Май Карл. Верная Рука

   С момента крика Виннету прошло не более минуты. Шако Матто прислонился к камню, с трудом переводя дух. На лбу его блестели крупные капли пота.
   — Это… это… это… могло стоить мне жизни… — вымолвил он наконец.
   — Но почему мой брат был так неосторожен? — спросил апач.
   — Неосторожен? Я?
   — А кто же?
   — Как это «кто»? Ты, Виннету!
   — Уфф! Я, по-твоему, был неосторожен?
   — Да. Если бы ты не окликнул меня невовремя, медведь не обратил бы на меня внимания. Это же понятно!
   Виннету в ответ только грустно посмотрел на него. Потом по губам скользнула еле уловимая усмешка. Тут же погасив ее, он отошел с видом человека, никогда не теряющего своего достоинства.
   — Он повернулся ко мне спиной! — с досадой воскликнул осэдж, обращаясь ко мне. — Но разве я не прав?
   — Вождь осэджей не прав, как это ни печально, — ответил я.
   — Олд Шеттерхэнд говорит неправду.
   — Докажи это!
   — Хорошо, я докажу. Разве мы договаривались о том, чтобы Виннету привлек внимание медведя ко мне?
   — Нет, не договаривались. Но ты же и полз к медведю для того, чтобы привлечь его внимание.
   — Да, но не так рано.
   — Ничего себе «не так рано»! Раньше, намного раньше это должно было произойти. Ты хоть понимаешь, что испортил радость Шурхэнду?
   — Я? Испортил ему радость? Чем это?
   — Выстрелом, который сделал я, чтобы спасти тебе жизнь.
   — А этот выстрел принес радость Олд Шурхэнду?
   — Разумеется, раз ты остался живым и невредимым.
   — Я не понимаю Олд Шеттерхэнда!
   — Знаешь, в данном случае, это меня никак не трогает. Пойми: я стрелял от безвыходности положения. Он уже догонял тебя. Я не говорю, что мой выстрел был необходим — ведь зверь, получив пулю от меня, вполне мог только еще сильнее разъяриться. Из двух зол я выбрал меньшее, вот и все.
   — Уфф! Уфф! Об этом я как-то не подумал.
   — Ну так подумай теперь! Ты должен благодарить, а не обвинять Виннету! Если бы он не окликнул тебя вовремя, возможно, мы с тобой сейчас бы не разговаривали.
   И я, считая наш разговор законченным, направился к медведю. Виннету и Шурхэнд готовились к тому, чтобы начать снимать с него шкуру. Папаша Эфраим, насколько я мог судить, находился в расцвете сил и лет. Сначала, как водится, мы сняли с него перчатки и сапоги. Шако Матто выпросил одну из лап себе. Теперь он мог предъявить своим соплеменникам доказательство того, какую большую удачу мы поймали, убив такого зверя, мясо которого могло согреть очень многих людей в морозные зимние ночи в горах.
   У нас было четыре медвежьих шкуры, и мы могли с чистой совестью вернуться в лагерь, а главное, жизнь Олд Шурхэнда была теперь спасена! Четыре шкуры за один день!
   Среди убитых медведей один, как помнит читатель, был еще детенышем, хотя и довольно большим уже. Но тем не менее это был уникальный результат, рекорд, которого вряд ли добивался кто-нибудь еще с тех пор, как белые люди проникли в Куй-Эрант-Яу, и вряд ли когда-нибудь в будущем превзойдет.
   Когда мы добрались до лагеря, было уже далеко за полночь, но нам необходимо было еще решить, что делать утром, и главное — как освободить нашего друга.
   — Поднять эти четыре шкуры не смог бы даже самый сильный человек на всем белом свете. Следовательно, их надо было везти на лошадях. Однако мы сами ни в коем случае не должны были показываться вблизи лагеря капоте-юта. Все должно было выглядеть так, как будто Олд Шурхэнд шел один и в светлое время дня. Мы договорились тогда, что он будет нас ждать в северо-западном углу парка. У нас был сэкономлен целый день для Олд Шурхэнда. А мы за это время вернемся туда, где убили старого Папашу Эфраима, и уже оттуда пройдем к лагерю, естественно, приняв предварительно все меры предосторожности. Олд Шурхэнд согласился с этим планом, но чтобы использовать в пути весь световой день, выходить ему нужно было немедленно, что он и сделал. Дик Хаммердал послал ему вслед воздушный поцелуй, сказав:
   — Будь здоров, дорогой друг, сокровище ты наше! Приходи сегодня вечером на танцы! — Потом шепнул своему приятелю: — А ты на них сыграешь, Пит Холберс, старый енот? Какой инструмент ты предпочитаешь, а?
   — Самую длинную Иерихонскую трубу! — ответил тот.
   — Это правильно, что ты предпочитаешь все длинное, это тебе так идет, но неправильно, что при этом ты почему-то не любишь самого себя. Хотел бы я услышать звуки, которые можно извлечь из такого старого высохшего гобоя!
   — Подергай лучше себя за свои собственные струны, старая гитара! Да только вряд ли эта музыка кому-нибудь понравится. Ты же расстроен и фальшивишь!
   — Расстроен я или нет — какая разница! Главное, что я сам могу слушать собственную музыку. Три огромных медведя и малыш в придачу! Это еще никому не удавалось.
   — Да-да, и всех четырех уложил, конечно, ты один.
   — Может, скажешь, это твоя заслуга?
   — Нет. Но я и не важничаю так, как ты.
   — Не в этом дело. Я горд уже тем, что имею отношение к высшему на Диком Западе достижению. К тому же мы нагоним страху на этих капоте-юта.
   — Да уж! Особенно тебя они испугаются!
   — Во всяком случае, больше, чем тебя. Но посмотри, наши джентльмены уже собрались. Поднимайся и ты на новые подвиги, старый енот!
   И мы выступили в путь. Несмотря на страх, который испытывали юта перед гризли, было все же вполне вероятно, что кто-то из них мог поджидать нас на дороге: днем медведь ведь не так страшен, как ночью. Виннету держался немного впереди нас.
   Когда мы вышли из долины, уже начинало темнеть, и следы на земле почти не читались. Поднимаясь в гору, мы не столько ехали верхом, сколько вели лошадей под уздцы, используя последние крупицы дневного света. Возле высоких деревьев мы привязали лошадей, взвалили шкуры на плечи и понесли их до того самого места, где накануне встретили Олд Шурхэнда и где условились встретиться и на этот раз. Но его там не было. Впрочем, повода для тревоги мы тут не увидели, это было вполне объяснимо: он знал местность не так хорошо, как мы, и к тому же должен был соблюдать особую осторожность. Наконец он появился, радостный оттого, что наш план вполне удался, и сообщил, что краснокожие уже развели костер в своем лагере. И словно в доказательство его слов ветер донес до нас запах костра, который ни с чем не спутаешь.
   В том, что надлежало нам делать дальше, мы были единодушны. И сразу же начали действовать. Чтобы доставить шкуры как можно ближе к лагерю, нам пришлось сделать порядочный крюк, но это не составило особой трудности: шли мы под деревьями, надежно укрытые их густой листвой. Сгрузили шкуры на том самом месте, где и намечали, что, замечу отдельно, было позором для юта: на Диком Западе вряд ли кто-нибудь когда-нибудь слышал о том, чтобы белые прошли под самым носом у индейцев и даже не вспугнули их. Теперь нам нужно было незаметно удалиться. Для этого Олд Шурхэнду предстояло отвлечь все внимание юта на себя. И он заранее постарался придать себе вид торжествующего победителя, чтобы все глаза и уши в лагере были заняты только им. Условленные десять минут, во время которых он должен был этаким петухом красоваться перед юта, прошли, никакого движения в нашу сторону не последовало — значит, Олд Шурхэнд выполнил свою роль отлично. И под возбужденные и удивленные выкрики, доносящиеся из лагеря, мы расположились в папоротнике. Тусага Сарич сидел все на том же месте, что и вчера. Казалось, за то время, что мы не видели его и столько пережили, он вообще не поднимался с поваленного дерева. Даже появление Олд Шурхэнда не могло поколебать мрачного спокойствия вождя, хотя почти все его воины обступили белого охотника, засыпая его вопросами. Он же молчал, потом, видимо, спохватившись, что, если он и дальше будет молчать, они смогут заметить нас, сказал:
   — Воины юта забросали меня вопросами, не подумав о том, что только их вождь имеет право держать речь перед ними.
   — Уфф! Бледнолицый прав, — сказал Тусага Сарич. — Олд Шурхэнд может подойти ко мне и сесть рядом.
   Наш друг так и сделал.
   — Олд Шурхэнд хочет сказать, что он спускался в долину медведей? — спросил вождь.
   — Спускался.
   — Ты видел следы гризли?
   — Видел.
   — А самих медведей?
   — Тоже.
   — Но ты не боролся с ними?
   — Я никогда в жизни еще не встречал гризли, который бы позволил просто так любоваться собой,
   — Но ты не ранен.
   — Я не позволяю медведям дотрагиваться до меня. И мое ружье мне в этом помогает.
   — Значит, ты вернулся к нам победителем?
   — Значит, так.
   — Но где же шкура?
   — Шкура? Мы договаривались о четырех. Неужели ты это забыл?
   — Уфф! Ты слишком заносчив!
   — Я веду себя так, как считаю нужным.
   — Так ты принес все четыре?
   — Да.
   — Это не может быть правдой, это невозможно!
   — Олд Шурхэнд никогда не лжет.
   — Но как ты мог донести четыре шкуры? Это слишком тяжелая ноша для одного человека.
   — Сыновья юта, наверное, слабые люди.
   — Уфф! Я понял: ни одной шкуры у тебя нет. Ты проиграл и теперь хочешь нас позлить перед своим концом.
   — Пошли четырех своих воинов к опушке вон того леса и вели им принести то, что там лежит.
   — Уфф, уфф! Ты думаешь, мы с тобой шутим?
   — Я говорю чистую правду.
   — Неужели?
   — Да.
   — Уфф! Я скажу тебе так: я дал тебе на добычу четырех шкур два дня — сегодняшний и завтрашний. Если ты вздумал шутить и шкур там не окажется, мы отнимем у тебя последний день твоей жизни — ты умрешь сегодня.
   — Не трать лишних слов, вождь, а лучше сделай так, как я тебе только что предложил.
   — Уфф! Бледнолицый! Мне кажется, за этот день ты просто повредился умом.
   — Убейте меня, но сначала хотя бы проверьте мои слова!
   Олд Шурхэнд был уже просто в ярости.
   Наконец вождь капоте-юта небрежным тоном и не сводя глаз с лица Олд Шурхэнда, отдал приказ о том, чтобы четверо его воинов пошли и принесли «то, что там лежит». В лагере воцарилась напряженная тишина: все ждали разрешения этого спора. И вот четверо посланных с четырьмя шкурами на плечах появились.
   Картину массового умопомешательства, которую мы наблюдали из своего укрытия в следующие минуты, забыть невозможно. Юта можно было понять: свершилось то, что они считали немыслимым, абсолютно невозможным. Естественно, шкуры тут же были ощупаны и внимательно осмотрены. Наибольшее впечатление произвела шкура старого Папаши Эфраима, разложенная на траве. Юта искали след от пули на ней, но когда вместо нее нашли две дыры от удара ножом, шум улегся, воцарилась абсолютная, мертвая тишина. Явись к ним сейчас какой-нибудь из их духов во плоти, и то они, наверное, смотрели бы на него с меньшим все-таки удивлением, чем сейчас смотрели на Олд Шурхэнда. Одолеть медведя, по понятиям индейцев — огромный подвиг. Того, кто без посторонней помощи убивал медведя, чествовали как величайшего воина до конца его дней, он получал право на решающий голос, второй по значению после голоса вождя в собрании старейшин племени, несмотря даже на то, что он был гораздо моложе их. Тут же не одна, а целых четыре шкуры! И среди них шкура матерого гиганта, убитого всего лишь ножом! Никому из юта до сих пор это не удавалось. Они никогда даже не слышали об этом. Эти дети природы были просто потрясены — вот что означала эта гробовая тишина. И в этой тишине, чувствуя себя господином положения, Олд Шурхэнд нарочито замедленными движениями, с выражением холодного равнодушия на лице, достав из сумки большой кусок зажаренного медвежьего мяса, стал отрезать от него по кусочку и класть себе в рот.
   Вождь встрепенулся, словно вспомнив нечто очень для него важное:
   — Это мясо медведя?
   — Да.
   — Зажаренное на костре?
   — Разумеется.
   — Но перед тем как отпустить тебя, мы вынули из твоей сумки все, чем можно развести костер.
   — Это верно.
   — И все же бледнолицый разводил костер.
   — И это тоже верно.
   — Но как? — Тусага Сарич теперь взял подчеркнуто презрительный тон.
   — Краснокожие не знают науки бледнолицых и думают, что бледнолицые тоже ничему ни у кого, кроме себе подобных, не учатся. Но это ошибка. Тебе, чтобы развести костер, не нужны ни трут, ни серные спички. Но почему ты думаешь, что я не знаю способов добывания огня, которыми пользуются краснокожие? А разве тебе никогда не приходилось слышать о том, что огонь добывают с помощью железа и камня?
   — Об этом я знаю.
   — Хорошо. Так вот: мой нож — из стали, а огненный камень часто попадается в горах. Трут же можно добыть из любого дуплистого дерева.
   — Уфф! Твои слова похожи на правду, но я тебе все равно не очень-то верю и уже начинаю думать, что ты скорее всего встретил других бледнолицых, которые помогали тебе разводить костер, а значит, и убивать медведей. Совсем тебе не верить мне мешает только одно: у бледнолицых слишком мало мужества, чтобы пойти на медведя.
   — А вот это — полная чепуха! В свою очередь я могу тебе заметить, что это людям твоего племени часто недостает мужества.
   — Ты снова хочешь меня унизить!
   — Хау! Я остался внизу в долине или поднялся сюда? Может, это я — юта, а вы — бледнолицые? И кто храбрее — пятьдесят воинов, которые не ходили на медведя, или один человек, который принес вам четыре шкуры?
   — Молчи! Ты сам вызвался идти туда. А у нас нет никаких дел в Медвежьей долине, нам незачем туда ходить. А теперь скажи: как тебе удалось найти этих четырех гризли?
   — У меня есть глаза.
   — И они могут убивать?
   — У меня есть еще ружье и нож.
   — А как ты дотащил сюда эти тяжелые шкуры?
   — У меня есть шея и плечи.
   — Но ни один человек не может этого сделать.
   — За один раз, конечно, не может, но я и не утверждал, что принес их все сразу.
   — Мы поверим тебе только тогда, когда ты на наших глазах убьешь еще одного медведя. И сделаешь ты это завтра.
   — Еще одного? Кто так решил?
   — Я.
   — Но почему?
   — Среди убитых гризли один был слишком мал, он не в счет.
   — Но зато другой был огромный!
   — Не имеет значения. Медведь — это медведь!
   — Согласен! Медведь есть медведь! Малыш тоже был медведем. Я принес четыре шкуры.
   — Это решаю я, а не ты. Поэтому молчи!
   Слова, которые произнес в ответ на это Олд Шурхэнд, произвели на вождя капоте-юта даже большее впечатление, чем шкуры. Вот эти слова, сказанные ледяным тоном, и каждое через паузу:
   — Ты ошибаешься, если думаешь, что Олд Шурхэнд — тот, кому требуется разрешение, когда он хочет говорить. Я говорю тогда, когда хочу, и делаю то, что хочу. И не тебе мне приказывать.
   — Не мне? Но ты мой пленник!
   — Нет!
   — Ты смел только потому, что с тобой твои ружье и нож!
   — Хау!
   — И еще потому, что я позволил тебе их иметь! Однако придется тебе напомнить: ты у нас в руках. И сейчас я прикажу связать тебя.
   — Ты этого не сделаешь!
   — Кто сможет мне помешать?
   — Я! Я сделал то, чего ты от меня требовал, и теперь свободен.
   — Еще нет! Маленький медведь не в счет! И если я его засчитаю, то только по цене твоей жизни!
   — И свободы!
   — Нет! Спрашиваю тебя снова: хочешь остаться с нами и взять себе скво из наших девушек, когда мы вернемся к остальным людям нашего племени?
   — Нет!
   — Ты остаешься пленником!
   — Меня удивляет, что ты говоришь со мной в таком тоне. Неужели ты думаешь, что тот, кто один спустился в Куй-Эрант-Яу и принес оттуда шкуры четырех медведей, может испугаться краснокожих?
   — Я докажу тебе, что может.
   — Хотелось бы знать, как именно ты собираешься это сделать. Мы договаривались об обмене моей жизни на четыре медвежьих шкуры — это правда, но я просил о моем освобождении.
   — Говори яснее, чтобы мои уши понимали твои слова.
   — Хорошо, я буду говорить яснее. Я предлагаю вам выбор: иметь Олд Шурхэнда другом или врагом. Решай.
   — Мы не боимся твоей вражды!
   — Подожди, давай рассудим здраво. Свою жизнь я уже выкупил и свободу тоже получу, как только захочу. Я говорю совершенно серьезно — имей это в виду! Итак, если ты отпустишь меня, я стану другом твоего племени, но если будешь настаивать на своем, то очень скоро раскаешься в этом!
   — Я не отпускаю тебя, и это мой ответ! Не надейся на свои ружье и нож. Это не волшебное ружье Олд Шеттерхэнда, которое беспрерывно стреляет без промаха и с которым ничего не могут сделать ни пятьдесят, ни даже сто воинов!
   — Значит, ты все-таки веришь в то, что это ружье превосходит все ваши?
   — Верю и все мои воины тоже.
   — Ты видел его когда-нибудь в деле?
   — Нет.
   — А хочешь видеть?
   — Почему бы и нет?
   — Ах, ты не против! Очень хорошо, так знай: сейчас дуло этого ружья направлено на тебя и твоих воинов.
   — Уфф! Что ты хочешь этим сказать? Откуда ты знаешь, куда направлено сейчас дуло волшебного ружья?
   — Олд Шеттерхэнд хочет, чтобы я был свободен.
   — Он сам тебе это сказал?
   — Да. Он и Виннету знают, что вы взяли меня хитростью, и просят о моем освобождении.
   — Я понял: ты слегка рехнулся и теперь бредишь!
   — Я вполне в здравом рассудке и говорю о том, что есть на самом деле. Поверни голову налево!
   Мы не договаривались заранее с Олд Шурхэндом о том, как именно он должен действовать и что говорить, и уж тем более о каком-либо условном сигнале, полагаясь прежде всего на собственную интуицию и находчивость, но эти его последние слова прозвучали для меня именно как сигнал. Мы встали с земли.
   Я направил свое ружье на Тусага Сарича, а Виннету, абсолютно спокойно, так, как будто он находится в гостях у лучшего друга, протянул к вождю капоте-юта свое серебряное ружье и спросил:
   — Скажи, ты узнаешь это ружье? А как его называют, ты знаешь?
   И я еще раз получил возможность увидеть то, какой колоссальный эффект производит неожиданное появление Виннету. И дело здесь не столько в неожиданности, сколько в самой личности вождя апачей — в том гордом достоинстве, которого он никогда и ни при каких обстоятельствах не теряет, в той славе воина, охотника и следопыта, которую на Диком Западе ценят, как нигде больше.
   Итак, все юта смотрели только на Виннету. Никому и в голову не пришло хотя бы попытаться угрожать ему. И вождя, и его воинов как будто столбняк поразил. Наконец Тусага Сарич через силу пробормотал:
   — Это… это… это… серебряное ружье Виннету.
   — Да, ты не ошибся, — сказал Виннету, — и знай, что я — вождь апачей — пришел к тебе не из — за пустяка. А рядом со мной — мой белый брат Олд Шеттерхэнд и при нем, как всегда, его волшебное ружье. С нами еще вожди племен и храбрые воины бледнолицых, ружья которых тоже нацелены на вас. Предупреди своих воинов, что не стоит им сейчас двигать ни руками, ни ногами, иначе можно очень быстро получить пулю в лоб.
   Мы получили истинное наслаждение, наблюдая действие, произведенное на индейцев этими словами: Они застыли, как истуканы. К Тусага Саричу первому вернулся дар речи, и он буквально пролепетал, как испуганная девица:
   — Я, я узнал тебя, Виннету, и думаю, что бледнолицый, который стоит рядом с тобой, — Олд Шеттерхэнд… Я не могу спокойно смотреть на его волшебное ружье. Скажи ему, чтобы он его опустил,
   — Разве тебе, вождь капоте-юта, не известно, что Олд Шеттерхэнд всегда делает только то, что он сам желает? Он не подчиняется ничьим приказам, кроме моих, потому что он мой друг и брат. И ты даже не пытайся заставить его сделать это, он все равно твоих слов не услышит.
   — Но я прошу его!
   — И просьбу твою он тоже не услышит. Он готов исполнить только ту просьбу, которая изойдет изо рта его брата Олд Шурхэнда.
   Тогда Тусага Сарич обратился с просьбой к Олд Шурхэнду:
   — Я прошу тебя, попроси ты от своего имени Олд Шеттерхэнда отвести от меня волшебное ружье.
   Олд Шурхэнд почувствовал азарт игры в этой ситуации и ответил так:
   — Я готов передать твою просьбу, если ты выполнишь мое желание, причем немедленно и без всяких оговорок и дополнительных условий: скажи мне — я свободен?
   — Нет!
   — Хау! Олд Шеттерхэнд только взведет курок, и ты — труп. А я уже так и так свободен. Никто меня здесь не удержит. Однако я все же даю тебе еще раз возможность проявить свою добрую волю: так я свободен?
   — Как я могу тебя освободить? Ты же убил двух наших воинов!
   Тут Виннету произнес:
   — Вождь капоте-юта не хочет понимать, кто здесь приказывает, а кто исполняет приказы. Но пусть тогда скажет мне кто-то из его воинов, что это за ремни, которые лежат у ног моего брата Шурхэнда?
   — Это ремни, которыми он был связан до вчерашнего утра, — ответил тот, к кому он обращался.
   — Подними их и свяжи ими руки и ноги Тусага Саричу!
   Вождь юта весь напрягся: он явно хотел прыгнуть, но его остановил щелчок взводимого курка.
   — Стой! Спокойно! — предупредил его Виннету. — Еще одно неосторожное движение, и пуля найдет тебя. Слушайте все юта! Мои слова — не пустая угроза, вы это знаете. Объявляю вас нашими пленниками. Положите свои ружья на землю и не сопротивляйтесь, когда мы будем вас вязать! Даю вам слово вождя апачей, что завтра утром все вы будете свободны и сможете отправиться куда захотите. Кто с нами не согласен, может поднять руку, но пусть он знает, что, подняв руку, он сразу же получит пулю!
   Разумеется, никто из юта руки не поднял. Виннету продолжил:
   — Вы связали нашего друга и брата Олд Шурхэнда и потащили его за собой, вы предоставили ему страшный выбор между двумя видами смерти — расстрелом и схватками с четырьмя медведями. Выбор был сделан, и Олд Шурхэнд переиграл смерть. Но вы нарушили свое обещание и за это на одну ночь становитесь нашими пленниками. Кто согласится с этим, тот поступит умно. Тому же, кто отвергнет нашу доброту, это будет стоить жизни. Первым мы свяжем вашего вождя. Дик Хаммердал и Пит Холберс, я поручаю это вам. Теперь я все сказал! Хуг!
   Я не узнавал обычно невозмутимых и держащихся с достоинством юта, тем более, что численностью они значительно превосходили нас. Мы же отчаянно блефовали. Но, видимо, суеверный, коренящийся где-то глубоко в памяти страх перед силой и наивная вера в сверхъестественные возможности обыкновенного ружья лишили их способности трезво размышлять. Тусага Сарич не оказал ни малейшего сопротивления, когда его связывали, и нашим друзьям не оставалось ничего другого, как продолжить начатую игру. Я опустил ружье только тогда, когда последний узел был завязан, и тут только ощутил, как от сильного напряжения затекли мои руки.
   Теперь Олд Шурхэнд действительно был свободен в полном смысле этого слова. Несмотря на все пережитое за последние сутки, он, однако, нисколько не утратил способности к здравомыслию и даже подвел некоторые итоги всему, что случилось, рассудив так:
   — В конце концов эти индейцы заслуживают даже некоторой благодарности с моей стороны — в прерии не принято таскать пленника за собой столько времени. Они были правы в том, что не смогли простить мне смерть двух своих воинов. Признаю это. Теперь мы как будто квиты, хотя на самом деле я еще не рассчитался с ними, потому что смошенничал. Но раз уж мне так повезло, что я встретил вас, глупо было отказываться от помощи друзей. Я благодарен вам, друзья, но завтра утром я вас покину, чтобы опять вернуться к своей привычной жизни одинокого странника прерии. А эти четыре шкуры гризли вы, пожалуйста» возьмите себе. В самом деле, не юта же их оставлять!
   — Как бы не так! — решительно заявил Дик Хаммердал. — Но тот, кто захочет получить шкуру, будет иметь дело с парнем, который стоит сейчас возле них (он имел в виду, разумеется, самого себя). Не так ли, Пит Холберс, старый енот?
   — Хм, — пробормотал его долговязый приятель, — И в какой же именно из шкур дело, дорогой Дик?
   — Не в твоей же, конечно. Послушай, лучше и не начинай меня злить, а то я наговорю тут лишнего. Ну ладно, раз уже ты меня затронул, скажу: после того, как сегодняшней ночью мистер Шеттерхэнд помог мне заиметь головную боль, для меня стали важны моя репутация и честь, и я никому не позволю придираться ко мне без повода или ехидничать надо мной по каким-то пустякам. Ты вспомни, старый енот: кто тащил в горах тяжелые шкуры?
   — Мои братья добыли эти шкуры, — вмешался в их разговор Виннету, — и трофеи принадлежат им. Этого достаточно.
   Он имел в виду обычай, о котором я уже упомянул раньше, но повторюсь, чтобы было ясно, что подразумевалось при наших спорах: высшие охотничьи знаки отличия на Диком Западе — зубы, когти и уши гризли. И теперь нужно было решить, кто именно и каких именно регалий достоин. Олд Шурхэнд, убивший четвертого медведя, отказался взять что-нибудь от него и мотивировал это так: «Две пули, которые медведь получил от меня, не считаются. Олд Шеттерхэнд выстрелил первым, и именно его пуля убила гризли». Конечно, я с этим не согласился, а он должен был считаться с моим мнением. Медведь, бесспорно, принадлежал ему. Потом речь зашла о медведице. Ее шкура и зубы были отданы мне. Шкура старого Папаши Эфраима опять стала предметом дискуссии. Виннету считал, что медведь был прикончен вторым, то есть моим, ударом, но в конце концов победила моя точка зрения, поддержанная всеми нашими спутниками. Однако последнее слово Виннету оставил все-таки за собой, сказав: