Драйзер Теодор. Гений

маленькую, взволнованную, миловидную любящую женщину, и в глубине души
порадовался, что скажет им сейчас о своей готовности взять на себя
устройство выставки.
- Ну что ж, - сказал он, делая вид, будто его взгляд впервые упал на
картину на мольберте, - приступим к делу. Насколько я понимаю, это один из
ваших холстов? Прекрасная вещь, по-моему. Чрезвычайно сильная. Что у вас
еще есть?
Юджин подумал, что картина далеко не так понравилась мосье Шарлю, как
он надеялся, и поспешил отставить ее в сторону, взяв другую из десятка
холстов, стоявших у стены за зеленой занавеской. На ней были изображены в
ряд три паровоза, въезжающих в железнодорожный парк. Клубы дыма поднимались
из труб прямо вверх, словно гигантские серовато-белые султаны, и
расплывались в сыром холодном воздухе; в небе низко нависли черно-серые
тучи. Из сырой мглы выступали красные, желтые и синие вагоны. Так и
чувствовался холодный моросящий дождик, и влажные рельсы, и усталость
стрелочников, дежурящих на путях. Вот один такой на переднем плане выкинул
вперед руку с красным фонарем. Он кажется совсем черным, видно, промок
насквозь.
- Симфония в серых тонах, - лаконично заметил мосье Шарль.
После этого просмотр пошел быстрее, сопровождаясь лишь редкими
замечаниями мосье Шарля и Юджина. Последний ставил перед гостем холст за
холстом и, продержав его на мольберте несколько минут, тут же заменял
другим. Нельзя сказать, чтобы его мнение о собственном таланте при этом
сильно возросло, так как мосье Шарль оставался по-прежнему холодным, хотя
один раз он не удержался и вслух выразил свое одобрение при виде этюда
"Театральный разъезд", изображавшего разодетую толпу, суетящуюся в ярком
свете фонарей. Он понял, что произведения Юджина охватывают почти все
стороны жизни большого города, таящие в себе что-то драматическое, и еще
многое такое, что казалось лишенным драматизма, пока его не коснулась кисть
художника: вот опустевшее к трем часам утра ущелье Бродвея; вот длинный
обоз огромных молочных фургонов с забавно покачивающимися фонарями, который
тянется с пристаней на рассвете; вот пожарная команда, она мчится на своих
машинах, а прохожие бегут вдогонку или глазеют вслед, разинув рот; вот
лощеная публика, покидающая здание оперы; очередь за бесплатной булкой у
дверей благотворительного заведения; мальчик-итальянец, выпускающий голубей
из корзины, висящей у него на руке. Чего бы ни касалась кисть Юджина, все
приобретало своеобразную красоту и романтичность, и вместе с тем это был
реалист, большей частью бравший своей темой суровую нужду и серые будни.
- Разрешите вас поздравить, мистер Витла! - воскликнул наконец мосье
Шарль, взволнованный сознанием, что перед ним большой талант, и чувствуя,
что теперь можно отбросить излишнюю осторожность. - В ваших картинах я вижу
изумительный материал. Они, несомненно, гораздо эффектнее, в них больше
драматизма и выразительности, чем в репродукциях, которые вы мне
показывали. Я далеко не уверен, что вы много выручите за них, так как в
Америке спрос на произведения отечественного искусства очень невелик. Они,
пожалуй, найдут лучший сбыт в Европе. Во всяком случае, на них должен
найтись покупатель, но это уже вопрос другого порядка. Хорошие вещи далеко
не всегда продаются быстро. Нужно время. Однако я сделаю все, что будет в
моих силах. В первых числах апреля я на две недели выставлю у нас ваши
картины и ровно ничего не возьму с вас за это.
Юджин вздрогнул.
- Я обращу на них внимание некоторых моих знакомых и поговорю с
людьми, покупающими картины. Позвольте вас заверить, что я почту это для
себя за честь. В моих глазах вы - художник в полном смысле этого слова. Я
даже сказал бы - крупный художник. Вы далеко пойдете, очень далеко, но надо
беречь и осторожно расходовать свой талант. Я с большим удовольствием
пришлю за этими картинами, когда придет время.
Юджин не знал, что отвечать. Ему не совсем понятны были ни эта
европейская серьезность в отношении к делу, ни эта оценка его дарования,
выраженная так непринужденно и искренне и в то же время так официально.
Мосье Шарль говорил от души. Это была одна из тех редких и радостных минут
в его жизни, когда он мог позволить себе удовольствие высказать не
признанному еще гению свою уверенность в том, что его ждет слава и всеобщее
признание. Он стоял, ожидая, что скажет Юджин, но тот молчал, и только
легкий румянец показался на его бледных щеках.
- Я очень рад, - сказал он наконец, как-то невыразительно и буднично,
чисто по-американски. - Мне тоже казалось, что вещи недурны, но я не был
уверен в этом. Я вам очень обязан.
- Вы не должны чувствовать себя обязанным мне, - ответил мосье Шарль,
переходя на менее официальный тон. - Вы обязаны всем себе, своему таланту.
Я уже говорил вам, что считаю это для себя честью. Мы устроим чудесную
выставку. У вас нет рам к картинам? Ну, это неважно, мы одолжим вам свои.
Он улыбнулся, пожал Юджину руку и поздравил Анджелу. Та слушала его с
изумлением и с чувством все возрастающей гордости. От нее не ускользнуло, в
какой тревоге находится Юджин, несмотря на наружное спокойствие, какие
огромные надежды он возлагает на этот визит. Тон мосье Шарля сначала ввел
ее в заблуждение. Она решила, что ему не бог весть как понравились картины
и что Юджина ждет разочарование. И теперь, услышав этот восторженный
дифирамб, она не знала, как его принять. Посмотрев на Юджина, она увидела,
что он взволнован и испытывает не только облегчение, но и горделивую
радость. Все это ясно читалось на его бледном, смуглом, без румянца лице.
Достаточно было Анджеле увидеть, какой тяжелый груз свалился с плеч глубоко
любимого человека, - и она от счастья совсем перестала владеть собой. Ее
охватило такое сильное волнение, что, когда мосье Шарль обратился к ней,
слезы брызнули у нее из глаз.
- Не нужно плакать, миссис Витла, - торжественно сказал он, заметив ее
слезы. - Вы имеете полное право гордиться вашим мужем. Он великий художник.
Берегите его хорошенько.
- Ах, я так счастлива! - воскликнула Анджела, плача и смеясь. - Не
обращайте на меня внимания.
Она подошла к Юджину и прижалась головой к его груди. Юджин обнял ее
одной рукой и сочувственно ей улыбнулся. Мосье Шарль тоже улыбался, гордясь
впечатлением, которое произвели его слова.
- Вы оба вправе чувствовать себя очень счастливыми, - сказал он.
"Милая Анджела! - подумал Юджин. - Вот она, верная подруга, преданная
жена! Успех мужа - для нее все. Своей собственной жизни у нее нет - нет
ничего, что не было бы связано с ним и его благополучием".
- Ну, мне пора идти, - сказал наконец мосье Шарль и снова улыбнулся. -
Когда нужно будет, я пришлю за картинами. А тем временем вы оба должны у
меня отобедать. Я пришлю вам приглашение.
Когда он наконец откланялся, заверив их в своих самых теплых чувствах,
Анджела и Юджин переглянулись.
- О, какое счастье, котик! - воскликнула она, смеясь и плача. (Она с
первого дня замужества стала звать его "котиком".) - Мой Юджин - великий
художник! Он сказал, что ты оказываешь ему большую честь. Какое счастье! И
скоро весь мир узнает об этом. Кто бы мог подумать! О, как я горжусь тобой,
дорогой мой!
И она в восторге бросилась ему на шею. Юджин нежно поцеловал ее. Но
сейчас он думал не столько о ней, сколько о фирме "Кельнер и сын" - об их
огромном выставочном зале, о том, какой вид будут иметь его двадцать семь
или тридцать картин, когда они будут оправлены в золоченые рамы, о тех, кто
посетит выставку, о критических отзывах в газетах, о словах одобрения.
Отныне все его друзья-художники будут знать, что его считают крупным
мастером. А если он как-нибудь встретится с такими людьми, как Сарджент или
Уистлер, он будет вправе чувствовать себя с ними на равной ноге. Весь мир
услышит о нем. Слава его донесется до самых отдаленных уголков земного
шара.
Он подошел к окну и поглядел на улицу. Ему вспомнилась Александрия,
типография, чикагская компания "Дешевая мебель", студенческий союз
художников, газета "Глоб"...
Да, не сразу пришел он к своей цели.
- Черт возьми! - вырвалось у него наконец. - Вот обрадуются Смайт и
Мак-Хью, когда услышат об этом! Надо будет пойти рассказать им.

ГЛАВА VII

Выставка, состоявшаяся в апреле, принадлежала к числу тех событий,
которые выпадают на долю одних только счастливцев, - когда человек получает
возможность раскрыть перед миром россыпи своих чувств, ощущений, восприятий
и взглядов. У каждого есть свои чувства и восприятия, но не каждому дана
способность найти им выражение. Правда, труды и поступки человека в
какой-то мере выражают его сущность, но это совсем другое дело. Он не может
выставить для всеобщего обозрения то, чем он живет. Едва ли можно увидеть в
одно какое-то мгновение все мысли и чувства человека, собранные воедино.
Даже художнику не всегда и не слишком часто удается публично выступить со
своими произведениями в таких условиях, чтобы можно было привлечь широкое
внимание публики. Это счастье выпадает на долю одиночек, а не большинства.
Юджин понимал, что фортуна осыпала его своими щедротами.
Когда подошло время выставки, мосье Шарль был настолько любезен, что
прислал за картинами и позаботился обо всех мелочах. Они с Юджином решили,
что наиболее подходящими для его полотен - поскольку важно было оттенить
выразительность письма и преобладающую гамму красок - будут черные рамы.
Главный выставочный зал в первом этаже, где предполагалось развесить
холсты, был задрапирован тяжелыми занавесями из красного бархата, и картины
эффектно выделялись на этом фоне. Пока их развешивали, Юджин побывал в этом
зале вместе с Анджелой, со Смайтом и Мак-Хью, с Шотмейером и другими. Он
задолго до выставки оповестил о ней Норму Уитмор и Мириэм Финч, хотя
последней уже успел рассказать обо всем Уилер. Мириэм была очень огорчена,
так как снова почувствовала, - как это было, когда Юджин женился, - что он
намеренно забывает о ней.
Мечта Юджина претворилась наконец в действительность. В зале размерами
восемнадцать футов на сорок, сплошь затянутом темно-красным бархатом, в
мягком свете скрытых от глаз электрических лампочек его картины выступали
во всей своей выразительности и ощутимости, резкие, как сама жизнь. А для
некоторых - для тех, кто видит жизнь не своими глазами, а через других
людей, - даже резче.
Именно поэтому выставка Юджина была для большинства посетителей
поразительным зрелищем. Она вскрыла такие стороны жизни, на которых обычно
внимание людей не задерживается и которые, вследствие своей обыденности и
будничности, считаются темой, недостойной художника. Особенно сильное
впечатление производила картина, где был изображен огромный, нескладный,
некрасивый негр, скорее животное, чем человек, с толстыми оттопыренными
ушами, с мясистыми губами, приплюснутым носом и выдающимися скулами; всем
своим существом он выражал грубую силу и чисто животное равнодушие к грязи
и холоду. Он стоял на одной из жалких серых улиц Ист-Сайда рано утром, в
январе или феврале. Это был мусорщик, и художник запечатлел его в тот
момент, когда он ставил на край неуклюжего обитого железом фургона
громадный жестяной бак с золой, обрывками бумаги и всякими отбросами. Его
большие руки утопали в заплатанных красных кожаных рукавицах, грязных,
заскорузлых, явно ему мешавших. Голову и уши защищал от холода какой-то
красный фланелевый платок или просто лоскут; завязанный под упрямым
подбородком, а поверх платка был нахлобучен коричневый холщовый картуз с
жетоном, на котором значился номер мусорщика. Вокруг пояса у него был
обмотан кусок дерюги, а руки и ноги были такие бесформенные, словно он
надел на себя две или даже три пары штанов, две или три теплые фуфайки. Его
отупелый взгляд был устремлен на грязную улицу, покрытую свежевыпавшим
снегом и усеянную жестянками из-под консервов, бумагою, всяким сором и
отбросами. Из мусорного бака, который он опорожнял в фургон, летела пыль,
смешанная с золой. Вдали двигалась тележка молочника и брели одинокие
прохожие, а перед гастрономической лавкой стояла бедно одетая девочка. Выше
виднелись окна с маленькими квадратиками подслеповатых стекол, ставни с
выломанными планками, чья-то лохматая голова - очевидно, человек хотел
узнать, какая сегодня погода.
Юджин предъявил здесь жизни поистине жестокое обвинение. Он, казалось,
без малейшего милосердия нагромождал все эти вещественные доказательства. С
беспощадностью рабовладельца, избивающего раба, он не ослаблял ярости своей
бичующей кисти. "Вот так, так и так обстоит дело, - казалось, говорил он. -
А что вы скажете на это, это и это?"
Публика приходила и удивлялась. Приходили и молодые светские дамы, и
владельцы художественных салонов, и критики, и литераторы из числа тех,
которые интересуются искусством, и музыканты, а также - благодаря тому, что
газеты особо отметили выставку, - немало праздных зрителей, которые бывают
повсюду, где можно увидеть что-нибудь новенькое и интересное. Выставка,
длившаяся две недели, вылилась в целое событие. На ней побывали Мириэм Финч
(хоть она и не призналась в этом Юджину, не желая доставить ему это
удовольствие), Норма Уитмор, Вильям Мак-Коннел, Луи Диза, Оуэн Овермэн,
Пэйнтер Стоун, - одним словом, вся компания знавших его литераторов и
художников. Пришел также кое-кто из выдающихся мастеров, которых Юджин
раньше никогда не встречал. Ему доставило бы неизмеримое удовольствие, если
бы он мог наблюдать со стороны, как разглядывали его картины некоторые
виднейшие представители нью-йоркского общества. Посетители изумлялись
мужественной силе художника, любопытствовали, кто он такой, каковы его
взгляды и вес в художественном мире и чем он руководствовался при выборе
сюжетов. Люди, не слишком сведущие в искусстве, хватались за газеты, чтобы
узнать, какого мнения об этой живописи печать, какой ярлык нацепит она на
художника. Благодаря силе и выразительности картин и установившейся
репутации выставлявшей их фирмы, а также благодаря проявленному публикой
интересу почти все критические отзывы были положительными. Правда, нашелся
один журнал по вопросам искусства, тесно связанный с неким крупным
издательством и служивший рупором его консервативных взглядов, который
отрицал в картинах Юджина какую бы то ни было эстетическую ценность,
высмеивал стремление художника находить красоту в грубых, неприглядных
сторонах жизни, утверждал, что он не владеет рисунком, что ему вовсе чужды
идеалы "чистого искусства" и единственная его цель - ошеломить широкую
публику.
"Мистер Витла, - писал критик, - несомненно, был бы польщен, если бы о
нем заговорили как об американском Милле. В грубом преувеличении, на
котором зиждется искусство английского мастера, он, возможно, ищет для себя
оправдания. Но он глубоко заблуждается. Великий Милле любил человечество,
он по духу своему был реформатором, он был мастером рисунка и композиции. У
него не заметно ни тени желания бить на дешевый эффект и оскорблять чьи бы
то ни было чувства. Помилуй нас бог от того, чтобы нам под видом искусства
навязывали помойные ведра, паровозы и старых, заезженных кляч. Тогда уж
лучше сразу обратиться к простой фотографии и на этом успокоиться. Разбитые
ставни, грязные мостовые, полузамерзшие мусорщики, карикатурные фигуры
полицейских, безобразные старухи, нищие, попрошайки, сэндвичмены* - вот что
такое искусство с точки зрения Юджина Витла".
______________
* Сэндвичмен - человек, который носит по улицам рекламные щиты,
укрепленные на спине и на груди.

Читая это, Юджин внутренне ежился. В данную минуту он готов был
согласиться с этим суждением. Его творчество действительно изображало все
неприглядное. Нашлись, однако, и такие критики, как Люк Севирас, которые
ударились в противоположную крайность.
"Истинное понимание волнующих и ярко драматических сторон жизни, дар
сообщать вещам яркий колорит, отнюдь не фотографируя их, как это может
показаться поверхностному критику, но выявляя их более возвышенное,
духовное значение; способность вынести беспощадный приговор беспощадной
жизни и бичевать с пророческой силой ее жестокость и подлость, в надежде
этим уврачевать ее раны; умение обнаружить красоту там, где она
действительно есть, - даже в позоре, страдании и унижении, - таково
творчество этого художника. Он, по-видимому, пришел в искусство из толщи
народа, с непочатыми силами, готовый осуществить свою великую задачу. Вы не
обнаружите в его работах ни робости, ни преклонения перед традициями, ни
признания каких бы то ни было общепринятых методов. Мне могут сказать, что
он и не знает этих общепринятых методов. Тем лучше! Мы видим перед собой
новый метод. Он обогатит мировое искусство. Повторяем, мистеру Витла
потребуется, очевидно, какое-то время, чтобы добиться признания. Можно
сказать с уверенностью, что его картины не так-то быстро будут распроданы,
не так-то скоро будут развешаны в роскошных гостиных. Наши любители
искусства неохотно принимают все новое. Но если мистер Витла и впредь будет
неуклонно следовать по избранному им пути и если дарование ему не изменит,
то придет и его черед. Скажем прямо: талант не может изменить ему. Он
большой художник. Пожелаем же ему дальнейшего роста и вполне осознанного
развития своих способностей и сил".
На глазах Юджина при чтении этих строк выступили слезы. Мысль, что он
является носителем какой-то великой, благородной идеи, вызвала в горле
спазму, точно там застрял какой-то клубок. Он жаждал стать великим
живописцем, жаждал оправдать ту лестную оценку, которую ему дали. Сколько
писателей, художников, музыкантов и знатоков искусства прочтут этот отзыв и
запомнят его имя! Возможно, что на некоторые картины даже найдутся
покупатели. Как он был бы счастлив всецело посвятить себя живописи и
навсегда покончить с работой иллюстратора. Какое это мизерное занятие для
художника, как оно ограниченно, как незначительно! Отныне только крайняя
необходимость может заставить его вернуться к этой профессии. Напрасно
будут его об этом просить. Он - художник в полном смысле этого слова,
великий художник, имя которого будут упоминать рядом с такими именами, как
Уистлер, Сарджент, Веласкес и Тернер. Пусть журналы с их ничтожными
тиражами оставят его в покое! Его искусство - для всего мира.
Как-то раз, когда выставка была еще в полном разгаре, он стоял в своей
студии у окна рядом с Анджелой и перебирал в уме все то лестное, что было
сказано о нем в последнее время. Ни одна картина еще не была продана, но
мосье Шарль обнадеживал его, уверяя, что некоторые, вероятно, будут куплены
перед закрытием выставки.
- Если что-нибудь удастся продать, мы летом, пожалуй, поедем в Париж,
- сказал Юджин Анджеле. - У меня всегда было желание побывать там. А осенью
вернемся и снимем студию в верхней части города. На Шестьдесят пятой улице
как раз строится великолепный дом, специально под студии.
Он подумал о художниках, которые имеют возможность платить за студию
по три-четыре тысячи в год. О художниках, которые получают четыреста,
пятьсот, шестьсот и даже восемьсот долларов за каждый свой холст. Вот бы
ему так! Или получить бы на будущую зиму заказ на стенную роспись. Его
сбережения были очень скудны. Большую часть зимы он провозился над своими
картинами.
- О Юджин, - воскликнула Анджела, - все это кажется мне каким-то
чудом! Даже не верится, что это правда. Ты - настоящий, великий художник!
Подумать только, мы поедем в Париж! Как это прекрасно! Это похоже на сон. Я
все думаю, думаю, и иногда мне не верится, что я здесь, что твои картины
выставлены у Кельнера и... о!..
В порыве восторга она бросилась ему на шею.
В парке только еще распускались почки на деревьях. Казалось, вся
площадь была окутана прозрачно-зеленой сетью, затканной крохотными зелеными
листьями, вроде блесток на сети в студии Юджина. Голосистые птицы распевали
на солнышке. Воробьи шумными стайками носились в воздухе. Голуби лениво
искали корма на мостовой между рельсами.
- Я мог бы написать серию картин из жизни Парижа. Мало ли что там
может подвернуться. Мосье Шарль обещает мне будущей весной устроить еще
одну выставку, если накопится достаточно материала.
Он потянулся и сладко зевнул.
Интересно, что думает о нем мисс Финч? Где сейчас Кристина Чэннинг?
Газеты пока ни словом не упоминали о ней. Что думает Норма Уитмор, он знал.
Она, казалось, была так счастлива, словно выставлены ее собственные
картины.
- Ну, котик, мне нужно пойти купить тебе что-нибудь к завтраку! -
заторопилась Анджела. - Да еще надо сбегать в гастрономическую лавку, к
мистеру Джиолетти, и к мистеру Руджиере в овощную.
Она расхохоталась: эти итальянские имена забавляли ее.
Юджин вернулся к мольберту. Его мысли были заняты Кристиной - где-то
она сейчас? Он и не подозревал, что в этот самый момент, только что
вернувшись из Европы, она смотрит его картины. Она прочитала о выставке в
"Ивнинг пост".
"Какое мастерство! - думала Кристина. - Какая сила! Какой
замечательный художник! И когда-то он был моим!"
Ее мысли перенеслись в Флоризель, к круглой поляне среди деревьев.
"Он назвал меня горной Дианой, своей дриадой, своей богиней охоты".
Она знала, что Юджин женился. Об этом ей написала еще в декабре одна
знакомая. Прошлое в глазах Кристины было прошлым. У нее не было желания
вернуть его. Но вспоминать о нем было чудесно - какое восхитительное
воспоминание!
"Странная, однако, я женщина", - подумала она.
И все же ей хотелось снова увидеть Юджина. Не встретиться с ним лицом
к лицу, а взглянуть на него издали, чтобы он ее не видел. Интересно было бы
знать, изменился ли он, изменится ли вообще. В те памятные дни он казался
ей таким прекрасным!..

ГЛАВА VIII

Мечта о Париже ярко засияла в воображении Юджина, а к этому
примешивались и другие заманчивые мысли. Теперь, когда его картины
удостоились публичной выставки, широко отмеченной в газетах и специальных
журналах и привлекшей такое множество избранной публики, его имя стало
известным в кругах художников, критиков, писателей. Немало людей искало
знакомства с ним, чтобы выразить ему свой восторг. Установилось мнение, что
Юджин - крупный художник; правда, талант его еще не достиг своего расцвета,
но явно находится на пути к этому.
В глазах своих знакомых Юджин благодаря выставке чуть ли не в один
день вознесся на недосягаемую высоту, оставив далеко позади таких мелких
художников, как Смайт, Мак-Хью, Мак-Коннел и Диза, чьи полотна дважды в год
наводняли залы Национальной академии и Общества акварелистов и из чьей
среды он до некоторой степени вышел. Он стал крупной фигурой - это
признавали выдающиеся критики, разбиравшиеся в искусстве, - и теперь от
него будут ждать больших вещей. Одна фраза из статьи Люка Севираса,
опубликованной в "Ивнинг сан" в дни выставки, не выходила у него из головы:
"Если мистер Витла и впредь будет неуклонно следовать по избранному им пути
и если дарование ему не изменит..." "Но почему оно мне может изменить?" -
спрашивал себя Юджин.
После закрытия выставки он с огромным удовлетворением услышал от мосье
Шарля, что три его картины проданы: одна банкиру Генри Мак-Кенна за триста
долларов, другая за пятьсот долларов - Айзеку Вертхейму (уличная сценка на
Ист-Сайде, которой так восхищался мосье Шарль) и третья (три паровоза,
въезжающие в железнодорожный парк) - тоже за пятьсот долларов - Роберту
Уинчону, железнодорожному магнату, вице-президенту одной из крупнейших
нью-йоркских компаний. Юджин никогда не слышал ни про мистера Мак-Кенна, ни
про мистера Уинчона, но все уверяли его, что это люди с большими деньгами и
вкусом. По совету Анджелы, он попросил мосье Шарля принять от него одну из
картин в знак признательности за все, что тот для него сделал. Юджин сам не
додумался бы до этого, - он был страшно непрактичен и безалаберен, но зато
Анджела, та вот подумала и позаботилась, чтобы он это сделал. Мосье Шарль
был очень польщен и выбрал этюд Грили-сквер, который он считал шедевром по
колориту. Этот подарок скрепил их дружбу, и мосье Шарль стал всячески
заботиться об интересах Юджина. Он предложил ему оставить на время три
картины в выставочном зале его фирмы - уж он постарается приискать для них
покупателя. А Юджин, прибавивший тысячу триста долларов к тысяче с лишним,
остававшимися у него в банке от прежних сбережений, проникся уверенностью,
что его карьера обеспечена, и решил, как рассчитывал раньше, съездить в
Париж, по крайней мере на лето.
Это путешествие, которое для Юджина было исключительным событием,
знаменующим новую эру в его жизни, не потребовало больших приготовлений. За
годы своего пребывания в Нью-Йорке он слышал от друзей больше рассказов о
Париже, чем о каком-либо другом городе в мире. Парижские улицы, кварталы,
музеи, театры, опера - все было знакомо ему до мелочей. Что стоит жизнь в
Париже, какой выбрать маршрут, как лучше всего там устроиться, что
осматривать, - как часто приходилось ему слышать об этом. А теперь он сам
туда поедет. Анджела приняла на себя все хлопоты - изучала проспекты