Май Карл. Верная Рука

   И старик с издевательской усмешкой на лице прорычал в ответ:
   — Оставьте лучше в покое мою могилу! Она все равно не для вас! Проживет мой труп еще несколько лет или сгниет в земле — мне на это плевать!
   Мы все были до глубины души возмущены этими словами.
   — Что за человек! — воскликнул Тресков. — Он не заслужил ничего другого, кроме петли! Объявите приговор, мистер Шеттерхэнд! Мы исполним его без промедления.
   — Да, я его объявлю; а исполнять его у вас нет нужды, — ответил я. — Ему ведь все равно, жив он или мертв. Но я дам ему возможность узнать, что каждая секунда жизни стоит того, чего не стоят все сокровища на свете. И пусть он молит Бога о каждой минуте продления своей жизни. Если он не обратится к добру, душа его будет кричать от страха перед Божественной справедливостью, над которой он сейчас насмехается. И когда рука смерти схватит его за горло, пусть он вопиет о прощении своих грехов!
   Я развязал веревки. Он продолжал стоять у столба, разминая затекшие руки и вопросительно глядя на меня.
   — Вы можете идти, — сказал я.
   — Что? Я свободен?
   — Да.
   Тогда он презрительно рассмеялся и воскликнул:
   — Ну прямо как в Библии: собрать горящие угли на голову врага. Вы образцовый христианин, мистер Шеттерхэнд! Но со мной это не пройдет — ваши угли не жгут меня. Может, это и трогательно — разыгрывать из себя великодушного пастыря, который прощает своих заблудших овечек. Только меня это не трогает. Прощайте, господа! Если нам доведется увидеться снова, то все будет совсем не так, как теперь!
   И он ушел, не опустив головы. Если бы он только знал, как скоро суждено сбыться его словам! Да, мы снова встретились с ним. Но как же все к тому времени переменилось!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I
ШАКО МАТТО

   Как часто мои друзья, с которыми я попадал в разные переделки, а потом и читатели моих книг упрекают меня в том, что с дурными людьми, которые по отношению к нам не проявили ничего, кроме враждебности, и не сделали ничего, кроме вреда, когда они оказывались у нас в руках и мы могли им отомстить, я обходился слишком мягко и снисходительно! Я старался в каждом отдельном случае объективно взглянуть на эти упреки с той точки зрения, с какой они кажутся справедливыми, однако всегда приходил к выводу, что я поступал правильно, и придерживаюсь его по-прежнему. Между местью и наказанием есть большая разница. Мстительный человек ведет себя не только не благородно, но в полном смысле слова дурно; он выступает якобы от имени правосудия, не обладая никаким правом на это, и, позволяя разыграться своим страстям и эгоизму, доказывает лишь то, насколько его слабость достойна презрения. Совсем по-другому обстоит дело с наказанием. Оно есть естественное как и неотвратимое последствие всякого действия, осуждаемого законами и совестью. Тот, кто осуществляет наказание, однако, ни в коем случае не должен думать, что он призван быть судьей. Бывает, что наказание становится в такой степени недозволенным, в какой был им наказуемый проступок, иногда оно может стать актом мести, причем несправедливой. Существует ли вообще настолько безупречный, нравственно чистый человек, который может взять на себя роль судьи, не будучи призванным к этому государственной властью, и судить поступки и действия своих близких?
   Кроме того, всегда следует остерегаться считать того, кто совершил ошибку, грех, преступление, единственным виновником происшедшего. Прежде надо исследовать всю предысторию каждого такого дела! Только ли физические и душевные пороки являются врожденными? А не могут ли быть врожденными также и нравственные недостатки? Тогда ведь следует выяснить, каким образом воспитывался преступник! Я имею в виду воспитание в широком смысле слова, а не только влияние родителей, учителей и родственников. На жизненном пути человека встречаются тысячи и тысячи явлений и людей, которые оказывают на него влияние сильнее и глубже, чем те, кого все считают его воспитателями. Какое огромное множество грехов на совести той миллионоголовой гидры, которую мы называем обществом! И именно это общество с истинным наслаждением устраивает суд, если вдруг оказывается, что одного из его членов поразила тяжелая внутренняя болезнь, от которой страдает само это общество! С каким благочестивым выражением лица, потупя глаза, с каким непроницаемым презрением, с каким страхом перед вынужденным общением отшатывается большинство людей от несчастного, на беду которого симптомы этой тяжелой болезни проявились именно в нем!
   Если об отношениях в «цивилизованном» обществе я говорю так резко, то относительно так называемых полу— и совершенно диких народов я сужу в любом случае значительно менее строго. Дикий или одичавший человек, который никогда не имел нравственных критериев для оценки собственных действий или потерял их, несет, конечно, гораздо меньшую ответственность за свои проступки, нежели тот, кто мог опереться на нравственные принципы, лежащие в основании нашей прославленной культуры, однако оступился и пал. Какой-нибудь затравленный белыми индеец, который, защищаясь, берется за оружие, заслуживает сострадания, а не хлыста. Человека, из-за какого-нибудь проступка навсегда выброшенного из very morel and virtuous society ¹²⁴, принимали только на Диком Западе, там он опускался все ниже, теряя всякую опору в жизни, хотя он и подчинялся суровым, кровавым законам прерии. Тем не менее, по моему мнению, он нуждается в снисхождении и прощении. Виннету, неизменно благородный и великодушный, тоже никогда не отказывал в милосердии такому отверженному, если я его просил об этом. Случалось даже, что он поступал так по собственной инициативе, не дожидаясь моих просьб.
   Проявленная в таких случаях гуманность иногда впоследствии вредила нам; это я готов признать; однако преимуществ, которых мы благодаря своим принципам достигли, было значительно больше. Будь у нас больше последователей, мы бы достигли больших успехов. Тот, кто хотел присоединиться к нам, должен был отказаться от грубости и жестокости. И в результате он становился, сам того не осознавая и, возможно, не желая, причем не на словах, а на деле, проповедником и распространителем принципов гуманности, которую, так сказать, впервые вкусил у нас.
   Олд Уоббл, которому мы оказали больше снисхождения, чем он заслужил, был тоже одним из таких отверженных. Причиной этого было отчасти и то впечатление, которое сначала произвела на нас его необыкновенная личность, и особенно на меня. Конечно, этому способствовал и его почтенный возраст, и кроме того, у меня в его присутствии всегда возникало совершенно особенное чувство, которое удерживало меня от того, чтобы обращаться с ним жестко. Я был убежден, что я должен поступать всегда так, как мне велит внутреннее, независимое от моей воли, чувство, а оно мне запрещало поднимать на него руку, потому что он, если сам не изменится, будет предан божественному суду. Поэтому после неудачного покушения на меня и попытки украсть лошадей с фермы Феннера, предпринятых им, я освободил его, причем Виннету, как мне показалось, в душе был согласен со мной. Дик Хаммердал и Пит Холберс, а уже тем более Тресков, как полицейский, правда, были явно против. Однако они мне, по крайней мере, не делали упреков, в отличие от хозяина фермы, который не мог себе представить, чтобы человек, от пули которого меня спасли только острые глаза апача, был отпущен нами на волю безнаказанно. Такой глупости, как он это называл, в своей жизни он еще не встречал. Он поклялся, что теперь будет мстить сам и пристрелит Уоббла как собаку, если старик посмеет показаться на ферме еще хоть раз. По отношению к нам Феннер проявил себя с лучшей стороны и принял нас как желанных гостей. Уже после того, как мы с ним распрощались, мы обнаружили у себя такое количество провианта, которого нам хватило бы по меньшей мере дней на пять, так что мы могли все эти дни не тратить время на охоту. Насколько это важно, понимаешь сразу же, как только становится нельзя стрелять из-за близости белых или краснокожих врагов и остается только либо голодать, либо подвергнуть себя опасности быть обнаруженным. То, что у нас был запас продуктов, пришлось нам очень кстати еще и потому, что мы теперь могли быстро двигаться вперед, нигде не задерживаясь, и скоро нагнать Верную Руку — Олд Шурхэнда.
   Сразу же после отъезда с фермы мы, собственно, должны были бы пуститься по следу Олд Уоббла. Он уже показал нам, в особенности мне, чего от него можно ожидать, а если ты предполагаешь, что где-то поблизости враг, для которого мишенью служит твоя собственная голова, то лучше всегда знать, где его можно найти. Однако мы хотели встретиться с Олд Шурхэндом как можно раньше, потому что впереди нас, также по направлению к Колорадо, двигались Генерал и Тоби Спенсер со своими людьми, и потому старый король ковбоев отошел для нас на второй план.
   За фермой Феннера Репабликан-Ривер описывает большую дугу, и мы, пытаясь срезать угол, образованный этой дугой, направились прямо в Волнистую прерию, чтобы потом снова выйти на берег реки. Перед нами были следы ковбоев, которые прошлой ночью пустились в погоню за Уобблом и его спутниками, но так и не нашли его. Скоро, впрочем, эти следы исчезли, и никаких других до самого вечера мы не видели.
   К этому времени нам надо было уже переправиться на другой берег реки, и хотя Репабликан, как и другие реки в Канзасе, широкая и мелкая и ее без труда можно перейти вброд, тем не менее Виннету повел нас к уже известному ему броду. Здесь было так мелко, что даже в самом широком месте вода не доставала лошадям до животов.
   Переправившись, мы продрались сквозь кустарник, растущий полосой вдоль реки, и снова углубились в прерию. Едва мы выбрались из кустов, как заметили следы, которые шли вдоль берега реки примерно шагах в пятистах от нее. Дик Хаммердал показал на них и спросил своего тощего друга:
   — Видишь темную полосу там, в траве, Пит Холберс, старый енот? Как ты думаешь, что это? Похоже это на след человека?
   — Если ты, дорогой Дик, полагаешь, что это след, то я не имею ничего против, — ответил Холберс.
   — Да, это след человека. Нам надо посмотреть, откуда он идет и куда ведет.
   Он думал, что мы придерживаемся того же мнения и направимся по следу; однако Виннету, ни слова не говоря, повернул направо и повел нас вдоль берега, не обращая внимания на след. Хаммердал, ничего не понимая, обратился ко мне:
   — Почему вы не хотите идти по следу, мистер Шеттерхэнд? Если на Диком Западе встречаешь неизвестно кому принадлежащий след, то надо его обязательно прочесть; этого требуют правила безопасности!
   — Безусловно, — сказал я.
   — Как вы думаете, в каком направлении идут эти следы?
   — С востока на запад, естественно.
   — Почему это с востока на запад? Этого не может сказать наверняка ни один человек, пока точно все не разузнает. Они могут идти и с запада на восток.
   — Если этого не может сказать наверняка ни один человек, то я и Виннету не люди, потому что мы можем.
   — Не может быть, сэр!
   — Ну да! Уже несколько дней ветер дует с запада, так что трава наклонена к востоку. Каждый на Западе знает, что след, совпадающий по направлению с тем, в какую сторону полегла трава, значительно меньше заметен, чем тот, который не совпадает. Мы находимся на расстоянии примерно пятиста шагов от тех следов. И то, что мы их видим, доказывает, что человек шел против полегшей травы, то есть с востока на запад.
   — Тысяча чертей! Я бы ни за что до такого не додумался! А как ты думаешь, Пит Холберс, старый енот?
   — Если ты полагаешь, что я считаю тебя настолько глупым, что тебе не может прийти в голову такая хитрая мысль, то ты прав, — сказал Холберс.
   — Прав я или не прав — какая разница! Ты ведь тоже не молниеносно соображаешь; заметь это! Но все-таки, мистер Шеттерхэнд, мы должны пойти по следу, хотя бы для того, чтобы узнать, что за люди оставили его и сколько их.
   — А зачем для этого отклоняться от нашего пути на пятьсот шагов? Вы увидите, что очень скоро мы с ними повстречаемся!
   — Верно! Об этом я тоже не подумал. Надо же: слыть столько лет за настоящего вестмена и вот теперь попасть на Репабликан, чтобы признать, что еще многому следует поучиться. Не так ли, мистер Шеттерхэнд?
   — Похвальное признание! Кто признает свои ошибки и недостатки, находится уже на пути к совершенствованию; это утешение для всякого, кто сказал себе, что он еще далеко не мастер.
   Мы проехали совсем немного от брода, когда увидели, что река делает резкий поворот к северу, а к западу теперь простирается открытая равнина. По зеленой полосе, которая виднелась в том направлении и на севере сливалась с линией кустов вдоль Репабликан, можно было догадаться, что там течет небольшая речушка, которая правее, далеко от нас, впадает в Репабликан. До самого устья ручей делал много поворотов и извилин. На краю последнего изгиба, который он делал, напротив нас виднелся маленький лесок, шириной, наверное, в одну милю. Мы остановились, потому что следы, о которых мы говорили, пришли слева ближе к берегу реки и неожиданно появились на нашем пути. Они были оставлены одним всадником, который на некоторое время остановился здесь. Он не спешивался. Следы от передних копыт его лошади описывали полукруг, в центре которого были видны следы от задних копыт. Из этого можно было заключить, что человек, прибывший с востока, осматривался здесь и искал что-то. Затем он прямиком поскакал галопом в тот самый лесок. Значит, это было именно то место, которое он искал. Наши взгляды устремились в этом направлении, когда был сделан окончательный вывод. Я говорю «наши взгляды», имея в виду свой и Виннету, трое наших спутников оценивали ситуацию не так быстро, как мы.
   Собственно, нам было все равно, кто этот всадник, да и лесу не стоило уделять особого внимания. Однако след был свежий, оставлен едва ли полчаса назад, и это было уже достаточной причиной для того, чтобы быть начеку.
   — Уфф! Во-ух-ке-за! — сказал апач и поднял руку, указывая мне на что-то в лесу.
   «Во-ух-ке-за» — слово дакотов и означает копье. Почему Виннету не использовал соответствующее апачское слово? Очень скоро я понял причину этого и в который раз убедился, какие острые глаза у Виннету. Пройдя взглядом по направлению его вытянутой руки, я заметил на краю леса дерево, одна из ветвей которого сильно выдавалась в сторону; на этой ветке висело копье; я это увидел, однако ни Хаммердал, ни Холберс, ни Тресков не разглядели. Копье было так далеко от нас, что напоминало тонкий карандашный штрих на фоне закатного неба. Если бы мы, рассматривая след, не обратили внимания на этот лесок, то никто из нас не заметил бы копья. Разве что подъехав к лесу совсем близко. Когда Дик Хаммердал услышал о копье, то сказал:
   — Я его не вижу; но если это действительно пика, как вы думаете, то копья, как известно, на деревьях не растут. Следовательно, это условный знак!
   — Знак дакота, — сказал Виннету.
   — Значит, это копье дакотское? — спросил толстяк, очень удивившись.
   — Да, только я не знаю, какого племени из дакотов.
   — Что за племя — какая разница! Удивительнее то, что есть глаза, которые за милю могут разглядеть копье. Главный вопрос в том, что нам теперь с ним делать.
   Эти слова относились ко мне, и я ответил:
   — Появление копья нам, естественно, не безразлично. Кроме осэджей, здесь нет больше дакотов; мы знаем, что осэджи выкопали топор войны и это копье, безусловно, является для кого-то знаком, само собой понятно, что нам надо разгадать его значение.
   — Поэтому мы скачем туда?
   — Да.
   Он хотел пришпорить свою старую кобылу, но я схватил ее за поводья и сказал:
   — Вы хотите рискнуть своей головой? Копье скорее всего означает, что там остановились осэджи и ждут кого-то или, по всей видимости, уже дождались, потому что всадник, следы которого мы видим, поскакал к ним, ориентируясь по копью. Если мы поедем прямо за ним, то нас сразу же заметят. Надеюсь, это вы признаете, Дик Хаммердал!
   — Хм! Признаю или нет — какая разница! Но то, что вы сказали, мистер Шеттерхэнд, правильно. Вы хотите сказать, что они нас еще не заметили!
   — Да, именно это. Нас совсем не видно на фоне этого кустарника. Тем не менее нам нужно убираться отсюда как можно скорее. Видите, Виннету уже уехал отсюда.
   Апач, человек действия, не обращая внимания на нашу беседу, поехал вперед, бдительно поглядывая на север. Мы последовали за ним, пока не потеряли из виду лес, а затем повернули на запад, чтобы подойти к ручью. Мы добрались до него, и теперь нам надо было идти вверх по течению, чтобы под прикрытием кустов с севера подойти к лесу. Но Виннету остановился здесь, спешился, отдал мне свое серебряное ружье и сказал:
   — Мои братья подождут здесь, пока я не вернусь и не сообщу, кого увидел у дерева с копьем!
   И Виннету, как настоящий разведчик, пополз между кустов. Он с видимым удовольствием выполнял эту работу, а у нас были все основания поручить ее именно ему, потому что как разведчик он никогда и никем не был превзойден. Мы сошли с лошадей и отвели их в кусты к ручью, чтобы напоить, и сами остались там же, дожидаясь возвращения апача. В случае, если в лесу действительно находились апачи, он мог отсутствовать много часов. Однако прошло не более получаса, как он скова появился и сообщил:
   — Бледнолицый сидит под деревом с копьем и ждет возвращения краснокожего воина, который был там же полдня, а потом ускакал, чтобы добыть мясо.
   Меня полностью удовлетворила эта информация, которая лишний раз свидетельствовала о сообразительности апача. Напротив, Дик Хаммердал, которому она показалась не слишком подробной, спросил:
   — Вождь апачей был в самой середине леса?
   Виннету кивнул. Толстяк продолжал:
   — И он не видел индейцев?
   Виннету покачал головой.
   — А кто мог бы быть этот белый, который сидит под деревом?
   — Олд Уоббл, — ответил апач.
   — Черт возьми! Что нужно здесь старому ковбою?
   Виннету пожал плечами. Дик Хаммердал снова спросил:
   — А кто этот индеец, которого ждет Уоббл?
   — Шако Матто — Семь Медведей — военный вождь осэджей.
   — Шако Матто? Я не знаю этого парня. Никогда о нем не слышал. Его знает вождь апачей?
   Виннету опять кивнул. Ему не нравилось, когда его расспрашивали таким образом, и я с интересом ждал, когда же его терпению придет конец. Толстый коротышка тем временем продолжал с любопытством свои расспросы:
   — Этот краснокожий смелый или трусливый парень?
   Вопрос был совершенно излишний, имя «Семь Медведей» указывало, естественно, на то, что его обладатель имел дело с гризли. Кроме того, трусливый индеец никогда не станет разведчиком. Кто уложил семь серых медведей и один становится на тропу войны, должен обладать мужеством. Поэтому Виннету не ответил на этот вопрос, а Хаммердал повторил его. Когда он снова не получил ответа, то сказал мне обиженно:
   — Почему Виннету не разговаривает со мной больше? Ведь очень важно знать, имеем ли мы дело со смелым человеком или трусом. Поэтому я два раза спросил.
   Тогда Виннету, который до сих пор сидел, уставившись в землю, повернулся к Хаммердалу и обратился к нему тем спокойным и вместе с тем пугающе отсутствующим тоном, который я слышал только у него:
   — Почему мой брат Олд Шеттерхэнд не спрашивает меня? Почему он сидит тихо? Сначала надо думать, а потом говорить, потому что это пустая трата времени — расспрашивать о вещах, о которых самому можно легко догадаться. Чтобы думать, нужен один человек, чтобы говорить — двое. Зачем двоим говорить, если то же самое может узнать один человек, немного подумав? Мой белый брат Хаммердал, должно быть, имеет большой мозг и хорошо думает; по крайней мере, для этого он достаточно толстый.
   Я видел, что Хаммердал, выслушав его наставление, готов был тут же вспылить, но глубокое уважение, с которым говорил Виннету, заставило его взять себя в руки, и он спокойно ответил:
   — Толстый или не толстый — какая разница! Никакого значения это не имеет. Но я думаю совсем даже не животом, мозг, как известно, следует искать не в теле, а в голове. Разве я не прав, Пит Холберс, старый енот? Скажи мне!
   — Нет, — кратко ответил тот.
   Не часто случалось, чтобы долговязый отказывал толстому в признании его правоты, поэтому Хаммердал удивленно воскликнул:
   — Нет? Я не прав? Но почему?
   — Потому что ты задаешь вопросы, по которым можно догадаться, что мозг у тебя действительно не в голове, а где-то там, где у других людей, с обычным организмом и телосложением, находится печень или селезенка.
   — Что? Ты дразнишь меня? Послушай, Пит Холберс, старый енот, если ты собираешься мне говорить всякие гадости, то можно легко…
   Я прервал его взмахом руки и показал ему жестом, чтобы он замолчал, потому что Виннету уже схватил свое ружье и взялся за поводья лошади, чтобы уехать с этого места. Он не был недоволен тем, что Дик и Пат полушутливо-полусерьезно спорят друг с другом; просто его внимание привлекло кое-что поважнее. Взяв лошадей под уздцы, мы последовали за ним вдоль зарослей кустарника. Мы подошли к лесу, и тут он сказал очень тихо:
   — Олд Шеттерхэнд пойдет со мной. Остальные белые братья останутся здесь, пока не раздастся три раза свист. Потом они поедут к дереву с копьем с нашими лошадьми, где найдут нас с двумя пленными.
   Это было сказано так категорично, как будто он был ясновидец и мог точно предсказать, что случится. Он отложил свое ружье, а я свои винтовки, и мы пошли под защитой кустов вверх по ручью, который должен был вывести нас к лесу.
   Наступили сумерки, а в зарослях было, конечно же, еще темнее, чем в прерии. Надо ли говорить, что мы продвигались без малейшего шороха? Дойдя до места, где ручей поворачивал направо, мы увидели перед собой лесок. В нем не было молодой поросли, и, значит, мы могли прокрасться незамеченными. Мы перебегали от ствола к стволу, пока не приблизились к дереву, на ветке которого видели копье. Оно стояло на краю рощи, где снова начинался кустарник, и там было несколько светлее, чем под кронами деревьев. Мы смогли, оставаясь сами незамеченными, увидеть, кто находится у дерева с копьем.
   Под ним виднелась старая, покинутая кроличья нора, которая представляла собой холмик около метра высотой, на нем сидел бывший король ковбоев. Его лошадь паслась в прерии — доказательство того, что Олд Уоббл чувствовал себя здесь уверенно, если бы это было не так, он спрятал бы лошадь в лесу, где мы заметили вторую лошадь, привязанную к дереву и взнузданную по-индейски. Насколько мы могли разглядеть во все сгущающихся сумерках, это был превосходно сложенный темно-коричневый жеребец. Под седло на нем была подложена замшевая попона, что редкость для индейских лошадей, с вырезанными фигурами, которые четко обрисовывались на белом фоне и изображали медведей. Именно эти медведи и дали Виннету основание с такой уверенностью сказать, что старый Уоббл дожидается Шако Матто.
   Все указывало на то, что вождь ушел только за тем, чтобы подстеречь какую-нибудь дичь: запасы продуктов у них иссякли. Если он оставил здесь столь ценную лошадь, следовательно, он тоже считал это место совершенно безопасным. Виннету и я никогда бы не позволили себе подобной беспечности. Все эти обстоятельства позволяли сделать также вывод о том, что между ними были какие-то особые отношения, может быть, они заключили договор. У Уоббла раньше было прозвище Гроза Индейцев, индейцы его ненавидели и боялись. Вождь племени краснокожих мог заключить с ним союз только в том случае, если он ожидал от этого союза больших преимуществ. Поскольку осэджи вступили теперь на тропу войны, то речь могла идти скорее всего о какой-нибудь чертовщине, направленной против белых. Само собой понятно, что это не первая встреча между Уобблом и Шако Матто по этому поводу, и мне казалось вполне вероятным, что осэджи использовали старика как шпиона. Такой подлости от него вполне можно было ожидать.
   Если Виннету с такой определенностью предсказал, что мы здесь возьмем двух пленных, значит, он был убежден, что осэдж не заставит нас долго себя ждать. Я считал так же: ни о какой охоте в наступивших сумерках и речи быть не могло. Как будто в подтверждение наших догадок в прерии показался индеец, который твердо и без всякой опаски шагал к роще.
   Чем ближе он подходил к нам той особой походкой, что свойственна тем, кто ходит в мокасинах из тонкой кожи без каблуков, тем лучше мы могли его разглядеть. Невысокий, но необычайно крепко и широко скроенный, несмотря на очень кривые ноги и возраст — ему можно было дать больше пятидесяти, — он производил впечатление человека исключительной физической силы. В одной руке он нес винтовку, в другой — убитую куропатку, у самой рощи он должен был разглядеть, несмотря на почти полную уже темноту, следы старика. Так и получилось — он остановился и, обернувшись в сторону леса, громко спросил на довольно сносном английском:
   — Кто тот человек, который оставил этот след и сидит сейчас под деревом?
   Виннету коснулся моей руки и легко сжал ее — я понял, что он насмешливо улыбается, его развеселило безрассудное поведение осэджа: вопрос его был совершенно излишним. Если в лесу находился его союзник, он мог спокойно войти в него, если же там спрятался враг, то этот вопрос не имел никакого смысла. Старый ковбой ответил тихо: