Май Карл. Верная Рука

   — Негодяй! Ты еще забавней, чем вчера, когда ты воображал, что мы собаки, которых ты можешь держать на поводке, сколько хочешь! Неужели тебе под череп никогда не закрадывалась мысль, что мы уже через час после вашего нападения знали время и место своего освобождения? Неужели вы не уловили иронии, с которой Олд Шеттерхэнд отвечал на ваши дерзости? И «вонючая собака», как вы грубо назвали Кольма Пуши, встретился вам только потому, что хотел убедиться, действительно ли мы попали в руки простофиль. Тебе не кажется, что ты все бездарно упустил, все шансы, которые имел, потому что оказался безнадежным тупицей? И теперь еще позволяешь себе нагло нам угрожать! Трампы — все-таки убогие существа! Ну, хватит разговоров! Флейты уже вырезаны, те самые, под которые вам придется петь и танцевать! И вы из-за своей опять же тупости не понимаете, что означают мои слова. Хорошо, я вам объясню все и без метафор. Розги для вашей порки уже вырезаны, превосходнейшие розги. Такие, что выбьют из вас всю вашу глупость. Итак, теперь вы знаете, что случится!
   Эта длинная речь вдохновленного яростью законника произвела эффект, который невозможно описать. Я посчитал, что лучше и для нас, и для трампов будет, если процедура порки будет проведена как можно быстрее. Дик Хаммердал взялся за дело с таким подъемом и старанием, что в конце экзекуции стоял весь в поту, как бегун после завершения длинной дистанции. А Пит Холберс проявил в обращении с инструментами наказания мастерство, которого, он, по-видимому, и сам от себя не ожидал. Внешнему виду трампов был нанесен такой ущерб, что два неразлучных приятеля определили его как «следы кипучей мести». Олд Уоббл был избавлен от порки, за что он должен благодарить меня. Я не мог позволить, чтобы били старого и без того страдающего человека. Он же не соизволил высказать мне никакой благодарности, раздраженно бранясь с трампами. Тибо пытался изображать из себя безучастного зрителя. Но это было жалкое зрелище: он тоже вполне заслужил розог, я лишь отложил его экзекуцию на будущее, а в том, что такой случай мне предоставится, я нисколько не сомневался.
   Когда мы стали подумывать об отъезде, Апаначка опять попросил меня взять с собой скво, хотя могли возникнуть на этот счет возражения со стороны Тибо-така. Теперь выполнить этот его замысел было еще сложнее: женщина нам сейчас была обузой, а кроме того, у нас, как вы, наверное, помните, была теперь карта маршрута ее мужа, и следовательно, мы могли очень скоро встретить их снова.
   Все наше имущество было опять при нас. Ни у кого не пропала ни одна мелочь. Справедливость была восстановлена, насколько это позволяли обстоятельства, и мы в хорошем, спокойном настроении направились прочь от источника, к которому пришли в совсем ином качестве. Трампов мы оставили связанными, но так, что они смогли бы освободиться при первом удобном случае. Олд Уоббл пригрозил мне самой страшной местью. Если бы я не понял его раньше, то сейчас бы мог сильно подивиться тому, что любое проявление милосердия по отношению к нему — ненужное расточительство. Его душа так давно и настолько сильно загрубела, что пробиться в ту ее часть, где, может быть, все же сохранились еще отчасти какие-то человеческие эмоции, было делом совершенно безнадежным.
   Прежде чем мы влезли на лошадей, Апаначка попытался получить от женщины, стоявшей рядом с лошадью, хотя бы слово на прощанье, но без всякого успеха. Скво его не признала и отшатнулась, как будто он был ее врагом. Однако, когда мы тронулись в путь, она, кажется, стала беспокойней и разумней. Она пробежала к нам несколько шагов, сняла зеленую ветку с головы и прокричала, размахивая ею:
   — Это мой myrtle wreath, это мой myrtle wreath!

Глава III
В КУЙ-ЭРАНТ-ЯУ

   Накануне мы довольно сильно отклонились в сторону. Теперь, чтобы вернуться на прежнее направление, должны были сделать порядочный крюк и проехать через те места, где никогда, наверное, не побывали бы, если бы не эта неожиданная оказия. Где-то здесь, в окрестностях Беличьего ручья, должна была бы находиться бонанса, о которой в последнее время мы так много говорили. Дик Хаммердал, когда узнал, что мы направляемся именно туда, не мог скрыть огорчения, впрочем, он быстро справился со своими чувствами и, вздохнув, сказал:
   — Надеюсь, они не станут слишком сильно потешаться над нами.
   — Кого вы имеете в виду? — спросил Тресков, скакавший рядом с ним.
   — Да трампов.
   — С какой стати им над нами потешаться?
   — С такой, что мы отправились к этому ручью.
   — Пусть смеются сколько угодно. Очень скоро мы убедим их, что бонанса — чистый блеф!
   — Убедим? Мистер Тресков, я уже говорил вам: тому, кто стреляет так, как мы, не нужно никого ни в чем убеждать. Могу поспорить, они тут же примут любую нашу фальшивку за настоящую монету.
   — Если вы правы, нам тем более нечего опасаться. А как вы думаете, мистер Шеттерхэнд? — спросил меня Тресков.
   — По-другому, — ответил я.
   — Вы полагаете, они преследуют нас?
   — Разумеется. По двум причинам.
   — По двум? Я знаю только одну — пресловутую бонансу. Но неужели они всерьез верят в существование этого места?
   — Да. У этих людей, несмотря на все глупости, которые они творят, существует своя, правда, весьма своеобразная логика, и в ее рамках они довольно сообразительны. И поскольку мы не слишком рьяно высмеивали миф о бонансе, они, следуя этой своей логике, смекнули, что золотой «карман» существует на самом деле и мы точно знаем, где именно.
   — А вторая причина?
   — Жажда мести.
   — Верно. Об этом я как-то не подумал. Они, конечно, приложат все силы, чтобы догнать нас.
   — Но это им не удастся.
   — Не удастся? Потому, что наши лошади лучше, чем у них?
   — Во-первых, поэтому. Во-вторых, они не смогли сразу же пуститься в погоню за нами.
   — Да, им потребуется немало времени, чтобы освободиться от ремней.
   — На скво им не приходится рассчитывать. Если трампы попросят ее развязать их, она только тряхнет головой и проедет мимо. Конечно, если она свободна и сидит в седле. Хм!
   Хаммердал весьма своеобразно понял меня и попытался развить мои предположения в оптимистическом духе.
   — И дальше все у них пойдет не так быстро, как им хочется. Они могут быть только там, где может быть всадник, получивший накануне хорошенькую взбучку. А ты тоже так думаешь, Пит Холберс, старый енот?
   Пит ответил:
   — Если ты, дорогой Дик, намекаешь на то, что нам предстоит дать отпор этим трампам, то я ничего против не имею. Я думаю, что и тебе надо готовиться к этому.
   — Еще бы! Я не позволю, чтобы меня поколотили какие-то забулдыги!
   — Но если они тебя поймают, держись.
   — Поймают или нет — какая разница: им никогда в жизни не удастся скрутить меня.
   — Ну ты даешь! Да они уже делали это!
   — Держи язык за зубами и вообще не зли меня по пустякам. Ты ведь знаешь: у меня слабые нервы.
   — Ага, такие же слабые, как металлические тросы!
   — Кто-нибудь когда-нибудь поколотил меня один на один? Разве ты, старый болтун, можешь меня в этом упрекнуть? Если это им и удалось, то только один раз. А теперь пусть только сунутся ко мне!
   — Послушай, Дик: аист всегда первой хватает лягушку, которая громче всех квакает.
   — Лягушку? Это ты меня имеешь в виду?
   — Да.
   — Я — лягушка! Ну, ты хватил! Дик Хаммердал — олицетворение всего, что есть на свете возвышенного, красивого и изящного, — и лягушка! А чем ты, старый кузнечик, отличаешься от амфибии или любого насекомого? Да, да — старый кузнечик, и более никто! Как тебе это сравнение, а, Пит?
   — Ничего! Кузнечик по сравнению с лягушкой весьма благородное животное!
   — Интересно было бы узнать, что ты подразумеваешь под благородством, но, впрочем, лучше это выяснить в другой раз, а сейчас гораздо полезнее порассуждать не о благородстве, лягушках или кузнечиках, а о бродягах, которые на зоологическом древе занимают более высокую ветку. Но смогут ли они тем не менее найти Беличий ручей? Как вы думаете, мистер Шеттерхэнд?
   — Смогут, — ответил я.
   — Но они не знают, где он расположен.
   — Они пойдут по нашим следам.
   — Но вряд ли среди них найдется хороший следопыт.
   — Я тоже так думаю, но сегодня мы с самого утра скакали по прерии и оставили следы, которые завтра будут читаться еще достаточно четко. Кроме того, среди них есть один человек, который наверняка знает дорогу к Беличьему ручью.
   — Кто это?
   — Белый шаман.
   — Тибо-така? Но откуда этот жалкий подражатель команчам может знать дорогу?
   — Он бывал в этих краях раньше, еще до того, как прибился к команчам.
   — Но ведь вчера он поссорился с Олд Уобблом.
   — Это было вчера, а сегодня все уже забыто. Но даже если я и ошибаюсь насчет примирения, все равно мы для него — враги, раз он присоединился к трампам.
   — Если они взяли его с собой.
   — Вне сомнения. К тому же ему с ними по пути, потому что он хочет попасть в парк Сент-Луис.
   — Иными словами, мы сможем увидеть его целым и невредимым?
   — Более того, как только он сам этого пожелает.
   — Well! Меня это радует. Малый был хорош после пощечины, так что он очень обрадуется нашей встрече. Я столько раз обегу вокруг него с кулаками, что мои следы можно будет читать потом целый год! — расхорохорился хвастун Хаммердал.
   Итак, наш путь лежал через медленно повышающуюся прерию. Горы, казавшиеся нам с утра сплошной непроницаемой стеной, постепенно снимали с себя покров тайны. Во второй половине дня мы подошли настолько близко к массиву Скалистых гор, что могли даже различить оттенки песчаника, кажущегося то розовым, то голубоватым, в зависимости от того, как падали на землю тени деревьев.
   Уже смеркалось, когда мы добрались до Беличьего ручья. Расположились в таком месте, где уже останавливались раньше, чтобы не искать новую площадку для лагеря. И все же мы с Виннету на всякий случай дважды за ночь объехали окрестности.
   Все вокруг дышало спокойствием, казалось, здесь до нас вообще не ступала нога человека. Ручей делал короткую узкую петлю и исчезал в узкой щели между скалами. Взглянув в эту щель, мы заметили на противоположном берегу огонек костра, скорее тлеющего, чем пылающего. Берег был покрыт густым кустарником, который в те времена рос в прерии повсюду.
   Тишина и покой располагали к отдыху, и мы решили поужинать, тем более что еды у нас было достаточно, чего нельзя было сказать о трампах, которым еще нужно было ее добывать.
   Во время ужина Хаммердал вдруг раскатисто захохотал и сказал:
   — Послушайте, мне только что пришла в голову отличная мысль.
   — Тебе? — удивился Холберс. — Какая приятная неожиданность!
   — Можно подумать, ты, старый енот, никогда не проносил ложку мимо рта. Если бы умные мысли посещали меня редко, то опозорен был бы в первую очередь ты.
   — Это еще почему?
   — Как, разве не позором для тебя, воплощения ума и хитрости, было бы водиться с таким болваном, как я?
   — Я это делаю только из сострадания, и потому это меня нисколько не позорит.
   — Сострадание в данном случае проявляю я, а не ты.
   — Ладно, Дик, скажи мне все-таки, что ты об этом думаешь?
   — Я хочу позлить трампов.
   — В этом нет необходимости. Они и так разъярены.
   — Еще недостаточно. Сдается мне, друзья мои, они считают, что мы отправились прямиком к бонансе.
   — Что ж, это вполне вероятное предположение с их стороны.
   — Не просто вероятное, а так оно и есть. Они думают, что мы отправились туда специально для того, чтобы как-то замаскировать признаки месторождения. У нас есть шанс сыграть с ними славную шутку.
   — Какую?
   — Мы вскопаем здесь какое-то местечко, потом присыплем его землей, но сделаем это так, чтобы каждому было ясно, что здесь копали. Они попадутся на эту удочку и перекопают здесь все вдоль и поперек.
   — Well! И ничего не найдут! — сказал Тресков.
   — Я так не думаю.
   — Что, что? Не понимаю…
   — Если они здесь ничего не найдут, им не останется ничего другого, как начать поиски бонансы где-нибудь в окрестностях ручья. Они будут разочарованы, а я хочу их как следует подурачить и позлить, и так, чтобы они запомнили это приключение на всю жизнь.
   — Ладно, не томи, скажи, как ты собираешься это сделать?
   — Они должны что-нибудь найти.
   — Немного золота?
   — Хау! Ты меня не понял. Если бы я был по уши в золоте, то и тогда не дал бы для этого дела ни крупинки, даже ради шутки. Нет, они должны найти здесь кое-что гораздо более интересное, например, некую записочку, очень содержательную записочку.
   — С чертежом?
   — Точно! И с таким, что подогреет их азарт.
   — Да, эта мысль неплоха.
   — Плоха она или хороша — какая разница! Это станет ясно, когда она сработает или не сработает. А что ты думаешь об этом, Пит Холберс, старый енот?
   — Хм, я думаю, что шутка хороша тогда, когда она удается.
   — Не всегда, дорогой друг, — сказал толстяк, обрадованный поддержкой приятеля, елейным тоном. — Ты действительно иногда бываешь не так глуп, как кажешься.
   — Да, и именно в этом состоит огромная разница между мною и тобой.
   — Разница? Объясни, что ты имеешь в виду.
   — Я не так глуп, как кажусь, а ты выглядишь умнее, чем есть на самом деле.
   — Черт возьми! Ты хочешь, чтобы я опять впал в ярость? Ты не только глупее, чем кажешься, но даже намного глупее, чем был до сих пор. Да, я был прав.
   — Well! Рассуждать о глупости с Диком Хаммердалом — последнее дело, это давно известно. А что касается записки, которую должны найти трампы, скажи, пожалуйста, откуда ты ее возьмешь? В прерии бумага, знаешь, не растет.
   — Я знаю, что у мистера Шеттерхэнда есть записная книжка.
   — Но он не расстается с ней.
   — Подумаешь, мне же нужен только один листок.
   — Он очень дорожит каждым.
   — Но мне-то он даст один.
   — Если ты на это надеешься, то ошибаешься — даже исписанные листки здесь, в диких местах, большая ценность.
   — Это мне хорошо известно, но мое предложение стоит такой жертвы. Не правда ли, мистер Шеттерхэнд?
   — Неплохо было бы сначала узнать у меня, считаю ли я это предложение ценным, — сказал я.
   — А разве это не так?
   — Нет.
   — Вы говорите серьезно?
   — Да, предложение не содержит в себе ничего ценного и даже ничего веселого, зато много мальчишеского.
   — Мальчишеского? То есть Дик Хаммердал, по-вашему, несет чепуху?
   — Иногда за ним это водится.
   — А вам не кажется, что это как раз вы рассуждаете по-мальчишески?
   — Хм. Выбирайте выражения! Во-первых, мы не знаем точно, сюда ли направились трампы. Они могли ведь задержаться из-за каких-то непредвиденных обстоятельств.
   — А во-вторых?
   — Во-вторых, они — обыкновенные бродяги, а не какие-то ясновидцы. С чего бы это их осенило, что мы отправились прямо к бонансе? Если бы она действительно здесь была, мы должны были бы скорее обходить ее, чем искать.
   — Да, сдается мне, эти ребята вообще не любят утруждать свои мозги. Ну, так надо дать им этот шанс.
   — Не знаю, мне не кажется, что затея с запиской себя оправдает.
   — Да не в этом дело. Я уже вижу их лица в тот момент, когда они будут ее читать, да так, как будто рядом стою.
   — Так что должно быть в этом послании?
   — Надо подумать над текстом всем нам вместе. Они должны просто лопнуть от досады, когда прочтут записку!
   Он был так воодушевлен своей, разумеется, совершенно мальчишеской идеей, что я не смог сопротивляться этому бешеному напору и в конце концов дал ему листок из записной книжки и карандаш, но от участия в сочинении текста отказался. Тресков и трое вождей последовали моему примеру. К ответственной литературной работе, таким образом, оказались готовыми только двое: сам Хаммердал и его приятель.
   Но Холберс, немного помявшись, смущенно выдавил из себя:
   — Ты уж сам давай пиши. Признаться, я не мастак по этой части.
   — Хм, — пробормотал Хаммердал, тоже вдруг потерявший весь свой кураж, — вообще-то меня этому учили, да, учили, но в этом деле, понимаешь, для меня есть одна загвоздка…
   — Что за загвоздка?
   — Писать-то я умею, но вот какая штука… — прочитать потом то, что сам написал, никак не могу…
   — А другие могут?
   — А другие тем более не могут. Вот, понимаешь, где собака-то зарыта! Ну ладно, если джентльмены не хотят вместе со мной сочинять записку, то, может быть, найдется среди них хотя бы один, кто будет настолько любезен, что не откажется перенести на бумагу то, что я сочиню?
   После недолгих уговоров Тресков согласился на эту роль.
   — Well! — снова воодушевился Хаммердал. — Начинай, Пит!
   — Дорогой мой, — сказал Холбер, — я думаю, что с началом ты справишься сам, а как только дойдешь до главного, я тебе, конечно, помогу.
   — Ладно, я сочиняю отлично, раз никто, кроме меня, в этом не силен, придется взять все на себя.
   Здесь я должен заметить, что под «сочинительством» Дик Хаммердал и Пит Холберс, как и все неграмотные люди, понимали способность писать вообще. Тресков знал об этой их особенности и решил немного подшутить над приятелями.
   — Братцы мои, а известно вам, что в таком послании строчки надо рифмовать?
   — Рифмовать? — Хаммердал так и застыл на месте с открытым ртом. — Тысяча чертей! Об этом я и не подумал. Значит, рифмовать прямо как стихотворение?
   — Само собой!
   — Приведите пример!
   — Ну, скажем, кровь — любовь, конь — огонь, беседа — с соседом и так далее в этом же роде.
   — Не надо продолжать, не надо! Я тоже так умею. Кобыла — забыла, штаны — нужны, шляпа — у папы. Здорово? Да тут ничего сложного вовсе нет. А как у тебя с этим, дорогой Пит? Можешь рифмовать?
   — А почему нет? Чтобы такой парень, как я, да не справился с эдакой ерундой! — ответил Пит Холберс.
   — Ну-ка, ну-ка, валяй, срифмуй что-нибудь!
   — Сейчас… А, вот как: удар — шар, день — тень, шило — мыло, седло и… и…
   — К седлу не так-то просто подобрать парочку. Давай переключись на что-нибудь другое.
   — Пожалуйста! Рука — мука, вилки — бутылки, старуха — ухо, корова — здорова.
   Толстяк заорал:
   — Слушай! Если ты будешь сочинять мне про корову, то что это будет за послание?
   — Знаешь что: кто предложил сочинять, тот и должен начинать.
   — Well! Сейчас я покажу тебе, как это делается.
   Толстяк постарался придать своему лицу чрезвычайно озабоченное выражение, наклонил голову набок, как молодой бычок, и стал вышагивать по поляне: то туда, то обратно. Работа началась, но что это была за работа! Мне приходилось видеть, как трудятся лесорубы, рудокопы, корабельные кочегары, я знаю, сколько потов они проливают, но все это детские забавы по сравнению с тем духовным напряжением, которое испытывали Хаммердал и Холберс, складывая попарно слова и строчки. Мы наблюдали за ними молча. Иногда хотелось расхохотаться, но сдерживало то невольное уважение, которое вызывали к себе наши сочинители. Тресков, затеявший весь этот цирк, сам вошел в азарт и иногда подбрасывал какое-нибудь точное словечко в ту словесную кашу, которую замешивали два приятеля. В конце концов примерно через час в судорогах, откашливаниях, поту и дрожи было срифмовано шесть строчек, которые Тресков с торжествующим видом занес на бумагу. Повторить их в точности я не решусь. Представляю тебе, дорогой читатель, немного адаптированный (ибо в натуральном виде он вряд ли был бы принят к печати) мною вариант этого бессмертного сочинения:
   Какие мы с тобой, приятель, дураки!
   Да, видно, золото искать нам не с руки.
   Прерию всю вокруг перерыли.
   Но не нашли ничего, кроме пыли.
   Кто-то выдумал проклятую бонансу
   И теперь над нами потешается.
   И подписи:
   Дик Хаммердал Пит Холберс
   И наши поэты, вытерев со лба следы невыразимых творческих мук, стали копать землю, искренне удивляясь тому, насколько это занятие легче сочинительства. Они не могли остановиться два часа подряд и, только когда яма стала просто огромной, сообразили, что, пожалуй, для послания места уже достаточно. Потом драгоценный клочок бумаги был аккуратно завернут в кусок брезента, чтобы, не дай Бог, на него не попала влага, и яма снова была засыпана. Они старательно утрамбовали землю, уплотнив ее еще камнями, и при этом им даже в голову не пришло, что их собственные усилия окажутся в итоге гораздо большими, чем усилия тех, для кого они готовят свою фальшивую наживку. Естественно, не обошлось без хохота и шуток. Если бы кто-нибудь поглядел на нас в этот момент со стороны, ему наверняка показалось бы, что мы впали в детство, впрочем, отчасти так оно, наверное, и было.
   Удовлетворение, которое испытывал при этом Хаммердал, как мне казалось, должно было его успокоить, однако я ошибся: герой нуждался в славе, его самолюбию потребовались еще и медные трубы — то есть высокая оценка всего им совершенного, и для вынесения этой оценки он выбрал меня. Наверное, моя похвала показалась ему слишком сдержанной, судя по тому, что он что-то невнятно пробормотал себе под нос.
   Итак, яма была закопана, и мы сели у костра, чтобы обменяться воспоминаниями о добрых старых временах. И тут я заметил, как Виннету, стоявший немного в стороне от костра, осторожно, чтобы не привлекать ничьего внимания, взводит курок своего серебряного ружья. Потом он медленно и все так же осторожно поднял его, одновременно припав на правое колено. На лице его выступили капли пота. Дуло ружья указывало на заросли на противоположном берегу ручья…
   Здесь я позволю себе небольшое отступление. Для меня и сегодня мои ружья — штуцер мастера Генри и «медвежий бой» — самые большие ценности. Выше них я ценю только серебряное ружье Виннету. Всякий раз беря его в руки, я испытывал самый настоящий трепет, по-другому это ощущение никак не назовешь.
   Помню, когда мы хоронили вождя апачей, то посадили на коня и положили в могилу все его ружья, в том числе и серебряное. А несколько лет спустя я проезжал с моими тогдашними спутниками по следам воинов огаллала. Подъехав к могиле вождя апачей, мы увидели, что сиу раскопали его могилу и уже собирались ее разграбить. Мы отбили могилу у них. Стражем при ней я не мог остаться и потому достал из погребения серебряное ружье, а потом постарался сделать так, чтобы об этом узнали все, кто когда-либо что-либо слышал об этом ружье. Сиу оставили могилу в покое. Теперь это великолепное оружие висит над моим письменным столом, и, когда я его описываю и когда просто смотрю на него, я всегда вспоминаю о мужестве того, кому ни разу не изменил и кто навсегда остался моим лучшим, может быть, единственным другом, другом в самом высоком и истинном значении этого слова.
   Я сделал это отступление в моем рассказе, чтобы попытаться внести ясность в одну связанную с нашими именами загадку. Мои читатели знают, что Виннету был похоронен вместе со своим серебряным ружьем, но, приобретая мои портреты, под которыми написано: «Старый Шеттерхэнд с серебряным ружьем Виннету», они недоумевают. Люди, бывающие в моем доме, также испытывают чувство удивления, видя это ружье. Словом, вопросам нет конца. Вот почему я и отвлекся от рассказываемой истории. Но вернемся к ней.
   Итак, лицо Виннету покрылось каплями пота, и дуло его знаменитого ружья было наведено на заросли на противоположном берегу. Значит, там появился некто, заслуживающий пули. Я быстро подошел к Виннету, тоже опустился на одно колено и приник к прицелу ружья. Наблюдая сквозь полуопущенные веки за зарослями, которые на первый взгляд выглядели совершенно необитаемыми, я вполголоса переговаривался с Хаммердалом, и вдруг в один миг произошло сразу несколько действий: из зарослей высунулось дуло ружья, раздался выстрел Виннету, почти одновременно с ним — страшный вопль с того берега, и мою ногу обожгло сильной болью.
   Наши товарищи у костра вскочили и похватали свои ружья. Я выстрелил. Тут же на меня посыпались вопросы: «Кто?» «Что?» «Как?» Но отвечать мне было некогда, я выхватил из костра горящую головешку, чтобы дать Виннету возможность получше прицелиться в кромешной темноте. Но Виннету сказал: «Мои братья пока могут быть спокойны и ждать, что будет дальше».
   Мгновение спустя где-то в кустах на том берегу как будто хрустнула ветка. И опять тишина. Виннету, не тратя времени на раздумья, перепрыгнул на тот берег (Беличий ручей в этом месте не уже двенадцати футов, но для апача это был еще не рекорд) и скрылся за листвой.
   Прошло примерно полчаса. Как мы ни прислушивались, но не различали никаких звуков, кроме шелеста листьев и журчания воды. Зато все явственнее давала о себе знать рана на моей ноге. Я почувствовал, как по ней потекли струйки крови.
   И тут из кустов раздался голос Виннету: «Разжигайте костер снова». Я сгреб еще тлеющие остатки доживающего свое костра, потом раздул огонь и подбросил в него несколько новых поленьев. Пламя отразилось от воды, и мы увидели высокую фигуру апача у самой кромки берега. У его ног в петле лассо лежал какой-то человек, он был мертв. Я помог вождю апачей перебраться обратно на наш берег.
   Виннету рассказал нам, что произошло за эти полчаса:
   — «Я заметил там человека и выстрелил в него, в этот же момент кто-то выстрелил в меня, но не попал и стал убегать. Я — за ним, но так, что он меня не заметил. Вижу: подбегает он к пяти всадникам-бледнолицым, рядом с ними стоят еще две лошади, но без седоков. Тут он сказал им, что стрелял в мистера Шеттерхэнда и попал в него, а Виннету скорее всего убит. Возле одной из лошадей без седока стоял, кроме того, какой-то краснокожий, он свободно говорил по-английски. Они еще немного потолковали, и тот, что бежал от меня, сказал: „Мое желание исполнилось — Олд Шеттерхэнд убит. Иначе он уже был бы здесь или кричал бы от боли, если ранен“. Я испугался: а вдруг это правда? И пополз к вам. По дороге нашел этот труп. Но как я рад, что мой брат Олд Шеттерхэнд жив!