Май Карл. Верная Рука

   — Тогда я позволю себе напомнить вам, что у Нале Масиуфа будет, вероятно, более ста пятидесяти воинов.
   — Это, конечно, надо учитывать.
   — И вы хотите захватить их с помощью втрое меньшего числа людей! Не безрассудство ли это?
   — Нет. Конечно, было бы наивно и полагать, что при этом можно рассчитывать на успех. У меня будет значительно больше людей.
   — Откуда же они возьмутся?
   — Однако Лис, Лис! Неужели так трудно это сообразить?
   — Хм! Помогите мне, сэр. Я действительно не понимаю, откуда появится у вас подкрепление!
   — А кавалерия?
   Он обескураженно посмотрел мне в лицо, ударил себя по лбу и воскликнул:
   — Вот осел! Я совсем ослеп! Конечно, вам помогут белые всадники, это же естественно! Таким дураком, как сейчас, я еще никогда не был!
   — У вас, если хотите, есть утешение, что я тоже только что пришел к этой мысли, лежавшей так близко, что любой ребенок мог ее коснуться. Я скажу Энчар-Ро, что… Ах, вот и он, очень кстати!
   Второй вождь апачей возвратился с Олд Уобблом; я отправил его опять, чтобы отобрать воинов для нашего сопровождения. Старый король ковбоев стоял перед нами в настолько странной позе, что я его не мог не спросить:
   — Что с вами, сэр? Вам не по себе?
   — Да, очень, чрезвычайно не по себе! — И он кивнул головой.
   — А где болит?
   — Вот там! — ответил он, показывая на свои ноги.
   — Ах, ноги!
   — Да!
   — Мокасины?..
   — Черт бы их побрал! — выпалил он с горечью.
   — Нашли что-нибудь подходящее?
   — Еще какие!
   — Достаточно большие?
   — Еще какие большие! Такие большие, что их даже надевать стыдно! У краснокожего, который носил их до меня, не человеческие ступни, а просто медвежьи лапы!
   — Ну, и что же?
   — Что? Вы еще спрашиваете?
   — Естественно!
   — Ничего в этом нет естественного! Само собой понятно, что я взбешен!
   — Почему же взбешены?
   — Thunder storm ⁴⁰, вы действительно ничего не замечаете? Я просто выхожу из себя, потому что даже эти огромные сапоги мне, оказывается, малы!
   — Это, конечно, очень досадно!
   — Но не для вас, а для меня, сэр! — зло бросил он мне.
   — Я не сомневаюсь в этом, мистер Каттер, — рассмеялся я.
   — Да, смейтесь! Но вы не стали бы смеяться, если бы у вас было сейчас такое же противное чувство, как у меня!
   — В самом деле? Вы полны чувства?
   — Еще как! Вы что, не замечаете, что я просто вне себя? Мои пальцы на ногах загнулись в какие-то крючки.
   — Так выпрямите их!
   — Но я же вам уже объяснил: мокасины слишком малы. Может быть, вам известно какое-нибудь средство против моих мучений?
   — Да.
   — Какое? Я же не могу сделать эти проклятые сапоги на два-три размера больше!
   — Не можете, но дырки-то прорезать можете?
   — Ах… Дырки?..
   — Конечно,
   — Превосходная идея, блестящая! Олд Шеттерхэнд имеет самую хитрую голову, когда-либо сидевшую на плечах у человека! Дырки прорезать! Это я сейчас сделаю, мигом. Правда, пальцы будут немного выглядывать, но это вовсе не беда; я завидую даже радости пальцев хоть раз увидеть дневной свет.
   Он вытащил нож и сел на землю, чтобы мгновенно произвести предложенную операцию.
   Когда мы попрощались с Лисом, Паркером и Холи и вышли, ведя лошадей в поводу, к апачам, шестьдесят из них уже стояли со своими конями, готовые нас сопровождать.
   — Мой белый брат, может быть, хочет приказать еще что-нибудь? — спросил меня Энчар-Ро.
   — Ты проследи за тем, чтобы на дороге, ведущей к оазису, постоянно были дозорные. Большого Шибу я поручил негру Бобу, чтобы он не выпускал того из дома. Он все думает о побеге, но негр с него не спустит глаз, да к тому же молодой вождь ни в коем случае не проскочит через кактусовую чащобу; а выбрав дорогу, ведущую через нее, обязательно налетит на дозорных.
   — А что делать, если он появится?
   — Схватить его. А будет очень сопротивляться, употребить, не раздумывая, силу. Я хотел бы, насколько это возможно, его пощадить, но уйти он не должен ни в коем случае. Если это не удастся, его придется пристрелить. Кроме того, надо очень строго проследить за тем, чтобы ни один из команчей не удрал.
   Все было сказано, и мы тронулись в путь, как только из-за горизонта появился серп месяца.
   Ночная поездка по бескрайней, расстилающейся от горизонта до горизонта под лунным светом пустыне! Я от души желаю моим дорогим читателям испытать волнующие ощущения, связанные с подобной поездкой! Только для того, чтобы это удалось, душа и сердце должны быть свободны от всех забот и переживаний, которые могут угнетать и стеснять мысли и чувства.
   Временами мне казалось, что я лечу по воздуху; тело было на месте, но как будто потеряло свои объем и вес, и в то же время в нем появилась какая-то новая душевная сила, действующая во всех направлениях беспредельно и без каких-либо помех. Я словно парил над Землей, перелетая от одной планеты к другой, от звезды к звезде, из одной бесконечности в другую, находясь в состоянии непередаваемого блаженства. Это было не блаженство гордости за то, что я тот, кто покорил пространство, но спокойное, полное внутренней гармонии блаженство, в состоянии которого меня все дальше и дальше несла моя всеобъемлющая любовь. Потом как бы после пробуждения я летел еще некоторое время с закрытыми глазами, чтобы медленно приходить в себя и наконец понять, что это был не только сон, а я — всего-навсего бессильный раб времени и пространства.
   Вот каковы твои ощущения, когда летишь через пустыню на быстроногом коне или дромадере ⁴¹. Нет никаких помех, ничто не мешает, лишь земля, уходящая назад и служащая больше опорой, чем каким-то препятствием, все время с тобой. Глаз не останавливается на дороге, он видит только горизонт, который ведет себя, как видимая, но не ощущаемая вечность. Посмотришь вверх, где между блистающими небесными светилами зажигается все больше и больше новых сверкающих звезд, пока взгляд перестает вовсе различать их по отдельности. А когда зрительный нерв устанет от этой изначальности и беспредельности и поднятые от восхищения веки наконец опустятся, то оказываешься в своей собственной внутренней бесконечности, и явятся к тебе удивительные мысли и идеи: возникнут предчувствия, не объяснимые словами, проносятся перед мысленным взором ощущения, которые в отдельности воспринять невозможно, поскольку они создают бесконечные, единые волны, с которыми вместе паришь все дальше и дальше, все глубже и глубже в изумительные, счастливые мечты о неуловимой, но вездесущей любви, о которой человек, несмотря на обилие слов всех сущих языков и говоров, может сказать, только бессильно запинаясь… Бог… Бог… Бог!..
   Кто бы мог дать мне волшебное перо, из которого можно извлечь самые точные и выразительные слова для описания проникающих в человеческую душу впечатлений от предпринятой нами ночной поездки по пустыне. От сверкающих звезд небосвода к душе и сознанию нисходит одобрение: да, ты избрал единственно правильную долю, и ее у тебя никому не отобрать! Однако утерявший своего Бога едет только через пески и пески и опять по пескам; он не замечает ничего, кроме песка; он слышит часами его шуршание под копытами своей лошади, и перед ним все вновь и вновь расстилается печальная пустынная глушь, в которой нет ничего, кроме песка. Вот так же точно и в пустой глубине его существа царствует суровая пустыня, безнадежный, мертвый песок, не дающий прорасти ни стебельку, ни корешку жизни. Такому несчастному ничего не остается делать, ничего другого, кроме как молиться Богу.
   Неужели это правда? И ему остается только молиться?
   Я не заметил, что давно уже скачу впереди своего отряда, опустив поводья и тихо, безмолвно обращаясь в молитвах к Богу. Внезапно голос Олд Уоббла вернул меня к реальности:
   — Сэр, что с вами? Неужели вы молитесь?
   Слова его прозвучали иронично, и я не ответил на этот вызов.
   — Возьмите поводья! — продолжал он. — Если при таком галопе ваша лошадь остановится, вы рискуете сломать себе шею!
   У меня появилось такое чувство, как будто после долгой жажды у меня вырывают только что полученную чашу с водой, чтобы налить туда горчайшего сока алоэ.
   — Что вам до моей шеи! — ответил я сердито.
   — Вообще-то ничего, это верно; но, поскольку мы все здесь зависим друг от друга, мне совсем не безразлично, что вы в любое мгновение можете сломать себе шею.
   — Не беспокойтесь обо мне; я ее не сломаю!
   — Это вполне могло случиться. При таком лихом и быстром галопе поводья обычно не кладут на шею лошади!
   — Уж не хотите ли вы поучить меня верховой езде?
   — Нисколько, я знаю, что вы не нуждаетесь в учителе. Но я никогда еще не видел, что всадник скачет, сложив руки, как будто под ним не конь, а стул, на котором молятся или жалуются. Вот что было с вами, мистер Шеттерхэнд.
   — Стул, на котором молятся или жалуются? Как вы пришли к такому обобщению?
   — Таково мое мнение, сэр.
   — Так, значит, молитва и жалоба для вас одно и то же?
   — Да!
   — Послушайте, шутка не слишком вам удалась.
   — Шутка? Что вы, я серьезно говорю.
   — Не может быть! Разве найдется на свете человек, который не может не отличить молитву от жалобы и причитания?
   — Я — такой человек!
   Тогда я резко повернулся к нему и спросил:
   — А вы что, часто и подолгу молитесь?
   — Нет.
   — Ну хотя бы иногда вы делали это?
   — Тоже нет.
   — Вообще никогда?
   — Никогда! — И он с гордостью кивнул головой.
   — О Боже, не верю!
   — Мне все равно, верите вы или нет, но я еще никогда не молился.
   — Но в молодости, когда были ребенком?
   — Тоже нет.
   — Разве у вас не было отца, который рассказывал вам о Боге?
   — Нет.
   — И матери не было, которая складывала бы вам руки для молитвы?
   — Не было.
   — Сестры тоже не было, которая бы научила вас хотя бы коротенькой детской молитве?
   — Не было.
   — Очень печально, бесконечно горько! На Божьей земле, оказывается, есть человек, который прожил более девяноста лет и за столь долгое время ни одного разу не помолился! Тысячи людей могли бы меня уверять в этом, но я бы никогда им не поверил. Нет, я не могу в это поверить, сэр.
   — Ну, если я вам говорю об этом, можете не сомневаться в верности моих слов.
   — Я не могу не сомневаться!
   — Но я-то, как видите, спокоен. Не понимаю, зачем вам так волноваться из-за того, что по существу, не имеет никакого значения?
   — Не имеет значения? Неужели для вас это действительно так, мистер Каттер?
   — Абсолютно!
   — Ужасно!
   — Хау! Не думал я, что вы такой святоша!
   — Святоша? Я вовсе не святоша, если вы имеете в виду то, что под этим словом понимают неверующие.
   — Я подразумеваю как раз то самое. А разве я неверующий? Хм!
   — Именно. Вы ведь считаете себя независимым от воли Бога!
   — Послушайте, не сердитесь так, мистер Шеттерхэнд! Я же джентльмен. И я всегда делаю то, что считаю правильным, а кроме того, не хочу, чтобы меня считали безбожником!
   — Но мне так кажется!
   — Значит, вы действительно не шутите?
   — Нет. Вы всегда делали только то, что сами считали правильным. Значит, вы всегда были своим собственным законодателем и судьей. А разве нет таких законов, которые стояли бы над вашим своеволием?
   — Хм! Пожалуй, законы Соединенных Штатов, по которым я живу.
   — И больше никаких?
   — Нет.
   — А разве нет этических, религиозных, божеских законов?
   — Для меня нет. Я родился — это факт. И таким, какой я есть, — это второй факт. Другим я быть не могу — это третий факт. Значит, я совершенно не виноват в том, каков я есть и что я делаю, — это главный факт. Все прочее — вздор и нелепость.
   — Послушайте, мистер Каттер, ваша логика хромает на обе ноги!
   — Пусть она хромает, сэр! Я вошел в жизнь, не спросив разрешения, и, черт меня возьми, если я с этого света стал бы спрашивать у кого-нибудь на это разрешения! Мне для этого не нужны ни религия, ни Бог.
   При этих его словах у меня возникло такое чувство, как будто кто-то водит по моей спине куском льда. За несколько минут до этого я думал о путешествии через пустыню неверующего человека, и вот теперь вижу это наяву! Этот старик, стоящий, быть может, в двух шагах от своей могилы, богохульствует, как молодой вертопрах.
   — Так вы, значит, не верите в Бога? — спросил я его почти дрожащим голосом.
   — Нет.
   — В Спасителя?
   — Нет.
   — В загробную жизнь?
   — Нет.
   — В высшее счастье, в проклятие, которое вечно?
   — Не приходит на ум! Чем мне может помочь такая вера?
   Что мне было делать, слушая эти слова: печалиться или возмущаться? Я не знал, но вдруг какая-то сверхъестественная сила заставила меня прямо с моей лошади положить ему на плечо руку и сказать:
   — Послушайте, мистер Каттер, я должен выразить вам свое сочувствие, которое проявляю я по отношению далеко не к каждому человеку; мне страшно за вас! Однако я попробую вам доказать, что вы находитесь на ложном пути.
   — Что это значит? Неужели вы хотите меня учить?
   — Да.
   — Тому, что вы называете религией?
   — Именно.
   — Спасибо, большое спасибо! Увольте! Даже одна попытка этого меня оскорбляет. Вы же только что слышали, что и как я думаю. С такими словами а, тем более, поучениями ко мне лучше не обращаться, потому что я слишком стар и достаточно умен для этого. Я привел вам несколько фактов. Красноречие на меня не действует. Единственным доказательством для меня является факт, и больше ничего.
   — Вам претит даже беседа о религии?
   — Ну, почему же, побеседовать я не против.
   — Но разве вы можете иметь какое-либо суждение о…
   — Вот только не надо никаких рассуждений, приведите мне какой-нибудь факт! — перебил он меня.
   — Послушайте меня только несколько минут, мистер Каттер! Я уверен, что вы мои слова…
   — Никаких слов не надо! Только одни факты! — перебил он меня опять.
   — Я не буду многословен, я только задам вам один вопрос, который…
   — Бессмысленно! Вопрос — не факт!
   Ну тут я уже вышел из себя; резко остановив своего вороного, я вцепился в поводья лошади своего собеседника с такой силой, что он тоже вынужден был остановиться и дал волю своему гневу, уже полностью потеряв самообладание.
   — Факт, факт и только факт! Вы уже представили мне несколько фактов и чуть не лопнули от гордости за свою фальшивую логику, с которой вы их связали. Вы сказали, что вам не нужно ни Бога, ни веры; а я вам говорю и прошу вас мои слова хорошо запомнить: вам будет тяжело, как говорит Святое писание, противиться искушению, и я предвижу, что Господь Бог как-нибудь предъявит вам факт, о который вы разобьетесь, как узкое каноэ о скалы, когда уже ничего, кроме молитвы, для спасения не останется. Но будет ли тогда тот, в которого вы не верите и к которому никогда не обращали свои молитвы, к вам милосердным и благосклонным!
   Только теперь я с испугом ощутил, как резонировали звуки моего голоса в этом пустынном месте. Здесь, в этой бесконечной равнине, не было эха; но мне казалось, что оно с оглушительной силой возвращало мои слова к нам, настолько я был возбужден от досады. А он, коротко усмехнувшись, ответил:
   — У вас необычайные способности пастыря, пасущего своих овечек, сэр. Но я прошу вас не принимать меня за овцу! Олд Уоббл никогда не станет кротким ягненком, this is clear!
   Как часто до сих нор это «this is clear» казалось мне просто забавной присказкой, теперь же оно настолько раздражало меня, что даже сам Олд Уоббл стал мне несимпатичен. Я холодно произнес:
   — Дело не в том, ягненок вы или волчонок, но я не хотел бы, чтобы в какое-то мгновение вы увидела себя совсем пропащим и беспомощным и на коленях стали просить меня быть вашим пастырем!
   — И тогда вы будете выслушивать мои молитвы а поведете меня на зеленый лужок, мой набожный сэр?
   — Да, буду, даже если за это надо будет отдать свою жизнь. А теперь закончим этот бессмысленный разговор, поскачем дальше!
   Олд Шурхэнд, а за ним и апачи тоже остановились. Мы пустили своих лошадей вскачь, Олд Уоббл держался позади меня, а Олд Шурхэнд молча скакал на своем обычном месте возле меня.
   Я был глубоко, глубоко… как бы назвать это? Расстроен? Нет, честное слово, нет. Я был обескуражен и опечален, как никогда прежде, я испытывал бесконечное сочувствие к старику, несмотря на насмешки и иронию, которыми он меня наградил. Ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры! Никаких добрых советов он никогда не получал, ни одного раза не молился! И это был знаменитый король ковбоев! Моя угроза совершенно случайно сорвалась с языка; хотя именно так, а не иначе я и должен был сказать. Неужели я был орудием какой-то высшей силы? Когда позже эта угроза исполнилась почти буквально, мне показалось, что это я накликал страшную гибель старика. И чувство вины за это еще долго не покидало меня.
   Итак, Олд Шурхэнд скакал бок о бок со мной, не произнося ни слова. Он все слышал и, я думаю, имел свое мнение относительно случившегося. Но в конце концов он прервал свое молчание, задав мне вопрос:
   — Можно вас побеспокоить, сэр? Я вижу, вы глубоко задумались.
   — Буду признателен, если вы отвлечете меня от моих мыслей.
   — Вы знаете, наверное, что о вас много говорят и при этом всегда подчеркивают, что вы весьма набожны.
   — Вы хотите сказать, что меня считают лицемерным ханжой?
   — Нет, это совсем не так.
   — Ну и что, здорово потешаются люди над этой так называемой набожностью?
   — Нет, потому что свои взгляды на религию вы подтверждаете своими поступками. И это очень импонирует многим и лично мне тоже. Я нахожу вас именно таким Ведь вы со мной не обменялись еще ни одним словом о религии.
   — Так в этом, наверное, просто нет нужды!
   — Вряд ли в этом дело.
   — Почему вы так думаете?
   — Потому что… хм! Скажите, сэр, ваша жизнь вам нравится? Я имею в виду вашу духовную жизнь. Всегда ли она спокойно и ровно идет? Вы, вероятно, в детстве слышали, что есть Бог, и поверили в него; эта вера никогда не нарушалась и живет в вашем сердце, как красивая детская сказка. Я так думаю и, мне кажется, не ошибаюсь.
   — Ошибаетесь.
   — Неужели?
   — Да, вы ошибаетесь. Ведь не бывает победы, если не было борьбы. Моя внутренняя жизнь полна событиями не меньше, чем внешняя, видимая всем. Течение жизни души не всегда проходит ровно между определенными берегами; в нем бывают свои штормы и волнения, свои подводные рифы и мели, засухи и половодья.
   — Так вам, значит, тоже пришлось бороться?
   — Да, и часто с напряжением всех своих сил! Но в этой борьбе я всегда обретал какую-то священную уверенность в своей правоте и убежденность. Очень много людей идут по жизни, не стремясь к ясности; есть Бог или нет, им все равно; подобное поведение ввергает меня в отчаяние. Единственной и высшей целью моего существования стало познание. Мне повезло: у меня были глубоко верующие родители. Меня нежно любила моя бабушка, умершая в возрасте девяноста шести лет; она жила в Боге, привела и меня к нему и крепко при нем держала. Детская вера, полная любви и доверия — вообще нечто совершенно особенное и необыкновенное. Я, когда был еще ребенком, каждое утро и вечер, да и много раз в течение дня приносил любимому Богу свои маленькие просьбы и мечты. Я вспоминаю, что однажды у сестренки сильно болел зуб и ничто ей не помогало; и я, сопереживая ей, сказал: «Паулиночка, я сейчас пойду в спальню и попрошу у Бога, чтобы он помог, и все пройдет!» Вы можете смеяться надо мной, сэр, но боль действительно прошла!
   — И не подумаю! Только тот, кто враг самому себе, может над этим смеяться!
   — Я бы мог вам многое рассказать про удивительные желания и просьбы, которые я обращал к Богу в детстве; у него, наверное, есть ангелы, которым он может поручить выполнение таких просьб. Позже, уже школьником, я об этом часто задумывался. Но вот в школе появился неверующий учитель, возведший свое неверие в принцип. Я в то время изучал древневрейский, арамейский, древнегреческий, чтобы читать Священное писание в оригинале. Моя детская вера растворилась, сомнения появились, как только началось ученое буквоедство; неверие росло день ото дня, из ночи в ночь, потому что я посвящал свои ночи фривольным похождениям, надеясь обрести истину только с помощью своего собственного разумения. Какая самоуверенность! Однако Бог был милосерден ко мне и мою самоуверенность путем учения привел к пониманию того, что вера, вошедшая в сердце с детства, — истинна. Мои путешествия помогли мне узнать все разновидности форм религии. Я постигал не только христианство, считающееся выше всех вероучений; я штудировал Коран, веды, Заратустру и Конфуция. Эти учения, однако, не поколебали моей веры, как ранее это сделали труды наших «великих философов», которые еще и сейчас «украшают» мою библиотеку. Я их очень берегу, хотя в руки никогда не беру. Таким образом, моя детская вера подвергалась многим испытаниям; и она выдержала их все, оставшись нерушимой в моем сердце.
   — Надеетесь оставаться ей верным и дальше?
   — До самой смерти и после нее!
   Тон, в котором он вел разговор, говорил о том, что эти мысли волнуют его очень глубоко и серьезно. Мне показалось, что знаменитый охотник в глубине души охотится… за истиной в высшем ее значении. Тут он протянул мне руку и предложил:
   — Дайте мне вашу руку, сэр, и обещайте мне вашим вечным блаженством и памятью вашей старой бабушки, которая дорога вам поныне, отвечать мне так, как вы на самом деле думаете!
   — Вот моя рука; я обещаю вам это. Излишне было при этом упоминание о моем вечном блаженстве и старой, любимой бабушке, которую я надеюсь когда-нибудь вновь увидеть.
   — Скажите, есть… существует… есть ли Бог?
   Он произнес эти несколько слов с большими интервалами, подчеркивая интонацией значение каждого. Да, это было для него очень важно, действительно важно. Он видимо, искренне боролся с собственными сомнениями, но еще не сумел достичь окончательной победы в этой борьбе.
   — Да, — ответил я с той же интонацией.
   — Вы верите, что увидите опять свою бабашку, и, значит, считаете, что есть жизнь после смерти?
   — Да!
   — Докажите!
   — Я докажу вам, но прежде я предоставлю слово двум корифеям, компетенция которых вне всяких сомнений.
   — Кто же они?
   — Один очень, очень высокостоящий, а второй самый обыкновенный человек.
   — Но кто же они?
   — Сам Бог и я.
   Он опустил голову и долго молчал.
   — Вас что, как-то задело упоминание о высшем существе наряду с обычным смертным, который едет бок о бок с вами? — спросил я наконец, потому что он продолжал молчать.
   — Нет, я понимаю, почему вы так сказали. Значит, Бог есть?
   — Да. И он говорит нам: кто держит глаза и уши свои открытыми, тот поймет то, что я теперь говорю.
   — А вы?
   — Это голос моего сердца.
   — Вы говорите это так спокойно и просто, а в то же время голос ваш звучит как музыка… Ах, если бы Бог помог и моему сердцу так же заговорить!
   — Молите об этом Бога, и он отзовется!
   — Раньше он был как-то ближе и живее для меня; а потом он умер в моей душе!
   Это прозвучало очень грустно.
   — Вы когда-то тоже были верующим, мистер Шурхэнд?
   — Да.
   — А потом утеряли веру?
   — Полностью. Но кто сможет мне ее вернуть?!
   — Кто-нибудь, кто считает сердечные порывы такими же целительными, как источник ключевой целебной воды, и тот, кто скажет: «Я — дорога, истина и жизнь!» Вы жаждете и ищете эту истину, сэр; ни размышления, ни учение не помогут вам; однако не теряйте надежды, однажды она совсем неожиданно, но обязательно войдет в вашу душу, как однажды в одной южной стране небесная звезда показала путь в Вифлеем ⁴². Ваш Вифлеем находится совсем недалеко отсюда, во всяком случае, я на это надеюсь!
   Он протянул мне опять руку и попросил:
   — Помогите мне в этом, мистер Шеттерхэнд!
   — Я слишком слаб для этого; истинную помощь может дать только Бог. Какие-то темные силы отобрали у вас то высокое и святое, что есть у каждого человека.
   — Да, в моей жизни были события, которые лишили меня всего, даже веры. Бог, который и есть любовь, добро, справедливость, не мог сделать этого; это произошло, вероятно, не по его воле.
   — Это ложное заключение.
   — Нет!
   — Однако! Вы говорите только о добре, любви и справедливости. Я не знаю, что произошло, и не хочу об этом спрашивать; однако скажите мне только, мистер Шурхэнд: вы, случайно, не мните себя Богом?
   — Нет.
   — Но мне показалось, что вы так думаете!
   — Почему же?
   — Потому что вы, по-моему, пытаетесь спорить с Богом и поправлять его; такое могут делать только равные ему.
   — Уфф! — произнес он еле слышно. Похоже, моя логика убеждала его.
   — Да, — продолжил я, — я обвиняю вас в грехе гордыни, Господа Бога вы подвели под свой суд, вы, всего лишь горсточка праха! Подумайте только: какая-то букашка смеет тащить в свою жалкую норку орла из поднебесья, чтобы судить его! Это сравнение еще слабо показывает дистанцию между Богом и вами. Вы беретесь критиковать книги Священного писания, а пытались ли вы когда-нибудь постичь их смысл? Разве вы не можете по вашей воле превращать в благо то, что вас удручает? Разве не мог Он то происшествие, которое вашим слабым, близоруким глазам показалось несчастьем, привести к такому концу, при котором вы превратились бы в прах? Может ли ребенок, получив порку от своего отца, сказать: «Ну-ка иди сюда и оправдайся теперь передо мной»?