Май Карл. Верная Рука

   — Ах ты, собака! — обернулся Роллинс ко мне. — Ну так получай!
   Он быстро ухватился руками за ствол и замахнулся на меня прикладом, кирку он перед этим отбросил в сторону, чтобы иметь возможность выстрелить. Я ударил его кулаком чуть ниже поднятой руки и затем с такой силой толкнул на ограду, что та не выдержала и рухнула под ним. Ружье при этом выпало из его рук, и я подобрал его прежде, чем Роллинс успел подняться с земли. Он выхватил из-за пояса нож и прохрипел, задыхаясь от злобы:
   — Ах, так! На моей земле! Ты за это заплатишь!
   Я быстро выхватил револьвер, направил на него и сказал:
   — Вы, наверное, имеете в виду себя? Сейчас же уберите нож! Моя пуля проворнее вашего клинка!
   Он опустил уже занесенную для удара руку и направил взгляд не на меня, а на противоположный угол дома. Там стоял всадник, который подъехал сюда незаметно для нас обоих и теперь воскликнул со смехом:
   — Уже за работой, старина? Правильно, так и надо! Дай ему как следует, он это заслужил! Только не стреляй, он не стоит твоей пули.
   Это был Уилл Солтерс. Он подъехал ко мне, протянул руку и продолжил:
   — Ну, здравствуй, приятель! Если бы днем раньше этот невежа добился своего, ты меня мог больше и не увидеть. Похоже, он тебя встретил точно так же, как вчера меня, за что и получил пару щелчков по носу. А потом послал в меня пулю — правда, та оказалась куда вежливее своего хозяина и облетела меня на почтительном расстоянии. Остаться здесь и дождаться тебя я так и не смог, но сказал мальчику, что сегодня вернусь, чтобы узнать, не подобрел ли хозяин. Если хочешь, дадим ему урок вежливого обращения с такими людьми, как мы.
   Неожиданно Роллинс схватил с земли кирку и со всех ног кинулся прочь со двора. Мы удивленно смотрели ему вслед. Поведение этого человека было более чем странным: только что он демонстрировал нам свою безоглядную дерзость и вдруг сбежал, как последний трус. Не успели мы высказаться по этому поводу, как в дверях появилась женщина, которая, видимо, раньше не решалась выйти из дому. Она увидела, как Роллинс скрылся за кустами, и сказала, облегченно вздохнув:
   — Слава Богу! Я уже боялась, что у вас дойдет до кровопролития. Он пьян. Бредил всю ночь, а потом выпил последнюю бутылку бренди!
   — Вы его жена? — спросил я.
   — Да. Надеюсь, вы меня ни в чем не вините, господа. Что я могу с ним поделать!
   — Охотно верим вам. Мы уже было решили, что ваш муж повредился рассудком.
   — К несчастью, это правда. Боже, вы не поверите, до чего я несчастна! Он вообразил себе, будто здесь неподалеку зарыты какие-то сокровища. Их-то он и ищет. А чтобы никто, кроме него, их не нашел, он старается никого не пускать в эти места. Вот этот молодой индеец уже четыре дня здесь. Он подвернул ногу и хотел остаться у нас, пока не поправится, но Роллинс прогнал его. Теперь бедняге приходится ночевать на улице.
   Она указала взглядом на индейского юношу, который как раз приблизился к дому. Все произошло настолько быстро, что я просто не успел обратить на него внимания.
   Ему было, пожалуй, лет восемнадцать от роду. Он был одет в костюм, аккуратно сшитый из тщательно выделанной оленьей кожи и украшенный вдоль швов бахромой. В бахрому не были вплетены пряди человеческих волос — значит, он еще не успел убить ни одного врага. Его вооружение состояло из ножа и лука с колчаном, видимо, носить огнестрельное оружие он пока не имел права. На шее у юноши висела латунная цепочка с мундштуком курительной трубки мира, головка трубки отсутствовала, что было верным признаком того, что молодой индеец в настоящее время совершал паломничество к священным каменоломням, из которых индейцы берут глину для трубок. Каждый такой паломник обретает на это время право неприкосновенности. Даже самый заклятый враг в этот период не может препятствовать его движению, а в случае необходимости обязан даже защищать паломника!
   Мне понравилось открытое умное лицо юного индейца. Он с благодарностью смотрел на меня глазами, напоминавшими цветом черный бархат. Протянув мне руку, он сказал:
   — Ты защитил Ишарсиютуа. Я твой друг!
   Последние слова были произнесены явно с гордостью, что было мне весьма приятно. Но его имя несколько озадачило меня, ибо на языке апачей оно означало Маленький Олень. Поэтому я спросил:
   — Ты принадлежишь к народу апачей?
   — Ишарсиютуа — сын великого воина апачей-мескалерос, самых храбрых среди краснокожих!
   — Они мои друзья, а Инчу-Чуна, их великий вождь, — мой брат.
   Он окинул меня быстрым взглядом и сказал:
   — Инчу-Чуна — храбрейший из героев. Как он называет тебя?
   — Йато-Инта.
   Юноша отступил на несколько шагов, потупил взор и сказал с явным смущением в голосе:
   — Сыновья апачей знают тебя. Я еще не воин. Я не должен был разговаривать с тобой.
   Так выражалось смирение индейца, который честно признает более высокий статус собеседника, но никогда не опустит голову.
   — Ничего, ты можешь говорить со мной, потому что когда-нибудь сам станешь знаменитым воином. И скоро тебя будут звать не Ишарсиютуа, Маленький Олень, а Пенульте — Большой Олень. У тебя болит нога?
   — Да.
   — И ты покинул свой вигвам без лошади?
   — Я должен принести священную глину. Я иду пешком.
   — Эта жертва понравится Великому Духу! Проходи в дом!
   — Вы — воины, а я еще молод. Позвольте мне остаться с моим маленьким белым братом!
   Он подошел к белокурому юноше, который тихо и печально стоял в стороне, и положил свою ладонь на то место, куда отчим ударил его прикладом ружья. Они обменялись взглядами, которые не ускользнули от моего внимания. Было видно, что они встречаются не впервые. Маленький Олень появился здесь не случайно: он владел тайной — возможно, опасной для обитателей этого дома. Я испытывал желание переступить запретную черту, но не подал виду.
   Мальчики остались на улице, а я вместе с Уиллом Солтерсом и женой Роллинса вошел в дом, хотя точнее было бы назвать его лачугой, состоявшей из одной-единственной комнаты, которая являла собой крайне убогое зрелище.
   Мне и раньше приходилось бывать в жилищах, обитатели которых вынуждены были ограничиваться лишь самым необходимым, но здесь дела обстояли значительно хуже. Крыша в доме прохудилась, материал, некогда заполнявший пространства между бревнами, давно исчез, и в стенах зияли широкие щели, сквозь которые в дом вползала горькая нужда. Над холодным очагом не висел котел для приготовления пищи, а весь запас провианта состоял, похоже, из незначительного количества кукурузных початков, валявшихся в углу. Женщина была одета в свое единственное платье из обветшавшей и блеклой набивной ткани. Ноги ее были босы. Единственным ее украшением была ее собственная чистота и опрятность, что было заметно, несмотря на убогую одежду. Одежда ее сына была тоже старой и ветхой, но аккуратно зашитой в каждом поврежденном месте.
   Когда я взглянул на кучу листвы в углу, заменявшую постель, а потом — в потемневшее от горестей лицо этой доброй женщины, с губ моих невольно сорвался вопрос:
   — Вы голодны, сударыня?
   Она залилась краской смущения. Затем слезы брызнули у нее из глаз, и она заговорила, прижимая руку к сердцу:
   — О Боже, я бы ни на что не жаловалась, если хотя бы Йозеф ел досыта! Муж совсем забросил поле, и оно почти не дает урожая. Остается охота, но и от нее мы ничего не имеем, потому что Роллинс одержим идеей откопать свои призрачные сокровища.
   Я поспешил во двор к лошадям, чтобы принести свой запас вяленого мяса. Уилл Солтерс последовал за мной и тоже отдал женщине свои припасы.
   — О, господа, как вы добры! — воскликнула она. — Просто не верится, что янки могут быть такими.
   — Что касается меня, сударыня, то я, к примеру, немец. И в жилах Солтерса есть немецкая кровь — его мать была австрийкой. Но мне до него по всем статьям далеко!
   — Боже, а я родилась в Брюнне! — всплеснула руками женщина.
   — Значит, и вы тоже немка! Так почему бы нам не пообщаться на родном языке?
   — Конечно, конечно! Я здесь могу говорить с сыном по-немецки только украдкой — Роллинс не выносит этого.
   — Жуткий тип! — сказал Солтерс. — Простите, не хотел вас обидеть, но у меня такое чувство, будто я раньше, много лет назад, уже встречался с ним, причем в обстоятельствах, отнюдь не делающих ему чести. Он очень похож на одного человека, который был известен только под индейским именем. Я, правда, не знаю, что оно означает. Как же его звали? Что-то вроде Индано или Инданшо…
   — Инта-Нчо! — раздался голос в дверях.
   Там стоял молодой индеец. Он, разумеется, не понимал немецкую речь, но успел расслышать имя. В глазах его вспыхнули огоньки. И когда я бросил в его сторону пристальный взгляд, он моментально исчез за дверью.
   — Это имя взято из языка апачей, которого ты не понимаешь, — пояснил я своему товарищу. — И означает оно Дурной Глаз.
   — Дурной Глаз? — переспросила женщина. — Эти слова мой муж произносит очень часто, когда бредит во сне или сидит в углу пьяный и бранится с несуществующими людьми. Он иногда пропадает на целую неделю. Тогда он проносит с собой из Форт-Доджа, что на Арканзасе, бренди, не могу себе представить, чем он только за него расплачивается. Потом он все пьет и пьет, пока не помутится разум, и заводит разговор про смерть и убийства, про золото и самородки, и про сокровища, которые закопаны где-то
   недалеко отсюда. Мы в такие времена по целым дням не решаемся зайти в дом — боимся, что он нас убьет.
   — Бедная женщина! И как вы только решились последовать за таким человеком в эту глушь?
   — За ним? Да за ним я бы сюда ни за что не поехала! Я приехала в Америку с моим первым мужем я братом мужа. Мы купили землю, но были обмануты торговым агентом: купчая, которую нам выдали, оказалась фальшивой. Когда мы приехали на Запад, то увидели, что законный владелец уже несколько лет, как обустроился на этом участке. Деньги кончились, и нам не оставалось ничего другого, кроме как жить охотой. Мы при этом уходили все дальше и дальше на Запад. Муж собрался в Калифорнию, прослышав о тамошних золотых россыпях. Мы добрались до этих самых мест, а дальше идти не могли — я была больна и обессилена. Приходилось жить под открытым небом, но, к счастью, вскоре мы обнаружили этот заброшенный дом. Кому он принадлежал раньше, нам не известно, мы воспользовались тем, что послала нам судьба. Но мысль о Калифорнии не давала мужу покоя. Я с ним ехать не могла, а брат его — не хотел, тосковал по родине. Одному Богу известно, чего мне стоило решиться на то, чтобы отпустить мужа одного попытать счастья в золотой стране. При этом было решено, что брат мужа останется здесь со мной. Муж так и не вернулся. Спустя полгода после его отъезда Господь подарил мне Йозефа. Мальчик никогда не видел своего отца. Ему было три года, когда в одно прекрасное утро брат мужа ушел на охоту и не вернулся. А через несколько дней я нашла его лежащим на берегу реки с простреленной головой — наверное, его убил какой-нибудь индеец.
   — С него был снят скальп?
   — Нет.
   — Значит, убийцей был белый. Но чем же вы жили дальше?
   — У меня был небольшой запас кукурузы, которую мы выращивали недалеко от дома. А потом в этих местах появился мой нынешний муж. Он тогда собирался поохотиться и идти дальше своей дорогой, но все медлил, пока, наконец, не остался насовсем. Я была рада этому — без него я умерла бы с голоду с моим ребенком. Роллинс съездил в Додж-Сити и заявил властям о смерти моего мужа. Мне нужен был защитник, а моему сыну — отец. Роллинс стал и тем, и другим. Но однажды ему привиделся сон о каких-то сокровищах, которые якобы зарыты где-то здесь неподалеку. Странным образом сон этот повторялся так часто, что Роллинс не только твердо поверил в их существование, но со временем сам впал в настоящее безумие. Ночью он грезит золотом, а днем он его ищет.
   — У той горы, где стоят старые платаны?
   — Да. Но мне туда ходить не разрешается, и моему сыну — тоже. Я днями и ночами молю Бога о спасении!
   — Думаю, Господь поможет вам, пусть даже эта помощь поначалу причинит вам боль. Я столько раз в жизни…
   Он не договорил. Вошел Йозеф и попросил нас выйти во двор и посмотреть на небо. Удивленные подобной просьбой, мы тем не менее пошли за ним. Маленький Олень стоял во дворе и внимательно наблюдал за продолговатым облачком, висевшим прямо у нас над головой. Остальное же пространство неба было абсолютно чистым. Йозеф сказал нам, что индеец считает это облачко очень опасным. Надо заметить, что Маленький Олень довольно сносно говорил по-английски и потому легко общался с белым мальчиком. Уилл Солтерс только пожал плечами и сказал:
   — Вот эта тучка представляет для нас опасность? Пфф!
   Индеец повернулся к нему и произнес всего лишь одно слово:
   — Ильчи!
   — Что это означает? — спросил меня Уилл.
   — Ветер, буря!
   — Ерунда! Опасный ветер, ураган, возникает только в «дыре», то есть когда все небо затянуто черным покрывалом, и посреди него имеется небольшой круглый просвет. А здесь все наоборот: небо абсолютно чистое, за исключением этого сигарообразного облачка.
   — Ре-эйкена-ильчи! — сказал индеец.
   Теперь уже и я насторожился. Эти три слова означали «голодный ветер». Так апачи называют ураган. Я спросил молодого индейца, опасается ли он чего-нибудь подобного. Он ответил:
   — Ре-эйкена-ак-ильчи!
   Это означало «очень голодный ветер», или смерч. Но почему индеец пришел к подобному заключению? Лично я не усматривал в этом облачке ничего подозрительного, но вместе с тем знал, что дети дикой природы обладают необычайным чутьем в отношении определенных природных явлений.
   — Ерунда! — повторил Солтерс. — Пошли в дом! По-моему, У тебя чересчур уж озабоченное лицо!
   Тут индеец приложил палец ко лбу и произнес:
   — Ка-а-чапено!
   Он заметил, что Уилл не понимает языка апачей и потому перешел на диалект тонкава. Сказанное означало: «Я не потерял рассудок». Солтерс на этот раз понял его, но отмахнулся от его слов и пошел обратно в дом. Я же воспользовался этим моментом, чтобы продемонстрировать юноше, что уловил в его словах неискренность.
   — Какая нога болит у моего юного друга?
   — Синч-ка — левая нога, — ответил он.
   — Почему тогда мой маленький брат хромал на правую ногу, когда выходил из-за тех кустов?
   По лицу его пробежала тень смущения, но он быстро нашелся:
   — Мой храбрый брат ошибся!
   — У меня острый глаз. Почему Маленький Олень хромает лишь тогда, когда его видят другие? Почему его походка тверда, когда он один?
   Он испытывающе посмотрел на меня и ничего не ответил. Поэтому я продолжал:
   — Мой юный друг слышал обо мне. Он знает, что я читаю следы и меня не может обмануть ни одна травинка и ни одна песчинка. Сегодня утром Маленький Олень спускался с горы и шел к реке, не хромая. Я видел его след. У него и теперь хватит мужества утверждать, что я ошибаюсь?
   Он опустил глаза и замолчал.
   — Почему Олень сказал, что идет к священным каменоломням пешком? — не отступал я. — Ведь от своего вигвама он приехал сюда верхом!
   — Уфф! — воскликнул он удивленно. — Откуда ты это знаешь?
   — Разве не великий вождь апачей был моим учителем? Неужели ты думаешь, что я опозорю его, позволив провести себя молодому индейцу, который еще не носит ружья? Твой конь — чи-кайи-кле, рыже-чалой масти!
   — Уфф, уфф, — дважды воскликнул он, выражая тем самым высшую степень удивления.
   — Ты намерен лгать брату Инчу-Чуны? — сказал я с укоризной.
   Тогда он прижал руку к сердцу и ответил:
   — Ши-иткли такла хо-тли, чи-кайи-кле — у меня есть конь, он рыже-чалой масти,
   — Вот так-то лучше! Я даже скажу, что сегодня утром ты тренировался в индейском искусстве верховой езды.
   — Мой белый брат всеведущ, как Маниту, Великий Дух! — воскликнул он в полном изумлении.
   — Нет. Ты скакал галопом и прятал свое тело за туловищем лошади, держась одной ногой за седло, и одной рукой — за шейный ремень. В бою это делают, чтобы уберечься от пули врага, а в мирное время— только когда обучаются высшему искусству верховой езды. Лишь при такой скачке волосы из гривы лошади цепляются за рукоять и ножны клинка и остаются на них. А такие волосы могут быть только у лошади рыже-чалой масти.
   Он обеими руками схватился за пояс, на котором висел нож в ножнах. К последним прилипло несколько волосков, вырванных из конской гривы. Несмотря на природный цвет его индейской кожи, было видно, что он покраснел от смущения.
   — У Маленького Оленя зоркий глаз, но он еще недостаточно опытен для подобных мелочей, от которых, однако, часто зависит жизнь. Мой юный брат пришел сюда, чтобы увидеть хозяина этого дома. Между ними кровная вражда?
   — Я дал обет молчания, — ответил он. — Но мой белый брат друг знаменитого вождя апачей, поэтому я хочу показать ему то, что он должен вернуть мне еще сегодня. Теперь он может узнать об этом, потому что мой час пришел.
   И он достал из-под рубашки сложенный конвертом четырехугольный лоскут выдубленной оленьей кожи. Он вручил конверт мне, а сам зашагал в сторону кукурузного поля, у края которого теперь стоял белокурый Йозеф. Я видел, как индеец взял его за руку и увлек за собой.
   Я развернул конверт, внутри которого оказался второй лоскут — на этот раз из кожи бизона, протравленной известью и выглаженной так, что она стала не толще пергамента. Этот лист был сложен вдвое. Развернув его, я увидел несколько человеческих фигурок, нарисованных красной краской и очень похожих на изображения с наскальной росписи в Тситсумови, в Аризоне. У меня в руках был образец индейской письменности — настолько большая редкость, что я сначала даже не подумал о его расшифровке, а поспешил в дом, чтобы показать это бесценное сокровище Уиллу Солтерсу. Тот удивленно покачал головой и спросил:
   — И это можно прочесть?
   — Разумеется!
   — Ну, тогда попробуй. Будь это даже наше обычное письмо, я предпочел бы сразиться с дюжиной индейцев, чем с тремя буквами. Я никогда не был силен в грамматике, а свои собственные письма обычно посылаю адресату прямо так, из двустволки. Перо ломается у меня в пальцах, а у чернил прескверный вкус. А уж с этими каракулями разбираться — просто кошмар! Да мы с тобой ничего и не разглядим в этой лачуге, где вместо окон — две крохотные бойницы.
   — Тогда пойдем во двор!
   — Ну, пойти я пойду, а уж читать ты будешь сам!
   Мы вышли, а женщина осталась в доме. Она успела развести в очаге небольшой огонь, чтобы поджарить мясо, которое мы ей отдали.
   На улице я тотчас устремил взгляд на красные фигурки в письме, а Солтерс поглядел вверх и пробормотал задумчиво:
   — Хм! Очень даже странное облако! Никогда еще такого не видел. Что скажешь на это?
   Я посмотрел на небо. Незаметно было, чтобы облачко увеличилось в размере, однако оно приобрело совершенно другой вид. Прежде голубовато-серое, оно теперь стало розоватым и светящимся изнутри, казалось, что из него протянулись вниз до самого горизонта миллионы и миллионы тончайших матово-золотистых нитей. Эти едва видимые волокна не колебались на небосклоне, а оставались абсолютно неподвижными, словно крепко привязанными к облаку.
   — Ну, что? — спросил меня Уилл.
   — Знаешь, мне тоже не приходилось видеть ничего подобного.
   — Значит, этот молодой индеец оказался умнее нас, старых степных волков, когда говорил про вихрь?
   — Не нравится мне все это. Индеец говорил даже про смерч, а это было бы куда хуже!
   — Будь, что будет, а нам остается только ждать. Надеюсь, в индейских письменах ты разберешься лучше, чем в этой чертовой паутине. Ну, как там дела?
   — Хм! Сейчас посмотрим! Вот здесь, впереди, нарисовано солнце с идущими кверху лучами — видимо, восход солнца или восток. Дальше — четыре всадника. На голове у них шляпы — значит, это скорее всего белые. У того, что скачет впереди всех, к седлу что-то привязано — по-моему, это какие-то небольшие мешочки. За этими четверыми следуют еще двое с перьями на непокрытых головах. Пожалуй, это индейские вожди.
   — Ну, это все очень просто. А прочесть это ты можешь?
   — А это и есть начало. Сперва ведь нужно выучить буквы, а уж потом складывать из них слова. Остаются еще несколько маленьких фигурок, нарисованных над большими. Над одним индейцем я вижу бизона с раскрытой пастью, от которой отходят небольшие черточки. Из пасти может исходить только голос — вероятно, имеется в виду ревущий бык. Над головой другого индейца нарисована курительная трубка с аналогичными черточками, значит, трубка зажжена, и из нее струится дым.
   — Слушай, я так, глядишь, и читать научусь! — перебил меня Солтерс. — Я, кажется, припоминаю двух вождей апачей, двух братьев. Одного из них звали Ревущий Бизон, и он давно уже мертв, а у второго было прозвище Горящая Трубка, потому что он был человек очень мирный и охотно раскуривал с каждым трубку мира. Этот вроде бы еще жив.
   — Так, видимо, эти двое и имеются в виду! Посмотрим, посмотрим! Над вторым белым всадником нарисован глаз с проходящей насквозь чертой. Он либо одноглазый, либо слеп на один глаз, либо у него болит глаз. Эй, да это же как раз то самое имя, которое ты упоминал раньше — Дурной Глаз! А над третьим белым — кошелек и тянущаяся к нему рука, должно быть, это означает кражу!
   — Ну конечно! — быстро отозвался Солтерс. — Это Крадущая Рука. Вспомнил! Я вспомнил, где я видел этого Роллинса! На севере, в Черных горах, его имя было Халлер, и он был капканным вором, за что и получил прозвище Крадущая Рука.
   — Ты, наверное, ошибаешься!
   — Нет, нет! Крадущая Рука и Дурной Глаз были кузенами или даже родными братьями и всегда держались вместе. Это про них говорится в письме. Дальше, дальше!
   — Так! Поскольку солнце изображено впереди всадников, то и едут они на восход солнца, то есть на восток. На второй строчке встречаются те же самые фигуры, но чаще и разными группами. Первая группа: трое белых стреляют в четвертого, который едет впереди. Вторая группа: он лежит мертвый на земле, а у них в руках его мешки и кошельки. Третья группа: индейцы стреляют в троих белых. Четвертая группа: двое белых и один индеец — Ревущий Бизон — мертвы, Крадущая Рука убегает. Пятая группа: Горящая Трубка закапывает мешки. Шестая группа: Горящая Трубка взял Ревущего Бизона к себе на лошадь и скачет сзади Крадущей Руки — вероятно, преследует его. Седьмая группа: Горящая Трубка хоронит Ревущего Бизона, Крадущая Рука исчез. А вот еще две маленькие картинки. Стоят три дерева, под средним из них торчат из земли мешки. Теперь еще одно большое одинокое дерево, рядом с которым под землей лежит Ревущий Бизон — это его могила. Ну, теперь вся эта история легко распутывается…
   — Стоп! — остановил меня Солтерс. — Оставь ее при себе и посмотри наверх! Разве не замечаешь, как кругом потемнело, взгляни на небо!
   Я поднял глаза к небу и обомлел. Матово-золотистые нити исчезли. Вместо них протянулись несколько темных полосок, в которые они, видимо, слились и теперь соединяли налившееся чернотой облако с северным горизонтом. Остальная часть неба была ясной и чистой. Темные полосы, словно тугие канаты, тянули облако книзу на север, причем двигалось оно достаточно быстро. Чем ближе его притягивало к земле, тем отчетливее можно было видеть, как от нее поднимается сначала прозрачная, а затем все сильнее темнеющая масса — широкая и сужающаяся кверху, которая, вращаясь вокруг собственной оси, жадно тянется к облаку своим подрагивающим верхним концом. А облако все быстрее спускалось вниз, расширяясь в своей верхней части и протягивая книзу встречный «хвост». Оба хвоста искали и нашли друг друга. Когда они соединились, казалось, что облако сорвется и упадет на землю, но оно удерживалось в воздухе, в результате чего образовалась бешено вращающаяся вокруг своей оси двойная воронка с соединившимися в центре вершинами, в то время как основания обеих воронок — внизу, на земле, и высоко в воздухе — достигали в диаметре примерно пятидесяти метров.
   И поскольку вокруг нас рос лишь невысокий кустарник, то мы имели возможность наблюдать это грозное явление природы, так сказать, во весь рост. Продолжая быстро вращаться, это фантастическое образование двигалось прямо на нас. А нас окружала полная неподвижность воздуха и внезапно наступившая духота, которая моментально погнала у нас пот изо всех пор.
   — Маленький Олень был прав, — сказал я, — речь идет о нашей жизни и смерти. Скорее, Уилл, будем спасать себя и женщину!
   — Но как? И куда? — спросил он с тревогой в голосе.
   — Скорее, к лошадям!
   — Но мы даже не знаем, в какую сторону бежать!
   — Вообще-то, движение подобных смерчей непредсказуемо, так что придется следить за его направлением и пытаться уйти в сторону. Возможно, его остановит вода, и он даже не сможет перебраться на наш берег. Выведи за ограду коня Роллинса, а я побежал за женщиной!
   Я нашел ее в доме у очага, ничего не подозревавшую о нависшей над нами опасности. Она едва не лишилась чувств, когда я быстро сообщил ей о том, что происходит снаружи. Я схватил ее в охапку и потащил из дома. Уилл в это время как раз подвел коня.
   — Конь очень норовистый, — крикнул он, — я сяду на него сам. Он без седла и первым же прыжком сбросит леди на землю. Посади ее на моего Рыжего! Быстрей, быстрей!
   Он вскочил на коня и галопом погнал его вперед.
   — Вы умеете ездить верхом? — спросил я женщину.
   — Не слишком хорошо, — застенчиво ответила она.
   — Тогда я возьму вас к себе.
   Я вскочил на коня Солтерса, втащил на него дрожащую от страха женщину, ухватил своего Гнедого за повод и поскакал вслед за Солтерсом.