Лукьянова Ирина. Чуковский

   К. И. еще летом чувствовал себя плохо; сейчас у него заподозрили гепатит, который вскоре подтвердился. В больницу он отправлялся еще почти веселый: любимый бокс, знакомая медсестра… Шутил с врачами. Казалось, это обычная, плановая госпитализация, каких в последние годы было множество. Но болезнь развивалась быстро, а он был уже стар. Похоже, смерть отчаялась уже выиграть у него по-честному и прибегнула к запрещенному приему – подножке, подсечке; умереть в 87 лет от гепатита – нелепо и странно. В его смертность окружающим так не верилось, что из всех версий, откуда взялась инфекция, шире всего разошлась одна: укол нестерилизованным шприцом. Между тем у него уже была желтуха год назад; печень его была в плохом состоянии из-за многолетнего приема тяжелых, несовершенных снотворных; грешили, наконец, и на крыс, которые обгрызли весь порог переделкинского дома…
   Октябрь 1969 года. Слабость нарастает, есть ему не хочется, анализы плохие. «Пишу 3-й этюд о сказке, – заносит он в дневник. – Тороплюсь, потому что знаю, что завтра голова моя будет слабей, чем сегодня».
   И не оставляет работы, и в больнице работает над собранием сочинений Кони и держит неизбежные, даже здесь преследующие его корректуры – держит из последних сил. В самом буквальном смысле слова – последних: «Слабость такая, что трудно стоять и зубы чистить».
   "Ему шел уже восемьдесят восьмой год, а умирал он как молодой – в мучениях и долго, – пишет Валентин Непомнящий. – Он очень не хотел умирать.
   В больнице он работал. Последнее, чем он занимался, была статья об Уитмене, для энциклопедии. Писать рукой он не мог. Ему читал гранки, а он на ходу диктовал правку. Потом начали читать длинный список библиографии – зарубежной и нашей. Он прослушал все, подумал и попросил вставить еще одну английскую книгу, и тут же продиктовал имя автора, заглавие и выходные данные".
   Чуковский понимает: время вышло. Надо подводить черту. В дневнике он перечисляет все свои книги: зримый итог жизни. «Первый день без рвоты», – гласят записи рядом. «Я не просто не могу стоять на ногах, а я просто перестаю существовать, чуть сделаю попытку приподняться».
   Он дополняет список сделанного за всю жизнь пересказанными и переведенными книгами. Кажется, смотрит и оценивает: все сделал, что нужно, или не все? Можно ли это считать достойным итогом жизни? И думает, кому из членов семьи оставить архив – огромный труд и колоссальную ответственность. Решает: «Авторские права на все эти книги я завещаю дочери моей Л. К. и внучке моей Елене Цезаревне Чуковской. Кроме того, Елене Цезаревне Чуковской я вверяю судьбу своего архива, своих дневников и Чукоккалы».
   Пишет дочери: «Я не просто не могу стоять на ногах, а я просто перестаю существовать, чуть сделаю попытку приподняться. Желудок у меня так же отравлен, как и почки, почки – как печень. Две недели назад я вдруг потерял способность писать, на следующий день – читать, потом – есть. Самое слово „еда“ вызывает во мне тошноту».
   20 октября ему привезли вышедший в свет шестой том Собрания сочинений. «Нет ни возможности, ни охоты взглянуть на это долгожданное исчадие цензурного произвола», – записал он.
   24 октября в дневнике Чуковского появилась последняя запись: «Ужасная ночь».
   "Он страдал от ужасающих болей в печени, – пишет Непомнящий. – И странно: обычно хныкавший от пустяковой температуры, эти боли он выносил со стоическим мужеством и ни разу не пожаловался. Только однажды вечером, за два дня до смерти – это было рассказано мне на следующий же день, – он сказал навестившим его:
   – Пожелайте мне, чтобы завтрашнего дня не было".
   И еще: "В какой-то из самых последних дней он впал в беспамятство, стал бредить, говорил что-то совсем непонятное, а потом вдруг стал звать – настойчиво, громко, требовательно: «Клара! Клара!» – но вдруг очнулся, открыл совершенно ясные глаза и внятно сказал:
   – Боже мой, что я тут кричал?.. Просто мне показалось, что я сижу за своим письменным столом…"
   Дмитрий Чуковский рассказывает: «Он понимал, что умрет. С каждым из членов семьи он поговорил, для каждого нашел нужные слова, свой подход, свой ключ».
   Михаил Слонимский пишет: "Мне рассказывали, что, умирая, он произнес:
   – Вот и нету Корнея Чуковского…"
   Это было 28 октября 1969 года.
   Валентин Непомнящий пишет, что видел Чуковского в последний раз в окно палаты: «Он лежал под длинной-длинной белой простыней. Над подушкой были видны седые волосы, лоб и большой нос. И еще я увидел руку, торчавшую из-под откинувшегося края простыни и до повеления стиснутую в кулак».

Упоительная свобода

   «Умер последний человек, которого еще сколько-нибудь стеснялись», – начинает рассказ о похоронах Чуковского Юлиан Оксман. Те же слова произнес над открытой могилой Павел Нилин.
   "Когда Дед умер, нужно было ехать в Союз писателей: обсуждать организацию похорон с Михалковым и генералом Ильиным, секретарем московского отделения СП по оргвопросам. Ильин – человек из «органов», приставленный следить за писателями, – рассказывает Дмитрий Николаевич Чуковский. – Мы поехали туда с Натальей Ильиной. У Михалкова все время звонила «вертушка»: кто-то пристально следил за процессом. «Да, обсуждаем», – коротко отвечал Михалков. «Да, хорошо». «Как Маршака».
   Власти, как мы поняли, очень боялись, что на похороны приедет Солженицын, за ним толпа, что он будет выступать и похороны превратятся в демонстрацию. Поэтому решили очень четко, по регламенту, по секундомеру расписать, кто будет говорить. Они хотели, чтобы выступил Алексин, мы требовали дать слово Пантелееву. Затем поехали с Ильиным по маршруту, по которому повезут гроб – от ЦДЛ до переделкинского кладбища. Ильин смотрел, чтобы не было остановок на открытых местах, где может собраться толпа, чтобы люди были рассредоточены. Подъехали к дому – остановились – стоять три минуты – сразу на кладбище, чтобы не возникало спонтанного накопления людей. Когда К. И. везли на кладбище, по ритуалу надо было остановиться возле дома. Эта остановка выводила Ильина из себя: ведь во дворе будут собираться люди!..Во время панихиды я стоял у входа и следил, чтобы в зал пропускали близких людей, которые не были членами Союза писателей. Открытого доступа не было. На улице собрались люди, но им отвечали, что вход только по членским билетам".
   «В комнате почетного президиума за сценой в ЦДЛ – многолюдная очередь, – свидетельствует Юлиан Оксман. – Стоим в ожидании, когда нас выведут в почетный караул к стоящему на сцене гробу. В основном тут – незнатные. Лишь незадолго до конца прощания появляются те, кто по традиции завершает ритуал, кто попадает потом на ленты кино– и фотохроники: Полевой, Федин. Говорят, Лидия Корнеевна Чуковская заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого ее отец просил не приглашать на похороны. Вероятно, поэтому не видно Арк. Васильева и других черносотенцев от литературы. Прощаться пришло очень мало москвичей: в газетах не было ни строки о предстоящей панихиде. Людей мало, но, как на похоронах Эренбурга, – Паустовского, милиции – тьма. Кроме мундирных, множество „мальчиков“ в штатском, с угрюмыми, презрительными физиономиями. Мальчики начали с того, что оцепили кресла в зале, не дают никому задержаться, присесть. Пришел тяжело больной Шостакович. В вестибюле ему не позволили снять пальто. В зале запретили садиться в кресло. Дошло до скандала». Только когда прислали венок от Косыгина, рассказывает Д. Н. Чуковский, распорядители похорон открыли двери и начали пускать людей.
   На панихиде что-то официальное говорил Михалков, потом Барто, потом Кассиль – «и только Л. Пантелеев, прорвав блокаду официозности, неумело и горестно сказал несколько слов о гражданском лике Чуковского», пишет Оксман. Справедливости ради заметим, что Кассиль был не только литературным функционером, но и другом Чуковского.
   Татьяну Литвинову К. И. когда-то попросил: «Если кто-то скажет на моих похоронах, что у меня был сложный и противоречивый путь, дай ему в морду». «Я бы дала, – говорила потом Литвинова. – Это отвлекало меня от горя на похоронах, я все время следила, скажет кто-нибудь или нет».
   Родственники К. И. просили выступить писательницу, журналиста и педагога Любовь Кабо, но ей не позволили: генерал КГБ Ильин, пишет Оксман, сказал: «Записалось на выступление много народу, а время не ждет. К. И. надо похоронить засветло». Родственникам сказали, что Кабо сама отказалась.

 
Поэты, побочные дети России,
Вас с черного входа всегда выносили, —
 

   говорилось в стихах Германа Плисецкого памяти Пастернака; стихи долго ходили в списках по рукам. «Наши слабоумные устроили тайный вынос тела», – писал сам Чуковский о похоронах Ахматовой. Торопились похоронить Паустовского и Эренбурга, теперь в такой же спешке стремились зарыть Корнея Ивановича.
   «Откуда этот страх перед покойниками? – спрашивает Оксман. – Да ведь традиция! Уже двести лет без малого вот так хоронят русских литераторов. <…> Литературные охранники всегда остро чувствуют опасность прорыва подлинных человеческих чувств, прорыва, вызванного острой болью утраты. У гроба большого писателя неизменно возникает электрическое поле общественного протеста. Интеллигенты, в обычные дни рассеянные, задавленные трудностями жизни, возле дорогих могил вдруг видят себя сообществом единомышленников, единоверцами. В такие часы для них особенно невыносима официальная ложь. Люди хотят правдивого слова. Даже молчальники становятся ораторами. Власти – прежние и нынешние – от века не утруждали себя диалогом: они просто высылали к Литературным мосткам дополнительные наряды полиции».
   Мариэтта Чудакова вспоминала: «В Переделкино, заметим, было нагнано заранее много милицейских машин, и, когда появился катафалк, начальствующий провозгласил в рупор: „Приготовиться ко всему!“».
   «По всему шоссе, огибавшему кладбище, стояло впритык один к другому множество самых странных рафиков и фургонов, – вспоминала Любовь Кабо. – Зачем? Чего они ждали, о господи, – что люди прямо с похорон ринутся занимать почтамт и телеграф и надо будет пресекать, не пущать, затаскивать?»
   День был слякотный, холодный: под ногами разъезжалась глинистая грязь, шел мокрый снег. Над могилой писателя произносились вялые, скучные, избитые речи по бумажке – сначала что-то говорил Михалков, потом председатель райисполкома: «Родина не забудет… Встречи с ним всегда радовали…» «В двух шагах от трибуны – сосны, под которыми лежит гений российской словесности Борис Пастернак, – негодовал Оксман. – Хороним великолепного знатока русского языка Корнея Чуковского. В толпе десятки русских писателей, мастеров слова. А чиновники на трибуне бубнят своим скудным и нищим языком многотиражки».
   Выступил Нилин – его сначала не хотели пускать на трибуну. «Над грязным косогором впервые зазвучала человеческая речь. Нилин вспоминает: всего месяц назад они с Корнеем Ивановичем гуляли вот тут по полям, и К. И. мечтательно говорил, что только бы ему перетянуть эту осень, а там уж видно будет. Нилин отвечал ему, что перетянет К. И. и эту, и много других осеней и весен: при бодрости духа его и тела еще закроет он глаза многим нынешним молодым. Чуковский смеялся», – писал Оксман. Д. Н. Чуковский говорит, что Михалков торопил Нилина: заканчивай. Тот ответил: «Отойди, Сережа». «Мы сейчас еще до конца не понимаем, кого потеряли, – сказал Нилин. – Должно пройти какое-то время, чтобы те, кого пока так мало в стране, те, кто составляет ничтожно тонкий слой народа – интеллигенция, – поняли, кого оставили они на переделкинском погосте в этот хмурый осенний день».
   Корнея Ивановича похоронили рядом с Марией Борисовной, на холме под тремя соснами.
   "Был момент, когда обнажили головы все несмотря на погоду – и старые, и больные, – писала Кабо. – И тогда оказалось, что вся эта скорбно затихшая толпа людей, не отрывающих глаз от заколачиваемого гроба, – эта толпа окружена кольцом все тех же дюжих молодцов в плотно надвинутых на уши одинаковых шляпах. Чем не кинокадр: кольцо шляп вокруг обнажившей головы толпы! Вот и у трибуны теснились – шляпы. И между прочим, думалось: правильно. Правильно, что боятся, должны бояться. Правильно, что стерегут, только не устеречь ведь! Детские это забавы; почтамт, телеграф… Разве в этом дело!..
   Жил человек – вроде бы играючи, вроде бы легко. Волочил за собой по аллеям Переделкина влюбленные толпы. Разжигал костры у себя на даче – самый юный из всех своих несовершеннолетних гостей и самый довольный. Человек, переживший многое и многих. Все видевший. Ничего уже, кажется, не боящийся потерять. Давно измеривший вершины человеческого благородства и провалы человеческого ничтожества. Жил, несмотря на это, со вкусом, жил с неиссякаемым любопытством. И в каждую минуту своей жизни – и в мало кому видимом титаническом труде, и в видимой всеми игре и веселости, – каждую минуту своей жизни торжественно, ликующе утверждал единственную на свете ценность: упоительную свободу ничему, никому не подвластной человеческой души. Легко уклоняющийся – от тех, кто хотел бы подмять эту душу. Посмеивающийся потихоньку – над теми, кто изловчался ее поработить… Вот они откуда, фургоны и шляпы, это стремление хотя бы сейчас, запоздало, – держать, не пущать! Все правильно. Потому что опасная это вещь, – соблазнительная, а потому и опасная, – истинная-то свобода. Счастливые мы, как подумаешь, люди: мимо нас она прошла, может, и в нас – осталась…"
   «Когда гроб зарыли и на могильный холм положили венки – казенные люди с облегчением, бегом бросились к машинам», – рассказывает Д. Н. Чуковский.
   Через несколько дней после похорон Корнея Ивановича из Союза писателей исключили Солженицына.
   А в декабре 1969 года в Колонном зале собралась творческая интеллигенция – на объединенный пленум творческих союзов. «Учась у партии, следуя в фарватере ее художественной политики, писатели помогают нашему народу осуществить историческую задачу строительства коммунистического общества», – говорил секретарь правления Союза писателей Марков. Сергей Михалков, занявший после смерти Маршака и Чуковского вакантное место детского поэта номер один, заявил: «В среде советских писателей не должно быть места прекраснодушию и всепрощающему либерализму».
   Старая, унаследованная еще от прошлого века гуманитарная, гуманистическая культура кончалась.
   Мариэтта Чудакова писала, что в 1969–1970 годах появилось страшное чувство обвала поколения: один за другим ушли прекрасные филологи, серьезные ученые, интеллигенты, мыслители – Скафтымов, Виноградов, почти сразу за ним – Чуковский; в 1970 году умер фольклорист Пропп; за ним – Оксман; потом – академик Конрад; вслед за ним – Жирмунский. Осталось ощущение пустыни. «Рвется связь времен», – повторяли люди на похоронах Корнея Ивановича.
   Начались новые, длинные, скучные годы радиоголосов и глушилок, диссидентства и кухонных разговоров; годы арестов и высылок; салата оливье по праздникам и программы «Время» в девять вечера; долгих, продолжительных аплодисментов; чувства глубокого удовлетворения. В этом времени Чуковскому делать было нечего.
   А тем, кто остается жить в нем – и в других временах, пришедших ему на смену, он оставил все, что нужно, чтобы выжить и сохранить живую душу.
   Любить, когда некого любить, верить, когда не во что верить, идти, когда некуда идти, – полемически сформулированные заветы эти из книги о Блоке оказались на удивление пригодными во всякую эпоху, как и строчки Гёте в тютчевском переводе: «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, хоть бой и неравен, борьба безнадежна».
   Бороться – надо, работать надо – потому что надо. Надо помнить о том, что самая полезная полезность совершается при личном ощущении ее бесполезности; надо каждое утро поднимать над собой кнут; надо любить то, что ты делаешь, и не думать о гонораре (потому что за бескорыстие больше платят, добавлял он ехидно). Надо быть честным с собой; не врать детям; избегать шаблона.
   Все очень просто – но аскетические эти правила были бы невыполнимы, если бы не заразительное обаяние внутренней свободы, без которой немыслимы ни борьба, ни полезность, ни честность, ни повседневный, каторжный, любимый труд в полном осознании его бессмысленности.
   Если бы не чувство литературной и исторической перспективы, дающее вздохнуть, когда нельзя дышать. И спасительная самоирония, и умение жить стихами, и неуемное любопытство.
   И самый главный, самый ценный дар Чуковского – ощущение волшебной легкости, безмятежного счастья, беспричинного праздника жизни. Чувство летнего дня на старой даче, где зреет клубника и носятся бабочки, и облака плывут к станции, где поезда с грохотом уносятся вдаль. И осы ныряют в компот, и вечные внуки допекают вечных дедов вечными детскими вопросами. И все можно, и ничего не нужно, и по пыльной, усыпанной сосновыми иглами дороге в пятнах солнечных зайцев колесят соседские дети на великах, едут и смеются, и пряники жуют.

Послесловие

   Автор выражает искреннюю признательность людям, без которых эта книга не могла бы появиться на свет:
   Н. Н. Соболевской, Н. Л. Трауберг, Д. С. Авдеевой, Ю. Б. Сычевой;
   Д. Л. Быкову, в соавторстве с которым написана главка «Некрасов» в шестой главе;
   сотрудникам музея И. Е. Репина «Пенаты»;
   сотрудникам музея К. И. Чуковского в Переделкине С. В. Агапову, Н. В. Продольновой и особенно П. М. Крючкову – за постоянную помощь в работе и подбор иллюстраций;
   Е. В. Ивановой, О. Л. Канунниковой, С. А. Лурье, Н. Н. Панасенко, М. С. Петровскому и другим исследователям, вложившим немало сил в изучение биографии К. И. Чуковского и его творческого наследия. Автор приносит извинения М. С. Петровскому и Е. Б. Ефимову за неверную атрибуцию комментария к сказке «Одолеем Бармалея!» в первом издании этой книги;
   Д. Н. Чуковскому, А. В. Дмитриевой, Н. Н. Костюковой (Чуковской) – за дополнения и замечания;
   С. В. Букчину, Н. Н. Панасенко, Е. В. и Е. Б. Пастернакам – за поправки ко второму изданию книги;
   работникам издательства «Молодая гвардия» – за оперативное и качественное издание книги.
   Особую благодарность хочется выразить Елене Цезаревне Чуковской за ее неизменную поддержку, ценные замечания и предоставление документов из семейного архива.

Основные даты жизни и творчества К. И. Чуковского

    1882, 19 (31) марта –в Санкт-Петербурге родился Корней Иванович Чуковский (настоящие имя и фамилия Николай Васильевич Корнейчуков), внебрачный сын крестьянки Екатерины Осиповны Корнейчуковой и студента Эммануила Соломоновича Левенсона.
    1885 –семья переехала в Одессу.
    1898 –Чуковский исключен из гимназии.
    1901, 27 ноября –первая статья в «Одесских новостях» под названием «К вечно юному вопросу».
    1903, весна –поездка в Москву и Петербург и статьи об этом в «Одесских новостях».
    25 мая –венчание с Марией Борисовной Гольдфельд в Одессе.
    Июнь –отъезд с женой в Лондон через Берлин, работа лондонским корреспондентом «Одесских новостей».
    1904, 2 июня –рождение в Одессе сына Николая.
    Сентябрь –отъезд из Лондона в Одессу.
    1905, март –приезд в Петербург и начало публикаций в петербургской печати.
    Июнь –восстание на броненосце «Потемкин», поездка Чуковского на корабль.
    Осень –отъезд в Петербург, редактирование сатирического журнала «Сигнал».
    Декабрь –арест и освобождение под залог, внесенный М. К. Куприной.
    1906, февраль –бегство от следователя в местечко Меддум Двинской губернии.
    Март –возвращение в Петербург, суд, закрытие журнала «Сигнал».
    Осень –семья Чуковских поселилась в Куоккале под Петербургом (ныне поселок Репино).
    1907, 11 марта –рождение дочери Лидии.
    9 сентября –знакомство с И. Е. Репиным.
    1908 –вышел и был трижды переиздан сборник критических статей «От Чехова до наших дней», вышли книги «Нат Пинкертон и современная литература» и «Леонид Андреев, большой и маленький».
    1910, 30 июня –рождение сына Бориса.
    1911 –выходят в свет сборник «Критические рассказы», брошюра «Матерям о детских журналах», книга «О Леониде Андрееве».
    1912 –Чуковский редактирует для «Нивы» Собрание сочинений О. Уайльда; поездка в Киев, Минск, Гомель, Витебск с лекцией об Оскаре Уайльде.
    1913 –поездка в Минск, Витебск, Смоленск, Двинск, Либаву, Гомель, Бобруйск с лекцией о футуристах.
    1914 –выходят сборник «Лица и маски», «Книга о современных писателях» (второе издание «Критических рассказов»), «Эгофутуристы и кубофутуристы: Образцы футуристических произведений: Опыт хрестоматии».
    1915 –выходит книга «Заговорили молчавшие: Томми Аткинс на войне».
    1916, февраль-март –вторая поездка в Англию в составе делегации русских журналистов по приглашению британского правительства.
    21 сентября –знакомство с А. М. Горьким.
    1917, январь –лекции о Горьком и Уитмене в Петрограде.
    Июнь –сказка «Царь Пузан» для детского спектакля в Куоккале. Выходит книга «Англия накануне победы».
    Осень –редактирует журнал «Для детей» – приложение к «Ниве», в котором печатается сказка «Крокодил».
    1918 –Комиссия по изданию русских классиков при Наркомпросе поручает Чуковскому редактировать Некрасова. Начинается работа в издательстве «Всемирная литература».
    1919, январь –лекция «Принципы художественного перевода»; открытие Студии художественного перевода при издательстве «Всемирная литература».
    Июнь –поездка в Москву с чтением лекций в московском Доме искусств.
    19 ноября –открытие Дома искусств в Петрограде.
    1920, 24 февраля –рождение дочери Марии (Муры).
    Сентябрь –приезд Г. Уэллса в Россию. Лекции в Доме искусств, работа в Студии художественного перевода, издательстве «Всемирная литература».
    1921, апрель-май –выступления на вечерах Блока, поездка с Блоком в Москву.
    Июнь –переезд в Псковскую губернию «спасать свою семью и себя от голода».
    1922 –выходят книги «Поэт и палач (Некрасов и Муравьев)», «Жена поэта», «Книга об Александре Блоке», «Некрасов как художник», «Оскар Уайльд», «Футуристы».
    4 июня –Алексей Толстой публикует в берлинской газете «Накануне» частное письмо Чуковского, вызвавшее громкий скандал в литературных кругах.
    1923 –выходят сказки «Мойдодыр» и «Тараканище».
    Сентябрь –поездка с Е. Замятиным в Коктебель к Волошину; работа в журнале «Современный Запад».
    1924 –работа в журнале «Русский современник»; выходят книги «Александр Блок как человек и поэт», «Две души Максима Горького».
    Декабрь –закрытие издательства «Всемирная литература».
    1925 –закрытие журнала «Русский современник».
    Январь-февраль –поездка в Куоккалу, встреча с Репиным; публикация «Бармалея».
    1926 –выходят «Телефон», «Федорино горе», сборник «Некрасов. Статьи и материалы».
    Май –публикация киноромана «Бородуля» под псевдонимом «Аркадий Такисяк» в «Вечерней Красной газете».
    Июль –арест Л. К. Чуковской и ее ссылка в Саратов.
    1927, сентябрь –возвращение Л. К. Чуковской из ссылки.
    Октябрь –все детские книги К. И. Чуковского, представленные издательством «Радуга», задержаны Гублитом.
    Ноябрь –поездка в Москву за разрешением на печать «Крокодила», встреча с Крупской.
    1928, 1 февраля –статья Н. К. Крупской «О „Крокодиле“ К. Чуковского» в «Правде».
    14 марта –в «Правде» опубликовано «Письмо в редакцию» А. М. Горького в защиту Чуковского.
    Март –хлопоты о разрешении публикации сказок, запрет «Чудо-дерева»; выходит первое издание книги «Маленькие дети» (начиная с третьего издания выходит под заглавием «От двух до пяти»).
    1929, декабрь –в «Литературной газете» публикуется письмо Чуковского с отречением от сказок и обещанием создать сборник «Веселая колхозия».
    1930, начало года –тяжело заболела туберкулезом младшая дочь Мура.
    Апрель –напечатаны «Рассказы о Некрасове».
    Сентябрь –поездка с Мурой в Крым для лечения.
    Ноябрь –возвращение в Москву.
    1931, 10 ноября –смерть Муры.
    6 декабря –возвращение К. И. Чуковского в Ленинград.
    1932 –участие в работе Пленума ВЛКСМ, речь в защиту сказки.
    1933 –поездка в Евпаторию, Алупку, Тифлис и Кисловодск; выходят книги «От двух до пяти», «Солнечная», статьи о Н. Успенском и В. Слепцове.
    1934 –два выступления на Первом съезде советских писателей; выходит «Люди и книги шестидесятых годов».
    1935 –выступления в Москве с лекциями и чтением сказок.
    1936 –участие в совещании по детской литературе при ЦК ВЛКСМ, в подготовке к 100-летней годовщине со дня смерти А. С. Пушкина, в работе X съезда ВЛКСМ.
    Август –поездка в Киев, пребывание у Л. Квитко, знакомство с А. С. Макаренко.
    Сентябрь –поездка в Одессу для сбора материалов к повести «Гимназия» и в Алупку – на могилу Муры.
    1937 –новая поездка в Одессу.
    6 августа –арестован второй муж Л. К. Чуковской, физик М. П. Бронштейн.
    1938 –переезд в Москву, где получены квартира и дача; издана «Гимназия».
    1939, май –поездка в Киев на юбилей Т. Г. Шевченко.