Май Карл. Верная Рука

   — Говорили. Он был на охоте вместе с Кровавым Лисом в тот день, когда команчи решили на них напасть. Как помнит мой брат, Лис убил в перестрелке много их воинов и ускакал, а черного человека взяли в плен и увезли в Заячью долину. Его не казнят, пока не поймают остальных — старую женщину и бледнолицего охотника. Тогда все трое умрут у столба пыток.
   — Ну, до столба пыток не дойдет, об этом я позабочусь. Надо немедленно ехать туда!
   И я вскочил в сильном волнении, хотя обычно вывести меня из равновесия совсем нелегко. Такая бурная реакция очень озадачила моих спутников, включая и индейца — ведь краснокожие презирают негров даже сильнее, чем белых. Однако Длинный Нож промолчал. Но Олд Уоббл, для которого понятия «негр» и «собака» были практически равнозначны, не собирался довольствоваться ролью молчаливого наблюдателя.
   — Что с вами, сэр? — поинтересовался король ковбоев. — Можно подумать, вы не в себе из-за этого Боба.
   — Не из-за него самого, а из-за того, что он в плену и может погибнуть! — резко ответил я.
   — Ну и что! Какой-то черномазый, ниггер!
   — Ниггер? Вы, вероятно, хотите сказать — негр, мистер Каттер!
   — Что я хотел сказать, то и сказал. Ниггер есть ниггер, и я ни разу в жизни не назвал никого из них как-то иначе.
   — Очень жаль! Похоже, вы вообще отказываете неграм в принадлежности к человеческому роду?
   — Если слушать всяких там ученых, то их, может, и следует считать за людей, но, Бог мой, какие это люди?
   — Ничуть не хуже всех прочих, просто с иным цветом кожи.
   — Бросьте! Ни один ниггер не стоит того, чтобы вообще говорить о нем.
   — Вы действительно так думаете?
   — Да!
   — Мне очень прискорбно слышать это, мистер Каттер. Ваше утверждение доказывает, что по своему развитию вы ниже любого негра.
   — Тысяча дьяволов! Не советую вам, сэр, так шутить!
   — Я говорю вполне серьезно.
   — Тогда вы обидели меня еще больше, чем я вас. Как вы можете принимать цветных за настоящих людей, коли сам Господь пометил их черным цветом?
   — Но ведь негр с еще большим правом мог бы сказать: белые — недочеловеки, раз у Бога не хватило на них краски. Я повидал много стран, мистер Каттер, и среди черных, коричневых, красных и желтых народов мне встречалось по меньшей мере столько же хороших, достойных людей, как и среди белых. Я подчеркиваю — по меньшей мере! Вы понимаете меня, сэр?
   — Плевать мне на то, что вы там видели, — отрезал Уоббл. — Скажу одно — мне еще никогда не попадался такой ниггер, рядом с которым я согласился бы присесть!
   — Ничего удивительного. Встретив чернокожего, вы с первой же минуты ведете себя так, что он никак не может испытывать к вам дружеские чувства. Поэтому в данном случае ваш опыт — не доказательство. А что касается Боба, то он — честный, храбрый парень; если бы вы вместе с ним попали в какую-нибудь переделку, то очень возможно, что сначала я поспешил бы на помощь к нему и лишь потом — к вам!
   — Ну и комплимент, разрази меня гром! Вы иногда бываете исключительно вежливы, мистер Шеттерхэнд, чертовски вежливы и почтительны, сэр!
   — Не хочу вас обманывать, мистер Каттер — у меня нет никакого желания быть вежливым с теми, кто презирает других людей из-за цвета их кожи. Когда вашу персону в один прекрасный день зароют в землю, вы сгниете и истлеете точно так же, как любой негр, но, может быть, у вас есть перед ними какие-нибудь иные природные преимущества? Тогда потрудитесь их назвать! Все мы, все люди — творения Божьи и дети Его. Если же вы считаете, будто изготовлены из какого-то особого, сверхценного материала и являетесь поэтому любимчиком самого Творца, то вы пребываете в заблуждении, сэр, и столь глубоком, что я не могу постичь, как вообще могла в вашей голове зародиться подобная мысль. Я был очень рад познакомиться с вами, мистер Каттер, и буду, поверьте, очень огорчен, если нашей дружбе придет конец.
   Уже смеркалось, и я не мог разглядеть выражение на морщинистом лице Уоббла, но, очевидно, мои слова не пропали даром. Старый король ковбоев понурил свою седую голову и тихонько проворчал:
   — Черт возьми, как жаль, что вы предпочли сделаться охотником на Диком Западе, а не проповедником. Это занятие удавалось бы вам куда лучше, this is clear!
   — Ну, охотником я стал случайно. Прежде всего я — человек, и если вижу, что могу помочь другому человеку, попавшему в беду, то не спрашиваю, какого цвета у него кожа — белая, зеленая или голубая. И этого Боба я у команчей не оставлю!
   — Конечно, конечно! — поспешно сказал старик. — Я не собираюсь вам мешать и охотно помогу, но теперь у нас просто нет для этого времени.
   — И тем не менее мы должны заняться этим прямо сейчас.
   — Как так? Уже сейчас?
   — Да.
   — Но ведь нам нужно ехать к горе Дождей на встречу с вашими друзьями — апачами!
   — Это не столь срочно.
   — Сэр, я отказываюсь вас понимать! — рассердился Олд Уоббл.
   — Вы умеете считать, мистер Каттер? Полагаете, апачи уже ждут нас?
   — Это вам виднее. Я думаю не столько о них, сколько о команчах, которых нам следует опередить.
   — И здесь тоже нет нужды в особой спешке. Нале Масиуф приведет свою сотню воинов к Голубой воде только послезавтра вечером. Как, по-вашему, выступят ли они сразу же в новый поход?
   — Разумеется, нет. И людям, и лошадям необходим отдых.
   — Причем основательный — не только ночью, но и в течение всего следующего дня. Значит, в запасе у нас не меньше трех суток, а чтобы вызволить Боба, мне хватит и двух.
   Старик хотел было что-то возразить, но его перебил Олд Шурхэнд, обратившийся ко мне с вопросом:
   — Мистер Шеттерхэнд, я слыхал о вашей стычке с индейцами-сиу — там, на севере, в национальном парке. Говорят, с вами было несколько храбрых парней и среди них один негр по имени Боб. Я не ошибаюсь?
   — Нет, все верно.
   — Это тот самый Боб?
   — Да.
   — О, в таком случае вы поступаете совершенно правильно! Его нужно выручать, и поскорее!
   — Хотите отправиться со мной?
   — Конечно, само собой. Когда мы выезжаем?
   — С рассветом.
   — А не поздно будет?
   — Нет. Правда, отсюда до Каам-Кулано не меньше дня быстрой скачки, но лошади у нас отличные, и дорогу я знаю. Мы доберемся туда ближе к вечеру, в самое подходящее время.
   — Да, предвечерний час, пожалуй, удобнее всего. Успеем осмотреть местность и сообразим, как лучше действовать. Тут как раз стемнеет, и можно будет приниматься за дело. Превосходно! А сколько их там живет, вы не знаете?
   — Не имею понятия. Но это — селение вождя Вупа-Умуги, и я полагаю, что сейчас там осталось не так уж много взрослых мужчин.
   — Ах вот как! Значит, нам предстоит сражаться с женщинами и стариками?
   — Вряд ли, так что не огорчайтесь раньше времени. При всяком походе часть воинов остается дома — защищать лагерь от возможных набегов или в данном случае для охраны пленника. С ними-то нам и придется иметь дело.
   — Одно меня тревожит: выдержат ли наши лошади такой бросок?
   — А скольких лошадей вы имеете в виду?
   — Всех, какие у нас есть, — с недоумением ответил Шурхэнд.
   — То есть двух, — уточнил я.
   — Как? Почему двух?
   — Очень просто — я считал только вашего коня и моего вороного.
   — Хау! Так в этой вылазке участвуем только мы?
   — Конечно, мы. Кто же еще?
   — Я-то думал, что мы поедем все вместе.
   — Вы же знаете, что только наши кони могут проскакать без остановки целый день, поэтому об участии мистера Паркера и мистера Холи даже говорить не стоит. Их лошади уже утомлены и падут на половине дороги.
   Сэм промолчал, зная, что я ничуть не преувеличиваю, но Джош, привязавшийся ко мне всем сердцем, сдался не так легко.
   — А может, я все-таки поеду, сэр? — попросил он. — Не хотелось бы опять расставаться с вами.
   — Как мне ни жаль, но это невозможно, мистер Холи. Вы загоните своего коня.
   — Мистер Каттер одолжит мне своего ради такого случая.
   — Это кто тебе сказал? — вскипел Олд Уоббл. — Я сам поеду с ними!
   — Вы? — удивился я. На этот раз мое удивление было непритворным.
   — Да, я!
   — Но мне кажется, вам лучше остаться здесь.
   — Почему, хотел бы я знать? Мой коняга не хуже ваших. Или вы думаете, он не выдержит долгого пути?
   — Выдержать-то он выдержит, но наверняка заупрямится и не захочет вести вас туда, куда мы едем.
   — Заупрямится? Что за чепуха! Да на всем белом свете не сыщешь лошади, которая посмела бы упираться под Фредом Каттером!
   — А на этот раз все-таки упрется. Ведь мы едем спасать какого-то нигтера!
   — Ха, вот вы о чем! — ухмыльнулся старик. — Ну, тут можно было бы опасаться скорее того, что упрусь я.
   — Или я, мистер Каттер! Не хочу обременять вас заботами о черномазом.
   — Вы меня нисколько этим не обремените, — нетерпеливо произнес Уоббл. — Напротив, я сделаю это с большой охотой.
   — Но совсем недавно вы были настроены по-другому.
   — Недавно… кхм, да. Я могу быть с вами откровенным, мистер Шеттерхэнд?
   — Конечно. Итак?
   — С вашей стороны было чертовски бестактно рассуждать о том, как я буду гнить в земле, но все же в ваших словах много справедливого, и они запали мне в душу. Поэтому я хочу исправить свою прежнюю глупость и выручить вашего Боба. Ну как, теперь возьмете меня с собой?
   — Хм, такой разговор меняет дело. Я взял бы вас с радостью, но есть еще одно препятствие.
   — Какое?
   — На вас нельзя надеяться, мистер Каттер.
   — Ну, знаете ли! Этаких заявлений я не слышал еще ни от кого!
   — Значит, я буду первым. И не далее, как сегодня, вы сами доказали мою правоту. Вы хоть понимаете, что за дело нам предстоит? Мы собираемся выкрасть пленника из стойбища команчей — уже этого было бы вполне достаточно. Но в придачу ко всему мы стеснены во времени, и у нас не будет возможности выжидать удобного и безопасного момента. Риск удваивается, один неверный шаг — и мы пропали.
   — Я сам это знаю…
   — А раз знаете, то должны согласиться со мной — ехать вам нельзя.
   — Думаете, я боюсь смерти?
   — Нет, этого я не думаю. Но я опасаюсь, что вы, сами того не желая, сделаетесь причиной нашей гибели. Не бояться смерти и погибнуть по неосторожности — совершенно разные вещи. А полагаться на вас я уже не могу.
   — Из-за того, что я не остался тогда при лошадях? Сэр, поверьте мне, это больше не повторится!
   Уоббл говорил так кротко, а тон его был столь искренним, что сердце мое дрогнуло. Мог ли я после таких слов не поверить старому, знаменитому на Западе человеку, сухо отказать ему, словно какому-нибудь неопытному новичку? Я протянул руку и сказал:
   — Ладно, едем. Надеюсь, что доводы рассудка одержат верх над вашей склонностью к мальчишеским выходкам.
   — Ну вот и чудесно! — воскликнул старик. — Вы будете довольны мной, вот увидите. Но что станут делать остальные? Подождут нас здесь?
   — Нет, они тоже отправятся в путь.
   — Куда?
   — К горе Дождей, где нам следует встретиться с апачами. Длинный Нож знает дорогу туда?
   — Знаю, — отозвался индеец, услышав мой вопрос. — Когда нам выезжать?
   — Рано утром, сразу же после нас.
   — Оставим ли мы здесь на виду мертвых собак-команчей?
   — Нет-нет, они должны бесследно исчезнуть. Но хоронить их здесь тоже нельзя — по дороге в пустыню команчи завернут в эту рощу и увидят могилы.
   — Может ли простой воин предложить Шеттерхэнду свой совет?
   — Конечно, говори.
   — Мы навьючим их тела на их же лошадей, отвезем к горе Дождей и там закопаем.
   — Да, это самое разумное решение. Возьмите команчей с собой.
   — Кому принадлежат теперь их лошади и все другие вещи?
   — Тебе. Нам ничего не нужно, разве что мои друзья, мистер Паркер и мистер Холи, пожелают обменять своих лошадей на индейских. Тогда пусть выберут двух, какие им понравятся.
   — Хау! Я согласен. И еще я сниму с убитых скальпы; будь я на их месте, они сделали бы то же самое со мной.
   На том и порешили. Закончив совещание, мы поели и улеглись спать. Паркер, Холи и Длинный Нож вызвались посменно караулить до самого рассвета, поскольку нам троим предстоял завтра трудный день. Мы, естественно, не возражали.
   Заяц американского Запада отличается от своего европейского сородича — он крупнее, с более длинными ушами. В те времена в Штатах, и особенно в Техасе, их водилось несметное множество, ведь все внимание охотников было обращено на крупную дичь вроде бизонов, и никто не стал бы тратить пулю на какого-то зайчишку. Но нигде их не встречалось больше, чем в верховьях Буффало-Спринг, на одном из ее притоков. Эта речушка брала начало в огромной скалистой котловине, и здесь длинноухие грызуны прямо-таки кишмя кишели — причина, по которой вся прилегающая местность получила среди белых охотников название Хэй-Пэн, то есть Заячье Корыто. В этой долине почти круглый год сохранялась густая, сочная трава, а ее крутые склоны сплошь заросли колючим кустарником — одним словом, это было райское место, с точки зрения любого зайца. Такова была Каам-Кулано, Заячья долина, где сейчас поставили свои палатки команчи из клана Вупа-Умуги.
   На следующий день, часа за два до заката, мы уже прибыли к истокам Буффало-Спринг. Кругом простиралась ровная, побуревшая от солнца прерия, и во избежание нежелательных встреч нам требовалось поскорее отыскать какое-нибудь укрытие. Спрятаться мы могли только в кустах, а ближайшие кусты росли по берегам той самой речки, которая вытекала из каменного «корыта». Мы поехали вдоль нее и почти сразу увидели местечко, как нельзя более подходившее для наших целей. Здесь можно было наконец спешиться, напоить лошадей, а затем, когда усталые животные начали пастись на свежей траве, и самим впервые за день немного перекусить вяленым мясом.
   От нашей стоянки до котловины было не больше четверти часа ходьбы, что заключало в себе немалый риск. День еще не кончился, и нас могли заметить. Но выбирать не приходилось. Время поджимало, а до наступления темноты следовало разведать обстановку и выработать план действия.
   Ни один из моих спутников прежде не бывал в этих местах. Я поручил им сидеть тихо и ни под каким видом не покидать нашего убежища, а сам отправился на рекогносцировку.
   Там, где из долины вытекал ручей, склоны ее раздавались в стороны и поднимались довольно полого. Сверху донизу их покрывал густой кустарник — обстоятельство, весьма благоприятное для моих целей. Однако трудность состояла в том, что мне нельзя было оставлять следов или оставлять только такие, по которым не разберешь — отпечаток ли это мокасина или сапога. Если меня выследят и начнут преследовать, дело обернется плохо — ведь кругом расстилается ровная прерия, и спрятаться там будет негде. Занятый этими мыслями, я осторожно продвигался вперед, не забывая внимательно поглядывать по сторонам. К моей радости, людей поблизости не замечалось — ни мужчин, ни женщин, ни детей. Видимо, уже наступил тот вечерний час, когда все население поселка собирается возле вигвамов, чтобы поужинать и отойти ко сну. Если воины ушли в поход, то их семьям безопаснее не слишком удаляться от своего жилья — таково незыблемое, проверенное веками правило, соблюдаемое во всех индейских племенах.
   Достигнув входа в долину, я взял немного правее и полез по склону наверх. Интересно, нет ли тут часовых? Но беглый осмотр убедил меня, что тревога напрасна. Заячья долина имела около мили в длину, и можно было думать, что сам лагерь расположен в ее средней, самой широкой части, а позади него, в замкнутом отвесными скалами тупике — выгон для лошадей. Я пошел дальше, по-прежнему не встречая ни индейцев, ни даже их свежих следов.
   Вскоре в самом низу долины показались первые палатки, а еще через несколько шагов я уже мог охватить взглядом весь лагерь. Вигвамы были летние, то есть полотняные (покрытия для зимних вигвамов шьются из бизоньих шкур). Пересчитывать их все до одного у меня не было времени, а на первый взгляд я оценил количество палаток в сто — сто пятьдесят. Кое-где меж ними играла детвора, ходили женщины, те немногие мужчины, которые попадались мне на глаза, выглядели довольно пожилыми. Неужели Вупа-Умуги увел к Голубой воде всех своих воинов, оставив селение без всякой защиты? Трудно поверить, чтобы опытный вождь проявил такую беспечность.
   Я перебрался на другое место, дававшее лучший обзор. Отсюда можно было видеть не только поселок, но и пастбище — как я и думал, оно располагалось в глухом конце долины, и там пасся табун лошадей. Теперь следовало определить, в какой из палаток команчи держат своего чернокожего пленника. Рассуждал я, следуя простой логике: где узник, там и стража. И действительно, скоро я заметил двух воинов, лежавших на траве перед входом в одну из палаток. Чуть поодаль от нее возвышалась другая палатка, намного больше прочих; возле нее торчали два врытых в землю столба, на которых висели какие-то странные, причудливой формы предметы. Скорее всего, это — палатка вождя, а в таком случае вещицы на столбах должны быть его родовыми амулетами. Подобный амулет есть у каждого индейца, и его утрата означает страшное несчастье и позор. Если вернуть потерю почему-либо невозможно, воин обязан добыть себе новый амулет, например, сняв его с убитого врага. Когда владелец амулетов умирает, все принадлежавшие ему священные предметы хоронят вместе с ним. Но такой обычай практикуется не у всех племен — в некоторых, напротив, амулеты переходят по наследству от отца к сыну, становясь с годами все более ценными и почитаемыми. Они связывают мир живых с духами великих предков, и нет для индейца большей беды, чем лишиться своей семейной реликвии. Это влечет за собой, если искать аналогии в европейских понятиях, что-то вроде гражданской смерти — человек теряет уважение соплеменников и становится бесправным изгоем.
   Но если я прав и там, внизу, действительно развешаны родовые амулеты вождя Вупа-Умуги, то это — обстоятельство огромной важности. Я должен непременно завладеть ими; упустить такой козырь было бы непростительно.
   Увлеченный открывающимися перспективами, я прошел еще немного вперед и тут увидел на земле отпечаток босой ноги — судя по его размеру, женской или детской. След казался совсем свежим. Быть преждевременно обнаруженным не входило в мои планы, и я повернулся, собираясь тихо удалиться тем же путем, каким пришел. Но в этот миг в кустах послышался шорох и передо мной возникло удивительное существо.
   Это была женщина, старая женщина. Я уже протянул руку, чтобы схватить ее за горло и оглушить — в сложившейся обстановке не приходилось думать о рыцарском обращении с дамой. Но странное выражение ее глаз удержало меня, и мы застыли, напряженно разглядывая друг друга.
   Высокая, худая, плечистая, она была одета в мешковатое и выцветшее синее платье; с непокрытой головы свисали спутанные космы серых волос. Несмотря на густой загар, черты ее лица показались мне не вполне индейскими, а скорее соответствовали бы представительнице кавказской расы ²⁹. Встретив эту женщину где-нибудь в иных краях, я бы, вероятно, и не подумал, что она может принадлежать к какому-либо из краснокожих племен. Более того, она явно напоминала мне кого-то, кого я видел совсем недавно! Это изможденное, испуганное лицо… А глаза, что за глаза! Мне был хорошо знаком такой взгляд — настойчивый, горящий, одновременно дикий и несчастный, я не раз наблюдал его в больницах для умалишенных. Да, передо мной стояла сумасшедшая, в этом не было никаких сомнений.
   Прошло несколько томительных секунд. Наконец выражение ее лица смягчилось, и на бледных губах мелькнуло подобие улыбки. Бронзового оттенка палец, тощий, как у скелета, согнулся и поманил меня; я услышал тихий голос:
   — Иди сюда, иди скорее! Мне надо спросить тебя.
   Она говорила на языке команчей. Я подошел к ней вплотную.
   — Ты бледнолицый?
   — Да, — ответил я. — А кто ты?
   — Я Тибо-вете-Элен, — шепнула безумная.
   «Вете» на языке команчей означает женщина; но что такое «Тибо» и «Элен», я не представлял даже приблизительно. Эти слова не встречались ни в одном из известных мне индейских диалектов.
   — У тебя есть муж? — спросил я.
   — Да. Его зовут Тибо-така.
   Опять это непонятное «Тибо»! «Така» значит просто «мужчина».
   — А где он сейчас? — продолжал я, видя, что она отвечает охотно и как будто не боится меня.
   Тут женщина приблизила губы к моему уху и еле слышно произнесла:
   — Он ловит Кровавого Лиса там, в пустыне. Он — шаман нашего племени.
   Проговорив это — а ни одна индеанка в здравом уме не стала бы сообщать такие сведения какому-то неведомому бледнолицему, — она вцепилась в мой рукав и, пытливо глядя мае в глаза, спросила:
   — Ты знаешь моего брата Деррика?
   О Господи, что еще за Деррик? Имя, конечно, искажено, но все же оно явно европейского происхождения. Но почему брат этой несчастной, индеец, зовется христианским именем? Нет, видимо, «Деррик» — не имя, а какое-то неизвестное мне понятие.
   Я покачал головой.
   — Нет, я его не знаю.
   — Ты — бледнолицый, а ничего не знаешь о нем? — изумилась женщина. — Ну вспомни же! Ты должен его знать! О, вспомни, вспомни! Смотри…
   Сломив тонкую веточку с куста, она свернула ее, переплетя концы; получился маленький обруч, который она возложила себе на голову со словами:
   — Это мой myrtle wreath! ³⁰ Он нравится тебе? Скажи, он тебе нравится?
   Ну, уж это не лезло решительно ни в какие ворота! С чего бы женщине из племени команчей употреблять английские выражения? И откуда ей знать о свадебных миртовых веночках? Я схватил ее за руку и спросил:
   — Может быть, ты белая? Ответь!
   Женщина захихикала, и в этом смехе неописуемым образом сочетались отчаяние и самодовольство.
   — Ты принимаешь меня за белую, потому что я так прекрасна? — бормотала она. — О да, я прекрасна и ношу на голове чудесный венок. Но не смотри мне в глаза, а то тебя сожжет тоска, сжигающая меня. Ты знаешь моего брата Деррика? А хочешь, я покажу тебе вигвам, где я живу?
   — Да, покажи мне его, — с трудом выговорил я.
   — Идем, но держись у края долины. Если кто-нибудь увидит тебя, ты умрешь. Наши воины убивают всех бледнолицых. Но я рада, что встретила тебя, я не скажу никому ни слова, потому что ты сделаешь то, о чем я прошу.
   — Конечно, сделаю. Чего ты хочешь?
   Она сняла с головы свернутый кольцом прутик, протянула его мне и потребовала:
   — Когда встретишь моего брата Деррика, отдай ему этот myrtle wreath. Ты запомнишь?
   — Запомню и сделаю, — ответил я, принимая «миртовый венок». — Но где он, твой брат?
   — Да… кажется, он в… я не знаю… я забыла. Но ты найдешь его, правда?
   — Найду, — заверил я, надеясь хоть немного порадовать эту несчастную. — А что мне ему сказать?
   — Ты скажешь ему… скажешь, что… Нет, говорить ничего не надо. Когда он увидит myrtle wreath, он сам все поймет. А теперь гляди. Видишь — вон там, во втором ряду — вигвам, расписанный знаками шаманского могущества?
   — Да, вижу.
   — В этой палатке живет Тибо-така. А я его жена, и меня зовут Тибо-вете-Элен. Не забудь!
   — Я не забуду. А кто живет в большой палатке со столбами перед входом?
   — Наш вождь Вупа-Умуги.
   — Но ведь он в отъезде. Кто же сейчас там, внутри?
   — Его жена и дочери, больше никого.
   — А почему вон ту палатку, самую дальнюю, охраняют два воина?
   — Там живет чернокожий, — объяснила женщина. — Его убьют, когда поймают его господина, Кровавого Лиса.
   — О, вот как! Ну а пока стерегут, чтобы он не сбежал?
   — Да, да! — с важностью подтвердила Тибо-вете-Элен. — Стерегут воины… днем и ночью.
   — И много здесь таких воинов? — словно невзначай поинтересовался я.
   — Нет, сейчас только эти двое. Большой отряд ушел в пустыню вместе с вождем, а другие поехали на охоту в прерию. Они вернутся завтра, а может быть, через день. Но ты не потеряешь мой myrtle wreath, ты будешь бережно обращаться с ним?
   — Не беспокойся, я держу его крепко и не потеряю.
   — И отдашь его Деррику, да?
   — Как только найду твоего брата.
   — Ты обязательно найдешь его… — Она запнулась и опустила глаза, словно отыскивая что-то в своей больной памяти, потом продолжала: — И передай ему… передай ему еще одну вещь, ладно?
   — Конечно, передам… — начал я, но тут женщина внезапно обвила руками мою шею и поцеловала меня так стремительно, что я не успел бы ее оттолкнуть, даже если бы и решился на подобную жестокость.
   — А теперь мне надо идти, — произнесла она, отпрянув. — Иди и ты, но смотри, не рассказывай никому о нашей встрече. И не бойся — от меня никто ни о чем не узнает.
   — Ты будешь молчать?
   — Да, я клянусь! А ты?
   — Буду, если ты действительно этого хочешь, — ответил я.
   — Не говори никому, ни одному человеку, кроме моего Вава-Деррика! ³¹ Только он должен знать, и никто другой. Обещай мне и дай на том руку!
   Я протянул руку; простившись со мной порывистым рукопожатием, женщина повернулась и побежала вниз, но через несколько шагов оглянулась и, приложив палец к губам, повторила:
   — Помни — ни одному человеку! И не потеряй мой myrtle wreath!
   Она исчезла в кустах, а я, позабыв об осторожности, еще целую минуту стоял на открытом склоне. Мысли кружились в голове беспорядочным вихрем. Кто эта женщина — индеанка или белая? Но как она может быть белой? Конечно, она безумна, и все же ее слова, да и весь облик произвели на меня глубокое впечатление; я чувствовал, что здесь кроется какая-то трагедия. Однако решать загадку у меня не было времени, да и сомнительно, чтобы я сейчас сумел это сделать.