Май Карл. Верная Рука

   Разумеется, Олд Шурхэнд был первым, с кем я поделился результатами переговоров. Потом меня немедленно взял в оборот Генерал. Услышав, что я говорю Олд Шурхэнду, он начал рассыпаться в безудержных похвалах, которые я холодно отклонил. При этом его глаза жадно уставились на мое ружье, на что я тогда не обратил внимания, забегая вперед, скажу, что впоследствии мне еще пришлось об этом пожалеть. Затем он тихо спросил:
   — Меня ужасно интересуете вы и все, кто имеет к вам отношение, в частности, Олд Шурхэнд. Это его настоящее имя?
   — Полагаю, что нет, — ответил я.
   — А как его зовут на самом деле?
   — Этого я не знаю.
   — Но вам известны его родственники?
   — Нет.
   — И вы не знаете, откуда он?
   — Если для вас так уж важно это выяснить, то я могу дать вам хороший совет.
   — Какой?
   — Спросите у него самого. Может быть, вам он это скажет. Мне он ни о чем таком никогда не говорил, и у меня не было желания допытываться об этом.
   Сказав это, я повернулся и отошел в сторону.
   Теперь мы ждали, станут ли команчи сдаваться. Первым появился, однако, не краснокожий, а белый, и это был Олд Уоббл. Он прибыл на лошади. Около меня он остановился, спешился и, протягивая мне руку, как ни в чем не бывало, заорал:
   — Добро пожаловать, сэр! Считаю своим долгом пожать вашу руку, спасибо за то, что вы пришли. Страшно волновался за исход всего этого дела. Но зато теперь снова все в порядке, this is clear!
   — Ну нет, далеко не все и совсем не ясно! — ответил я, сделав вид, что не вижу его руку. — Я больше не желаю иметь с вами никаких дел!
   — Как? О! Почему?
   — Потому что вы, несмотря на ваш почтенный возраст, всего лишь глупый, вздорный мальчишка, от которого должен держаться как можно дальше каждый серьезный и отдающий себе отчет в своих действиях мужчина. Убирайтесь прочь с моих глаз!
   Я отвернулся от него так же, как некоторое время назад от Генерала, и он побрел сначала к Олд Шурхэнду, потом к Паркеру и Холи, но они также не стали с ним разговаривать. Он так и стоял один, пока к нему не присоединился Генерал.
   Но вот один за другим, поодиночке, как я от них и требовал, начали подходить команчи. Возможно, мнение Апаначки имело для них столь огромное значение, а может быть, они и сами пришли к выводу, что сопротивление ни к чему хорошему не приведет. Каждого из них обыскивали, чтобы убедиться, не спрятал ли он оружия, после чего крепко связывали. Среди них не оказалось таких, у кого бы нашли что-нибудь подозрительное. Все, что хотя бы отдаленно напоминало оружие, они сложили в кучу около своих лошадей. Сейчас, когда они, связанные, лежали друг около друга на земле — сто пятьдесят храбрых, бессовестных и не знающих пощады к врагам индейцев, вышедших на тропу войны, чтобы грабить и убивать, — только сейчас нам стало ясно, какой опасности, какой страшной участи нам удалось избежать.
   Сказав, что все команчи лежали на земле, я допустил одну неточность — все, за исключением Апаначки, который пришел последним. Я знаком показал апачам, что его не надо связывать, так они и сделали. Когда был связан последний из команчей, юный вождь подошел ко мне и сказал:
   — Олд Шеттерхэнд прикажет связать меня, как и остальных?
   — Нет, — ответил я, — для тебя мне хочется сделать исключение.
   — Почему именно для меня?
   — Я испытываю доверие к тебе, ты не такой, как другие сыновья команчей, которым ни в чем нельзя верить.
   — Но разве ты меня знаешь? Сегодня ты увидел меня в первый раз!
   — Это так, но тем не менее я тебя хорошо знаю. Твое лицо и твои глаза не могут лгать. Ты можешь оставить при себе свое оружие и несвязанным ехать рядом с нами, если дашь мне обещание не предпринимать попыток к бегству.
   Виннету и Олд Шурхэнд стояли рядом со мной. По лицу Апаначки скользнула радостная улыбка, но он ничего не ответил.
   — Ты обещаешь мне это? — спросил я.
   — Нет, этого я обещать не могу.
   — Значит, ты хочешь бежать?
   — Нет.
   — Тогда почему ты не можешь дать мне обещание?
   — Потому что мне незачем бежать. Я в любом случае или стану свободным, или погибну, если Олд Шеттерхэнд и Виннету в самом деле такие благородные и честные воины, какими я их считаю.
   — Я догадываюсь, что ты имеешь в виду, однако прошу тебя высказаться яснее.
   — Хорошо, я скажу. Апаначка не трус, который сдается без сопротивления. Вупа-Умуги, конечно, может отказаться от борьбы от страха за свои амулеты, но про меня никто не сможет сказать, что я испугался. Ради своих и его воинов я согласился на то, чтобы они сложили оружие, но в глубине души исключил себя из их числа. Апаначке нельзя подарить ни жизнь, ни свободу, тем, что у него есть, он обязан не чьей-либо милости, а только самому себе. Я хочу драться!
   Именно это мы с Виннету и предполагали. Этот юноша мог любого заставить уважать себя. Он вопросительно посмотрел на нас и, поскольку мы задерживались с ответом, добавил:
   — Если бы мои слова услышали трусы, они отмахнулись бы от меня, но я имею дело с храбрыми и знаменитыми воинами, которые могут меня понять.
   — Да, мы тебя хорошо понимаем, — ответил я.
   — Значит, вы даете свое согласие?
   — Да.
   — Подумайте хорошенько: согласие может стоить жизни одному из вас.
   — Ты думаешь, у нас меньше мужества, чем у тебя?
   — Нет, но я хочу быть честным и поэтому обращаю на это ваше внимание.
   — Это доказывает, что мы не ошиблись в Апаначке. Он может сказать нам, как он представляет себе этот бой за свободу и жизнь? С кем хочет он помериться силами?
   — С тем, кого он изберет.
   — Хорошо. Ты можешь сам выбрать себе противника. Каким оружием вы будете драться?
   — Это решать вам.
   — Мы предоставляем это тебе.
   — Олд Шеттерхэнд великодушен…
   — Вовсе нет. Мы — победители и хорошо знаем силу каждого из нас. Естественно, мы считаем неприемлемым использовать это свое преимущество для того, чтобы подобрать тебе противника, о котором мы заранее будем знать, что он тебя одолеет.
   — Одолеет? Но Апаначка еще не встречал человека, который смог бы его победить.
   — Тем лучше для тебя. Осталось определить вид и правила схватки. Это мы тоже предоставляем тебе. Выбирай!
   — Тогда я выбираю нож. Левые руки противников должны быть связаны вместе, а в правой руке у каждого будет нож. Драться насмерть. Олд Шеттерхэнд не против таких условий?
   — Нет. Ты уже наметил кого-нибудь в противники?
   — А ты согласишься, если я назову тебя?
   — Да.
   — А Виннету?
   — Я тоже, — ответил апач.
   Лицо команча озарилось радостной улыбкой, он сказал:
   — Апаначка гордится тем, что два самых знаменитых воина Запада готовы с ним драться. Сочтут ли они его трусом, если он предпочтет сделать выбор не из их числа?
   — Нет, — ответил я, — у тебя могут быть свои основания для этого.
   — Благодарю тебя. Виннету и Олд Шеттерхэнд слывут непобедимыми воинами, и если я избегаю противоборства с ними, то кто-то может подумать, что мне недостает мужества. Но в моих глазах эти двое вестменов — почти боги, которых я недостоин коснуться, они — друзья всех краснокожих и белых воинов. Если один из них падет от моего ножа, это будет потеря, которую ни я и никто другой не сможет восполнить. Вот почему мой выбор не пал ни на белого охотника, ни на вождя апачей-мескалерос.
   — Так выбери себе кого-нибудь другого!
   Его взгляд скользнул по рядам апачей, миновал Олд Уоббла, Паркера и Холи и остановился на Олд Шурхэнде.
   — Апаначка — вождь и не может биться с рядовым воином, — сказал он, немного помолчав. — Кто этот бледнолицый, что стоит рядом с вами?
   — Его имя Олд Шурхэнд, — ответил я.
   — Олд Шурхэнд? Я много о нем слышал. Он силен, опытен и смел. Его я могу взять себе в противники, и при этом меня никто не сможет заподозрить в том, что я выбираю заведомо слабого противника, он примет мой вызов?
   — Я его принимаю, — ответил Олд Шурхэнд, ни секунды не колеблясь.
   — Апаначка повторяет: драться будем насмерть!
   — Не нужно ничего повторять. Я знаю, что это не игрушки. Апаначка может сказать, когда начнется бой?
   — Я хочу, чтобы он начался прямо сейчас. Олд Шеттерхэнд согласен?
   — Да, — ответил я.
   — Тогда у меня есть одна просьба.
   — Говори.
   — До сих пор условия ставил я. Поэтому мой противник должен иметь преимущество.
   — Какое именно?
   — Он может сделать первый порез. Он не почувствует моего ножа, пока меня не коснется его оружие.
   Тут вмешался Олд Шурхэнд:
   — С этим я не согласен! Никто не должен иметь такого права.
   — Это правильно, — согласился я, — никто не должен иметь преимущества. Апаначка может пойти и принести свой нож.
   Его оружие лежало там же, где и ружья и ножи остальных команчей. Он пошел за ним.
   — Славный парень! — сказал, глядя вслед Апаначке, Олд Шурхэнд. — Он достоин уважения, и, откровенно говоря, мне он даже понравился. Жаль его, очень жаль!
   — Почему?
   — Потому что я буду вынужден его зарезать.
   — Хм! Вы до такой степени уверены в себе?
   — Я так считаю, хотя слепой случай может все повернуть, как ему будет угодно.
   — Совершенно справедливо. И я прошу вас не забывать об этом. Физически он очень силен.
   — Ну, что касается силы, то полагаю, что я вполне в состоянии с ним потягаться. Не так ли?
   — Да, вы всегда славились своей силой, однако посмотрите на него, вот он идет! Его мышцы пружинят при каждом движении — без сомнения, он великолепный боец.
   — Может быть. Но я все-таки надеюсь с ним справиться. Постоянные, с детства, занятия гимнастикой и фехтованием чего-нибудь да стоят! Не только удача помогала мне тысячи раз выходить невредимым из разных переделок. Откровенно говоря, я настолько уверен в собственной победе, что уже подумываю о способе сохранить ему жизнь.
   — Ну, тут не мне давать вам советы, вы сами лучше знаете, как себя вести. Мне будет жаль, если он умрет.
   — А меня нет? — усмехнулся он.
   — Напрасно вы задали этот вопрос. Или я должен обязательно признаться вам в любви и в длинной, прочувствованной речи объяснить, почему я не могу жить без вас?
   — Нет, в этом нет необходимости, сэр. Я к вам сердечно привязан и знаю, что вы также питаете ко мне сходные чувства. Если в этой драке со мной случится что-то скверное, прошу вас, не забывайте меня слишком быстро, мистер Шеттерхэнд. Вы обещаете мне это? Дайте мне вашу руку!
   — Вот она, хотя в этом подтверждении и нет необходимости, мистер Олд Шурхэнд.
   — Я хотел бы кое о чем вас попросить.
   — Говорите! Я сделаю все, что смогу.
   — Если я погибну, съездите, пожалуйста, в Джефферсон-Сити, в штате Миссури. Вам знаком этот город?
   — Знаком.
   — Там, на Файр-стрит, вы найдете банк Уоллес и К… Назовите мистеру Уоллесу ваше имя, расскажите, каким образом я завершил свой жизненный путь, и попросите его изложить вам известные ему сведения относительно того, что позвало меня сюда, на Дикий Запад.
   — И он все расскажет?
   — Да, если я буду мертв и вы его заверите, что вы мой наследник в этом деле. Пока я жив, он никому не скажет ни слова.
   — И что я должен буду делать, когда все узнаю?
   — То, что захотите.
   — Я предпочел бы получить от вас более точные указания.
   — Как раз их я и не могу вам дать, сэр. Дело это никак нельзя назвать обычным, и, если у вас возникнет намерение пойти по моим следам, вас будут ожидать большие опасности и заботы.
   — Вы думаете, я их испугаюсь?
   — Нет, я же вас знаю. Но мне не хочется, чтобы вы подвергали опасности свою жизнь в чужом для вас деле — ведь даже если вы доведете его до конца, вам это не принесет никакой пользы.
   — Какие могут быть разговоры о пользе, когда речь идет о святом долге дружбы!
   — У нас с вами — нет, и это мне хорошо известно, но я ничего не хочу от вас требовать. Итак, попросите мистера Уоллеса рассказать, в чем заключается суть дела, а дальше поступайте так, как вам подскажут сердце и память обо мне. Рассчитывать на большее я не вправе, поэтому прошу вашего разрешения закончить этот разговор.
   Как раз в этот момент появился Апаначка с ножом в руке. Это означало, что можно начинать поединок;
   Легко представить себе возбуждение, охватившее присутствующих, когда они услышали о том, что между Олд Шурхэндом и Апаначкой должен состояться рукопашный бой на ножах не на жизнь, а на смерть. Апачи немедленно образовали вокруг нас полукруг, причем таким образом, что лежащие на земле связанные команчи также могли все хорошо видеть.
   Олд Шурхэнд снял с себя все оружие, оставив в руках только нож. Он протянул руку Апаначке и сказал дружеским тоном:
   — Я оказался противником юного вождя команчей по его желанию. Один из нас должен умереть, но, перед тем как я подниму нож, я хочу сказать ему, что я был бы рад быть его другом и братом. Какой бы ни выпал жребий, он решит судьбу людей, которые, не разведи их смерть, уважали и любили бы друг друга.
   — Олд Шурхэнд — знаменитый бледнолицый, — отвечал Апаначка, — моя душа ощущает стремление к нему, и, если ему суждено умереть, его имя навсегда останется жить в моем сердце.
   — Надеюсь на это. Осталось условиться только об одном: если один из нас во время поединка уронит нож — имеет ли он право его поднять?
   — Нет. Это будет только его вина, что он не сумел удержать нож. С этого момента он сможет защищаться только рукой. Хуг!
   И они пожали друг другу руки. Теперь, когда они стояли рядом, глядя друг другу в глаза, я неожиданно понял, почему лицо команча показалось мне во время переговоров таким знакомым: оно имело хотя и не бросающееся в глаза, но тем не менее столь явное сходство с чертами лица Олд Шурхэнда, что мне оставалось только удивляться, как это я сразу не заметил… удивительного совпадения, ведь ничем иным, кроме совпадения, подобное сходство, разумеется, быть не могло.
   Виннету вытащил из сумки ремень и сказал:
   — Братья мои, дайте мне ваши левые руки, чтобы я мог их связать! — Он четырежды обмотал ремень вокруг каждого из их запястий, обеспечив таким образом достаточную крепость соединения, но оставил небольшой зазор, чтобы дать противникам некоторую свободу для маневра. Потом мы все отошли назад, освобождая место для поединка. Все взгляды устремились на двух бойцов, они же смотрели только на меня, ожидая, когда я подам знак к началу.
   — Сейчас… — произнес я.
   Они мгновенно перевели взгляды с меня друг на друга. Я был бы абсолютно спокоен, если бы сам стоял против Апаначки, но сейчас я слышал каждый удар собственного сердца. Я был очень привязан к Олд Шурхэнду, да и судьба Апаначки была мне далеко не безразлична. Кто же из них победит и кто падет в этой схватке?
   Несколько минут они стояли спокойно и неподвижно, опустив правые руки с зажатыми в них ножами. Кто решится нанести первый молниеносный удар? Время словно застыло, казалось, что прошел час или больше. Вдруг… Олд Шурхэнд размахнулся, и в тот же миг Апаначка сделал такое быстрое движение, что наши глаза не смогли за ним уследить… звякнули клинки, раздался глухой звук от удара столкнувшихся кулаков, ножи, блеснув в воздухе, упали на землю, обе поднятые для удара руки снова опустились. Никто не пострадал.
   Это был мастерский ход Олд Шурхэнда. Он не хотел убивать Апаначку, обманув команча ложным замахом, он вынудил его нанести удар.
   — Уфф, уфф, уфф, уфф, — прокатилось по рядам апачей и среди лежащих на земле команчей.
   — Это все несерьезно. Дайте им ножи! — крикнул Олд Уоббл. — Кровь мы хотим видеть, кровь!
   Дерущиеся не сводили глаз друг с друга. Апаначка спросил:
   — Согласен ли Олд Шурхэнд, чтобы мы снова взяли в руки ножи?
   — Нет, — ответил тот, — это было бы против уговора.
   — Я сказал только о том, что будет, если нож потеряет один из нас, но мы же оба остались без ножей!
   — Это абсолютно одно и то же. Продолжим!
   — Да, продолжим!
   Какое-то время они стояли, не двигаясь. Потом Апаначка, размахнувшись, ударил противника по голове так, что, казалось, она должна была бы расколоться, но в то же мгновение сам получил сокрушительный удар, однако никто из них даже не пошатнулся.
   — Уфф, — тихо сказал Виннету, — среди них нет Олд Шеттерхэнда!
   Оба одновременно поняли, что такая тактика ни к чему не приведет, и схватили друг друга за горло. В жизни мне пришлось быть свидетелем нескольких поединков, но подобного тому, что шел сейчас, я еще не видел. Казалось, нет на земле силы, способной сдвинуть противников с места. Их статные фигуры наводили нас, зрителей, на сравнения со стальными колоннами или греческими статуями, их мощные ноги словно вросли в землю, опустив связанные вместе левые руки, правыми они, как клещами, держали шею противника. Так они и стояли несколько минут совершенно неподвижно. Окажись среди нас в тот момент фотограф, он мог бы спокойно делать снимок с какой угодно выдержкой, и, я уверен, отпечаток получился бы четким.
   Каждый стремился лишить другого дыхания, невозможно было смотреть без содрогания на эти попытки взаимного удушения: все решало только то, чья глотка окажется сильнее. Лицо Олд Шурхэнда становилось все более красным, наконец оно начало приобретать сизоватый оттенок. Лицо более смуглого команча также явно начало изменять свой цвет, темнея. Наконец мы услышали неясное кряхтение, хотя невозможно было понять, от кого оно исходило, — потом раздался стон, из их сдавленных гортаней почти одновременно вырвался глухой хрип, оба зашатались, их ступни поднимались и шлепали по песку, ноги разъезжались в поисках опоры, тела клонились то в одну, то в другую сторону, назад и вперед. Вдруг послышался какой-то странный звук, напоминающий клокотание, и в следующий миг все было кончено — бездыханные, они оба упали на песок так же прямо, как стояли, не выпуская из рук горло противника.
   Зрители молчали. Никто из них не решался сказать хотя бы слово или как-то иначе выразить свое отношение к произошедшему, столь сильно подействовала эта безмолвная схватка на грубые души тех, кто оказался ее свидетелем. Вдвоем с Виннету мы нагнулись к лежащим бойцам. Нам пришлось приложить немало сил, чтобы разжать их ладони и освободить кровоточащие шеи от мертвой хватки противника. Вождь апачей припал ухом к груди Апаначки.
   — Уфф! — произнес Виннету. — Он еще жив.
   — Я тоже нащупал пульс, правда, совсем слабый, — ответил я. — Оба без сознания, подождем, пока они придут в себя.
   Мы освободили их руки от ремней. Подошел Олд Уоббл и спросил:
   — Они мертвы?
   Мы не ответили.
   — Если это всего лишь обморок, схватку нельзя считать оконченной, ее надо продолжить, и на ножах, this is clear!
   Тогда Виннету поднялся и, вытянув руку, с негодованием произнес:
   — Вон!
   В такие мгновения, как это, он был воплощением истинного вождя, человека, воля которого исключала возможность какого-либо возражения. Старый ковбой стушевался, не посмев возразить, он молча повернулся и пошел прочь.
   Через некоторое время лежащие без чувств зашевелились, причем оба начали с того, что принялись ощупывать руками свои шеи. Первым пришел в себя Олд Шурхэнд, он посмотрел на нас, но совершенно отсутствующим взглядом, постепенно в его глазах проступило осмысленное выражение, и он, шатаясь, встал.
   — Это… это… это было… — запинаясь, пробормотал он.
   Я подхватил его под руку, чтобы не дать ему упасть, и сказал:
   — Еще бы чуть-чуть, и все! Не правда ли?
   — Да… аа… аааа!.. — с трудом просипел он. — Я почти не… могу… дышать!..
   — Так молчите! Вы в состоянии держаться на ногах?
   Он попытался вдохнуть как можно больше воздуха и ответил, сделав явное усилие над собой:
   — Да, я могу. Как… Апаначка? Жив… еще?
   — Да, он скоро придет в себя. Видите, уже открыл глаза!
   Найини был столь же беспомощен, как и его противник. Прошло довольно много времени, прежде чем к ним обоим вернулась способность управлять своим духом и телом. Как только Апаначка стал способен вести разговор, он тут же спросил меня:
   — Кто победил?
   — Никто, — ответил я.
   — Кто упал первым?
   — Опять же никто, вы оба рухнули на землю одновременно.
   — Значит, мы должны начать сначала. Дайте нам ножи и привяжите друг к другу!
   Он уже было собрался пойти за своим ножом, лежавшим все там же, где он упал, но я удержал его за руку и сказал строго:
   — Стой! Борьба окончена и больше не возобновится, вы полностью выяснили свои отношения.
   — Нет!
   — Да!
   — Но никто из нас не умер!
   — А разве ставилось такое условие, что один из вас непременно должен умереть?
   — Нет, но кто-то же должен быть победителем!
   — Думай, как хочешь! Либо вы оба победители, либо — побежденные. Но так или иначе, ты можешь быть удовлетворен любым исходом: ты поставил на карту свою жизнь и, значит, доказал, что не согласен принять свободу в качестве подарка.
   — Уфф! Ты и в самом деле так считаешь?
   — Я же сказал.
   — А как думает Виннету?
   — Так же, как и мой брат Олд Шеттерхэнд, — ответил апач. — Апаначка, юный вождь найини, попал к нам в руки не без борьбы.
   — Но остальные, может быть, думают по-другому.
   — Достаточно того, что это говорит Виннету. Ни один из воинов апачей не имеет мнения, отличного от моего!
   — Тогда я готов смириться. Итак, теперь я ваш пленник, и мне не в чем себя упрекнуть. Вот мои руки: свяжите меня так же, как и остальных воинов моего племени.
   Я вопросительно посмотрел на Виннету. По его глазам я все понял и, отодвинув от себя протянутые ко мне руки Апаначки, ответил:
   — Я тебе уже говорил, что связывать мы тебя не будем и даже отдадим оружие, если ты пообещаешь не делать попыток к бегству. Ты готов дать нам такое обещание?
   — Я даю его.
   — Тогда возьми обратно свое оружие и коня!
   Он уже собрался было повернуться и уйти, но передумал и спросил:
   — Я могу взять даже мое оружие? А если я вас надую, не сдержу данного слова и попытаюсь освободить наших воинов?
   — Ты этого не сделаешь, потому что ты — не обманщик.
   — Уфф! Олд Шеттерхэнд и Виннету еще увидят, что Апаначка сумеет оправдать доверие, которое они ему оказали.
   — Мы в этом не нуждаемся. Наше доверие к тебе даже больше, чем ты думаешь. Слушай, что я тебе сейчас скажу! Возьми свое оружие и все, что у тебя есть, садись на коня и скачи на все четыре стороны!
   — Значит, куда хочу? Но как раз этого мне нельзя делать.
   — Почему?
   — Потому что я ваш пленник.
   — Ты ошибаешься. Ты — свободен.
   — Свободен?! — повторил он.
   — Да. Нам нечего больше тебе сказать, и мы не хотим приказывать вождю найини-команчей, ты сам себе господин и волен поступать, как тебе вздумается.
   — Но… но… но почему? — спросил он, от неожиданности отступив на шаг назад и глядя на нас широко раскрытыми глазами.
   — Потому что мы знаем: в твоей душе обман и фальшь не живут и потому что мы друзья и братья всех честных и хороших людей.
   — Но если я совсем не такой, как вы обо мне думаете?
   — Мы не сомневаемся, что ты именно такой.
   — А если я приведу воинов, чтобы освободить плененных вами?
   — Нет человека, которому это было бы под силу. Пленные надежно охраняются. Да и откуда ты смог бы привести воинов? Где возьмешь воду? Но даже если у тебя все это получится, ты все равно не сможешь и пальцем пошевелить, чтобы освободить Вупа-Умуги, из-за того, что ты принял участие в переговорах, в результате которых он попал к нам в руки. Ты дал свое согласие и заберешь его назад только потому, что получил свободу.
   Он зарделся от радости и волнения и обратился к нам со следующими словами:
   — Да услышат Олд Шеттерхэнд и Виннету то, что скажет им сейчас Апаначка, вождь команчей! Я горд и счастлив, ощущая доверие, которое оказывают мне столь знаменитые воины, и я никогда в жизни не забуду, что вы увидели во мне честного человека. Теперь я свободен и могу идти куда хочу, но я останусь с вами и вместо того, чтобы за вашими спинами тайно сговариваться с пленными, буду присматривать за ними и заботиться о том, чтобы никто из них не попытался бежать. Я сделаю это, хотя мы и принадлежим к одному племени.
   — Мы знаем, что так оно и будет, и сейчас мы сядем рядом, чтобы выкурить трубку мира.
   — Это… это… вы тоже хотите сделать?
   — Да. Или ты пока что к этому не готов?
   — Уфф, уфф! Не готов! Там, где живут индейцы, не найдешь ни одного воина, который не счел бы за честь позволение выкурить с вами калюме.
   — Но что скажут Вупа-Умуги и другие пленные?
   — Вупа-Умуги? Но разве я не такой же вождь, как и он? Пристало ли мне спрашивать у простых воинов, что мне делать, а что — нет? Кто из них имеет право отдавать мне приказы или требовать у меня отчета? Мнение колакехо меня тоже не интересует («колакехо» означает «мой отец»).
   — Твой отец? Он здесь?
   — Да.
   — Где?
   — Он лежит рядом с Вупа-Умуги.
   — О! Его одежда и головной убор сказали мне, что он шаман команчей?
   — Да, это так.
   — У него есть жена?
   — Да, это моя мать.
   — Ты будешь моим другом и братом и поэтому не должен удивляться, если я спросил тебя о твоей матери. У нас, христиан, принято, когда говоришь с молодым человеком, не забывать о той, что носила его под сердцем. Как она себя чувствует, твоя матушка?