Май Карл. Верная Рука

   — Хотел, конечно. Вот почему я и возвращаюсь к нему.
   — А почему же ты уехал сегодня от него и куда ты едешь сейчас?
   — Стоит ли тебе об этом рассказывать? Ты ведь знаешь, что он старается освободить Льяно от разбойников.
   — И ты ему будешь помогать?
   — Да, сегодня так же точно, как и тогда, когда ты был у нас. Однако я на все твои вопросы ответил, и ты получил то, что хотел знать; давай теперь выкурим трубку мира, пусть говорит калумет.
   — Подожди пока!
   Я дал ему расспросить меня, как маленького мальчика; при этом он, видимо, был очень горд, что сумел меня так «искусно» допросить; я заметил его победительные взгляды, которые он время от времени бросал на своих спутников. В эти минуты он, вероятно, верил, что может разговаривать со мной, как говорится, на равных, поскольку его слова «Подожди пока!» звучала необычно повелительно, и тон, которым он продолжал наш разговор дальше, показался мне даже забавным:
   — Прошло уже много солнц и лун с тех пор, как мы с тобой тогда расстались, и за такое долгое время люди сильно изменяются; умные становятся малыми детьми, а дети мужают и умнеют. Олд Шеттерхэнд, похоже, тоже стал ребенком.
   — Я? С чего ты это взял?
   — Ты дал мне себя допросить, как мальчишку, у которого еще пустая голова, или как старую женщину, мозг которой давно высох. Твои глаза ослепли, а уши оглохли. Ты совсем не понимаешь, кто мы такие и чего мы хотим.
   — Уфф, уфф! Разве это речь молодого человека, с которым я однажды выкурил трубку мира?
   — Это речь молодого человека, который стал большим и знаменитым воином. Калюме уже больше не действует, потому что ты мне больше не друг, а враг, которого я должен убить.
   — Докажи, что я твой враг!
   — Ты освободил нашего пленника!
   — Разве он был твой?
   — Да.
   — Неправда, Я освободил его из рук команчей-найини; ты же принадлежишь к другому племени.
   — Но найини мои братья; их враг — мой враг. Ты разве не узнаешь тех, кто сидит перед тобой?
   — Разве эти воины принадлежат не к твоему племени?
   — Только двадцать из них. Все остальные из племени найини, которых ты видел у Голубой воды. Мы вырыли топор войны против всех бледнолицых, а ты ведь тоже бледнолицый. Ты знаешь, что тебя ждет?
   — Я это знаю.
   — Так скажи что!
   — Я, наверно, оседлаю свою лошадь опять и спокойно поеду дальше.
   — Уфф! Действительно, Олд Шеттерхэнд стал малым ребенком. Ты будешь нашим пленником и умрешь на столбе пыток.
   — Я не буду вашим пленником и не умру, потому что этого еще не хочет великий Маниту.
   Спокойствие и наивность, с которыми я это произнес, ему и его людям были совершенно не понятны. Я не двигался и не делал вообще ни одного движения, говорящего о намерении убежать или защититься. Они опустили свои ружья. К счастью, они не замечали, что я каждого из них держал в поле своего зрения.
   С презрительной и безжалостной усмешкой вождь спросил меня:
   — Ты что, надеешься нас снова обмануть?
   — Да, я думаю, что это у меня получится.
   — Уфф! Ты действительно совсем ничего не можешь понять. Ты не видишь разве, что против тебя пять раз по десять храбрых воинов?
   — А ты разве не знаешь, что Олд Шеттерхэнд никогда не считает своих противников?
   — Ты что, надеешься на свое волшебное ружье?
   В мгновение ока в моих руках оказался мой штуцер, я вскочил и занял позицию за моим вороным, прикрывавшим мое тело, и воскликнул:
   — Да, я на него надеюсь. Кто из вас схватится за оружие, получит тотчас же пулю! Вы знаете, что я из этого ружья бью без промаха!
   Все произошло так неожиданно, что они, как только я произнес эти слова, продолжали сидеть, не двигаясь, на своих местах. Один потянулся назад за своим ружьем, но, увидев ствол моего штуцера, направленный на него, опустил руку. Страх перед моим «волшебным ружьем», оказалось, у них не прошел. Я знал, что теперь-то и может произойти нападение, обязательно сопровождаемое словами. Это я предполагал и при этом очень надеялся узнать то, что мне было нужно. Но никто не отважился первым коснуться рукой своего оружия; поэтому им показалось предпочтительнее запугать меня словами и угрозами, а потом заставить сдаться.
   Не подумайте, что в моем образе действий было слитком много отваги. Я хорошо знал краснокожих и их ужас перед моим штуцером и, кроме того, естественно, незаметно для них, поглядывал на расположенный напротив меня выход из ложбины, возле которого должен был находиться Олд Шурхэнд со своими апачами. Оттуда угрожающе поглядывали вниз более семидесяти ружейных стволов, заметные только мне, поскольку я об этом знал. Владельцы этих стволов были скрыты естественным песчаным бруствером и была совершенно невидимы. На высотке за мной также лежала группа Энчар-Ро, готовая к действиям; слева, немного позади, был Виннету, а справа должен был появиться Олд Уоббл при первом моем выстреле. Поэтому было совсем не трудно быть таким уверенным, как я казался в этой ситуации.
   Что я ожидал, то и произошло: молодой вождь решил начать с переговоров.
   — Хау! — прокричал он с усмешкой, выглядевшей, правда, несколько принужденной. — Мы знаем, что твое ружье стреляет без промаха, но пятьдесят раз сразу ты выстрелить не сможешь. Ты заденешь двух, или трех, или четырех; а тогда мы тебя схватим!
   — Попробуйте-ка!
   — Но нам этого делать не надо. Мы гораздо сильнее, и нас больше, чем ты думаешь.
   — Хау! — усмехнулся я с иронией, чтобы подтолкнуть его сообщить то, что мне было нужно. — Я знаю, что вас пятьдесят, но я вас не боюсь: налетайте!
   — Мы можем ждать; но если ты начнешь стрелять, то мы с тобой расправимся, защищаясь.
   Ага, теперь уже речь не идет о нападении, а только о защите!
   — Если я попытаюсь уйти и буду стрелять по каждому, кто бросится за мной, никто не сможет меня схватить!
   — Но, несмотря на это, ты не уйдешь. Мы ведь не одни, мы только передовой отряд целого войска.
   — Хау! Вранье!
   — Это не вранье, а правда! — яростно сопротивлялся он. — Куда ты побежишь?
   — К Кровавому Лису.
   — Как раз на него мы хотим напасть; и ты приедешь прямо к нам в руки!
   — Тогда поеду на запад!
   — А туда только одна дорога. Ты должен будешь бежать в Сукс-малестави.
   — Так и сделаю.
   — И наткнешься на Вупа-Умуги, который уже отправился туда.
   — Ну, так я это знаю; но он придет туда только через три дня.
   — Ничего ты не знаешь! Он будет там уже завтра вечером.
   — О, тогда будет темно, и мне будет легко пробраться незамеченным.
   — Тогда тебя поймает Нале Масиуф, который придет только на полдня позже.
   — Хау!
   — Не смейся! Со всех сторон пустыня — неоглядная равнина, на которой тебя будет видно везде. Как сможешь ты убежать от стольких воинов? Если твой здравый смысл не пропал совсем, то ты сдашься нам.
   — Олд Шеттерхэнд? Сдастся? Кому? Какому-то мальчишке? Ты ведь совсем мальчик. Впрочем, ты даже больше похож на маленькую, дрожащую от страха девочку, которая прячется за спиной своей матери, но не на взрослого мужчину, которого можно назвать воином!
   Конечно, для индейца очень оскорбительно сравнение со старой женщиной; но самое обидное для него, если его называют маленькой девочкой. Большой Шиба в ярости вскочил со своего места и закричал на меня, к счастью, не хватаясь ни за свое ружье, ни за нож:
   — Собака, тебя надо убить! Мне достаточно сказать только одно слово, и пятьдесят воинов нападут на тебя!
   — А мне достаточно подать только знак, и вы все за две минуты поляжете здесь, если не сдадитесь мне!
   При этих словах я приподнял ствол своего ружья.
   — Ну, и подай этот знак! — с издевкой выкрикнул Большой Шиба.
   — Только попробуй скажи это второй раз, и я действительно подам знак!
   — Ну, сделай это! Мы посмотрим, кто придет к тебе на помощь!
   — Сейчас увидишь!
   Я выстрелил. И с близлежащих высоток выскочили с воинственным криком более семидесяти апачей, оставив своих лошадей наверху. Позади меня тоже раздался клич; слева выскочил Виннету со своей группой, а справа со своими появился Олд Уоббл. Команчи опешили и не двигались с места от страха.
   — Разоружить их и связать! — закричал Виннету.
   Команчи оказались на земле, прежде чем успели подумать о сопротивлении, под навалившимися на каждого из них пятью-шестью апачами. Меньше, чем через две минуты после последнего издевательского предложения Большого Шибы, все были связаны, и ни один из апачей не получил даже малой царапины. Команчи неистовствовали, пытаясь освободиться от прочных ременных пут, но все было напрасно.
   — Так я, сэр, хорошо выполнил свою задачу? — спросил, подходя ко мне, Олд Уоббл.
   — Да, — отвечал я. — Но особо заноситься все же не следует, ведь это же была просто детская забава.
   — Конечно, когда дело проходит гладко, это похоже на забаву. — И он отвернулся, похоже, смутившись.
   Ложбина теперь была запружена лошадьми и людьми; лошади были на привязи, а люди расположились на земле. Пленников собрали в одно место, и они теперь лежали вплотную друг к другу. Однако их молодого вождя я оставил в некотором отдалении от остальных, чтобы его люди не слышали, о чем мы с ним будем говорить. Это было сделано из уважения к нему, я нисколько не хотел унижать его. Если бы оскорбления, которые ему предстоит выслушать, достигли бы их ушей, то ему пришлось бы навсегда отказаться от своего положения вождя. Я слишком хорошо знал, что его сегодняшнее поражение уже само по себе будет иметь достаточно неприятные последствия, даже если мы ничего плохого ему больше не сделаем.
   Согласно джентльменским правилам Запада, было бы недостойным делом подвергать его еще дополнительным унижениям; мне можно было бы об этом не говорить; но сейчас дело было совсем в другом. Мне хотелось повлиять на молодого, полного надежд индейца таким образом, чтобы он стал хоть немногим лучше других вождей — к сожалению, слишком часто людей довольно грубых и кровожадных. Я присел возле него и жестом попросил других оставить нас наедине, поскольку я считал, что в данной ситуации будет лучше, если больше никто не будет нас слышать. Он отвернулся от меня и закрыл глаза.
   — Ну как, — спросил я его, — мой молодой брат все еще будет утверждать, что он знаменитый, великий вождь?
   Он ничего не отвечал, однако, почувствовав мягкость моего тона, несколько изменил выражение своего лица, оно перестало быть мрачным.
   — Или Большой Шиба все еще считает, что Олд Шеттерхэнда можно сравнивать со старой женщиной? — продолжил я.
   Он по-прежнему молчал, оставаясь неподвижным. А я повел разговор дальше:
   — Отца моего молодого друга звали Тевуа Шохе, что значит Огненная Звезда; я был его другом и братом, и он был единственным воином команчей, которого я любил.
   Он приоткрыл глаза и бросил изучающий взгляд на мое лицо, но и только, слов у него не нашлось.
   — Огненная Звезда погиб от руки белого убийцы, и мое сердце очень болело, когда я об этом услышал. Мы отомстили его убийце, а моя любовь к нему перешла на его сына.
   Он открыл глаза, повернул голову в мою сторону и посмотрел на меня, продолжая упорно молчать. Я же продолжал:
   — Когда имя Олд Шеттерхэнда звучало у многих лагерных костров, Большой Шиба был тогда еще мальчиком и его никто не знал. Но вот он собрал своих людей и подумал, что молодой сын команчей может быть мужчиной, как его отец, с добрым и преданным сердцем, со светлым и ясным умом и к тому же с крепкими кулаками. Я как-то был твоим проводником в еще тогда необитаемом Льяно-Эстакадо; я помогал тебе сражаться против твоих врагов; я привел тебя в жилище Кровавого Лиса и был твоим учителем все время, пока мы там жили. Когда я к тебе обращался, мой голос звучал для тебя так же, как голос твоего умершего отца; когда я брал твои руки в свои, на твоем лице разливалось блаженство, как будто мои руки — это руки твоей матери. Тогда ты меня любил.
   — Уфф, уфф! — произнес он тихо, и глаза его увлажнились.
   — Тогда я набил свою калюме и выкурил с тобой трубку мира и братства; я был старшим, а ты младшим братом, потому что мы оба имели одного отца, доброго Маниту, о котором я тебе рассказывал. Ты всегда был в моем сердце и в моих мыслях, и я верил, что выращу всходы маиса из каждого зернышка, и будет богатый урожай, твое сердце казалось мне плодородной почвой, которая оправдает мои усилия и даст тысячекратные результаты.
   — Уфф, уфф, уфф! — повторил он несколько раз тихо и приглушенно, как будто он с трудом сдерживал подступавшие слезы.
   — Что же выросло из моих маисовых зерен? Они, бедные, совсем высохли и пропали без влаги и солнца.
   — Нет, нет! — отважился от наконец заговорить, от стыда и угрызений совести отворачивая от меня лицо.
   — Да, да, горе, горе, — продолжал я, — к сожалению, это так, а не иначе. Что получилось из моего юного друга и брата? Неблагодарный враг, издевавшийся надо мной и грозивший лишить меня жизни. Это печально, очень печально услышать от молодого воина, знающего только строгие законы прерии; еще более печально услышать такое от юноши, крепко подружившегося с христианином, познакомившим его с великим и добрым Маниту ³⁹. Когда ты только что издевался над Олд Шеттерхэндом, ты не мог меня оскорбить; но ты сделал очень больно моему сердцу из-за того, что забыл все мои добрые уроки и стал таким, кому я никогда не могу протянуть своей руки. Кто же в этом виноват?
   — Нале Масиуф и другие вожди, — отвечал он, повернувшись опять ко мне. — Я им все рассказал, что от тебя услышал; а они надо мной посмеялись и сказали, что Олд Шеттерхэнд совсем потерял разум и стал жрецом.
   — Мой молодой брат, я был бы рад быть жрецом, но все-таки оставаться вместе с тобой! Ты что же, значит, стыдился своей дружбы с Олд Шеттерхэндом?
   — Горе, горе, да, да, — кивнул он.
   — А я теперь должен стыдиться тебя; однако мне не стыдно, но очень горько за тебя. Другие ваши вожди, знахари и все, кто живет уже по законам великого, доброго Маниту, узнают о ваших делах и отрекутся от вас. А что же вы со мной сделали, если бы я попал к вам в руки?
   — Мы привязали бы тебя к столбу пыток.
   — Но ведь я вам не сделал ничего плохого. А вы даже хотели лишить меня жизни. Что же, ты думаешь, мы сделаем теперь с вами, захватив вас в плен?
   Он покрутился в своих путах, повернулся ко мне, внимательно посмотрел на меня и торопливо спросил:
   — Скажи сам, как вы нам отомстите?
   — Отомстим? Христианин не мстит никогда в своей жизни, потому что он знает, что великий и справедливый Маниту все дела всех людей оценит по справедливости. Ты будешь несколько дней нашим пленником, а потом мы тебя отпустим на свободу.
   — И вы меня не убьете и не будете мучить?
   — Нет.
   — Ни пытать, ни бить?
   — Нет. Мы тебя прощаем.
   Он поник головой с тяжелым вздохом, но тут же торопливо, блестя глазами, спросил:
   — Ты, Олд Шеттерхэнд, думаешь, что я от страха тебя об этом спрашиваю?
   — Нет. Я знаю, что ты не боишься мучений и боли для своего тела. Тебе гораздо страшнее боль душевная, которая тебя будет мучить. Не правда ли?
   — Олд Шеттерхэнд прав.
   — И еще кое-что я хочу поведать своему молодому другу; к сожалению, я не знаю, хорошо ли ты меня понял. Ты только что думал, что очень хитро и умно меня допросил; но, видишь ли, я уже знал про вас все, потому что еще раньше сумел подслушать воинов найини у Голубой воды и краснокожего вождя Нале Масиуфа, и в моих ответах, которые я тебе давал, скрывались незаметно для тебя мои вопросы, на которые ты, не задумываясь, мне ответил. И получилось, что не ты меня допрашивал, а я тебя. Ты был так горд и уверен в себе, но тем не менее ты сообщил мне, что Вупа-Умуги завтра вечером, а Нале Масиуф на полдня позднее будут в Сукс-малестави. Как ты это объяснишь?
   — Я не хотел никого выдавать.
   — Я знаю это. Хотя ты и хотел пристыдить Олд Шеттерхэнда и его учение взял под сомнение, однако и я и мое учение еще живут в твоем сердце независимо от твоих настроений. Когда я недавно стоял перед тобой, по твоему мнению, как побежденный, а на самом деле как победитель, то твое сердце противилось тебе самому и заставило тебя сказать о том, о чем ты должен был молчать. Понимаешь теперь?
   — Не все, но я буду думать об этом. Что же со мной будет, если другие вожди узнают, что я их выдал?
   — Ты не выдавал ничего и никого, я это все знал раньше. Ведь я лежал возле костра совета, когда Вупа-Умуги со старейшими воинами обсуждали план нападения на Кровавого Лиса, и я был там в то время, когда прибыли два гонца от Нале Масиуфа, и часовые принимали их сообщение. Кроме того, я подслушал лазутчика, которого Вупа-Умуги посылал в Маленький лес. Да к тому же и Виннету давно знал, что вы готовите нападение на Кровавого Лиса, и побыстрее поехал в Льяно, чтобы заступиться за него.
   — Уфф, уфф, Виннету! Поэтому-то он здесь с большой ватагой своих апачей!
   — И, чтобы ты никого не упрекал, хочу тебя также предупредить, что мы знаем и то, что вы хотели завлечь белых солдат в пустыню Льяно и по шестам, которые вы сегодня воткнули, довести их до смерти от жажды и жары в пустыне. Ты эти столбы устанавливал; потом прибудет Вупа-Умуги со своими ста пятьюдесятью воинами; затем по их следам пройдут солдаты, и, наконец, должен будет появиться Нале Масиуф, которому из его вигвамов послали еще сто воинов.
   — Уфф, уфф! Наверное, вы все же значительно умнее, чем мы, или Маниту любит вас больше, чем нас, и идет вместе с вами против нас!
   — Маниту любит одинаково всех людей, как краснокожих, так и белокожих; но кто его слушается и поступает по его воле, того он оберегает от всех опасностей и наделяет пониманием и мудростью, чтобы он смог побороть всех своих врагов. Вот почему мы и возьмем в плен всех воинов команчей.
   — Я в это верю; я верю; я слушаюсь тебя!
   — Но мы постараемся уговорить их на добро, а потом отпустим.
   — Несмотря на то, что они ваши враги?
   — Христианин может иметь врагов, это неизбежно, но сам никогда не станет врагом. Его месть состоит только в прощении.
   Он покачивал головой от внутренних, душевных переживаний и старался сообразить, тяжело и глубоко вздыхая, а потом сказал:
   — Так могут поступать только бледнолицые; индейцы, краснокожие воины, так сделать не смогут!
   — Ты ошибаешься. Как раз один из самых храбрых и известных краснокожих воинов поступает совсем так же, как я тебе рассказал.
   — Кого это ты имеешь в виду?
   — Кого же, как не Виннету?
   — Вождя наших злейших врагов, апачей!
   — А почему вы их считаете врагами? Разве они на вас нападали, или они те, кто выкопал топор войны? Вы почти всегда нападали первыми, и все-таки Виннету еще вчера вечером говорил, что надо стараться по возможности не проливать кровь команчей! Краснокожие народы погибнут, если не прекратят сами друг друга терзать; ваш Маниту является Маниту крови и мести и хочет для вас не мирной счастливой жизни, а вечных сражений и войн без конца. А наш Маниту дал нам заповеди, в которых говорит, что все, кто в него верит, будут уже на земле счастливы, а после смерти получат вечное блаженство.
   — Не скажет ли Олд Шеттерхэнд мне хотя бы одну такую заповедь?
   — Мы должны верить только в него единственного и любить всех людей, как самих себя, друзья они нам или враги.
   — И своих врагов? — спросил он, посмотрев на меня широко раскрытыми удивленными глазами.
   — Да, и врагов.
   — Как самих себя?
   — Как самих себя.
   — Значит, я должен любить какого-нибудь апача, который стремится лишить меня жизни, любить так же, как своего отца и самого себя?
   — Да. Есть только одна большая, настоящая любовь, которую нельзя делить на большие и маленькие части.
   — Такую любовь могут иметь только бледнолицые; для краснокожего воина немыслимо любить своего врага.
   — Вспомни Виннету! Мы с ним были смертельными врагами, а стали братьями, всегда готовыми отдать свою жизнь друг за друга. Вы ведь его враги, а он вас прощает, несмотря на то, что вы хотите лишить его и его воинов жизни. Он отпускает вас, своих безжалостных врагов, на свободу, хотя и знает, что вы будете его за это ничуть не меньше ненавидеть. Как часто мне доводилось присутствовать при его победах над врагами, стремившимися его убить; их жизни были в его руках; но он дарил им жизнь, хотя мог лишить их ее. Поэтому он в почете и знаменит везде, где знают его имя, и поэтому я могу утверждать, что краснокожему воину совсем не так уж трудно прощать своих врагов, доказывая этим свое благородство. Я думаю, что мой молодой брат тоже сможет быть таким же, как Виннету!
   Он долгое время молчал, прижав свои сплетенные ладони ко лбу, а потом предложил мне:
   — Пусть Олд Шеттерхэнд уйдет и оставит меня одного! Я хочу поговорить сам с собой; я хочу спросить себя, смогу ли я быть таким, как Виннету — великий вождь апачей.
   Я выполнил его просьбу и отошел, хорошо представляя себе, какие душевные муки ему предстоят. Почему я сослался только на Виннету? Разве нет более ярких примеров? Почему я не упомянул о самых великих и назидательных случаях из Священной истории? Да потому, что вообще все, что излагалось достаточно пространно, казалось ему непонятным и неубедительным. Другое дело пример Виннету. Его авторитет среди индейцев многих племен был непререкаемым.
   Кроме того, с людьми малопросвещенными вообще надо быть осторожным в беседах на отвлеченные темы. Во всяком случае, мне удалось извлечь поврежденное «маисовое зерно» из закоулков его души, а будущее покажет, пустит ли оно вновь ростки.
   Я увидел Виннету беседующим с Энчар-Ро и белым, и подошел к нему. При этом я с удовольствием заметил, что Виннету замолчал, потому что, видимо, когда я к нему приблизился, он, не желая похваляться своими взаимоотношениями с другими людьми, решил проявить скромность.
   — Хорошо, что вы подошли к нам, мистер Шеттерхэнд, — произнес Олд Уоббл. — Мы должны решить, что делать дальше.
   — Разве вы уже это не обсудили, сэр? — спросил я.
   — Мы, к сожалению, много говорили, но не смогли прийти к единому мнению.
   — Это довольно странно! После всего, что мы теперь знаем, не может быть никаких сомнений, что нам делать.
   — Ах так! Удивительно, как это у вас не возникает никаких сомнений. А Виннету с вами согласен?
   И тут апач пояснил в своей обычной манере:
   — План моего брата Шеттерхэнда хорош. Мы его будем выполнять.
   — Well! Но сначала мы должны его выслушать, потому что чего не знаешь, того не знаешь, this is clear! Поэтому прошу вас рассказать о нем подробнее, мистер Шеттерхэнд! Когда мы выступаем?
   — Сейчас, — отвечал я.
   — Куда? В оазис?
   — Да, но не все; мы разделимся.
   — Ах вот что! Почему?
   — Нужно только что установленные фальшивые вехи-колья как можно быстрее удалить и установить в направлении на то место в песках, о котором говорил Кровавый Лис.
   — Кто это будет делать? Я могу пойти с ними.
   — Нет, так не получится; это должны сделать только индейцы.
   — Почему? Я не вижу никаких оснований для этого.
   — Да это и не нужно, сэр, потому что только я один знаю этот путь. Те, кто будут выполнять это задание, оставят после себя следы, и эти следы должны быть индейскими, чтобы Вупа-Умуги принял их за следы команчей, если он по ним будет ехать.
   — Это здорово придумано!
   — Людей должно быть не больше и не меньше, чем команчей, которых мы здесь захватили. Поэтому Виннету с полестней апачей сразу отправится отсюда в Гутеснонтин-кай, захватив с собой оставшиеся еще в запасе шесты, чтобы закончить работу по их установке.
   Как только я это сказал, вождь поднялся и спросил меня:
   — У меня одно пожелание: поскольку ты не знаешь кактусового поля, в которое мы хотим заманить команчей, колья ставь в юго-восточном направлении. Я пошлю к тебе Кровавого Лиса, он поможет тебе выбрать правильное направление. Вот и все, что я хотел сказать.
   Уже через пять минут Виннету со своими апачами галопом мчался из ложбины в направлении Ста деревьев.
   — Вот это человек! — удивился Уоббл. — Ему не нужно было многочасового инструктажа, чтобы усвоить, что следует сделать! Какие указания последуют нам, мистер Шеттерхэнд?
   — Никаких. Мы сейчас же поскачем прямо в оазис.
   — А потом?
   — Потом вы останетесь там для охраны пленников, и я скажу вам, что надо делать дальше.
   — Значит, вы там не останетесь?
   — Нет. Я должен буду отправиться к Ста деревьям, чтобы проследить там за прибытием команчей.
   — Один?
   — С мистером Шурхэндом.
   — А мне нельзя с вами? Я обещаю вам, что не совершу ни одной ошибки.
   Мне не очень-то хотелось брать его с собой — слишком хорошо я знал его суетливость и нетерпеливость, — однако он так настойчиво меня уговаривал, что в конце концов уговорил.
   — Хорошо, поедете с нами! Но если совершите еще хоть один промах, между нами все кончено. А что, между прочим, вы будете делать со своими мексиканскими шпорами?
   — С моими шпорами? Мне что, снять их, может быть?
   — Это было бы неплохо.
   — Почему?
   — Потому что мы должны пришпоривать коней по-индейски, чтобы не возбудить подозрений команчей! Поэтому мы переобуемся в мокасины.
   — А где их взять?
   — Отберем у пленников, вернее, они уступят нам их добровольно.