Май Карл. Верная Рука

   — Конечно! Они, кажется, совсем не знакомы с этой местностью, и если мы поведем их к Беличьему ручью, то им придется положиться полностью на своих проводников.
   — Тогда Олд Шеттерхэнд должен скакать отсюда прямо на вест-зюйд-вест и перейти через Стремительный ручей! Потом ему надо идти вдоль этого ручья по другому берегу, пока он не достигнет места, где сливаются южный и северный его притоки. Оттуда он пойдет до последней излучины южного притока, а там на вест-норд-вест по широкой прерии с высокой травой, где часто встречаются кусты. Он поскачет по ней, пока не увидит холм, у подножия которого бьет несколько ключей. У этого холма, вокруг этих источников, растет много деревьев, а чуть севернее ключей и находится то самое место, где надо разбивать лагерь.
   — Я найду эти источники.
   — И Кольма Пуши придет туда.
   — Но только после нас.
   — Олд Шеттерхэнд думает, что я этого не понимаю? Я не оставлю следов. Что еще мне скажет Олд Шеттерхэнд?
   — Пока ничего. Ведь я не знаю, как выглядит этот лагерь. Я надеюсь, там ты сможешь приблизиться к нам, и тогда уж подойди ко мне или Виннету — никто другой из нас не обладает ловкостью, необходимой для того, чтобы воспользоваться твоей помощью мгновенно и энергично.
   — А сейчас я могу исчезнуть?
   — Да. Я благодарю моего краснокожего брата Кольма Пуши, и готов, как только мы освободимся, в любой момент предложить ему свою жизнь.
   — Великий Маниту направляет каждого из своих детей, возможно, Кольма Пуши тоже однажды понадобится помощь Виннету или Олд Шеттерхэнда. Я ваш друг, и вы можете быть моими братьями.
   Так же беззвучно, как появился, он прокрался обратно. До меня донеслось еле слышное покашливание апача, хотя Олд Уоббл почти заглушил его своим храпом. От него все это, конечно же, не ускользнуло.
   Мы были оба обрадованы и знали, что наше теперешнее положение продлится не слишком долго. Теперь мы могли спать спокойно. Но мне не давали уснуть мысли о Кольма Пуши. Он говорил на отличном английском, использовал выражения «вест-зюйд-вест» и «вест-норд-вест», чего никогда не делал, во всяком случае при мне, ни один индеец. Откуда он позаимствовал эти слова, если ни с кем не поддерживает отношений и ведет одинокую, отшельническую жизнь? Вполне вероятно, что когда-то раньше он тесно общался с белыми, подолгу жил среди них. Но в той же степени вероятно и то, что он вынес из этого общения крайне неприятные ощущения и выбрал одиночество как способ существования именно вследствие этого опыта.
   Утром, когда я проснулся, трампы стояли рядом со мной. Они делили добычу — осматривали наши вещи, перетряхивая все, вплоть до мелочей. Делали они это весьма бесцеремонно. Олд Уоббл взял все мои вещи. Кокс присвоил себе серебряное ружье Виннету. Ему и в голову не пришло, что повсюду, где в его руках увидят это ружье, люди станут считать его грабителем и убийцей, в лучшем случае вором. Коня апача он тоже присвоил, а заодно распорядился и моим, сказав Олд Уобблу:
   — Другой вороной, на котором сидел Олд Шеттерхэнд, получаете вы, мистер Каттер. Вы можете еще раз убедиться, что я ничего против вас не имею.
   Олд Уоббл в ответ покачал головой и ответил:
   — Большое спасибо, но мне этот жеребец не нравится.
   Я понял, почему он так сказал. Ведь он был, можно сказать, близко знаком с Хататитла.
   — Почему же? — спросил Кокс удивленно. — Вы же превосходный знаток лошадей и должны понимать, что никакое другое животное с этим вороным не сравнится.
   — Это я, конечно, знаю, но гораздо охотнее возьму себе вон того. — И он указал на лошадь Шако Матто.
   Потом Кокс выбрал лошадей из тех, на которых до сих пор ехала его компания, разумеется, для меня и остальных моих спутников. Лошади трампов не шли ни в какое сравнение с нашими. И только старую кобылу Дика Хаммердала не захотел взять никто. Мне стало даже отчасти весело после этого бессовестного дележа, я мысленно предвкушал неповторимое зрелище — дело в том, что наши своенравные жеребцы не выносили в седле никого чужого.
   Наш провиант тоже отняли. И тут же съели, нас же покормили весьма скудным завтраком. Трампы напоили коней и стали собираться в путь. Нас они привязали к своим клячам руками вперед, так, чтобы мы могли держать поводья. Потом они занялись трофейными лошадьми. Лошадь осэджа не доставила им особых хлопот, она сама горела желанием поноситься, но чалый Апаначки рванул с места, едва только всадник забрался в седло, и умчался. Прошло довольно много времени, прежде чем они вернулись. Кокс взбирался на Илчи Виннету. Конь казался спокойным, как будто был добрейшей манежной клячей. Но едва бродяга уселся в седле, как Илчи взвился в воздух и описал большую дугу. И тут же раздался еще один крик рядом — это мой Хататитла столь же быстро расправился со своим седоком. Оба свергнутых лошадьми всадника вскочили на ноги, бранясь, с огромным удивлением уставившись на вороных, стоявших теперь так спокойно, как будто несколько секунд назад ничего вовсе не происходило. Трампы решились еще раз попробовать оседлать вороных, но через мгновение были скинуты и во второй раз. У них хватило запала и на третью попытку, но с тем же успехом. Олд Уоббл осторожно, так, чтобы это не очень бросалось в глаза, хихикал на протяжении всей этой сцены, а в конце концов разразился громким хохотом и прокричал вожаку:
   — Теперь вы понимаете, мистер Кокс, почему мне не нравился черный дьявол? Эти вороные так выдрессированы, что даже лучший наездник в мире не продержится на них и минуты.
   — Почему вы говорите мне об этом только сейчас?
   — Потому что я хотел доставить вам удовольствие узнать радость полета. Ну и как, вы рады?
   — Черт вас побери! Так они действительно никого к себе не подпускают?
   — Ни единого постороннего человека.
   — Досадно. Что же делать?
   — Если вы не хотите летать постоянно, верните их прежним владельцам. Попозже можно попробовать сделать этих плутов поуступчивей.
   Этот совет был принят. Мы получили своих коней, и сразу же после этого вся наша пестрая и весьма живописная кавалькада тронулась в путь.
   Когда мы проехали вход в долину, Кокс приблизился ко мне и сказал:
   — Я надеюсь, у вас хватит благоразумия, чтобы не осложнять своего положения собственной строптивостью. Скажите, вы действительно знаете путь к бонансе?
   — Знаю.
   — Я надеюсь, вы не уведете нас в сторону.
   — Я тоже.
   — Итак, куда мы направляемся сегодня?
   — К одному источнику по ту сторону Стремительного ручья.
   Мне чрезвычайно понравилось, что он воспринял как само собой разумеющееся то, что я стал проводником. Ведь на самом-то деле о местонахождении бонансы я знал только со слов апача. Чтобы выяснить, как обстоят у трампов дела со знанием местности, я принялся выпытывать:
   — А вы сами бывали в тех краях? Около Беличьего ручья?
   — Нет.
   — А кто-нибудь из ваших людей?
   — Никто. Вы будете показывать дорогу.
   — Это может сделать и Виннету.
   — Он не запомнил места, где лежит золото.
   — А вы действительно считаете, что я вам его покажу?
   — Естественно.
   — В таком случае, вы странный человек.
   — Почему же?
   — Ну подумайте: чего я добьюсь, если помогу вам заполучить золото? Ничего, совершенно ничего. Жизни моей придет конец. Единственное, что продлевает мою жизнь, так это поиски бонансы. Но неужели вы думаете, что для меня будет большой радостью, если вы, напав на нас, ограбив и решив убить меня, вдобавок ко всему еще и сделаетесь миллионерами?
   — Хм, — пробормотал он, но больше ничего не прибавил.
   — Кажется, вам дело еще не представлялось с такой стороны?
   — Конечно, нет, но вам придется считаться и с судьбой ваших товарищей.
   — Что вы имеете в виду?
   — Если мы не найдем бонансы, все они умрут.
   — Что мне до этого, ведь я-то умру в любом случае. Кто собирается считаться со мной? Когда я буду мертв, какая мне будет разница — живут другие или нет?
   — Вы не можете быть так жестоки.
   — Я? Жесток? Да вы, кажется, веселый парень. Говорите человеку о жестокости, а сами собираетесь его убить, если не получите золота. Мне нужна только свобода, и тогда никаких разговоров о жестокости не будет.
   — Я еще не сошел с ума.
   — Тогда и не упрекайте меня в жестокости.
   Он поглядел по сторонам и сказал:
   — Well, давайте поговорим откровенно. Вы в самом деле намереваетесь скрыть от нас placer?
   — Разумеется.
   — Выкиньте это из головы. Иначе ваши друзья умрут, да и вы сами кое-что потеряете.
   — Что же?
   — Ведь еще не окончательно решено, что я передам вас Олд Уобблу.
   — Ах, вот как?
   — Да, — ответил он. — Его счастье, что он ускакал вперед и не слышит, о чем мы с вами беседуем. Если вы укажете нам бонансу я она окажется на самом деле такой богатой, как описывал Виннету, то я освобожу не только ваших товарищей, но и вас самого.
   — И вы можете мне это обещать?
   — Обещать твердо я, увы, ничего не могу.
   — Тогда и нечего было мне это говорить. Я хочу знать точно, что со мной будет.
   — Напротив, был смысл это вам сказать. Все зависит от запасов бонансы. Вы, я подозреваю, должны лучше всех знать, как с этим обстоит дело.
   — Конечно, я это знаю: речь идет о миллионах.
   — Ну, тогда — по рукам, и вы уже заслужили свободу.
   — А вы скажете об этом Олд Уобблу?
   — Предоставьте решать это мне самому. Если старику придет в голову как-то помешать мне, я просто отправлю его ко всем чертям.
   — Это не получится, он тоже собирается поучаствовать в дележе бонансы.
   — Какой же вы все-таки глупец! Вы не поняли, что с моей стороны это был просто тактический ход.
   Ну как я мог ему объяснить, что на самом деле глупее всех вел себя в этой ситуации именно он? Если он собирается нарушить слово, данное Олд Уобблу, то разве я могу надеяться, что он сдержит обещание, данное мне? Ему, конечно, и в голову не приходила мысль освободить меня в случае, если мы найдем бонансу. Ему это совсем не нужно, и даже более того — не нужно также оставлять свидетелей совершенного надо мной насилия, поэтому его обещание насчет того, что мои друзья останутся живы, было весьма сомнительно. Сейчас он хочет от меня рвения и услужливости — но, получив placer в свое распоряжение, не остановится перед клятвопреступлением, вообще ни перед чем и более страшным. Но что меня возмущало больше всего, так это то, каким доверительным тоном позволял себе говорить со мной этот негодяй.
   В эти минуты я охотнее всего плюнул бы ему в лицо, но тем не менее оставался внешне спокойным.
   — Ну как, вы все обдумали? — спросил он через некоторое время.
   — Да.
   — И что вы собираетесь делать?
   — Сначала посмотрю, сдержите ли вы свое слово.
   — И покажете мне, значит, где находится placer?
   — Да.
   — Well. Ничего умнее вы и придумать не могли. Впрочем, имейте в виду: даже если я нарушу свое слово, мертвому вам будет совершенно все равно, получили мы золото или оно осталось в земле.
   Таково было неожиданное завершение нашего разговора. Действительно, тогда мне будет все равно. Но у меня было по крайней мере утешение в том, что я знал точно: никакой жилы на Беличьем ручье нет, значит, он, а не я будет обманут. Я с удовлетворением представил себе, какое у него будет в этот момент выражение лица.
   Он ненадолго удалился, и я получил возможность послушать почти столь же занимательную беседу, как только что состоявшаяся наша с ним. Позади меня ехали Дик Хаммердал и Пит Холберс с одним бродягой. Надзор за нами, кстати говоря, был не такой уж и сильный, ведь мы все-таки были связаны и, по мнению трампов, сбежать не могли бы никак.
   Оба приятеля развлекались беседой со своим сопровождающим, вернее, говорил Дик Хаммердал, а Пит, если его о чем-нибудь спрашивали, давал односложные ответы. Пока рядом со мной находился Кокс, я не слышал ничего из того, что говорилось сзади, и не обращал на это особого внимания. Теперь же я расслышал, как Дик сказал:
   — И вы действительно верите, что крепко держите нас в своих руках?
   — Да, — отвечал бродяга.
   — Слушайте, у вас какое-то совершенно искаженное представление о нас. Ведь мы-то вовсе не считаем себя вашими пленниками.
   — И тем не менее, вы — пленники.
   — Глупости. Мы просто скачем рядом с вами прогулки ради, вот и все.
   — Но вы же связаны.
   — Это чтобы доставить вам удовольствие.
   — Спасибо. Но вы также ограблены.
   — Да, ограблены. Вот это действительно чрезвычайно нас огорчает. — Но сказав это нарочито печально, толстяк тут же рассмеялся.
   Дело в том, что он и Пит еще до выезда зашили деньги в жилеты.
   — Что ж, если вам пришла охота посмеяться, это хорошо. Это полезно для поднятия настроения, — сказал, разозлившись, бродяга. — Но на вашем месте я был бы посерьезней.
   — Посерьезней? Да что у нас за причины вешать нос? Совершенно никаких. Мы чувствуем себя сегодня нисколько не хуже, чем всегда.
   Тут бродяга не выдержал, выругался и сказал:
   — Я раскусил вас, ребята: вы хотите меня подразнить. Вас, должно быть, ужасно злит, что вы попали к нам в руки.
   — Злит нас это или нет — какая разница! У вас-то злиться нет причин. Пит, старый енот, ты ведь тоже не помнишь, чтобы мы давали к этому повод?
   — Да, я такого не могу припомнить, дорогой Дик, — отвечал его долговязый друг.
   — Я злюсь? — закричал бродяга. — Совсем наоборот.
   — Злитесь, злитесь. И мы даже знаем, что скоро вы будете злиться еще больше.
   — Когда и почему?
   — Когда? Когда мы вас покинем. Почему? Да потому, что вы никогда больше не встретите таких спокойных и преданных вам людей.
   — Это что — юмор висельника? Вы только вспомните, что вас ожидает.
   — Ничего не знаю. Какая такая славная судьба?
   — Да вас прикончат, всех изжарят.
   — Хау! Пустяки, совершенно не страшно. Ведь когда нас прикончат, мы будем гореть спокойно.
   — Чокнутый!
   — Чокнутый? Послушайте, если вы нас держите за безумцев, то мне, конечно, придется оставить шутки и поговорить с вами серьезно! Так вот: если кто-то из нас и сошел с ума, то это вы, я могу поклясться! Только тот, у кого мозги не на месте, может считать, будто вы держите нас в своих руках надежно и крепко. Я хоть и полноват немножко, но сумею протиснуться через любую дыру. Долговязого Пита вы нипочем не сможете задержать — его нос торчит над всеми вашими барьерами и сетями. Олд Шеттерхэнда и Виннету — тем более! Кто воображает, что они в его власти, тот точно потерял рассудок до последней капли… Я говорю вам, и учтите, за свои слова я привык отвечать, что мы убежим от вас раньше, чем вы об этом подумаете. А вы останетесь стоять с разинутыми ртами. Или нет, мы сделаем еще лучше! Мы обратим ваше оружие против вас же и сами вас захватим. Тогда-то вы уж захлопнете свои пасти! Провести с вами вместе больше, чем один день, — позор, которого я при моей нежной душе и не менее нежном теле просто не вынесу. Мы смоемся! Не так ли, Пит, старый енот?
   — Хм, — пробормотал долговязый. — Если ты думаешь, что мы это сделаем, то ты прав, дорогой Дик. Мы смоемся.
   — Убежать от нас? — бродяга саркастически рассмеялся. — Запомните, ребята: это невозможно, и так же верно, как то, что меня зовут Холберс!
   — Боже, еще один Холберс! Мило! А зовут вас случайно не Пит?
   — Нет. Мое имя Хозия. Но почему это вас интересует?
   — Хозия? Уфф! Еще бы это нас не интересовало! Конечно, интересует!
   — К чему это «Уфф»! Чем вам не нравится мое имя?
   Вместо того, чтобы ответить на этот вопрос, Дик повернулся к Холберсу:
   — Ты слышал, Пит Холберс, старый енот, что, оказывается, этот человек носит прекрасное, благочестивое библейское имя? ¹⁴²
   — Если тебе кажется, что я слышал, то ты прав, — ответил тот.
   — И что скажешь?
   — Ничего.
   — Ты совершенно прав, дорогой Пит. Если имеешь дело с бродягой, то лучше всего помалкивать, но ведь я ко всему прочему еще и очень любопытный парень, и, откровенно тебе признаюсь, мне трудно держать язык за зубами.
   — Это что еще у вас там за секретные разговоры? — спросил бродяга. — Не связаны ли они с моим именем?
   — Как посмотреть, но в общем-то — да.
   — И каким же образом?
   — Сначала я попрошу вас ответить мне на один вопрос. Скажите-ка, а не носит ли кто-нибудь еще в вашей семье похожее библейское имя?
   — Есть еще одно.
   — Какое?
   — Джоул.
   — Уфф! Снова пророк! ¹⁴³ Ваш отец, кажется, был очень благочестивым, хорошо знающим Библию человеком! Не так ли?
   — Ничего такого я о нем не знаю. Но знаю, что он был весьма толковым парнем и никогда не позволял пасторам водить себя за нос. В этом я весь в него.
   — Так ваша мать была очень верующей?
   — Увы, да.
   — Почему «увы»?
   — Она своими молитвами и причитаниями настолько огорчала отца, что он был вынужден скрашивать свою жизнь глотком-другим бренди. Умный человек не может спокойно выносить постоянное присутствие такой богомолки в доме. Ему только и оставалось, что идти в кабак. И это было лучшее, что он мог сделать!
   — Понятно. Он скрашивал свою жизнь так старательно, что в конце концов она стала беспросветной, а его самого от этого просто тошнило?
   — Да, ему это надоело, и, когда в один прекрасный день он увидел, что обладает избытком веревки, ему не пришло на ум ничего лучше, как повесить ее на прочный гвоздь, сделать петлю и просунуть в нее голову. Он провисел довольно долгое время, пока веревку не обрезали.
   У меня даже руки зачесались (к сожалению, связанные), когда я услышал, какие циничные выражения подобрал этот парень за моей спиной для своего отца-самоубийцы. Хаммердал, конечно, поостерегся выказывать свое возмущение, чтобы пристыдить бессовестного бродягу, оскорбившего память своего покойного отца, он преследовал свою, тайную, цель в этом разговоре и поэтому, смеясь, продолжил:
   — Да, это, конечно, очень редкий случай: человек с дурными наклонностями сует голову в петлю, чтобы от них избавиться. Но, мистер Холберс, если я правильно вас понял, вы говорили, что весьма похожи на своего отца?
   — Да, я это сказал.
   — В таком случае храни вас Бог от веревки!
   — Хау! Если я в чем-то и подобен ему, то только не в этом. Жизнь так прекрасна, что я буду стараться изо всех сил продлить ее. По крайней мере, у меня никогда не появится желания засунуть голову в петлю. У меня нет ни малейшего повода к этому, и, кроме того, я не настолько глуп, чтобы взять вечно молящуюся и рыдающую женщину в дом.
   — И все же я не беру обратно своего предупреждения! Уже бывало так, и не раз, что кто-то оказывался в петле, не имея к этому ни малейшей склонности. Ты ведь не возразишь мне, Пит Холберс, старый енот?
   — Хм! Я не стану возражать, если ты считаешь, что такое бывает. Но я добавлю к твоим словам еще кое-что: этот мой тезка, который так же умен, как и его отец, вероятно, меня понимает.
   — Zounds! ¹⁴⁴ — воскликнул бродяга. — Это что, деликатный намек на виселицу?
   — Почему бы и нет? — спросил Хаммердал.
   — Потому, что я против таких намеков.
   — Я не пойму, отчего вы так сильно расстраиваетесь. Мы хотели всего лишь сказать, что веревка, даже без чьего-то особого желания, может вдруг оказаться на шее. И когда я предупреждал вас о веревке, то делал это из лучших побуждений!
   — Большое спасибо! Но я обойдусь как-нибудь без подобных предупреждений.
   — Well! Чтобы все же перейти к вашей матери, я хотел бы узнать, не обладала ли она какими-нибудь другими качествами, кроме набожности, которые сохранились бы у вас в памяти?
   — Другими качествами? Я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?
   — Ну, например, что касается воспитания. Набожные люди имеют обыкновение быть чрезмерно суровыми к своим близким.
   — Ах, это! — Бродяга рассмеялся, не испытывая ни малейшего подозрения относительно цели расспросов Хаммердала. — Увы, то, что вы сказали, правда. Если бы синяки, которые я получал, оказались бы сейчас снова и все вместе на моей спине, то я не смог бы сидеть на лошади от боли.
   — Значит, методы, применявшиеся при вашем воспитании, были очень убедительными?
   — Да, и применялись они чаще всего на моей спине.
   — Так же обстояло дело, как я понимаю, и с Джоулом, вашим братом?
   — Да.
   — Он еще жив?
   — Конечно, а кто думает иначе, тот и сам может оказаться очень скоро мертвецом!
   — А где он сейчас со своими трогательными воспоминаниями о воспитании спины и, что весьма вероятно, других частей тела тоже?
   — Здесь.
   — Что? Здесь, с нами?
   — Конечно. Вон тот человек, который скачет рядом с Коксом, как раз он и есть.
   — Good luck! ¹⁴⁵ D) Так здесь целых два пророка. Хозия и Джоул, оба сразу! Что ты скажешь на это, Пит Холберс, старый енот?
   — Ничего, — отвечал долговязый.
   — А какое вам, собственно, дело до меня и моего брата? — поинтересовался бродяга, которого наконец удивила тема беседы.
   — Вы это скоро, вероятно, узнаете. Скажите-ка мне еще: а кем был ваш отец?
   — Он был всем, чем может быть человек, что, вероятно, и раздражало его жену.
   — То есть, видимо, всем и ничем одновременно. Меня, впрочем, интересует только то, кем он был в тот самый день, когда он обнаружил у себя лишнюю веревку?
   — Тогда? Незадолго до этого он основал брачную контору.
   — Удивительно! Чтобы и другие получили свою порцию семейного счастья? Для всеобщего блага? Это было очень мило с его стороны!
   — Да, намерения-то у него были хорошие, только результаты получились, увы, прямо противоположные.
   — Ах, неужели не нашлось пары душ, которые пожелали бы соединиться друг с другом?
   — Нет, ни одной!
   — Так вот почему он предпочел веревку.
   — Да. Он повернулся спиной к жизни, которая ничего не могла ему предложить.
   — Отличный парень! В высшей степени джентльмен! Если бы он был здесь, то смог бы сейчас предаться приятным воспоминаниям! Трусливо бросить жену и детей? Тьфу ты, черт!
   — Не болтайте чепухи! Когда он ушел, у нас дела пошли лучше.
   — Конечно! Когда муж больше не пропивает деньги, дела его вдовы и детей, благодаря ее заработкам, идут лучше день ото дня!
   — Слушайте, о чем это вы? Моя мать всегда кормила семью.
   — «Кормила» просто не то слово. Да она работала как лошадь!
   — Откуда вы это знаете?
   — Она жила в маленьком городишке Смитвилле, что в Теннесси, после того как ее муж, а ваш дорогой отец повесился?
   — Верно! Но скажите, откуда вы это…
   — А потом вместе с детьми она переехала на Восток? — перебил его уверенно Дик Хаммердал.
   — Тоже верно! Теперь, наконец, скажите…
   — Подождите! И там она тоже трудилась так, что смогла много зарабатывать и даже взять к себе маленького, хилого племянника и вырастить его. Позже, когда ее суровое воспитание стало уже совершенно невыносимым, в одно прекрасное воскресенье он исчез. Так или нет?
   — Так. Но мне непонятно, откуда вы все это знаете?
   — У него также была сестра?
   — Да.
   — И где она теперь?
   — Она умерла.
   — То есть вы и ваш благочестивый братец Джоул остались единственными наследниками своей матери?
   — Конечно!
   — Ну, и где же это самое наследство?
   — У черта! Где оно еще может быть? Что мы могли еще сделать с парой сотен долларов, как не пропить их?
   — Well! Вы, кажется, действительно очень похожи на своего отца! Я вам скажу в третий раз: берегитесь веревки! А ты что скажешь, Пит Холберс, старый енот? Достойны эти два братца того, чтобы кое-что получить?
   — Хм, — буркнул тот, на этот раз весьма сердито. — Как скажешь, дорогой Дик.
   — Well, так они это не получат! Ты согласен?
   — Да, они этого недостойны.
   — Достойны они или нет — какая разница! Был бы прямо-таки стыд и позор, если бы они это получили.
   — В конце концов, что такое «это»? О чем вы, собственно, говорите? — Бродяга был заинтригован.
   — Не о чем, а о ком, — ответил Хаммердал.
   — Следовательно, обо мне и моем брате?
   — Да.
   — Вы чего-то хотите нас лишить?
   — Угадали.
   — Чего же?
   — Наших денег.
   — Ваших денег? Что вы, черт возьми, хотите этим сказать? Мы вытрясли все из ваших сумок.
   — Хау! Вы полагаете, что мы все, что имели, притащили сюда, на Дикий Запад? У Пита есть имущество, и у меня тоже кое-что, это много тысяч долларов, мы их копили специально для того, чтобы подарить вам и вашему замечательному Джоулу. Но мы передумали: вы ничего, совершенно ничего, ни единого цента, не получите.
   Я не видел лица бродяги, но очень хорошо представлял себе его выражение в эти минуты. После довольно долгой паузы он забормотал:
   — Ваше… имущество должны были… мы должны были… получить?
   — Да.
   — Вы хотите меня одурачить.
   — Ничего подобного.
   Бродяга, кажется, изучал лица обоих приятелей, потому что опять наступила долгая пауза, и затем я услышал его изумленный голос:
   — Не понимаю, зачем я вообще тут с вами беседую?! У вас такие физиономии, как будто всю эту чушь вы говорите всерьез, но чушь — она чушь и есть, и ничего более.
   — Послушайте еще раз, что я вам скажу: если вы считаете себя человеком, до которого мы можем снизойти, чтобы пошутить с ним, то вы ошибаетесь! Вы отчасти болван, а отчасти — мерзавец, мы же, напротив, умные и достойные люди, которым и в голову не придет смеяться над ослом и негодяем!