаховик тогда я
не получил. Мол, глупость это - мотать маховики из нитей и волокон, когда их
нужно лить или ковать! Вот теперь мы и увидели, что весь цивилизованный мир
их мотает, а не льет или кует, что я и предлагал еще в 1964 году.
Одним словом, выудили мы эту заявку из хранилища и рассмотрели снова.
Ну и признали изобретением - получил я авторское свидетельство. А как раз
прошло 20 лет со дня подачи заявки, и, стало быть, кончился срок действия
патента. Таким образом, автором признали меня, приоритет - советский, а
денежки, как всегда - "тю-тю"! Но и на этом спасибо Партии родной!
Видимо, нашим изобретателям с Украины и Белоруссии тоже были дороги
советский приоритет и пятьдесят рублей премии, вот они и стояли насмерть. Мы
под руководством Гали как-то провели уже три коллегии, и готовимся к
последней - четвертой. Запускаем изобретателя, достаем его "дело" и замираем
- Галя тихо подчеркивает нам карандашом местожительство изобретателя и его
фамилию.
Местожительство - город Бердичев, фамилия изобретателя - Жидец! Мы
пропали - это на несколько часов! Взглянув на изобретателя, мы подтвердили
наши самые худшие опасения. Вдоль стены ходил плотный невысокий человек лет
сорока в помятом костюме и больших туфлях с задраными носами. Короткие
штанины выдавали ядовито-зеленые носки, гармонирующие с зеленым же
капроновым галстуком на резинке. Изобретатель на ходу что-то бормотал себе
под нос, изредка поднимая к потолку черные, выпуклые, полные вековой скорби
своего народа, глаза. Черная борода, пейсы и вьющиеся волосы шапкой
довершали образ ортодоксального иудея, не хватало только фетровой шляпы или
кипы.
- Товарищ Жидец! - упавшим голосом провозгласила Галя, и колоритный
изобретатель, улыбаясь, подошел к столу и сел напротив нас. Галя начала
нудным тоном зачитывать ему состав коллегии, права и обязанности
заявителя...
- О, я вас понимаю! - понимающе улыбнулся нам своими полными красными
губами заявитель Жидец и снова поднял глаза кверху. - Ви хотите рассказать
нам наши права, а какие там могут быть права, когда есть только одни
обязанности!
- Почему же? - возразила Галя и протянула заявителю листок с его
правами.
- О, я вас понимаю! - и Жидец ласково прижал протянутую руку Гали к
столу, - таки поймите же и ви меня! Мне ничего от вас не надо, я понимаю,
что изобрел галиматню! Мне только хочется поговорить с интеллигентными
людьми из Москвы! Ви даже не представляете себе, как душно живется у нас в
Бердичеве, в этой провинции!
Нам даже показалось, что выпуклые глаза Жидца заблестели от
навернувшихся слез.
- Вот с кем мне поговорить в этом Бердичеве? С начальником бюро, у
которого на уме одни гешефты? С директором, который антисемит, хотя в
Бердичеве - это безнадежное дело? С женой, которая и по-идиш плохо понимает,
не говоря уже о по-русски? Мне говорят - Жидец, ты пишешь изобретения, ты
что, хочешь за это почестей? А я отвечаю...
- А вы отвечаете: "Не надо мне ваших почестей, не надо мне и ваших
оплеух!" - перебил я его.
- О, я вас понимаю! - кивнул мне головой Жидец, - я понимаю, что ви
тоже хорошо знаете Шолом Алейхема, и я даже знаю почему!
Тут я осекся - кажется, заявитель принял меня за соотечественника.
Проклятый нос, он меня вечно подводит!
- Не думаете ли вы, что ... - начал было оправдываться я, но теперь
Жидец перебил меня.
- О, я вас понимаю, так хорошо понимаю! - с обворожительной улыбкой
Жидец погладил мою руку и тихо пожал ее. - Конечно же - не думаю - ви ученый
интеллигентный человек, москвич, как я могу подумать про вас такое?
- Итак, какие у вас претензии? - прервала Галя излияния Жидца.
- Какие у меня могут быть претензии к интеллигентным людям, ученым
людям? Это у вас должны быть претензии ко мне, что изобретаю всякую
галиматню в своей провинции!
- Так вы подпишите согласие с решением? - не веря нашему счастью, тихо
произнесла Галя.
- Я подпишу все, что вы мне укажете, даже приговор на ссылку. Потому,
что наш Бердичев - и есть ссылка для интеллигентного человека! - и Жидец
покорно подписал везде, где указала ему Галя. Потом встал, счастливо
улыбаясь, поклонился и ловким движением положил перед Галей плитку шоколада.
- За что, не надо! - завозражала, было, Галя, но Жидец быстро исчез за
дверью.
Наши коллегии закончились, и мы засобирались домой. Спускаясь по
лестнице, я шутил: "А сейчас, когда мы выйдем, от колонны отделится тень и
со словами "О, я вас понимаю!" подойдет к нам. Это будет тень интеллигента
Жидца из Бердичева!"
Выходя на улицу, мы заметили у колонны темную плотную фигуру. Фигура
отделилась от колонны и подошла к Гале. Это была фигура Жидца, но уже в
пальто.
- Товарищ Вронская, можно отвлечь вас на минутку! - произнесла фигура,
и Галя остановилась. Она с тоской посмотрела на нас и кивком головы
отпустила домой. Мы трусливо заспешили, оставив нашего куратора на
растерзание Жидца.
Весной 1985 года меня перевели уже в сам Комитет, чему я был немало
доволен. Во-первых, этот Комитет на Малом Черкасском переулке был рядом с
Экскурсовод и водитель составляли соответствующий акт, а мы отправились
дальше. После этого случая мой страх перед Юпшарой превратился в ненависть -
почему-то я воспринимал Юпшару не как стихию, а как злобное, беспощадное
живое существо, наподобие крокодила или террориста.
Гуляли мы с Ирой и по Новому Афону, на сей раз уже вдвоем. Я водил ее
известными мне тропами, в первую очередь, в келью Симона Кананита - апостола
Христа. Это того Симона, на свадьбе которого Иисус воду превратил в вино.
Симон после казни Христа бежал от преследователей в Колхиду, остановившись
там, где сейчас Новый Афон, и поселился в пещере в скалах. Десятки лет он
долбил себе келью в скале, прямо над своей пещерой, и выдолбил-таки. Эта
келья с круглым отверстием вместо окна священна для христиан. Симон собирал
деньги у местного населения на храм, проповедовал учение Христа. Но это
население, вернее, худшая его часть, похитила сбережения Симона, а его
самого убила самым варварским способом. На берегу бурной, но в отличие от
Юпшары, доброй речки Псырцха, есть огромный плоский камень с углублением
посреди него. Говорят, что именно на этом камне дикари убили апостола,
размозжив ему голову, лежащую в этом углублении, камнем. Камень-плаха был
всего в двухстах метрах от кельи, и, бывая на Псырцхе, я всегда загорал лежа
на нем. Причем голову клал именно в это углубление, представляя себя
апостолом, над которым безумный дикарь уже занес смертоносный камень.
Часто приходится слышать: вот вы, абхазы - дикари воровитые, даже
апостола убили, украв у него деньги. А я на это отвечаю, что, во-первых, мы
- русские, а во-вторых, в те времена абхазы, или, правильнее, абазги, жили
себе еще в Африке на территории современной Эфиопии. Затем они мигрировали
через Красное море, Аравийские пустыни, Сирию, Ливан и так далее, на
Северный Кавказ. Там и жили, пока не решили, покинув своих братьев -
абазинов, поселиться на теплом берегу Черного моря.
А абхазами в средние века назывались грузины или какая-то часть их.
Царица Тамара-то была "царица Абхазская"! Потом уже абазги из-за
труднопроизносимости этого слова были переименованы в абхазов, но сами-то
продолжали называть себя по-прежнему - апсуа. Интересно, что вместе с апсуа
прибыли из далекой Африки и негры, решившие, видимо, попытать счастья вместе
с белыми. Так и остались они в горных селениях Абхазии, не смешиваясь с
белыми. Говорят они по-абхазски, считают себя "апсуа" - абхазами.
Многое из того, что я здесь сказал, взято мной из книги моего деда
"История Абхазии". Большевики запретили ее, как идеологически вредную.
Видите ли, абхазы "просочились" к нам из-за рубежа! А может, еще и
завербованы были там Понтием Пилатом или царем Иродом! И книгу запретили, а
деда - восьмидесятилетнего старца, почти слепого и глухого, заставили
подписать брошюру-отречение: "О моей книге "История Абхазии". Там дед не
своим слогом кается, что его книга - сплошное надувательство, навеянное
идеологически вредным влиянием абхазских националистов.
Видимо, большевики - сторонники "местного" происхождения абхазов,
руководствовались эпосом "Сказание о нартах", где в своеобразной форме
рассказывается о происхождении абхазских богатырей - нартов, а от них,
по-видимому, всего абхазского народа. А в этом эпосе сказано, что "мать
народа" - Сатаней-Гуаша, как-то белила холсты на берегу реки Кубань. Затем,
устав от работы, разделась донага и стала плавать на спине. А на другом
берегу реки в это время находился пастух с романтическим именем - Зартыжв.
Этот Зартыжв, увидев обнаженную даму, получил такое либидо, что стал
кидаться в реку, пытаясь ее переплыть. Тем более, что Сатаней-Гуаша своими
страстными криками призывала его к этому. Но, не тут-то было - сильное
течение не позволяло влюбленному Зартыжву сделать это. Тогда, по обоюдной
договоренности, Сатаней-Гуаша легла на берегу в соответствующей позиции, а
пастух точным выстрелом из лука оплодотворил ее. До этого, конечно, проделав
кое-какие манипуляции с наконечником стрелы и своим мужским достоинством. В
эпосе, безусловно, об этом сказано несколько аллегорически, но для
современного человека тут все понятно. Итак, абхазы не только местного
происхождения, но и родоначальники искусственного осеменения, столь
"модного" сейчас во всем мире!
Эти рассуждения, видимо, не давали покоя новым идеологам, и они не
только заставили деда отречься от его "Истории Абхазии", но и написать
перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами заявление в родную партию: "...хочу
участвовать в строительстве коммунизма, будучи в передовых рядах..." Значит,
когда письменность своему народу создавал, он в "передовых рядах" еще не
был...Знал ли сам дед, что он отрекся от труда всей своей жизни и примкнул к
"передовым рядам", я теперь сказать не могу. Скорее всего, вожаки "передовых
рядов" не стали беспокоить упрямого старца. И все сделали за него сами. Им
не трудно помочь старику - они же "тимуровцы"!
Но я считаю "Историю Абхазии" единственно верной. Во-первых, потому,
что больше "Историй Абхазии" никто не решался писать. Во-вторых, я
утверждаю, что "учение моего деда всесильно, потому, что оно верно". Если мы
семьдесят лет всей страной считали так про учение "инородца" Маркса, то имею
же я право считать подобным образом и про учение моего родного деда!
Выходит, что ограбили и убили Симона Кананита не абхазы, или абазги, а
дикари, которых эти же абазги прогнали, когда заселялись на территории
нынешней Абхазии.
Вот такими притчами и рассказиками потчевал я свою юную подружку, или
"пляжную" жену, выражаясь словами злых горских женщин. Мы купались в ледяной
Псырцхе, пили за память Симона Кананита, сидя на камне-плахе, и частенько
удалялись в заросли колючей ежевики. Нет, не только для того, чтобы
полакомиться сладкой ягодой, которую согласно известной песне, "рвали
вместе". Еще и для того, например, чтобы сменить мокрые купальные костюмы на
сухие...
Как-то мы зашли на Ново-Афонский вокзал посмотреть расписание
электричек. Гуляя вокруг вокзала, мы вдруг обнаружили, что идем по улице
Гулиа. А я и не знал, что в Новом Афоне есть улица имени моего деда. И эта
улица, вернее, ее название, неожиданно помогло мне.
Возле вокзала, прямо на путях двое местных мужиков тянули куда-то за
руки русских девушек. Одной удалось вырваться, и она звала вторую:
- Рая, ну что ты? Идешь, или я одна пойду? - и в том же духе.
А эту Раю тянул куда-то местный мужик, внешне похожий на армянина. Рая
и не шла с ним, но и не делала попыток вырваться. Второй мужик занял
выжидательную позицию, и вся эта группа, стоя на путях, вяло препиралась.
Ира, увидев эту сцену, почему-то вышла из себя.
- Прекратите приставать к девушкам, оставьте их в покое! - крикнула она
темным мужичкам, но те только рассмеялись в ответ. - Дикари кавказские,
аборигены проклятые! - обругала их Ира, и "дикари" озлились. Непонятное
слово "аборигены" они приняли за страшное оскорбление и в один прыжок
оказались перед нами. Я загородил собой Иру и вспомнил весь запас бранных
армянских слов. Вдруг несколько калиток на улице имени моего дедушки
отворилось, и пять-шесть аборигенов, внешне почти неотличимых от первых
двух, угрожающе расположились перед нами полукольцом. Дело запахло
избиением. И тут, в безвыходном положении, я решил сыграть на названии
улицы, где мы находились.
Я достал свой паспорт, который всегда носил с собой и раскрыл его на
своей фотографии:
- Смотри на мою фамилию, вы живете на моей улице! Тронете меня или жену
- будете иметь дело с моим братом - начальником вашей милиции Иваном Гулиа,
или с моим вторым братом - абреком Ленчиком Гулиа.
Армяне, приблизившись, прочли фамилию в паспорте, посмотрели на
фотографию, и испуганно отошли назад. Им всем был хорошо знаком начальник
поселковой милиции Иван. А абрека Ленчика они, к своему счастью, хоть и не
знали лично, но наслышаны о нем были достаточно. В любой момент абрек со
своей дружиной мог спуститься с гор и обложить их данью. Это, конечно, было
пострашнее брани, которой по-армянски обложил их я.
Мой далекий родственник Ленчик, был хорошо известен в Абхазии своими
подвигами. Как-то милиционеры обложили данью ресторан, анонимно
принадлежащий Ленчику. Они каждый день наведывались туда и бесплатно
обедали. Так продолжалось года два, после чего милиционеры нарушили какой-то
договор. Тогда Ленчик разослал им открытки, где сообщал, что в его ресторане
милиционеров два года кормили собачьим мясом. "Я всегда знал, что вы -
собаки и два года кормил вас мясом бродячих собак!" - гласило послание.
Еще однажды его заклятые "друзья" милиционеры застали Ленчика в
конспиративном домике, где на столе стояло несколько тридцатилитровых
бутылей с "контрабандным" спиртом, из которого на подпольном заводе делали
коньяк. Ленчик мгновенно опрокинул стол, все бутыли свалились на пол и
разбились. Стоя по щиколотку в спирту, он достал зажигалку и пообещал, что
при приближении к нему взорвет дом. Милиционеры выбежали наружу, а Ленчик,
пьянея от паров спирта, простоял там несколько часов, пока жидкость не
испарилась. Потом, как ни в чем не бывало, вышел к милиционерам. Улики
испарились, а за битое стекло "калыма" не берут. И милиционеры ушли от него
не солоно хлебавши.
Вот с каким героем предстояло иметь дело армянам, если бы они тронули
брата абрека или его жену! Толпа тихо разошлась, а двое "зачинщиков"
вернулись к своим русским подружкам, которые верно ждали их на путях и
безропотно пошли с ними.
Все закончилось "путем", но я попросил Иру впредь, если ей дороги ее
жемчужные зубки, шелковая кожа и сиреневые глазки, не делать больше
замечаний аборигенам. Если, конечно, дело происходит не на улице Гулиа, а
сама Ира не находится рядом с "братом" милиционера Ивана и абрека Ленчика!
Все было хорошо и безоблачно. Но я не зря сказал, что Ира была очень
начитана и помнила про Манон Леско. Она и сама была натуральной Манон Леско.
Двадцати четырех дней, видите ли, ей не хватило сохранять мне верность!
Я знал, что ей не терпится на танцплощадку и отпускал ее, а сам, бесясь
от ревности, напивался в своей комнате до чертиков. Однажды даже, схватив
дубину, раздетый по пояс (для устрашения танцоров мышцами и волосатой
грудью), я ворвался на танцплощадку. Там я с трудом нашел Иру, танцующую с
каким-то хлюпиком, отнял ее и уволок, погрозив дубиной потенциальным
соперникам. Но Ира, используя женскую власть, испросила-таки у меня право
ходить на танцплощадку. А я-то следил за ней, и обнаружил, что хоть она и
уходила, якобы, на танцплощадку, там ее не было. Это уже было изменой!
Рядом с мой комнатой, с другой от Иры стороны, жила одна в своем
"угловом" номере толстая проститутка. Посетители лезли к ней почему-то по
пожарной лестнице, проходившей рядом с ее окном, по два-три за ночь -
последовательно, конечно. По вечерам у нее был тайм-аут, и я, отпустив "мою
Манон" на танцы, зашел к толстушке поболтать. Она тут же охаяла мою пассию,
обозвав ее тощей селедкой и сукой. Оказывается, все, кроме меня, знали, с
кем еще встречается Ира, и живо обсуждали наши с ней отношения. Они ждали,
чем все кончится, и жаждали крови. Так, по крайней мере, поведала мне
толстушка легкого поведения.
- Солидный ты мужик, нет бы тебе с солидной бабой связаться, а ты
сыкуху какую-то выбрал! - в сердцах высказала мне толстуха-легковуха.
Тут дверь ее комнаты отворяется и в ней появляется разъяренная Манон.
- Тебе мало по десять кобелей за ночь, еще и моего мужа захотела
оприходовать! - заорала на толстуху Манон, и, схватив меня за руку,
выволокла из комнаты.
- Ты успел ее трахнуть или нет? - прижав меня к стенке, строго спросила
Манон. Я испуганно замотал головой. - У нее же весь венерический букет, нам
в поликлинике сказали! - шипела на меня Манон.
Она затащила меня в мою комнату, Мишка пулей вылетел в коридор. Это
очень интересно и ново - акт с разъяренной от ревности женщиной. Я, правда,
забыл спросить Манон о "венерическом букете" ее другого любовника. Мы
договорились, что Ира больше не будет ходить на танцплощадку, благо до конца
отдыха осталось дня четыре. Но завтра же вечером она опять исчезла. Я
заходил на танцплощадку, искал ее, но не нашел. В ярости зашел я к себе в
комнату и нажрался водки, но не опьянел, а только задурил себе голову.
- Убью! - решил я, - по-кавказски убью за неверность! И суд меня
поймет!
Я уселся на балконе и стал ждать возвращения Иры. Мне была видна
дорожка ко входной двери корпуса. В полночь эта дверь закрывалась, и войти в
корпус можно было только по толстухиной пожарной лестнице. Десять часов,
одиннадцать, пол двенадцатого. Иры нет. Я почти протрезвел и стал уже
волноваться за безопасность мой возлюбленной. Без пяти двенадцать внизу
появляется бегущая фигурка девушки. Это была Ира.
Я вошел в комнату и сел за стол. Ира, запыхавшись, вбегает в комнату и
- ко мне. Я встал и отстранил ее от себя. Потом, спокойно указав на дверь,
тихо и безучастно сказал: "Вон!". Мишка крепко - "без задних ног" - спал и
ничего не слышал.
- Ты понимаешь, что говоришь? - вспылила Ира.
- Вон! - повторил я, вывел ее, и запер за ней дверь. Я ликовал -
сумел-таки преодолеть слабость, показал свой характер. Утром я выждал, пока
Ира уйдет в столовую и, собрав шмотки, сообщил дежурной, что выбываю
досрочно. Потом тихо спустился и быстро пошел к выходу с территории дома
отдыха. И тут у самых ворот, прямо навстречу мне - Ира.
- Нурбей! - позвала она и остановилась.
Я молча покачал головой и, обойдя ее, зашагал дальше. Думал, что не
выдюжу, остановлюсь, но сдюжил. Даже оборачиваться не стал, знал, что она
смотрит мне вслед. Дошел до остановки автобусов и сел на ближайший
сухумский.
Несколько дней я пробыл в Сухуми без Тамары в компании мамы и старшего
сына с женой. У них к тому времени уже был трехлетний сын - мой внук. Внука
назвали в мою честь Нурбеем и был он мне полной тезкой - имя, отчество, и
естественно, фамилия у нас были одинаковы.
В маленькой Абхазии сплетни расходятся чрезвычайно быстро, и к моему
прибытию в Сухуми семья уже была наслышана о моей молодой жене. Зная, что от
Тамары это не утаить, я во всем ей признался уже по дороге от поезда домой.
Сказал, что черт попутал, и что все вышло по-пьянке. А как протрезвел, мол,
бросил все и бежал в Сухуми.
Скажу заранее, что Ира уже в сентябре позвонила мне из Киева,
покаялась, и мы помирились. А вскоре она заявилась в Москву и пришла к нам в
гости. Как всегда, у нас был и Саша, почти ровесник Иры - года на три
старше. Я их познакомил, они очень смотрелись вместе, и мы оставили их у нас
на ночь, причем в отдельной комнате.
Но, как оказалось, зря. Он заявил потом, что она ему не понравилась, а
она - что он ей. Но это было после, а весь вечер мы провели весело - выпили
и вспомнили наши гудаутские подвиги. Ира в лицах рассказала про соревнования
по стрельбе с милиционерами и свою решающую фразу из кухни: "А мой Нурбей не
только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!". Рассказала и про то, как
старик Ризабей передал мне мою пинетку, которую отец носил на шнурке на шее,
как амулет.
Уж лучше бы он уж не снимал ее и не передавал той женщине - может,
остался бы жив! Ира поинтересовалась, что это такое есть у меня в Москве,
про что, все как один, гости на съезде гулиевцев говорили: "У тебя в Москве
есть все!". И я указал Ире на Тамару и Сашу:
- Вот это все, что у меня есть в Москве - любимая женщина и талантливый
ученик - моя надежда! Разве этого мало?
Но почему-то мой талантливый ученик не произвел впечатления на Иру. А
может это она на него? Назавтра Ира уехала к себе в Киев, приглашала нас к
себе в гости. Хотя и жила она в общежитии, но все-таки пригласила. Правда,
на приглашения откликнулся я один, да и то останавливался не у Иры, а у
моего друга Юры. Туда же переселялась на время моего приезда и Ира.
Тамара прощала мне эти маленькие шалости с Ирой - она ей понравилась
своей прямотой, отсутствием комплексов, да и молодостью. Тамара тоже
понравилась Ире, по-видимому, только первыми двумя качественными, потому,
что была на четырнадцать лет старше Иры.
Мы с Тамарой из Сухуми съездили в Тбилиси к моим родственникам в гости.
Я показал ей дом, где я жил в детстве, двор, где произошло столько далеких
событий. Двор весь порос бурьяном, ужасный туалет был снесен. Меня поразило
то, что все окна в доме были закрыты, и никто из соседей из них даже не
выглянул. Немыслимая ранее ситуация! Более того, за полчаса, что мы гуляли
по двору, и я рассказывал о прожитых здесь годах, никто не прошел в дом и во
двор, а также и обратно! Как повымерли все!
Показал я Тамаре и место расстрела демонстрации, памятник Эгнатэ
Ниношвили, который защитил меня от пуль своей каменной грудью. Тамара
поскребла пальцем дырки на этой груди, замазанные цементом. Мы побывали
везде, что представляло хоть какой-нибудь для нас интерес - на горе святого
Давида, у памятника моему деду в Ортачала, в пантеонах, церквах,
ботаническом саду и зоопарке. Гуляли по моей любимой улице Плеханова,
переименованной теперь на какое-то грузинское название.
Но весь Тбилиси напоминал мне мой старый дом - окна закрыты, соседей
нет, "все ушли на фронт". Видимо это был знак к последующему упадку Грузии,
и Тбилиси в частности, наступившему после развала СССР, распрей и внутренних
войн в этой стране.
Из Тбилиси мы все уже в конце августа вернулись в Москву. Купе наше
было переполнено стеклянными "четвертями" с восьмидесятиградусной чачей. Мы
тщательно скрывали от проводника эти бутыли, которых было не менее десяти.
Ведь в них был практически чистый спирт, который горит как бензин. Коварство
спирта в том, что он для своего горения требует почти втрое меньше
кислорода, чем бензин и может сгорать даже в очень спертых помещениях.
Известны случаи, когда "проспиртованные" люди, пытаясь закурить, сгорали
изнутри. Пары спирта, смешивались даже с небольшим количеством кислорода,
находившимся в легких, сгорали там, и человек "выгорал" изнутри. Не
балуйтесь спиртом и сигаретами одновременно! Это я, как бывший "химик" вам
говорю!
Но отдых - отдыхом, а работа продолжалась. Конечно же, "мы, большевики"
кроме работы, любили и пошутить. Как происходили кафедральные розыгрыши и
шуточки, я уже рассказывал. Но я ведь работал, еще и в Контрольном Совете по
изобретениям, и тут уже "шутить" приходилось с изобретателями. А они и сами
были нередко большими шутниками.
У нас поменялся куратор от Контрольного Совета - теперь им стала
очаровательная женщина-"дюймовочка" Галя Вронская. Кстати - классный
специалист-эксперт, державший в ежовых рукавицах своих внештатников - меня и
кандидата наук Забегалина. Коллегии под предводительством Вронской были
долгими и невыносимыми для нас, внештатников - больших "сачков", по правде
говоря.
Больше всех допекали нас изобретатели с Украины и Белоруссии, особенно,
если среди них были евреи. Они боролись до последнего, сидели часами,
выискивая малейшую зацепку, чтобы выиграть процесс. Для чего им были эти
авторские свидетельства - "филькины грамоты", ума не приложу!
Правда, и я сам их имел до трех сотен, в основном, чтобы "застолбить"
свой приоритет. Крупных вознаграждений за изобретения почти никто, кроме
директоров и министерских работников, не получал, а премию в полсотни рублей
государство платило сразу же, авансом. Худо-бедно, а я за свои триста
изобретений в сумме получил-таки около пятнадцати тысяч рублей. А это тогда
была стоимость кооперативной квартиры или трех автомобилей "Волга".
Пользуясь своими знаниями патентных законов, я вынудил комитет по
изобретениям отыскать в хранилище (расположенном где-то за Уралом) мою
отказную заявку на первый супермаховик и рассмотреть ее снова. Ведь
отказали-то мне по полезности, а уже лет пятнадцать весь мир пользуется
супермаховиками и не жалуется. Даже всемирные симпозиумы по супермаховикам
созывают, в Италии, например. Благодаря полковнику Ротенбергу (царство ему
небесное - умер в Израиле), до своей эмиграции успевшему отказать мне в
изобретении по полезности, авторского свидетельства на супермаховик тогда я
не получил. Мол, глупость это - мотать маховики из нитей и волокон, когда их
нужно лить или ковать! Вот теперь мы и увидели, что весь цивилизованный мир
их мотает, а не льет или кует, что я и предлагал еще в 1964 году.
Одним словом, выудили мы эту заявку из хранилища и рассмотрели снова.
Ну и признали изобретением - получил я авторское свидетельство. А как раз
прошло 20 лет со дня подачи заявки, и, стало быть, кончился срок действия
патента. Таким образом, автором признали меня, приоритет - советский, а
денежки, как всегда - "тю-тю"! Но и на этом спасибо Партии родной!
Видимо, нашим изобретателям с Украины и Белоруссии тоже были дороги
советский приоритет и пятьдесят рублей премии, вот они и стояли насмерть. Мы
под руководством Гали как-то провели уже три коллегии, и готовимся к
последней - четвертой. Запускаем изобретателя, достаем его "дело" и замираем
- Галя тихо подчеркивает нам карандашом местожительство изобретателя и его
фамилию.
Местожительство - город Бердичев, фамилия изобретателя - Жидец! Мы
пропали - это на несколько часов! Взглянув на изобретателя, мы подтвердили
наши самые худшие опасения. Вдоль стены ходил плотный невысокий человек лет
сорока в помятом костюме и больших туфлях с задраными носами. Короткие
штанины выдавали ядовито-зеленые носки, гармонирующие с зеленым же
капроновым галстуком на резинке. Изобретатель на ходу что-то бормотал себе
под нос, изредка поднимая к потолку черные, выпуклые, полные вековой скорби
своего народа, глаза. Черная борода, пейсы и вьющиеся волосы шапкой
довершали образ ортодоксального иудея, не хватало только фетровой шляпы или
кипы.
- Товарищ Жидец! - упавшим голосом провозгласила Галя, и колоритный
изобретатель, улыбаясь, подошел к столу и сел напротив нас. Галя начала
нудным тоном зачитывать ему состав коллегии, права и обязанности
заявителя...
- О, я вас понимаю! - понимающе улыбнулся нам своими полными красными
губами заявитель Жидец и снова поднял глаза кверху. - Ви хотите рассказать
нам наши права, а какие там могут быть права, когда есть только одни
обязанности!
- Почему же? - возразила Галя и протянула заявителю листок с его
правами.
- О, я вас понимаю! - и Жидец ласково прижал протянутую руку Гали к
столу, - таки поймите же и ви меня! Мне ничего от вас не надо, я понимаю,
что изобрел галиматню! Мне только хочется поговорить с интеллигентными
людьми из Москвы! Ви даже не представляете себе, как душно живется у нас в
Бердичеве, в этой провинции!
Нам даже показалось, что выпуклые глаза Жидца заблестели от
навернувшихся слез.
- Вот с кем мне поговорить в этом Бердичеве? С начальником бюро, у
которого на уме одни гешефты? С директором, который антисемит, хотя в
Бердичеве - это безнадежное дело? С женой, которая и по-идиш плохо понимает,
не говоря уже о по-русски? Мне говорят - Жидец, ты пишешь изобретения, ты
что, хочешь за это почестей? А я отвечаю...
- А вы отвечаете: "Не надо мне ваших почестей, не надо мне и ваших
оплеух!" - перебил я его.
- О, я вас понимаю! - кивнул мне головой Жидец, - я понимаю, что ви
тоже хорошо знаете Шолом Алейхема, и я даже знаю почему!
Тут я осекся - кажется, заявитель принял меня за соотечественника.
Проклятый нос, он меня вечно подводит!
- Не думаете ли вы, что ... - начал было оправдываться я, но теперь
Жидец перебил меня.
- О, я вас понимаю, так хорошо понимаю! - с обворожительной улыбкой
Жидец погладил мою руку и тихо пожал ее. - Конечно же - не думаю - ви ученый
интеллигентный человек, москвич, как я могу подумать про вас такое?
- Итак, какие у вас претензии? - прервала Галя излияния Жидца.
- Какие у меня могут быть претензии к интеллигентным людям, ученым
людям? Это у вас должны быть претензии ко мне, что изобретаю всякую
галиматню в своей провинции!
- Так вы подпишите согласие с решением? - не веря нашему счастью, тихо
произнесла Галя.
- Я подпишу все, что вы мне укажете, даже приговор на ссылку. Потому,
что наш Бердичев - и есть ссылка для интеллигентного человека! - и Жидец
покорно подписал везде, где указала ему Галя. Потом встал, счастливо
улыбаясь, поклонился и ловким движением положил перед Галей плитку шоколада.
- За что, не надо! - завозражала, было, Галя, но Жидец быстро исчез за
дверью.
Наши коллегии закончились, и мы засобирались домой. Спускаясь по
лестнице, я шутил: "А сейчас, когда мы выйдем, от колонны отделится тень и
со словами "О, я вас понимаю!" подойдет к нам. Это будет тень интеллигента
Жидца из Бердичева!"
Выходя на улицу, мы заметили у колонны темную плотную фигуру. Фигура
отделилась от колонны и подошла к Гале. Это была фигура Жидца, но уже в
пальто.
- Товарищ Вронская, можно отвлечь вас на минутку! - произнесла фигура,
и Галя остановилась. Она с тоской посмотрела на нас и кивком головы
отпустила домой. Мы трусливо заспешили, оставив нашего куратора на
растерзание Жидца.
Весной 1985 года меня перевели уже в сам Комитет, чему я был немало
доволен. Во-первых, этот Комитет на Малом Черкасском переулке был рядом с