Май Карл. Верная Рука

   — Нет.
   — А вы понимаете разницу?
   — Между чем и чем?
   — У вас всего только пятьдесят апачей, а у меня сто драгун!
   — Ну, в сражениях с индейцами пятьдесят апачей равны по крайней мере сотне солдат.
   — Раз вы это говорите, может быть, оно и так, но при таких переговорах важно прежде всего произвести впечатление!
   — Безусловно!
   — Так вот, вы только вестмен, а я командир отряда, мистер Шеттерхэнд!
   — Ах, вот оно что! — рассмеялся я ему в лицо.
   — Да. Мой мундир уже произведет впечатление!
   — Вот как? А еще что?
   — Тон, которым мы привыкли разговаривать с индейцами.
   — Значит, вы и говорить хотите с Нале Масиуфом?
   — Да.
   — А вы знаете язык команчей?
   — Нет.
   — Как же вы сможете говорить так, чтобы вас поняли?
   — Я надеюсь, вы поможете мне как переводчик.
   — Так! Значит, вы командир, который все решает, а я только ваш инструмент, ваш переводчик! Послушайте, уважаемый, так вы, оказывается, совсем Олд Шеттерхэнда не поняли. Если я всего лишь как переводчик должен буду говорить с Нале Масиуфом, то для чего тогда мне вы? Чем поможет ваш «тон», если я буду переводить только слова? А ваш мундир? Я уверяю вас, что у Нале Масиуфа моя кожаная охотничья куртка, а вместе с ней и мой штуцер вызывают значительно больше уважения, чем ваш мундир и ваша сабля. Давайте не будем спорить в различии рангов! Я скажу вам, что надо делать, а вы в соответствии с этим командуйте своими подчиненными; я же вам не подчиняюсь. Вы подумали об опасности, которая может возникнуть, если вы будете принимать участие в переговорах с команчами?
   — Опасности?
   — Да.
   — Какая же может быть тут опасность? Персона участника переговоров, парламентера, неприкосновенна!
   — У этого индейца такого понятия нет. Он очень вероломный человек.
   — Значит, надо быть предусмотрительнее!
   — Что вы имеете в виду?
   — Хм! Ну хорошо: выходит он, выходите вы, оба без оружия, усаживаетесь друг против друга и начинаете переговоры. Но вот внезапно этот плохой человек вытаскивает припрятанный нож и убивает вас.
   — Но этого же нельзя делать.
   — Будет он спрашивать у вас, что можно, что нельзя! Он просто захочет убить предводителя, чтобы напасть на его растерявшихся из-за этого воинов.
   — Ну, спасибо, что растолковали что к чему.
   — У вас еще не пропало желание вести переговоры с Нале Масиуфом, сэр?
   — Нет, не пропало, но я не хочу вас опережать. Вы правы. Поскольку я не знаю языка, мое участие только затруднит ведение переговоров. Я полностью уступаю их вам.
   — Договорились! Итак, поехали.
   — Подождите еще немного, мне нужно ввести в курс дела моих офицеров.
   Командир действительно верил, что он импонировал бы команчам в своем мундире. И даже его «тон»! Он, оказывается, не имел никакого понятия о том, каким тоном надо разговаривать с индейцами. Того, кто во время таких важных переговоров с таким вождем, как Нале Масиуф, будет повышать свой «тон», можно считать обреченным. К счастью, мой намек на коварство краснокожих он понял.
   Было уже пора выезжать отсюда; Олд Шурхэнд со своими апачами скрылся из поля нашего зрения. Драгуны сформировали линию, которая во время движения должна будет преобразоваться в полукруг; я встал в центре ее, и мы галопом поскакали по широкому следу назад, к Ста деревьям.
   Нужно было делать все очень быстро, чтобы у полностью обескураженных краснокожих не осталось времени для размышлений. Мы почти бесшумно летели, подобно ветру, по песчаной равнине; был слышен только приглушенный топот лошадиных копыт. Наша линия начала изгибаться, оба конца дуги неслись несколько быстрее, чем середина, мы стремительно приближались к лагерю. Там нас уже заметили, не поняв сначала, кто мы такие; когда же команчи разглядели, что это бледнолицые, они с пронзительными криками схватились за оружие и бросились к лошадям… Слишком поздно, ибо полукольцо нашего окружения как раз в это мгновение сомкнулось. Тогда они повернули назад, но с той стороны раздался далеко слышный за пределами лагеря боевой клич апачей. Он звучал как резкий продолжительный крик на высокой ноте, который тремолировал от быстрых колебаний руки у рта кричащих. Услышав этот клич, команчи мгновенно выскочили из кустов обратно, теперь им стало ясно, что они окружены со всех сторон.
   Мы держались от них на расстоянии выстрела и видели, какое замешательство охватило их. Они носились взад и вперед, издавая громкие вопли: но постепенно, видя, что никто на них пока не нападает, становились спокойнее и тише, стараясь собраться в одну группу у самой воды. Тут я соскочил с коня и стал медленно приближаться к их лагерю. Увидев меня издалека, они, конечно, захотели узнать, что же я задумал. Остановившись от них примерно на расстоянии двухсот шагов, я крикнул им:
   — Воины команчей, выслушайте меня! Перед вами Олд Шеттерхэнд, белый охотник, который хочет говорить с Нале Масиуфом. Если вождь команчей не потерял свою смелость, пусть он покажется мне!
   По их толпе пронеслось какое-то быстрое движение, и, несмотря на расстояние и приглушенность их разговора, мне показалось, что я слышу испуганный возглас. Спустя некоторое время из толпы команчей вышел вперед один воин, в головном уборе которого было очень много перьев. Угрожая мне томагавком, он прокричал:
   — Перед тобой Нале Масиуф, вождь команчей. Если Олд Шеттерхэнд хочет отдать мне свой скальп, пусть подходит; я его у него возьму!
   — Разве такими должны быть слова неустрашимого вождя? — ответил я. — Неужели Нале Масиуф так труслив, что если он хочет иметь скальп, то ему должны его принести? Кто отважен, тот добывает скальпы сам!
   — Так подходи, Олд Шеттерхэнд, чтобы попробовать добыть мой!
   — Олд Шеттерхэнд пришел не за скальпами; он друг краснокожих и хочет спасти их от гибели. Воины команчей окружены со всех сторон; их жизнь подобна пуху на дикой лозе, который сдувает любой легкий порыв ветра; но Олд Шеттерхэнд хочет вас спасти. Нале Масиуф, может быть, подошел бы ко мне, чтобы со мной поговорить.
   — У Нале Масиуфа нет времени! — возразил он в ответ.
   — Ну, если у него нет времени для переговоров, то у него появится достаточно времени, чтобы умереть. Я даю ему пять минут; если и тогда он ничего не сможет сказать, то заговорят наши ружья. Хуг!
   Этим индейским словом я подкрепил непреклонность своего намерения исполнить свои угрозы. Вождь вернулся к своим воинам и заговорил с ними. Спустя ровно пять минут я крикнул им:
   — Пять минут прошли. Что решил Нале Масиуф?
   Он вышел на несколько шагов вперед и спросил:
   — У Олд Шеттерхэнда честные намерения в переговорах?
   — Олд Шеттерхэнд действует всегда только честно!
   — Где будем говорить?
   — Ровно посередине между нами и вами.
   — Кто примет в них участие?
   — Только ты и я.
   — И каждый свободно вернется к своим?
   — Да.
   — До нашего возвращения воины ни одной из сторон не будут предпринимать никаких враждебных действий?
   — Это само собой разумеется.
   — И оба мы не должны иметь оружия?
   — Никакого!
   — Так пусть Олд Шеттерхэнд пойдет и оставит все свое оружие; а я сейчас иду.
   Я вернулся к нашей линии и возле своей лошади сложил все, что можно было считать оружием. Когда я после этого оглянулся, то увидел, что Нале Масиуф уже шел, не спеша, но широкими шагами, сохраняя медлительность и достоинство, свойственные, по его мнению, вождям. Это меня несколько удивило, тем более, что было видно его старание быть на месте раньше меня. Почему? Безусловно, для этого были какие-то причины. Подходя к месту встречи примерно такими же шагами, я внимательно наблюдал за ним. На месте, которое можно было считать серединой, он остановился и сел, как-то неестественно держа правую руку за спиной. В чем же дело? Может быть, он что-то положил позади себя, чего я не должен был видеть? Это вполне может быть и оружие.
   Я подошел и остановился от него в трех шагах. Сделать или нет еще три шага, чтобы все же узнать, что у него там за спиной? Нет, это было бы не к лицу Олд Шеттерхэнду. Я медленно сел. Наши взгляды, казалось, просвечивали друг друга насквозь, и оба мы старались правильно оценить своего противника.
   Нале Масиуф был длинным, худощавым, но, видимо, сильным и крепким человеком примерно лет пятидесяти от роду. Выступающие скулы, острый орлиный нос, тонкие, плотно сжатые губы, маленькие, лишенные ресниц, но пристально смотрящие глаза свидетельствовали о его сильной воле, большой внутренней энергии, хитрости и скрытности. Он медленно рассматривал меня с головы до ног, потом расстегнул свой пояс и охотничью рубашку и сказал:
   — Олд Шеттерхэнд может оглядеть Нале Масиуфа!
   — Зачем? — спросил я.
   — Чтобы убедиться, что у меня нет оружия.
   Вот теперь я был полностью убежден, что у него за спиной лежит или воткнут в землю нож или что-нибудь ему подобное.
   — Почему Нале Масиуф произносит эти слова? — проговорил я. — Они излишни.
   — Нет. Ты должен видеть, что я честен.
   — Нале Масиуф — вождь команчей, а Олд Шеттерхэнд не только белый охотник, но также вождь апачей-мескалерос. Слово вождей как клятва. Я обещал прийти безоружным, и у меня нет никакого оружия; поэтому не надо ничего показывать или чем-то подтверждать.
   Говоря это, я согнул правую ногу так, чтобы иметь возможность мгновенно вскочить на ноги. Он этого не заметил. Но, видно, почувствовал, куда я метил, и ответил так:
   — Олд Шеттерхэнд говорит очень гордо. Но он еще смирится!
   — Когда же это будет?
   — Когда мы его захватим в плен.
   — Тогда Нале Масиуфу придется ждать, пока он не умрет. Ты можешь стать моим пленником, но я твоим пленником не буду.
   — Уфф! Разве Нале Масиуфа кто-нибудь сможет поймать?
   — Ты уже пойман!
   — Сейчас?
   — Да.
   — Олд Шеттерхэнд говорит то, что не сможет подтвердить!
   — Подтверждение перед твоими глазами. Посмотри вокруг!
   — Хау! Я вижу бледнолицых! — сказал он, сопровождая свои слова бесконечно презрительным жестом.
   — Эти бледнолицые — хорошо обученные солдаты, которым твои воины противостоять не смогут!
   — Они собаки, которые не смогут постоять за себя. Ни один такой бледнолицый не справится ни с одним краснокожим воином.
   — Имей в виду, что позади вашего лагеря стоят апачи.
   — Олд Шеттерхэнд врет!
   — Я никогда не вру, и ты прекрасно знаешь, что я и теперь говорю правду. Или ты будешь утверждать, что не слышал боевой клич апачей? Ты разве глухой?
   — А сколько их?
   — Их достаточно, чтобы всех вас уничтожить.
   — Пусть покажутся!
   — О, ты их увидишь, как только мне захочется этого.
   — А они из какого племени?
   — Из племени мескалерос, к которому принадлежу я и Виннету.
   При этом имени он быстро поднял голову и спросил:
   — А где Виннету?
   — В Льяно-Эстакадо.
   — Хотел бы я его видеть!
   — Ты его еще увидишь. Он сейчас с полсотней апачей как раз подъезжает туда впереди отряда Вупа-Умуги.
   — Уфф, уфф?
   — Он переставляет колья, установленные Большим Шибой, чтобы заманить команчей в западню.
   — Уфф, уфф! — воскликнул он опять.
   — А молодой вождь Большой Шиба захвачен нами в плен. И теперь Виннету своими кольями вводит команчей в заблуждение тем же способом, каким Большой Шиба хотел обречь белых всадников на мучительную смерть от жажды и жары.
   Каждое слово, произносимое мной, было ударом для Нале Масиуфа. Он пытался овладеть собой, но не смог побороть захлестнувшего его возбуждения. Его голос дрожал, когда нарочито спокойно он сказал:
   — Я не понимаю, что говорит Олд Шеттерхэнд, нельзя ли выражаться пояснее?
   — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду!
   — Нет.
   — Не ври. Ты думаешь обмануть Олд Шеттерхэнда? Это тебе не удастся, даже если бы в твоей голове был заключен разум всех вождей команчей, что, вообще говоря, не так уж и много! Ведь это ты придумал план, который вы хотели здесь привести в исполнение.
   — Какой план?
   — Ввести в заблуждение и привести к гибели белых всадников с помощью неверно установленных в пустыне кольев.
   — Мне кажется, что Олд Шеттерхэнд видит сон!
   — Не увиливай! Ты врешь; я же говорю с тобой вполне откровенно. Когда тебя разбили, ты послал еще за сотней воинов. Причем послал сразу двух гонцов к Голубой воде, к Вупа-Умуги, которые должны были пересказать ему твой план. Я их подслушал еще до того, как они перешли через Рио-Пекос.
   — Уфф! Я этих воинов выгоню из племени!
   — Правильно! Такие неосторожные и болтливые люди не годятся в воины. Я и самого Вупа-Умуги подслушал и узнал все подробности.
   На это он ничего не сказал. Но его взгляд пронзил меня насквозь; при этом зрачки его глаз заметно подрагивали, выдавая его страх. А я продолжал:
   — Кроме того, я подслушал шестерых разведчиков, которых Вупа-Умуги послал на восток. Они погибли в Альчезе-чи.
   — Уфф! Они не вернулись, и из-за этого мы их не встретили здесь!
   — На самом деле все обстояло немного иначе. Виннету сразу спешно поскакал в Льяно-Эстакадо, чтобы предупредить Кровавого Лиса, но прежде собрал столько воинов апачей, сколько было нужно, чтобы отразить ваше нападение. С этими апачами я успел схватить Большого Шибу с его пятьюдесятью воинами, когда они устанавливали колья, по которым за ним должен был следовать Вупа-Умуги.
   — Ты говоришь правду? — еле слышно произнес он, прервав меня.
   — Да, это так. Потом мы для вас переставили колья в ложном направлении так, как это вы хотели сделать для белых всадников. Этим занимался Виннету с пятьюдесятью апачами, следы которых Вупа-Умуги должен был принять за следы команчей во главе с Большим Шибой.
   — Уфф! Это вам злой Маниту насоветовал!
   — Нет, справедливый и добрый Маниту. Злой — другой советник, только не наш. Сейчас Вупа-Умуги скачет вслед за апачами в уверенности, что перед ним Большой Шиба. Таким образом, он окажется в безводной пустыне, где растут одни кактусы, и ему придется сдаться в плен, если он не захочет погибнуть.
   — Олд Шеттерхэнд самый злой и самый подлый из всех бледнолицых! — прошипел он мне в ярости,
   — Ты сам в это не веришь. Тебе же хорошо известно, что я состою в самых добрых отношениях со всеми краснокожими. И теперь мне хочется, чтобы все кончилось по-хорошему и вы помирились со своими врагами.
   — Мы не хотим мира!
   — Тогда вы прольете кровь! Когда сюда пришли сегодня белые, я их предупредил и сказал им, что ты со своими воинами следуешь за ними. Тогда они объединились с моими апачами и решили дождаться вас здесь. Вы теперь зажаты со всех сторон, и никто из вас уйти не сможет!
   — А мы будем драться!
   — Попробуйте только!
   — Зачем нам пробовать, мы уверены, что так и будет!
   — Xay! Сто ружей бледнолицых, которых ты видишь здесь; к этому еще мои заколдованные флинты и ружье Олд Шурхэнда, который никогда не делает промахов!
   — Олд Шурхэнд здесь?
   — Да.
   — Где?
   — Он там, наверху, с апачами, пули которых тоже будут вас метко бить. Совершенно немыслимо, чтобы вы смогли от нас уйти!
   — Ты обманываешь меня, чтобы склонить к сдаче в плен!
   — Я говорю правду.
   — Большой Шиба не может быть в плену.
   — Он в плену; и подтверждаю тебе это, говоря, что У него было тридцать найини и двадцать команчей из его племени.
   — И Вупа-Умуги невозможно обмануть!
   — Нет, он как раз на пути в ловушку, в которой мы его тоже возьмем в плен. Я могу сказать даже и то, что, когда он стоял лагерем у Голубой воды, я поехал в Каам-Кулано, где живет его племя. Оттуда я забрал все его амулеты.
   — Уфф! Ты их украл?
   — Я их снял с дротиков, воткнутых в землю перед его вигвамом.
   — Значит, он пропал, совсем пропал!
   — Это с ним, конечно, может случиться, если он не заключит мир. И он заключит его, чтобы получить обратно все свои амулеты, потому что не захочет умирать от жажды и жары.
   Нале Масиуф, опустив голову, молчал.
   — Ты теперь должен понять, — продолжал я, — что ты не можешь рассчитывать ни на Большого Шибу, ни на Вупа-Умуги. И тебе ничего не остается, как сдаться в плен.
   Он долго молчал. О чем он думал? Что происходило в его душе? Выражение его лица было очень удрученным; но как раз поэтому я ему и не доверял. Наконец он поднял голову и спросил:
   — А что будет с Большим Шибой и его людьми?
   — Мы их освободим, если не прольется ничья кровь.
   — А что вы сделаете с Вупа-Умуги?
   — Он тоже со своими воинами будет освобожден, если окажется достаточно разумным, чтобы не сопротивляться.
   — А чего мне с моими воинами ожидать, если мы сдадимся?
   — Тоже освобождения.
   — Когда?
   — Сразу, как договоримся об этом.
   — А трофеи?
   — Нам, белым, трофеи не нужны, однако апачи, конечно, потребуют ваших лошадей в качестве трофеев.
   — Ты им отдашь их?
   — Да.
   — Но они же принадлежат нам!
   — Вы вышли на тропу войны и должны принять последствия этого. Справедливость требует возмещения убытков тем, кого вы захватили и хотели убить. Вы должны быть довольны, что уйдете отсюда живыми!
   — Но ведь нам самим нужны наши лошади!
   — Для разбойничьих набегов, да. Если у вас их не будет, вы будете сохранять покой.
   — Мы всегда были и будем друзьями покоя и мира!
   — Не смеши меня! Всегда находились команчи, которые поддерживали вражду и были зачинщиками войн. Ты это знаешь так же хорошо, как и я.
   — Но оружие-то вы нам оставите? — спросил он.
   — Этого я пока не знаю.
   — Ты должен это знать!
   При этих словах его глаза на мгновение блеснули, а правая рука потихоньку переместилась за спину. Я понял, что сейчас он ударит, но отвечал, несмотря на это, совершенно спокойно:
   — Я сейчас не могу этого знать, потому что об этом я должен поговорить с Виннету и Олд Шурхэндом.
   — Что ты будешь им предлагать: чтобы мы отдали оружие или остались с ним?
   — Стрелы, луки и ножи, ну и, конечно, томагавки можно вам оставить. Они вам нужны для охоты, чтобы добывать себе еду.
   — А ружья?
   — Их мы у вас заберем, потому что без них вы не сможете опять начать войну. Если у вас не будет ружей, то вы будете вынуждены сохранять мир.
   Я хотел ответить иначе и дать ему обещание, которого он ждал от меня, может быть, тогда он отказался бы от нападения на меня. Но мне отчасти претило делать этому человеку хотя бы малюсенькую поблажку, и, кроме того, я думал, что из-за его коварного нападения, если оно произойдет, я легче и быстрей завладею его волей.
   — Сохранять мир? — переспросил он. — А мы этого не хотим, мы хотим драться. На тебе, получи!
   Его глаза сверкнули; он метнулся ко мне, а в его правой руке блеснул нож. Удивительно! Нож! Все происходило именно так, как я говорил, предостерегая командира! Не успел он подскочить ко мне, как я сам бросился к нему и схватил своей левой рукой его правую руку с ножом, а своей правой нанес ему два таких сильных удара в висок, что он свалился на землю, как безжизненное чучело,
   С ножом в руке я вскочил на ноги и громко воскликнул, обращаясь главным образом к наблюдавшим за нами команчам:
   — Это предательство. Нале Масиуф хотел меня заколоть. Вот вам его нож!
   И я отшвырнул его далеко в их сторону; потом схватил находящегося в беспамятстве вождя за шиворот, приподнял, взвалил себе на спину и направился в наше расположение.
   Какой дикий крик и вопли поднялись позади меня! Команчи вскочили и бросились вслед за мной. Но в это время сверху раздались несколько неприцельных выстрелов. Олд Шурхэнд дал команду открыть огонь, чтобы утихомирить команчей. И цель была достигнута; они прекратили погоню за мной, однако вопли и угрозы не стихали.
   Вождя связали; после чего я взял свой штуцер и опять подошел к озеру. Когда расстояние до команчей стало достаточным, чтобы меня услышали, я сделал им знак замолчать; они послушались, и я громко произнес:
   — Пусть воины команчей внимательно послушают, что им скажет Олд Шеттерхэнд! Вы знаете, что ваш вождь взял с собой на переговоры нож, хотя мы договорились идти без оружия. Нале Масиуф хотел меня зарезать, после чего его люди напали бы на нас. Я был готов к этому, и кулак Олд Шеттерхэнда отбил ему память так, что он свалился на землю; но он не умер, только потерял сознание. Как только он придет в себя, я продолжу разговор с ним. До тех пор с вами ничего не произойдет, если вы будете вести себя спокойно. Если же попытаетесь убежать или хотя бы один из вас выстрелит, то все вы получите пули. Я сказал. Хуг!
   Эта угроза возымела действие. Команчи, жестикулируя, сбились в тесную толпу, но вели себя в общем тихо. Когда я вернулся и опустился возле Нале Масиуфа на корточки, чтобы его осмотреть, командир сказал мне:
   — Он действительно хотел вас зарезать?
   — Да.
   — А вы доверяли ему!
   — Нет, я с самого начала видел, что он спрятал за спиной нож.
   — Как хорошо, что не я был на вашем месте!
   — Я тоже так думаю.
   — У меня не такие зоркие и внимательные глаза. Он бы меня, вполне вероятно, зарезал.
   — Хм! Кто знает, может быть, он и не стал бы ради этого трудиться, сэр.
   — Не стал бы трудиться? Что же, это значит, что я не стою удара ножом или выстрела?
   — Нет, дело не в этом. Я хотел сказать только то, что краснокожий только тогда идет на это, когда считает необходимым убрать со своего пути особенно ему ненавистного и опасного человека.
   — Ах так! Что же теперь будем делать с этим предателем и негодяем? Я предлагаю… хм, хм!
   — Что?
   — Повесить его. Человек, попытавшийся на переговорах убить своего собеседника, должен болтаться в петле на веревке!
   — Я накажу его, но по-другому: проделаю сейчас с ним небольшую операцию. Хорошо, что свои амулеты он не оставил в лагере.
   — Почему?
   — Скоро поймете. Подождем, пока он не очнется. Он должен прийти в себя.
   — Хм! Тогда я, пока суд да дело, задам вам один вопрос.
   — Какой?
   — Пока вы с ним беседовали, я как следует подумал обо всем, о чем мы с вами говорили.
   — И осмыслили несколько иначе?
   — Да.
   — В какой мере?
   — Одержать победу над краснокожими оборванцами и после этого оставить их без всякого наказания невозможно, это противоречит всем военным традициям и обычаям. Вы действительно надеетесь справиться без нас с команчами?
   — Да, вы нам для этого не нужны.
   — Значит, лучше мне с вами в Льяно не ездить. Сколько времени нужно, чтобы туда добраться?
   — Два достаточно долгих дневных перехода.
   — Черт возьми! Это же далеко. У нас не так много провианта с собой. Не поймите меня неправильно, если…
   Он, однако, в какой-то мере стеснялся говорить прямо о своих намерениях. Мне же, откровенно говоря, было совершенно безразлично, уйдет он с отрядом или нет. Что им делать в оазисе и других глухих местах! Поэтому я с готовностью отвечал:
   — Если вы повернете обратно? О, я ничего против этого не имею.
   — Правда?
   — Конечно.
   — Этим вы меня очень обяжете. Сюда, в Льяно, заманить себя я же допустил. Собственно, мои задачи сконцентрированы там на равнине, выше, по ту сторону каньона Мистэйк. С этим Нале Масиуфом я связался потому, что он мне попался на дороге. Я поверну обратно, а здесь побуду до тех пор, пока вы не покончите с этими команчами.
   — Значит, вы повернете обратно без всякой выгоды для себя.
   — Что вы хотите сказать?
   — Вам полагается иметь трофей. Что мне делать с этими краснокожими? Неужели мне по всему Льяно таскать их за собой, снабжать водой и провиантом, охранять, как пленных? Можно сделать все гораздо проще. Я их передам вам.
   — Мне?
   — Да. Только вы должны мне обещать, что оставите им жизнь.
   — Я даю вам мое слово, и вы можете об этом не беспокоиться.
   — Вашу руку.
   — Да. Вот моя рука. Договорились!
   — Well! Итак, вы забираете этих людей с собой до низовьев Рио-Пекос, чтобы они не смогли сюда быстро вернуться и снова творить здесь какие-нибудь глупости. А там вы у них отберите лошадей и ружья и пусть идут, куда хотят.
   — А то, что мы у них отберем, надо будет сохранить, сэр?
   — Естественно.
   — Тогда я их не отпущу, пока не отойдем от этих мест еще дальше, чтобы они не смогли вас побеспокоить. Они же живут в самых верховьях реки. Не так ли?
   — Да. Итак, мы договорились?
   — Полностью. Вот вам еще раз моя рука в качестве гарантии в том, что я вас больше ничем не побеспокою, пока я жив. Вы довольны?
   — Вполне.
   — Я тоже очень рад. Но, смотрите, он ожил! Открыл глаза. Да, это был такой удар, какой способен нанести, наверное, только Олд Шеттерхэнд.
   Да, вождь пришел в себя. Он, казалось, сначала никак не мог понять, что же с ним приключилось; наконец, видимо, вспомнил все.
   — Ну как, ты убедился, что я свое слово держу? -спросил я его. — Ты мой пленник.
   При этих словах я снял с его шеи амулеты и вытащил из кармана спички. Он в испуге воскликнул:
   — Что ты хочешь делать с моими амулетами?
   — Я сожгу их.
   — Уфф, уфф! Значит, моя душа погибнет?
   — Да, но ты заслужил это. Ты захотел нарушить данное мне слово и убить меня. Поэтому тебя накажут трехкратно: ты будешь повешен, я сниму с твоей головы скальп и сожгу твои амулеты.
   Повешение для индейца — самый позорный вид смерти. Он согласится лучше на самую мучительную, медленную, но при этом более почетную кончину. Остальные мои угрозы тоже были страшны для него. Потеря скальпа и сожжение амулетов означает гибель души в этой и потусторонней жизни на вечные времена! Он попытался разорвать свои путы и воскликнул срывающимся от ужаса голосом:
   — Ты этого не сделаешь; ты не станешь этого делать!